Испытание

Ибо если сердце осуждает нас,
то кольми паче Бог.

1 Ин 3:20


С тех пор, как мир лишился Рая, человек познал нужду. Что надо ему для жизни? В сущности, малое: хлеба краюха, одежда какая да кров над головой. Но даже имея первое и второе, человек без крова стоит на семи ветрах, страждущий от непогоды и голый для мира. А мир, по словам апостола Иоанна Богослова, весь во зле лежит.

Так и я в своё время постоял на ветрах и многое претерпел. Это в общем-то и привело меня в самый благой из кровов, который только можно отыскать в нашей малой родине. Правда, даже целебных сил этого места не хватило, чтобы в час испытаний помочь человеку, благодаря которому я там оказался, — так что выпадет ему, как видно, тоже претерпеть от мира. Но не будем забегать вперёд…

Итак, в 19…-м году я нёс послушание в …ском монастыре. Скромную эту обитель ещё в XIX веке основали схимонахи Пётр и Павел. Время и смуты обошли её стороной, поэтому три невысоких корпуса и белый храм на высоком берегу …йки сохранились до наших дней в почти первозданном виде.

Как я попал в монастырь, — история обыкновенная. Подобно многим другим, случилось мне оступиться, потерять дом, семью и оказаться в конце концов под открытым небом.

Я обитал, где придётся: в подъездах, на теплотрассах, на заброшенных стройках, а то и просто на улице. И вот в один из серых осенних дней, перебиваясь в парке некрепким сном — а бродяги никогда не спят крепко, — я вдруг очнулся и увидел в отдалении чёрную фигуру монаха. Он остановился на углу, чтобы прочесть из книжицы. Уж не знаю почему (впрочем, знаю: по воле Божьей), но я поднялся со своей лавки и пошёл за ним.

Я следовал за монахом какое-то время. Он заметил это и, когда мы оказались у автовокзала, приманил меня рукой. Я подошёл. Монах улыбнулся самой светлой улыбкой и спросил, как долго я хочу за ним ходить. Я пожал плечами и ответил, что не знаю. А потом добавил: «Наверное, долго». Тогда он купил нам билеты на автобус, попросил за меня водителя и, не обращая внимания на мой запах, усадил рядом с собой. Благо людей с нами ехало всего ничего.

Монаха звали Григорий. Всю дорогу он рассказывал мне о жизни в монастыре и людях, которые его населяют. А то и просто глядел в окно и говорил всё, что придёт на ум. «Журавлик полетел, — вдруг указывал он куда-то вдаль. — Скоро на Юг, далёко…»

Я совершенно потерялся в этом мягком певучем голосе и слушал его, точно музыку. Через какое-то время Григорий кивнул в сторону двери и сказал: «Приехали».

Автобус умчался, а мы с Григорием остались у одинокого знака в чистом поле. Куда ни глянь — дорога да высокие ряды ещё не убранного подсолнуха. Мы спустились на узкую тропинку и долго брели по полям, овражкам, грунтовкам и перелескам, пока наконец не вышли к тому самому берегу, на котором ютился монастырь.

Григорий сказал, что я могу побыть здесь какое-то время: поесть, поспать, отмыться. А если не убоюсь работы и захочу остаться, то и поговорить с отцом наместником, чтобы меня взяли в трудники. Конечно, я остался — и надолго. Первые два года работал на самых незатейливых работах, а после, когда получил позволение стать послушником, напросился в свечную мастерскую в помощь Григорию.

Послушание это хоть и требовало предельного внимания и аккуратности, но оставляло нам немного свободы. Обычно монахи употребляли его на молитву и мысли о Боге, разговоры за работой не поощрялись. Но не таков был Григорий. Ещё при первом нашем знакомстве я отметил в нём совершенную непосредственность, которая граничила с чудаковатостью. А после увидел, что в монастыре его почитают едва ли не за блаженного и потому дозволяют больше, чем другим.

В общем, старший брат мой Григорий охоч был до разговоров. За работой он делился мыслями о жизни, рассуждал о вере или же просто искренне и как будто по-детски пел. Я отвечал ему лишь иногда, но больше молчал да глядел, как бы не угодить рукой в горячий воск. Так и проходили наши дни: в молитвах, разговорах и труде.

Но вот однажды случилась в Григории странная перемена. Я увидел это в тот самый миг, как только он вошёл в мастерскую. Обычно беззаботное его лицо показалось мне тревожным. Тогда эта тревога была совсем невесомой, но, точно пятнышко плесени в сыром углу, со временем заполонила его душу.

В тот день он ничего мне не сказал, а сделал это уже после, когда всё стало совсем серьёзно. События, о которых я напишу на этих страницах, есть по большей части пересказ его слов — не знаю, всю ли правду сказал мне Григорий, но сомневаться в его словах я не имею ни причины, ни права. Тем более, сам был свидетелем кое-чему.

Поэтому с вашего позволения я отступлю на два шага назад и расскажу историю Григория так, словно был её очевидцем с самого начала.

* * *
Маленький круглый ключик вошёл в скважину, тихо щёлкнул замок. Григорий потянул за холодную ручку двери, перешагнул порожек и включил свет.

Келья была по-монашески скромной. Выбеленные извёсткой стены, выложенный досками пол. Прямо напротив входа стояла деревянная лавка, над которой было небольшое окно с занавесками. В переднем углу — иконы, перед ними — раздвижной аналой. Справа от входа находился небольшой комод, на котором аккуратной стопкой лежали книги. Слева был рукомойник и лохань на двух табуретах. Вдоль стены располагалась узкая кровать, над которой висели простенькие часы.

Воздух в келье был таким же холодным, как в коридоре. Братский корпус хоть и топился от большого котла, но в силу своей ветхости не баловал обитателей жаром. А февраль в этом году выдался особенно зябким.

Григорий закрыл за собой дверь, перекрестился на образа, растёр замёрзшие ладони, сполоснул их холодной водой и вытер о полотенце. Затем подошёл к аналою, открыл Библию на заложенной странице и пробежался по ней взглядом. Евангелие от Матфея, глава двенадцать:

«Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идёт и берёт с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого…»

Григорий читал вслух, еле слышно бормоча слова и едва заметно шевеля губами. Так прошло больше часа — увидев это, он закрыл книгу и приступил к вечерней молитве. Монах опустил голову, призадумался на минуту. Затем тихо пробормотал слова под нос и опустился на колени, коснувшись головой пола. Он повторил это трижды и перешёл к поклонам до пояса. Отвесив поклоны, прочитал ещё несколько молитв — подлиннее и покороче.

Когда его душа успокоилась после дневных трудов, Григорий разделся до исподнего, сел на кровать и перекрестился. По воздушной его улыбке можно было понять, что находится он в самом благостном состоянии духа. Но тут случилось нечто, ненадолго нарушившее этот покой. В тот самый миг, когда пальцы его коснулись живота, послышался ему кратчайший, будто бы женский возглас.

Григорий замер. Повернув голову, он прислушался к засыпающему монастырю. Но ни из коридора, ни из соседних келий, которые на первом этаже по большей части пустовали, не донеслось до него ни единого звука. Лишь ветер свистел за окном да слышался тихий гул батарей. Наконец он встряхнул головой, снова перекрестился, забрался под холодное одеяло и, утомлённый дневными трудами, крепко уснул.

Весь следующий день прошёл в привычных заботах. Была среда, и в храме, как подобает во время Великого поста, служили литургию преждеосвященных даров. После вечерней трапезы Григорий вернулся в мастерскую. Вместе с послушником (прим.: то есть со мной) он срезал с рам и уложил изготовленные днём свечи. Затем пожелал ему доброй ночи и вернулся в келью.

Снова оказавшись у аналоя, Григорий открыл Библию и погрузился в чтение: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей…»

Вдруг он вспомнил вчерашнее. Поглядев в окно, Григорий ещё раз убедил себя в том, что это всё ветер да скрип калитки. Довольный этой мыслью, он снова наклонился к книге и вдруг услышал — как ему показалось, над самым ухом — вкрадчивый шёпот, одно единственное слово: «Гриша».

Мигом обернувшись и никого за собой не увидев, Григорий трижды истово перекрестился. Ясно осознавая, что в этот раз ему не показалось, он медленно обвёл взглядом келью. Всё было как прежде и на своих местах. «Неужто Бог меня испытывает», — проговорил он тихо.

Сердце тревожно билось в груди. Чтобы хоть чуточку его успокоить, Григорий тихо запел:

О ведущие в плен, притупите мечи,
Богу нашему мы и без вас воспоем…

С этой песней на устах Григорий обошёл своё жилище: выдвинул ящики комода, приподнял стопки книг, потрогал висящее у рукомойника полотенце. Ничего. Монах сел на кровать — но тут же подскочил, встал перед иконами на колени, сложил дрожащие ладони у груди и, бормоча молитвы, провёл в таком положении остаток вечера.

Когда настало время отходить ко сну, Григорий зажёг подвешенную перед иконой лампадку, выключил свет и забрался под одеяло. Нескоро удалось ему закрыть глаза. Всё лежал да схватывал звуки ночи — но не находил в них ничего ужасного. Наконец усталость взяла своё, и монах уснул с больной от тревоги головой.

Наутро Григорий был необычайно бледным. После утренней службы и обеда он пришёл в мастерскую — послушник сразу увидел его смятение, однако расспрашивать не стал. Лишь осторожно поинтересовался, хорошо ли Григорий себя чувствует. Сказав, что всё в порядке, он приступил к изготовлению свечей.

Не любивший работать в тишине, в этот день Григорий был необычайно тих и рассеян — так что даже уронил в бочонок с расплавленным воском деревянное весло.

Видно, перемену в Григории заметил и наместник, отец Лаврентий. За вечерней трапезой он как-то пристально посмотрел на него, но, получив от монаха смиренный поклон, как бы говорящий «всё слава Богу», только кивнул в ответ.

Впервые за долгие годы в монастыре Григорий шёл в свою келью не с миром, но с тревогой на сердце. Оказавшись на пороге, он медленно поглядел по сторонам, набрался решимости и сбросил с себя оцепенение. В конце концов, что ему даже самые страшные на свете силы, когда есть вера.

Зашедши в келью и осмотрев суровым взглядом её нехитрое убранство, Григорий приступил к привычным делам. Он уделил время Писанию, прочитал вечернее правило, умылся и лёг в постель.

Напряжение духа ещё долго прогоняло от него сон, поэтому лежал он в полной тишине и прислушивался к свисту ветра за окном. Но как снег ложился тонким слоем на мёрзлую землю, так и усталость понемногу укутывала беспокойный ум Григория. И вот уже почти провалившийся в забытье, услышал он женский голос:

— Гриша, давай целоваться?

Сердце его отчаянно заколотилось.

— Кто здесь? — вскочил он с постели.

— Да не кричи ты! Вот же буйный, — послышался ответ и звонкий заливистый смех.

Григорий в два шага оказался у двери и дрожащей рукой нашарил на стене выключатель. Обернулся — никого. Тогда он упал на колени и, то поднимая голову, то обрушивая её на пол, принялся с жаром молиться.

— Бросай это, Гришка, — с неудовольствием проговорил голос за его спиной. — Хочешь ножку потрогать? — уже игриво добавил он.

— Прочь, нечистый! — просипел Григорий и стал кланяться с тройным рвением. Но голос не унимался и теперь уже шептал над самым ухом. Он говорил ему разные непристойности — не слишком вычурные, но достаточные, чтобы смутить монаха. Неизвестно, сколько времени прошло таким образом, но, наконец, голос сказал:

— Дурак ты, Гришка. Ну и сиди тут один!

И зазвенела в ушах Григория тишина.

Была ли тому причиной искренняя молитва, или бесу и вправду стало скучно, но с этой ночи голос пропал. Однако ещё долго Григорий заходил в келью со страхом, сохранял бледность лица и нездоровый вид. Теперь уже трудно было скрывать ему от наместника и братьев свою беду, но все вопросы о здоровье он упорно встречал улыбкой и просил монахов не беспокоиться. А на первой после всего случившегося исповеди сказал лишь о дурных мыслях — да и то как-то вскользь.

— Гордец ты, Григорий, — покачивал головой духовник. — Не позволяешь помочь и в грех себя ввергаешь.

Так прошло около месяца. Чтение и усердные молитвы в келье сменялись службой в храме и послушанием. Понемногу тревога Григория ослабла, и он почти вернулся в своё прежнее умиротворённое состояние.

Но вот в один из вечеров раннего марта беда разыгралась с большей силой. По обыкновению возвращаясь в свою келью, Григорий открыл дверь и увидел девушку с длинными чёрными волосами. Она сидела на кровати, игриво отклонившись назад и закинув одну ногу на другую. Девушка была одета в ситцевое платье, под которым легко угадывалась крутая линия бедра и большая грудь. Сверху платье было приспущено, так что из-под него показывалось округлое плечико.

Это была точно вспышка — Григорий вскрикнул, отвернулся поспешно и схватился за косяк, чтобы сохранить равновесие. Не помня себя от страха и не поднимая головы, он захлопнул дверь, провернул в скважине ключ и помчался прочь. Он проскочил сени, пробежал через засенье по коридору и по узкой круглой лестнице влетел на второй этаж. Чувствуя, что задыхается, он остановился, прильнул к стене и перевёл дух. Наконец Григорий сумел взять себя в руки и поглядел по сторонам. Ноги принесли монаха к белой деревянной двери, которая вела в келью послушника — его товарища по мастерской.

Григорий задумался на несколько секунд, не решаясь обозначить своё присутствие молитвой, но вдруг дверь раскрылась сама. Послушник, видно, собиравшийся до отхожих мест, с удивлением взглянул на Григория и вопросительно повёл головой.

— Спасайся, брат, — как можно спокойнее произнёс Григорий слова, которыми приветствуют друг друга насельники монастыря.

— Спаси Господи… — неуверенно ответил тот.

Ничего не объясняя, Григорий потянул послушника за собой и привёл к своей келье. Тот сообразил, что случилось неладное, и потому повиновался.

Когда они оказались внизу, Григорий собрался с силами, открыл дверь, быстро щёлкнул выключателем и с опаской посмотрел по углам. Никого. Он вошёл, медленно осмотрел всё вокруг, встал на четвереньки и заглянул под кровать, а затем поднялся и подошёл к окну. Деревянные рамы и маленькая форточка были невредимы. Чтобы убедиться в этом (глазам он уже не верил), Григорий провёл пальцем по оконным швам: плотно забитая по осени пакля и малярный скотч были на месте.

Григорий поманил послушника рукой. Тот не спешил: входить в чужую келью без благословения отца благочинного воспрещалось. Однако же Григорий ещё настойчивее замахал рукой, и, видя, что послушник не идёт, подошёл, потянул его за рукав и закрыл за ними дверь.

Он усадил своего товарища на лавку, сел на край кровати и минуту собирался с мыслями. Наконец, он сказал:

— Попал я в беду, брат. Бес меня искушает.

Послушник ничего не ответил, только нахмурил брови и непонимающе посмотрел на монаха. Тогда Григорий поведал ему, как всё было. И без того большие глаза послушника с каждым словом становились всё больше и круглее. Он испуганно смотрел по сторонам, а когда Григорий закончил, то вскочил с лавки и сделал полшага к двери, как бы желая поскорее покинуть келью.

— Зачем ты меня привёл?! — вскрикнул он, однако заметил, как сильно был напуган сам Григорий, поэтому успокоился немного и снова сел.

— Нужно идти к отцу наместнику, — зашептал послушник. — Он поможет, изгонит беса.

— Он не поможет, — грустно отвечал Григорий. — Негоже человеку прекословить бесам. «Ибо ты выходишь учить тех, кому уже шесть тысяч лет», — произнёс он слова Исаака Сирина. Услышав их, послушник вымученно улыбнулся и спросил Григория:

— И что же теперь делать?

— Молиться и поститься, — замялся он и нехотя добавил. — Впрочем, ты прав, отец Лаврентий должен обо всём узнать. Я пойду к нему утром, а сейчас мне нужна твоя помощь.

Послушник вопросительно посмотрел ему в глаза.

— Помолись со мной до рассвета. При тебе бес не явится, а я передохну и окрепну. Утром я всё расскажу отцу наместнику.

— Но почему не пойти сейчас?

— Мне нужно обдумать, что делать дальше. Наверное… — хотел объясниться Григорий, но послушник замотал головой:

— Не могу… Прости, не могу! Что скажет отец Павел, если увидит, что меня нет в келье? И потом, почему ты уверен, что бес не явится? И не станет искушать меня тоже? — он продолжал шептать, и было слышно, как дрожит его голос.

— Мы будем молиться вместе, бес к нам не сунется, — пожал Григорий плечами.

Послушник всё-таки колебался. Наконец он помотал головой, встал и пошёл прочь.

— Не оставляй меня, как я тебя не оставил.

Послушник остановился. Миг, другой, третий — наконец он тяжело выдохнул и сказал обернувшись:

— Хорошо… Дождись меня. Хоть свет выключу.

Григорий смиренно кивнул, а послушник вышел и аккуратно затворил за собой дверь.

В келье снова повисла звенящая тишина — теперь совершенно пугающая. Григорию стало не по себе. Он сидел не шевелясь и слушал, как тикают на стене часы. Иногда ему казалось, что кто-то смотрит на него из угла комнаты и даже будто бы ловил краем глаза чью-то тень — но тут же поворачивался и никого там не находил.

Наконец в коридоре послышались тихие шаги. «А что, если он приведёт с собой благочинного или наместника? — подумал Григорий. — Тогда нам точно не позволят остаться до утра…»

Через несколько мгновений дверь открылась — и он увидел на пороге послушника. Потоптавшись пару секунд, тот вошёл в келью, щёлкнул замком, молча сел на лавку, поднял на монаха глаза и качнул головой, как бы спрашивая: «Начнём?».

Григорий коротко кивнул в ответ. Он зажёг лампадку, взял с комода молитвослов и достал из верхнего ящика две толстых свечи с латунными подсвечниками. Одну свечу зажёг прямо на комоде, а вторую — на лавке между собой и послушником.

Устроившись на кровати, он сказал: «С Богом», — и они принялись едва слышно читать молитвы.

Так прошло несколько часов. От усердия ли двух людей, беспрестанно шептавших себе под нос, от трёх ли огоньков, что плясали на свечах и лампадке, но в келье стало немного теплее.

Однако же темны и долги мартовские ночи в этих краях. Медленно они тянутся для того, кто скорее стремится увидеть свет. Поэтому, когда короткая стрелка часов перевалила за три, Григорий стал понемногу терять внимание. Вот уже и пальцы его бегут по чёткам не так резво. Вот уже и губы шевелятся всё тише. Вот уже и веки его наливаются чугуном. Вот уже и книга его упала на колени, шелестнув страницей. А тени пляшут по стенам и потолку, и огоньки словно становятся ярче, разбегаются лучами по сторонам, заливают иконы и аналой своим ласковым светом. И странная благодать, и будто музыка играет над головой, и хочется задышать, как никогда ещё не дышалось, и оттолкнуться от леденелой этой земли да улететь тёплым ветром туда, в черноту, где космические тела, повинуясь установленному для них порядку, нежатся в невесомости и плывут в пелене космических облаков неизвестно куда, но известно зачем — дабы преумножилась слава Божья; и где Ангел Господень встаёт на пути, светлоликий и золотой, в одеждах из белого льна, и протягивает руку и говорит: «Вот рука, возьмись за неё и увидишь начало всего», — и волнительно на душе, сердце бьётся как в первый раз, и блаженство растекается по груди, опускается к животу, и ладонь касается той руки, и рука оборачивается бедром…

Григорий проснулся. Он лежал на боку на своей постели, а послушник спал сидя на лавке — в темноте можно было различить только чёрный его силуэт. Сон ещё не до конца отпустил монаха, и чудилось ему, что явь перемешивается с видениями, но… тут его словно пробило током. В одно мгновение он ощутил целую бурю чувств, которая не имела отношения ко сну: манящий цветочный аромат, накатывающее волной тепло чего-то горячего за его спиной, вес этого чего-то, под которым сильнее прогибалась кровать, и, что самое ужасное, непомерное возбуждение плоти, томящее Григория, как никогда прежде.

Его правая рука, отведённая за спину, касалась чего-то тёплого. Вдруг ему стало ясно: он ощущает бархат и жар женской кожи — и в этот самый миг осознания его рука потеряла опору и повисла в воздухе. Тело исчезло, оставив память о себе лишь на самых кончиках пальцев. Не в силах выразить свой страх и досаду,
Григорий испустил тишайший стон.

Чёрный силуэт перед ним зашевелился. Послушник отодвинул занавеску, чтобы впустить в келью слабый предутренний свет.

— Проснулся? — прошептал он, наклонившись к лицу Григория, а через несколько мгновений добавил:

— Ты плачешь?

Как ни пытался Григорий преуспеть в своей борьбе, следующий день не принёс ему избавления — и это очень быстро коснулось каждого обитателя монастыря.

С самого утра монахи заметили что-то неладное: настоятель и духовник то сидели в келье Григория, то выходили из неё лишь затем, чтобы вскоре вернуться; отец Павел, монастырский благочинный (ему тоже рассказали о случившемся), был как-то особенно строг. Он отчитал двоих монахов за малейшие повороты головы, сделанные ими на службе, а когда служба закончилась, отправил всех по кельям, но взял с собой послушника и вместе с ним ушёл к Григорию.

Ещё до обеда Григорий окончательно решился покинуть монастырь. Почему? Для монахов это осталось загадкой: ни старшие чины, ни тем более послушник ничего им не рассказали. Но даже отцу настоятелю Григорий не сообщил, куда именно он пойдёт. Духовник отчаянно советовал монаху ещё сильнее уединиться — кто знает, прислушался ли Григорий к его словам.

Когда вся немногочисленная братия собралась у ворот монастыря, Григорий пожелал ей оставаться с Богом и, взявши сумку со своим скромным скарбом, медленно зашагал ведущей к лесу тропинкой.

Через две или три минуты Григорий замер и обернулся — маленькая фигурка вдалеке.

— Почему ты проснулся в тот самый миг? — прокричал он.

Монахи переглянулись, не понимая его вопроса. Лишь послушник загадочно улыбнулся и, глядя в глаза настоятелю, пожал плечами. Так и не дождавшись ответа, Григорий отправился дальше — пока не затерялся в весеннем лесу.