Эпическая сила

Заранее оговорюсь: термин «эпическая сила» украден мною из романа А. и. Б. Стругацких «Хромая судьба».  В оправдание отмечу, что и великие братья воспользовались народным присловьем, имевшем хождение совсем в ином контексте и бывшем эвфемизмом некоего  матерного ругательства.  У Стругацких же эпическая сила – количественная мера писательского мастерства и таланта, но с этакой скрытой червоточинкой. Поскольку жанр, в котором работали А. и Б. – фантастика,  то и термин не имел реалистического аналога.

Подивившись богатому воображению мастеров, я на годы забыл об эпической силе. Но намедни господь сподобил прочесть на «Прозе» сочинение «Критерии качества литературного творчества» (http://proza.ru/2017/09/28/1754). И глаза мои открылись!  Да вот же она, великая и ужасная ЭПИЧЕСКАЯ СИЛА!

Итак, вот что пишет автор:

«Не вижу особенных различий между физиками и лириками в аспекте главной цели творчества. И там и там первой целью является познание и абстрактная формализация найденной закономерности. Если физики занимаются закономерностями реального мира, математики закономерностями количественных отношений, то лирики, как правило, нацелены на поиск социально-психологических зависимостей. Поэзия, например, в этом отношении в основном ищет закономерности образного восприятия действительности гуманоидным разумом. Хотя - и не только.
Для примера, почему Пушкин – гений?
Унылая пора, (плохо)
Очей очарованье, (хорошо)
Приятна мне (хорошо) твоя прощальная (плохо) краса (хорошо),
Люблю я пышное (хорошо) природы увяданье (плохо)
В багрец и в золото одетые леса (очень хорошо)

    Пушкин впервые изобретает и применяет к осени столь откровенно и мощно «диалектическую раскачку» в стиле «единства и борьбы противоположностей», используя при этом очень простую и доступную семантику. Поэтому образ осени «влезает» нам в голову на подсознательном уровне, заставляя наслаждаться абстракциями без особых усилий. Мы легко узнаём «осень», например, в годах жизни своей, отмечая, что «осень» жизни что-то даёт, и что-то отбирает. Это, оказывается, достаточно общая закономерность, которую пушкинская лирика позволяет познать не столько рационально, а, скорее, подсознательно».

Итак, вот оно! Всего-то и нужно, что сосчитать количество пунктов, дающих оценку «хорошо» (хор.) и «плохо» (хер.), и если их много, то перед вами – шедевр, а если их нет –то в топку такое сочинение.  Графомань. Спасибо,  дорогой Автор!

Удивительно, отчего Автор не пошел дальше и не воспользовался своим открытием для того, чтобы количественно оценить литературную поделку. Ведь чего проще; присваиваем каждой оценке «хор.» или «хер.» значение единица или же минус единица.  Тогда сумма модулей этих чисел есть общее количество образов, или же «эпическая энергия» сочинения;  эта величина, деленная на количество знаков или же слов, характеризует эпическую насыщенность текста, т.е. и является пресловутой «эпической силой»! Стоит всего лишь составить базу данных, присваивающую тем или  же иным семантическим единицам значение единица или же минус единица, с помощью текстового редактора сосчитать число знаков и поделить на него сумму модулей из найденного  по базе – и вуаля – перед нами голая правда о качестве текста! Критики со стыда вешаются и переквалифицируются в управдомы, конкурс на филфаки падает до нуля, программисты пишут супергениальные сочинения.

Но… Но что-то меня смущает и ни к месту вспоминается Булгаковское:  «Да что тут предлагать?.. А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. ..»

А тут еще  Автор предлагает образец его анализа с помощью  его методики:

«   Вот, например, гениальный образец абстрактного «внедрения» в сознание ребёнка (вдумайтесь) концептуальной составляющей закона всемирного тяготения.

«Идёт бычок, качается,
Вздыхает на ходу,
Вот доска кончается,
Сейчас я упаду…»

 Вот так, господа. Но мне странно: ребенок, которому больше двух лет, и так знает из практики своей  маленькой жизни, что если навернуться, то будет бо-бо, и вряд ли Агния Барто хоть на секунду задумывалась о законе тяготения, когда обдумывала этот стишок.

Что же касается всех этих «хор.» и «хер.», то Автор забывает об одной простой вещи: рядом с писателем всегда стоит читатель, и если писатель об этом забывает, то занимается он не сочинительством, а интеллектуальным онанизмом, теша самого себя на сухую руку. А читатель – он разный; одному вынь да положь интеллектуальные выверты,  игру фантазии и легкость слога; другому – железно связанный сюжет; третьему – чтобы герой со стальными гениталиями пользовал стада красоток в промежутках между ломанием вражеских челюстей и хребтов. А тут еще накладывается и временной фактор: «Слово о полку Игореве» имеет непреходящую ценность, но потребительская ценность его,  увы, близка к нулю, потому что древнеславянского мы не  разумеем, половцы нам не  грозят, приоритеты изменились… Увы, даже повести великого Пушкина молодежь не читает, страдания Гринева кажутся ей странными  и преувеличенными, а уж хамское отношение к крепостному слуге…  Пройдет пара сотен лет, и Пушкин окончательно превратится в памятник самому себе, и лишь немногие будут помнить, что за мужик в бронзе стоит на Тверском. Гомер ведь тоже велик, но знатоков древнегреческого раз-два и обчелся. 
Со сказанным, вероятно, согласится Лариса Вер. У одного из ее рассказов тьма почитательниц, а вот мужики почти незаметны. Рассказ ладно скроен и очень уж очевидно рассчитан на дамскую аудиторию. И оно правильно.  Лариса нутром чует, кто будет сопереживать ее героине, и рассказывает для них.

 Нет таких произведений, которые понравились бы всем, сколько бы «диалектической раскачки» по Гриню ни напихал бы автор. Кому-то нравится тошнотворное «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже», а кому- то – стихи  великой Ахматовой. Кто-то (и я в  том числе) читает великолепного  Быкова, а кто-то в Быкове видит жлоба гламурного и, не прочитав ни строчки, с  радостью выполняет команду сверху: «Фас! Ату его!»

Кстати сказать, сила таких команд в отечественной словесности велика чрезвычайно.  Чудом выплыл из небытия расстрелянный Гумилев, приказано было позабыть Бродского, Мандельштама, Ахматову…  Выперли за бугор Солженицына,  потом – вернули и вознесли на пьедестал, а потом снова  велено было до поры запрятать его в пыльный чулан. 

О чем это я? А  о том,  что  нельзя подходить к литературе с  деревянным аршином, искать в ней утилитарность и некие «законы», поступать по-шариковски примитивно.

А как надо? Я не знаю. Спросите  у высоколобых критиков, желательно, лет через сто после смерти того или же иного автора. И они вам ответят.