Династия

Династия

Назар Шохин

«Лоскуточки отберем, кукле платьице сошьём…» Бабушка и не предполагала, что своими прибаутками разовьет у внучки интерес не к швейному ремеслу, а к литературе.

Первые стихи Любаша сочинила в четыре годика, а позже во Дворце пионеров, где работала ее мать, стала занимать первые места на поэтических конкурсах. В десятом классе девушка решила поступать непременно в Ленинградский университет. Почему именно туда? Любаша отвечала пространно, перечисляя на пальцах причины – каждый раз по-новому.

Бабушка выходила на улицу с первыми лучами солнца, усаживалась на лавочку, опершись подбородком на трость и, что-то пожевывая, изредка поворачивала голову влево, ожидая возвращение внучки. В обед она возвращалась в подъезд, с трудом одолевая три ступеньки до квартиры, обедала, а потом ложилась спать. Ближе к четырем выходила и садилась опять, вновь всматриваясь в дорогу.

Дочке Генриетте Львовне почти пятьдесят, но для матери она была по-прежнему ребенок, «еще дите», как называла ее бабуля, не в пример единственной внучке Любаше. Это очень забавляло соседей – и узбеков, и русских, – а саму Львовну страшно возмущало.

Сара Симеоновна стала словоохотливой ближе к семидесяти. До выхода на пенсию женщина ходила без трости, важная, с белым кружевным зонтиком и считалась здесь, во дворе, аристократкой. Шила для души – редко, но отменно.

С годами от лоска «Семёновны» не осталось и следа, в речи стало больше идиша, и она могла рассказать своему собеседнику то, о чем раньше рассказывать было просто лень. Ну, например, о том, что в родной, довоенной Белоруссии она была из вполне культурной семьи, отец ее имел ателье с вывеской «Модельный дом, шьем на дому». Или о том, что молодая Семёновна буквально бежала из родных мест, чтобы не превратиться в Russischen Frauen, в городскую «шоколадницу», то есть девку, путающуюся с немцами, или просто в еврейку, которую немцы заставили бы копать могилу самой себе.

Дети из соседних квартир слушали откровения Семёновны с открытыми ртами.

Но вот настал июнь. Любочку с двумя пухлыми чемоданами провожали в Ленинград всем подъездом до самого вокзала.

После отъезда внучки бабушка почему-то неожиданно стала соблюдать субботний день, а затем вовсе слегла и отдала богу душу. И к зиме Генриетта Львовна осталась совершенно одна.

После ушедшей в «мир иной» мамы в квартире стало уютнее: более уверенно стояли старый манекен, утюжный стол и кронштейн. Но иногда Львовна ловила себя на мысли, что вслух совещается с матерью, причем… стихами: «Вы говорите, зад перекошен? И что неровно лежит кайма?..»

Любаша захватила все мысли и кошелек Генриетты Львовны: студентка должна хорошо питаться и одеваться не хуже ленинградцев. Женщина стала больше брать работы на дом, но осторожно, не бросаясь в глаза, чтобы не попасть под статью о незаконном промысле. Как это все происходило? Да так: надежная знакомая звонит, называет рекомендуемую, ее согласие на цену, затем визит клиентки для примерки – одной вполне хватало. Львовна, что называется, «гребла деньги лопатой», но и шила так, что даже Ташкент мог позавидовать.

Генриэтта Львовна была мастерицей от бога, и слава ее окончательно укрепилась после того, как она сшила бальное платье на выпускной вечер дочери нового секретаря обкома. Глухое, без откровенных вырезов, но смотрелось платье так, будто девушка была невестой из ленфильмовской картины.

Портниха совсем забросила учительство, в ней пробудился дремавший в генах швейный азарт: Львовна ползала по полу около выкроек с булавками в зубах, наперстком и ножницами. До самой ночи стучала ее машинка, и даже добродушные соседи стали жаловаться на шум.

С клиентками мама Любаши всегда была деликатна: если кто-то из них с неудачной от природы фигурой собирался шить платье с вырезом, портниха шепотом говорила, что «это невыгодно, ибо нашей красавице пока еще нечего обнажать».

Сама Львовна всегда была отглаженной, благоухала розовым маслом из деревянного болгарского флакончика и могла бы претендовать на роль модели для журнала мод.

Сезон бархата, сезон вышивки, сезон кружева, сезон срезанных рукавов, сезон петелек... Мало кто знал, что эти «сезоны» в городе выдумывала Генриэтта Львовна, не ленившаяся каждое воскресенье рассматривать прилавки главного базара, ткани и платья на толкучках и ассортимент лучших магазинов, а потом определять модные тенденции.

А что Любаша? Дочка вроде нашла себя в огромном городе, сдавала сессии на пятерки, вышла замуж за морского офицера, а через некоторое время стала жаловаться матери, что школьными уроками ей разрастающуюся семью не прокормить.

Письма Любы становились все грамотнее, а в последнем было очень важное предложение: «Мамочка, хорош город Питер – да бока вытер. Денег тут много, только даром никто не даст. Мамуля, здесь на центральных улицах отечественного ширпортреба почти нет, не встретишь унылых серых платьев скверного качества, все склонны к франтовству, много частных портных разного уровня. А ты у нас мастер как следует посадить на фигуру пиджак, брюки, рубашку, создать новую выкройку. Приезжай, будем работать вместе, ты только сиди рядом с внуком и учи!»

И Львовна решилась на самый трудный для себя шаг…

На самом деле она была очень привязана к родному городу – больше, чем ее мать и освоившаяся в Питере дочь. Поменять же место жительства ее вынуждали обстоятельства. Понятно, что менять придется все – и образ жизни тоже, причем не прерывая династии. И поедет Usbekische Frauen из жарких краев в пасмурный, дождливый город. «Не поедет в Питер – дунет в зад витер»...

Илл.: Rafael Benjam;n Ochoa (Toronto, 1983).