Глава 20 Побег

ПОБЕГ

Алеше нравилось учиться в школе, особенно он полюбил уроки литературы, и по совету учительницы брал в библиотеке книги понравившихся ему писателей и поэтов. Жаль только, там не было пролетарских поэтов, они издавались в тоненьких брошюрах небольшими тиражами и до библиотек не доходили. С интересом изучал он и предметы, с которыми его знакомил дедушка: математику, историю, географию. Многое он знал и тогда откровенно на уроке скучал, но если рассказывали что-то новое для него, то слушал, затаив дыхание. В дневнике по всем предметам у него стояли отличные отметки. И у Славика появились хорошие оценки, но учительница вскоре поняла, что он все списывает у Лаврова, попросила Алешу больше не давать ему свои тетради и пересадила Славика за другую парту.
В школу Алеша ходил с удовольствием, а вот к коллективной жизни в приюте, к строгой дисциплине, ходьбе парами, дежурству в столовой и уборной, привыкнуть не мог. Вымыть посуду, пол в спальнях и коридорах – это еще куда ни шло, все мыли, и Алеша мыл, а вот мыть и чистить уборные комнаты и толчки, которые старшие ребята в дежурство других групп нарочно пачкали и засоряли, он не мог и был готов отдать хлеб или сухари, которые специально копил к такому случаю, любому человеку, кто согласится поработать вместо него.
Несколько раз ему удавалось найти таких мальчиков. Кто-то из «любимчиков» директрисы, желая выслужиться, донес ей об этом. Власова попросила своего верного пса Никифора проследить, как Лавров справляется со своей общественной нагрузкой.
Узнав об этом, ребята из старшей группы так в уборной набезобразничали, что туда невозможно было зайти. Отвратительный запах стоял на всем этаже. Алеша отказался туда идти и спрятался в классной комнате, надеясь, что добрая Вася его поймет и защитит. Но не тут-то было. Идейная девушка прочитала мальчику лекцию о пользе коллективного труда и сама привела его к Никифору.
Тот втащил Алешу в уборную, схватил за голову и под свист и улюлюканье столпившихся ребят собрался ткнуть лицом в грязный толчок. Алеша изловчился и со всей силой ударил Никифора коленом ниже живота, как делали старшие ребята, когда дрались друг с другом. Хотел попасть в самое болезненное для мужчин место, но промахнулся.
Никифор разразился бранью, стянул с себя ремень и отлупил бы Алешу до полусмерти, но тут появилась Власова, которой ее «придворные» уже доложили об инциденте. Не разобравшись в чем дело, она строго посмотрела на Алешу и приказала Никифору отвезти его в карцер.
– Пусть посидит до отбоя, – сказала она, оглядывая всех собравшихся ребят суровым взглядом, – подумает, как себя вести дальше. И все остальные пусть подумают. Господ у нас нет. Все работы в советской стране почетны.
– Не думай, что так легко от меня отделался, – прорычал Никифор, вталкивая мальчика в темную комнату. – Ты у меня еще попляшешь.
Откуда в этом человеке столько злости и ненависти к детям? Кто-то из ребят сказал Алеше, что Никифор раньше работал надзирателем в Крестах. Еще говорили, что он родственник Власовой, двоюродный или троюродный брат. Оба стоят друг друга. Кстати, придурковатый истопник Миша – их племянник…
В карцере было холодней, чем на улице. Алеша нащупал в темноте голые деревянные нары, сел на них в тонких бумазейных брюках и заплакал. Он плакал и вытирал рукавом рубашки лицо и опухшие глаза. Мама, папа, дедушка! Где вы любимые люди, которым, сейчас, может быть, еще тяжелей, чем ему? «Мама, мамо-ч-ка!» – шептал он в темноту, разражаясь новыми рыданиями. Мысли о матери заглушили его собственное горе, и он стал думать о ней.
Однажды они с дедушкой видели в кинематографе документальный фильм о том, как немецких солдат привозили в госпиталь. Их было так много, что они лежали на полу в коридоре и проходах между кроватями, стонали, просили пить. Сестры и врачи ходили между ранеными, не обращая на них внимания. Он представил, что мама вот также лежит на полу и просит пить, и все врачи и сестры проходят мимо нее.
«Господи помоги моей маме, тете Оле, дедуле и папе», – зашептал он вслух. И тут ему послышался бабушкин голос: «Алеша, помнишь, я тебя просила в трудную минуту читать Псалом 90». Как он мог забыть об этом? Он его хорошо помнил. «Я сейчас, бабуля, сейчас», – обрадовался он, услышав родной голос, и зашептал в темноту: «Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!». Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его…».
 Он так углубился в чтение Псалма, что не только не слышал, как в комнату вошел Никифор и осветил его лицо фонарем, но и не мог сообразить, где он находится. Возможно, он начал дремать и шептал слова в полусонном состоянии.
Никифор грубо ткнул его кулаком в плечо.
– Лавров, вставай, сортир тебя ждет. Иди теперь на третий этаж.
– Почему на третий?
– Там тебе сюрприз приготовлен, – сказал он с такой мерзкой ухмылкой, что Алеша понял: старшие ребята опять постарались превратить уборную в коровник.
Карманный фонарь тускло освещал фигуры мальчика и Никифора, державшего в ладони правой руки ключ от карцера. Алеша собрал все свои силы и ударил его ногой ниже живота, на этот раз точно попав в нужное место. Повалившись на топчан, дворник застонал от боли и грозил Алешу убить или утопить в толчке.
Не слушая его, Алеша поднял с пола выпавший у Никифора ключ, закрыл дверь карцера на замок и бросился по длинному коридору к выходу. По дороге была раздевалка, он нашел свое пальто, валенки и шапку. Все было мокрое после катания по ледяной дорожке в саду. В другой комнате на веревках сушились свитера, шарфы и варежки. Он не стал туда заходить и побежал дальше к выходу. Слышно было, как в дальнем конце коридора кричал и стучал в дверь карцера Никифор.
Открыв входную дверь и подперев ее оказавшейся рядом лопатой для уборки снега, Алеша бросил в сугроб ключ, и оглянулся на дом, как бы прощаясь со своей жизнью тут. Бежать, бежать отсюда без оглядки!
Во дворе было темно и особенно тихо, как обычно бывает в сильные морозы: градусов 20, а то и все 25. А ведь был уже конец марта, зима никак не хотела отступать. Снег предательски скрипел под ногами.
В окошке сторожевой будки горел слабый огонек. Сегодня там дежурил Тимофей, он или спал, или пил чай. Из трубы, выведенной наружу от маленькой железной печурки, шел дым. Сладко пахло березовыми дровами. В отличие от Никифора и второго сторожа Петра, Тимофей был добрым, хорошим человеком, жаль, что ему попадет от Власихи из-за Алеши.
В конце сада в одном месте у ребят из старшей группы был проход: подпиленный железный прут. Он легко вынимался и вставлялся обратно, и был незаметен для постороннего глаза, но хорошо известен и сторожам, и начальству. Его Алеше показал Славик во время прогулок. Мальчик подумал о товарище, который собирался бежать вместе с ним. Ничего, Славик не пропадет. Ни Славик, ни один человек из его класса и группы, слушавший его рассказы и бравший у него книги, не заступился за него перед Никифором. Все струсили, и храбрый на словах Славик спрятался за спины других, когда Никифор схватили его за голову.
Пригнувшись, чтобы его не заметили из окон дежурные воспитатели, Алеша побежал к деревьям. Одному в темном саду было жутковато. Ветки берез и елей цеплялись за его пальто, как будто хотели удержать. Узкая дорожка вела к детской площадке с качелями и песочницей для малышей. Чуть дальше ребята сами построили ледяную горку, чтобы кататься на санках и ногах. От нее он свернул влево, затем вышел к забору и заветному месту с дыркой. Прут был вынут из отверстия и прислонен к забору: кто-то до него ушел в город к девочкам, за спиртным или нюхательным порошком.
Алеша прислушался: никого. Перелез на ту сторону и, увидев ползущий в конце улицы трамвай, бросился к остановке, но в вагон не сел: у него не было денег, прицепился сзади к трамваю, как это делали безбилетные пассажиры. Ветер обжигал щеки и голую шею. Под пальто была только рубашка, и он пожалел, что не зашел в сушилку за свитером, шарфом и варежками.
Ему повезло, что было не так поздно и трамваи ходили. Сделав по памяти еще две пересадки, он доехал до Николаевского вокзала. Там, прячась от милиционеров, пробрался в зал ожиданий и нашел место рядом с женщиной, державшей на руках завернутого в теплое одеяло младенца. Женщина подозрительно на него посмотрела и придвинула к себе две набитые до отказа сумки. Часы в середине зала показывали половину второго. Впереди предстояла целая ночь. Борясь со сном, Алеша следил за милиционерами и работниками вокзала, которые, как рассказывал Славик, тоже ловят беспризорных детей.
У женщины заплакал ребенок. Не стесняясь, она вытащила из-под пальто и кофты грудь и стала его кормить. Когда малыш успокоился и заснул, она достала из сумки завернутый в тряпку кирпич черного хлеба, отломила большой кусок и протянула Алеше.
– Поешь, горемычный, – сказала она, с жалостью смотря на мальчика. – От кого же ты сбежал? На улице мороз, а ты без шарфа и варежек. Шея голая и руки красные, наверное, отморозил.
Алеша так замерз, что не мог говорить, и кивнул головой.
Женщина вытащила из сумки свою теплую кофту из козьего пуха, заставила мальчика одеть ее.
– Все теплей будет. Утром еще шерстяной платок из чемодана вытащу. Повяжешься, как девочка, никто тебя не узнает. У тебя ресницы длинные, как у моей Катеньки, – сказала она, показывая ему лицо спящей девочки. – Вот едем к папке в Вологду. Перевели туда в тюрьму из Крестов, говорят, состоял в какой-то боевой организации. Хорошо не расстреляли. Бог миловал. Поедем с нами. С вещами мне поможешь и в поезде за ними присмотришь. Сейчас без присмотра никак нельзя, а ты, вижу, из благородных.
– Спасибо, тетенька, у меня тут дела. Мне надо маму найти. И комната у нас есть, а папа мой на фронте. Он обязательно вернется.
Сомлев в тепле, Алеша прислонился к руке соседки и уснул. Добрая женщина еще что-то вытащила из сумки, прикрыла ему шею. В зале было так холодно, что изо рта шел пар. Убитая личным горем, женщина сердцем поняла, что у мальчика своя беда.
Утром она опять отломила ему кусок хлеба от оставшейся буханки и повязала поверх его шапки шерстяной платок.
– Не стесняйся. Сейчас и взрослые так ходят. Было бы тепло.
Алеша вышел с вокзала не сразу, долго высматривал большую группу людей, чтобы вместе с ними пройти мимо милиционеров, стоящих около дверей. Они как будто там специально стояли, чтобы ловить беспризорных детей. Но он не беспризорный. У него есть родители и есть комната.
Очутившись, наконец, на улице, он глубоко вдохнул свежий воздух. В такую погоду только дома сидеть. Ребята из приюта сегодня не пойдут в школу, будут от скуки торчать около окон и мечтать о маме с папой.
Если бы не теплая кофта доброй тети и платок на шапке, Алеша бы совсем пропал. Но ничего. Дома в шкафу висит его теплая цигейковая шуба, есть кроличья шапка с длинными ушами, много теплых варежек. Мама специально покупала ему про запас, зная, что он часто их теряет, а на резинке давно не носил, считая себя взрослым.
Он пересек Площадь Восстания (теперь так называлась Знаменская площадь), обогнул памятник Александру III и по Лиговской улице дошел до своей улицы и своего дома. В подъезде невыносимо пахло уборной, на стенах виднелись желтые подтеки от мочи. Видно, дядя Равиль совсем перестал выполнять свои обязанности дворника.
Перед своей дверью он остановился. В списке жильцов – кому, сколько звонить, их фамилии не было. Он нажал три раза Симаковым. Вышла Нина Степановна.
– Тебе кого? – неприветливо спросила женщина, всматриваясь в лицо ребенка: не то мальчика, не то девочки, узнала бывшего соседа и, схватив за руку, потащила его в свою комнату. Петр Иванович был дома и возился с мальчиком Алешиного возраста, как оказалось их внуком Сережей. Его привезла из Перми дочь, чтобы бабушка с дедушкой подкормили: в их городе совсем было плохо с продуктами.
Алеша так замерз, что не мог говорить. Его уложили на диван, накрыли теплой шубой. Нина Степановна принесла горячий суп и вареную картошку. Смотрела, как он с жадностью все поглощает, и вытирала слезы. Тяжелая жизнь собственной дочери и внука смягчили сердце соседки.
– Моя мама сюда не приходила? – наконец выговорил Алеша, переводя взгляд с Нины Степановны на Петра Ивановича.
– При нас не приходила, – сказала Симакова, заботливо поправляя на нем сползшую вниз шубу, – но могла прийти и без нас, когда мы на работе или гуляем с Сережей. Мы теперь из-за него с Петром Ивановичем работаем по сменам.
– А новые соседи кто… ну те, которые въехали в нашу комнату?
– Супруги Фридман. Ее зовут Роза Лазаревна, маленькая и толстая. Хвасталась, что ее мать работает директором в буфете горкома партии. Оттуда таскают и продукты. Прохоровы совсем бедствует, так она им очистки от картошки дает. Вера их провертывает через мясорубку и печет на воде картофельные лепешки. Ничего, есть можно. Я иной раз ей луку подброшу, так с луком еще вкуснее получается. Наш Сережа уплетает за обе щеки.
– Что же нам с тобой, Алеша, делать? – сказала Нина Степановна, с жалостью смотря на мальчика, которого после еды и в тепле разморило; он боролся со сном, зная, что ему нужно уходить: сюда в первую очередь придет его искать милиция. Глаза слипались, язык начал заплетаться.
– Я сейчас уйду, Нина Степановна. Поеду к маме в больницу.
– А потом куда? Дед-то ваш, где теперь живет? Надо написать ему, чтобы за тобой приехал.
Алеша хотел сказать про адрес, который Михаил Андреевич назвал ему на всякий случай, но вовремя спохватился. Никому нельзя доверять, даже хорошим людям. Бросят в ЧК, там под пытками все расскажешь.
– Давай сделаем так. Ты сейчас поспи, потом сходишь по своим делам, ночь проведешь у нас. Утром уйдешь. Ты уж нас прости, мы с Фатимой и Верой все ваши вещи разделили поровну. Не все, а то, что дала Роза. Большую часть она оставила себе.
Алеша и сам видел многие их вещи: книги, мамины флаконы с духами, пудреницы, стоявшие раньше на ее туалетном столе. На стене за неимением места висели на гвоздях папины брюки, пиджаки, мамины платья, меховая горжетка из чернобурой лисы, Алешины костюмчики, брючки, пиджаки, сшитые на заказ у знакомой маминой портнихи.
Проследив за его взглядом, Симакова поспешила сообщить, что они спасли альбомы с семейными фотографиями, которые Фридман выбросили во двор на помойку. Петр Иванович нашел их и принес домой. Алеша сможет их забрать с собой.
– Спасибо вам за все, Нина Степановна, – сказал Алеша, с трудом сдерживая слезы, – разбудите меня через два часа, я поеду к маме в больницу, – и отвернулся к стене, чтобы она не видела, как он заплакал. Чужие люди носили мамины вещи. «Мамочка, ма-ма, – шептал он, проваливаясь в сон, – я тебя обязательно найду».
Он так крепко и хорошо спал, что никто его не стал будить. Петр Иванович ушел на работу, бабушка с внуком отправились в магазин: отоваривать карточки на хлеб. Нина Степановна на всякий случай сказала Фатиме, что у нее в комнате спит Алеша, сбежавший из приюта, и, если нагрянет милиция, чтобы помогли ему спрятаться.
Фатима сообщила об этом Ильясу и мужу, когда тот вернулся домой. Решила, что лучше сказать сейчас, а то сам пронюхает или нагрянет милиция, тогда скандала не оберешься. Сообщила и тут же пожалела. Равиль опять стал одеваться.
– Ты куда, Равиль? – спросила Фатима, почувствовав в его поведении что-то неладное.
– Куда-куда, – ответил тот со злостью, – на кудыкину гору. Папиросы кончились, пойду куплю, – и ушел, хлопнув дверью.
– Вот беда-то, – запричитала Фатима. – Ильяс, Ильяс, иди, скажи Алеше, что ему уходить надо. Отец пошел за милицией. Захотел выслужиться, шайтан.
Алеша быстро вскочил, натянул вычищенные Ниной Степановной валенки с галошами, пальто и шапку, но не нашел теплой кофты и платка, подаренных ему женщиной на вокзале. Заметив, что он без шарфа и варежек, Фатима велела сыну принести свитер, шарф и варежки. Это были Алешины вещи, уже пропахшие беляшами и телом Ильяса. На вешалке Шалимовых он увидел свою цигейковую шубу и беличью шапку с длинными ушами, о которых мечтал по дороге сюда, но теперь был не тот момент, чтобы отстаивать свои права.
Выскочив из подъезда и оглянувшись по сторонам, он направился к Александринской площади, чтобы заглянуть в театр и поговорить со швейцаром. Вскоре его нагнал Ильяс и вручил пакет с горячими беляшами.
– Ну, и бегаешь ты, Алешка, – сказал он, тяжело дыша, – еле догнал. Мамка просила передать.
Он еще что-то сунул ему в карман. Алеша нащупал рукой монеты и хотел вернуть обратно.
– Бери, бери, пригодятся на хлеб. У отца стащил. Все равно пропьет. А в милиции за то, что про тебя дал знать, еще подбросят. Мужскую гимназию Гуревича на углу Лиговки знаешь?
– Знаю.
– Я там учусь в первом классе. Домком заставил. Можешь меня там всегда найти.
– Спасибо, Ильяс. Вы хорошие с тетей Фатимой.
Алеша уже забыл про свою обиду на Ильяса за то, что тот забрал его солдатиков и железную дорогу. Все это сейчас не имело значения. Другой мир и другие люди окружали его после того, как он остался один. Он был рад любому доброму слову и хорошему отношению к себе.
– Идем, я провожу тебя до театра. Дед-то наш помер, – вдруг сказал Ильяс, зная, что Алеша любил их деда-сапожника.
– Дедушка Карим? Жалко, хороший был человек.
– Ругал отца за то, что тот вошел в домком. Сидел на своем посту около Гостиного двора до поздней ночи, не хотел домой возвращаться. Там и умер. Он вашу семью всегда хвалил: хорошие, мол, были люди, хорошая семья, все разрушили, всех разогнали. Алешу в сиротский приют отправили. Эту власть ненавидел и отца ругал за то, что тот перед Бибиком выслуживается. А как не выслуживаться, если от него все зависит? Бибик пайки дополнительные на хлеб подкидывает, обещал квартиру отдельную дать. Ведь несправедливо, что мы семь человек в одной комнате живем, а некоторые вдвоем целую квартиру занимают. И в нашем доме есть такие. На-ча-льники! – рассуждал Ильяс, успевший уже политически образоваться.
Еще издали Алеша заметил, что окна в театре темные.
– Театр сегодня выходной, – сказал он другу, чуть не плача. – Сторож не откроет.
– Давай попробуем.
Они подошли к большой массивной двери, и с силой застучали в нее ногами. Долго никто не открывал. Наконец внутри загремел засов, и высунулось недовольное лицо незнакомого сторожа.
– Вы чего тут балуете? У меня ружье есть, могу и пристрелить.
– Дяденька, – жалобно протянул Алеша, – не закрывайте дверь. У меня тут мама служит в театре. Анна Михайловна Лаврова. Она лежала в больнице. Должна уже поправиться и вернуться в театр.
– Нету у нас таких. Читайте афиши, – ответил сторож и с силой захлопнул дверь. Алеша не успел у него спросить про Мартьянова и мамину гримершу Алю.
– Куда же ты теперь? – спросил Ильяс, с сочувствием заглядывая другу в глаза.
– Пойду к одной знакомой.
– Далеко отсюда?
– На Мойку. Там и поживу пока.
– Ну, тогда я пошел домой. Насчет школы не забыл? Приходи, если что. Днем мамка накормит, отоспишься. И денег еще подкину.
Алеша оглянулся вокруг. Народу в этот вечерний час на площади было много. В сквере гуляли няни с колясками и маленькими детьми. Хлопали двери в Императорской публичной библиотеке: там закончился рабочий день; читающая публика медленно расходилась по домам, вдыхая свежий воздух после душного помещения читальных залов. Туда они иногда заходили с дедушкой. Он заказывал большой анатомический атлас, и они изучали по нему строение человеческого тела.
Перейдя снова Невский проспект, он вышел через Михайловский парк к Инженерному замку, посмотрел, как на площадке около лестницы маршировали красноармейцы, и направился по набережной Мойки к дому баронессы Унгерн.