Жаворонки и совы. Глава 2

  Обратный путь был уже не таким долгим: быстро перебежав площадь, я позволил течению захватить меня; бурлящий людской поток, попутно пересчитав мне рёбра и отдавив ноги, протащил меня почти до самой платформы, у которой уже стоял потрёпанный закопчённый состав. Свет в вагонах ещё не зажгли, чёрный тягач со свистом обдавал прохожих удушливым тёплым воздухом, будто дракон, с шипением раздувающий ноздри, а высоко над головой, в кабине, где-то у самого неба, деловитый машинист подносил исписанные мелким почерком бумаги к неяркой лампе-прищепке, узкий луч которой выхватывал из темноты его заломленную на затылок фуражку, прядь волос надо лбом, весёлый глаз и острый профиль. 
  Полицейские, блуждающие по платформе, внимательно осмотрели меня с ног до головы. Наверное, я показался им подозрительным — ибо только беглый или нечистый на руку человек может появиться в этом царстве суеты без багажа и провожатых. Но их интерес ко мне угас так же быстро и внезапно, как и возник, когда в проём вагонной двери вышла молодая девушка в форменном галстуке. Улыбки засияли из-под усов, фуражки взлетели над каштановой шевелюрой и сияющей лысиной, стальной порожек был опущен, посадка началась.

  Я сразу отыскал свой вагон — хищная красная четверка, нарисованная на белой доске, отчётливо выступала из темноты. Крепко сжимая билет, я пристроился в хвост небольшой очереди, но уже через пару минут поймал себя на том, что постоянно пропускаю вперёд вновь прибывающих попутчиков. И через пять минут я не сдвинулся ни на сантиметр, хотя последний из пассажиров уже стоял в проходе между двумя рядами узких полок, озираясь в поисках своего места. Девушка в форме с немым вопросом поглядывала на меня, а я, как зачарованный, смотрел сквозь освещённые стекла на людей, торопливо наполнявших привычными предметами свой новый временный дом.
  Переобуться, достать газету или карты, затолкать поглубже под сиденье лоснящийся бок кожаного чемодана — и можно почти без потерь пережить это зыбкое мерцающее время, эти неустойчивые пейзажи, сменяющие друг друга слишком быстро, этот ветер, неистово резвящийся в волосах смельчаков, рискнувших глядеть на ходу в распахнутую бездну, эту тесноту, бессонницу, навязчивый перестук…
  Наконец проводнице удалось поймать мой взгляд. Она приветливо улыбнулась мне, я криво улыбнулся в ответ; но пальцы уже комкали в кармане плотную казённую бумагу, а ноги несли меня к трём бетонным ступеням, ведущим прочь с платформы.
Моё подлое и слишком поспешное бегство ещё не искало оправданий. Я был генералом, отдавшим своим солдатам последний приказ о наступлении; но я не возглавил своего обречённого войска, даже не последовал за ним — умирая от ужаса и стыда, я в исступлении гнал хрипящую лошадь рассудка к спасительной, обжитой пустоте своей квартиры.

  Время остановилось, а может быть, просто растягивалось, как прозрачная красная мармеладная масса, пока я на негнущихся ногах пытался преодолеть эти три полустёртых круга ада. Я физически ощущал обжигающее любопытство проводницы, взгляд которой упирался в мои лопатки, как в растянутую на стене мишень. Скорее всего, она сразу же потеряла ко мне всякий интерес, посчитав меня заплутавшим провожатым, но в тот момент я не находил в себе сил обернуться и проверить это.
  Мое сердце застряло распухающим комом где-то в горле, над рёбрами; я задыхался, словно поднимался к дрожащей поверхности воды с невообразимой глубины. Меня бросило в жар; солёный пот неприятно щекотал виски, а спустя секунду его вязкие капли смешались со слезами.
  Над головой громыхнуло, и небесная влага сплошным потоком заполнила всё пространство платформы — от поезда до крытой части вокзала. Его сводчатая стеклянная крыша, окаймлённая тысячами стальных рёбер, сразу же покрылась мириадами хищных змеистых ручейков.
  В первые мгновения моего бегства я ещё порывался вернуться к вагону, убеждая себя в глупости своего поступка. Я беспощадно обзывал себя капризным, трусливым, непоследовательным ребёнком, но ливень лишил мое возвращение всякого смысла, насквозь промочив мою одежду и обувь. Теперь у меня были железные доказательства того, что медленное полуслепое движение к дому — это и есть единственное разумное решение. Мучительная борьба, которая развернулась в моей душе, съела последние минуты, остававшиеся до отправления, и услышав сиплый свисток, а затем шипение и лязг отъезжающего поезда, я испытал невероятное облегчение.
  Люди в весёлой панике метались по перрону, прикрываясь газетами, книгами, наброшенными на голову пиджаками; какая-то женщина скрыла маленькую дочь под огромным подолом льняной юбки, а малышка вытягивала из-под этого вздувшегося паруса свои крошечные ручки, подставляя их под огромные капли и хохоча. Носильщик, чертыхаясь, накрывал свою тележку фирменным чехлом с эмблемой станции и при этом все время старался стать спиной или хотя бы боком к поносившему и торопившему его округлому господину. Мальчишки скакали по ручьям и лужам, полицейские придерживали фуражки, едва касаясь пальцами лакированных козырьков, степенные дамы сдержанно вскрикивали, стараясь удержаться в рамках этикета; мимо них, как круизные лайнеры, проплыли несколько чёрных зонтов, сразу же растворившись в непроглядной влажной мгле.
  Я решил не прятаться и потому был захвачен потоком с ног до головы, подобно мухе в янтаре. Старательно уклоняясь от любых столкновений, я прокладывал свой путь к безопасному материку большого города, державшего удар стихии где-то далеко за пределами вокзала.
 
  Дождь кончился так же внезапно, как и начался; тучи неслись по тёмному небу, не задерживаясь и не считая нужным оценивать произведенный внизу фурор. Мокрая одежда противно липла к телу, жижа в ботинках хлюпала, чавкала и тоскливо свистела под самым каблуком. Не без труда выплыв с вокзальной площади на широкий простор вечерних улиц, я неторопливо и с наслаждением вдыхал прохладный влажный воздух, радуясь праву не выбирать дороги. Город, смятый налетевшим шквалом, смущённо, и в то же время с вызовом, расправлял сбившиеся набок пряди деревьев, напоминая гордого юнца, едва переводящего дух от первых страстных объятий.
  Кто-то внутри продолжал гневно упрекать меня в трусости, но его возмущённые наставления звучали все тише и тише, становясь невнятней и глуше с каждым шагом. Сердце уже билось реже, и я медленно дрейфовал к дому, как человек, только что переживший чудовищное кораблекрушение и сумевший одним из немногих выбраться на осколок борта — скользкий, но достаточно широкий, чтобы гарантировать относительную безопасность. Я безоговорочно доверился течению людского потока, не торопясь и не сверяясь с названиями переулков, и все-таки двигался в сторону дома, где меня ждали и сухая одежда, и обжигающий чай.
  Наконец, шестиэтажная кирпичная громада выдвинулась на меня из темноты. Шум ветра и стекающей в стоки воды постепенно сменялся смехом и разговорами, из форточек потянуло супом и поджаренным хлебом; шаг — и я уже открывал тяжелую серую дверь своего подъезда. Уже во второй раз за прошедшие два часа она тяжело бухнула за моей спиной: теперь этот пушечный салют отметил бесславный финал моего нелепого марш-броска. Свет фонаря проникал на площадку сквозь широкое окно, разбивая мозаичный пол на чёткие квадраты. Я преодолел первый пролёт и зачем-то остановился в центре одного их них. Яркая точка фонаря манила меня, как и бесчисленные мириады насекомых, понемногу приходивших в себя после дождя и уже начинавших сбивчиво танцевать у самой лампы.
  Спустя пару минут я медленно поднимался к себе, внимательно вслушиваясь в гулкие шлепки шагов, летевшие к верхним этажам. Массивные двери казались разбухшими, готовыми лопнуть, как молодые почки, от историй и эмоций, переполнявших квартиры. Но всё это было надежно спрятано за тёмным деревом. Мне казалось, что я не только чувствую, но и вижу это подспудное, пульсирующее, живое ожидание. Оно вызывало у меня не столько интерес, сколько страх — неизвестно было, какую роль отведут мне здешние обитатели, вздумай я нарушить необдуманным и бестактным стуком естественное созревание их грядущей жизни.
  Я поморщился и тряхнул головой, отбрасывая глупые фантазии, и перепрыгнул оставшиеся ступени в несколько гигантских шагов. У самой двери я замешкался: ключи запутались в неподатливых от сырости складках кармана. Сухо щёлкнул замок, и дверь закрылась, отсекая от моей реальности измучивший меня вечер. Я с усилием стянул ботинки и, не зажигая света, прошлёпал мокрыми ногами прямо в ванную.
  Изогнутый медный рычаг крана легко повернулся под моими пальцами. Пока чугунный монстр на львиных лапах наполнялся горячей водой, а крошечное пространство постепенно окутывалось облаками пара, я быстро сбросил с себя мокрую одежду.
  Безвольный бесформенный ком, распластавшийся на холодном кафельном полу под моими ногами, вызвал у меня приступ нестерпимой жалости к себе. Пытаясь спастись от наползавшей тоски, я яростно стегал себя обжигающими струями, показавшимися мне, как герою страшных детских сказок, живой водой, оросившей мои чувства и мысли после мертвящей дождевой.