Конец високосного года 32

- Вы – идиот! - резюмирует Хаус, бросая свою скомканную салфетку в тарелку с надкушеным бифштексом. - Такие вещи вообще-то сначала доказывают. Раз уже отсидели  - вам мало или вам понравилось?
Перевозку с Мигелем и Хартом мы отпустили, а сами устроились в маленькой забегаловке с видом на ненавистный мне овраг. Здесь отвратительное пойло, а еда ещё хуже, но зато почти нет риска повстречать кого-то из знакомых.
- Я видел результаты анализа ДНК, - говорит Малер с упорством хомяка. Был у меня в детстве хомячок: если ему хотелось забежать под раковину, можно было ловить его и разворачивать в другую сторону десять, двадцать, сто раз, но стоило отпустить руку - хомяк тотчас делал «налево кругом» - и снова чесал под раковину во все лопатки.
- Вы говорите об анализе генных совпадений для экспертизы возможного родства? -  уточняет Хаус, который намеренно включил опцию « я в отличие от вас знаком с предметом». Кое-что мне в нём сейчас кажется странно: я вижу, что хоть он и просто насмешлив и саркастичен, как всегда, но его сарказм окрашен как-то особенно, и, зная его, я эту особенность расшифровываю: он чертовски зол. Он практически в бешенстве, хоть и скрывает это бешенство под индейской маской невозмутимости.
- Нет, а что я должен был подумать? -  переходят в наступление Малер.- Я располагал только обрывками информации – полицейские, знаете ли, не очень распространяются о своих делах, а с таким, как я, тем более говорить бы не стали. Я и так играл в чёртова шпиона: подслушивал, подсматривал, вынюхивал. Ловил какие-то обрывки на ветру. Я получал сведения через третьих лиц, пятых лиц, десятых лиц, но одно такое десятое лицо имело доступ к оперативной информации. И там значилось, что наезд мотоциклиста мог быть не случайным, и наиболее вероятно, что его совершил её любовник, отец ребёнка, чтобы не раскошеливаться и не иметь неприятностей. Мне рассказали, что он работал с ней в хосписе, а потом резко уволился и уехал. И я тоже, как ищейка, вынюхивал несколько месяцев, пока не узнал, что он перевёлся сюда, в Принстон. Сначала его пытался разыскать дед, но у нас связь оборвалась, а потом я узнал, что он тоже умер, что ребёнка – а он, на минуточку, мой родной племянник, сначала собиралась усыновить вот его, - кивок в мою сторону, - шлюха, а потом…
Хаус так жёстко прихватывает меня за плечо, что я давлюсь воздухом и оставляю попытку и вскочить, и заорать – могу только беззвучно корчиться в его клещастых пальцах – натренировался с тростью, скотина!
- В другой раз, - спокойно говорит Хаус, - распустите язык - получите в зубы. Дальше, - и выпускает моё плечо, на котором теперь - я уверен – синяк останется. Я молча потираю его другой рукой, а Малер продолжает с того же места, как закладку вынул:
- …вдруг передумала. Ну, и что я должен был подумать? Что он никакой причастности не имеет? А потом, когда я увидел, как он носится на своём драндулете… Ну, святой бы не утерпел!
- Ну, хорошо, ваши чувства, лишённые разума, в общем, понятны, - продолжает Хаус, и я благодарен ему, что он взял на себя эту коммуникативную часть – у меня что-то не ладится с этим. – Осталось прояснить приписываемые ему, - небрежный кивок в мою сторону, - мотивы.
- Обычные мотивы – за ребёнка денег не платить.
- Отцу ребёнка избавляться от опеки над ребёнком, убив или покалечив его мать, как-то не очень эффективно, -  насмешливо хмыкает Хаус. – Не находите? – он кривит губы в усмешке.
У меня же сейчас с юмором совсем туго, и я вспоминаю, между прочим, что во время наезда мотоциклиста Айви, кажется, была с коляской. Значит, этот урка, этот сиделец всерьёз думает, что это я – убийца, который попытался не только Айви, но и её сына умертвить, выдав преднамеренное убийство за несчастный случай? А у меня даже не факт, что есть алиби – я как раз примерно в те дни гонял по междугородней трассе, закинувшись «скоростью» и шарахаясь от привидений джипов… Например, в тот хоспис, где умирала Стейси.
Вот дьявол! Некая мифическая фигура – новость пантеона, старик Харон на мотоцикле, облепленном бабочками, подгоняющий замешкавшиеся души морфием, а сам лакирующий больную эмпатию вивансом. Жуткая зарисовка – в самый раз для отделения психиатрии. И ещё на что-то обижаюсь!
Меня малость потряхивает, и я залпом выпиваю ту мерзость, которую здесь выдают за виски.
- Они мотоциклиста-то не искали, а уж целое дознание проводить…- презрательно фыркает Малер.- Какая опека! Сбил, бросил мотоцикл  - утопил в каком нибудь овраге – и всё.
Я давлюсь очередным глотком виски и закашливаюсь.
Хаус косится на меня неодобрительно и снова спрашивает:
- Ну, допустим, что ты по своему скудоумию даже решил, что этот любовник-отец-мотоциклист – Уилсон. Ты чего хотел-то? Око за око? Бензобак за карбюратор? И потом что, планировал свой «ровер» тоже в овраге утопить? Вряд ли у тебя вышло бы, чувак. Уилсон – не женщина с коляской, он на своём «харлее» таких, как ты, по пятеро на ладонь мочил.
Если я снова не давлюсь виски, то просто потому, что не в силах вообще что-либо протолкнуть в сжавшееся горло.
- Или у тебя в багажнике автомат? – продолжает домогаться Хаус. – Как бы ты его иначе завалил? У него нервы – канаты, а маневренность такая, что твой «ровер» перед ним, как инвалид перед рэгбистом.
- Ну да! – Малер кривит губы в самодовольной и презрительной ухмыле. Реально, он самодовольно ухмыляется – я глазам своим не верю. – Один-то раз он точно повёлся, когда я его подрезал. Поребрик снёс, а ещё пара сантиметров – и сам ковырнулся бы вглухую.
- «Вглухую» – значит, насмерть? – деловито уточняет Хаус. – Так? Правильно?
- Так, - подтверждает Малер.
- Ясно, - говорит Хаус и голосом бесцветным, без выражения раздельно произносит. – Прозвучало самопризнание мистера Малера в организации покушения на убийство, имеющее место… - когда, Уилсон?
- Это что? – самодовольство слетает с Малера, как шляпа от ветра.
- Диктофон. Такое полезное изобретение двадцать первого века – ты в тюрьме всё пропустил, парень. Запись производится в кафе-баре «Кастро» на углу Вашингтон-роуд и Вестерн-вей в присутствии … - он не успевает договорить, Малер взвивается с места и бросается на него, чуть не опрокидывая вместе со стулом.

- Нервы надо беречь, нервы надо лечить, - назидательно говорит Хаус, пока Малер, кряхтя, старается вывернуть шею так, чтобы, по крайней мере, не тыкаться носом в стол. Его волосы я прижал ладонью к столешнице, а другая моя рука удерживает его предплечье в болевом захвате. А руки у меня сильные.
- При таком темпераменте, -  издевательски продолжает Хаус, - вне тюремных стен вы пробудете, боюсь, недолго. Уймитесь вы уже и перестаньте трепыхаться – неудобно же возить носом по столу, а мой друг вас отпустит только при таком условии. К тому же, трепыхаясь, вы волосы себя вырываете, что больно и при вашей шевелюре чересчур расточительно.
Малер не внемлет доброму разумному слову и осыпает меня потоком забористой ругани, продолжая выворачиваться. Что интересно, никто в забегаловке не обращает на нас ни малейшего внимания – видимо, здесь и не к такому привыкли
Хаус, мне кажется, знает все подобные заведения в городе наперечёт, так что и сюда привёл нас со знанием дела, пользуясь своим даром предвидения – не иначе.
- Ладно пусти его,- говорит он мне, наконец.- Тоже мне, Монте-Кристо, вариант лайт. Слышите вы, Фрэнк Кастильоне, вашей сестры Уилсон не убивал. Я понимаю, что развитая лобная кость препятствует проникновению этой идеи в глубину вашего интеллекта, но вы напрягитесь. Трахать он её трахал, но это было по взаимному согласию  - я сам видел. Согласие видел, понятное дело – не сам процесс. И ваш племянник, оставшийся сиротой - не его ребенок. А тот тест ДНК, на который вы повелись, я нарочно подделал. Неважно, для чего - для своих целей. О существовании Зелёного Гоблина я знать не знал. На самом деле там нет совпадений.
Ну, кто бы сомневался в том, что тот тест – манипуляция Хауса. Довольно топорная, между прочим, даже обидно. Тем обиднее, что я чуть не повёлся. А Малер, значит, где-то нашёл информацию и повёлся-таки - решил меня найти и наказать. Путём пугания на дорогах страшным большим автомобилем с дурацким смайликом.
Я отпускаю волосы и руку Малера, и он, освобождённый, плюхается на своё место и сидит, растирая запястье, молчит, чуть приоткрыв рот, и таращится на Хауса. Наконец, хрипло выдавливает: «Врёте!»
Хаос коротко и невесело смеётся:
- Ну, конечно, а чего ещё от вас ждать? Только вот этого «врёте» - больше ничего. Скудно. Я-то, честно говоря, думаю, что часть вашего мировоззрения сейчас трещит по швам, и то, что казалось чуть ли ни доблестью, всё больше смахивает на глупость? Неприятно, должно быть, ощущать себя дураком, так?. Поэтому мы с Уилсоном вас прощаем. Просто проваливайте и не показывайтесь нам больше на глаза. Тогда мы забудем то, что вы уже наделали и наговорили на пару новых тюремных сроков – только не напоминайте об этом своим видом.
Как это великодушно! Он ему прощает покушение на моё убийство – прямо мать Тереза. Меня, конечно, даже и не спрашивают – просто «мы с Уилсоном», при условии, что «Уилсон» безмолвный сиамский близнец, поглощённый внутриутробно до состояния какой-нибудь сдвоенной почки или третьей ноги – не более того. Но молчу. Потому что, не смотря на привычный эгоцентризм, он так же привычно прав: лучше всего просто забыть этого Малера, как короткий предутренний кошмар, и порадоваться тому, что у осиротевшего мальчика нашёлся, хоть и придурковатый, но кровный родственник.
Но Малер на мирное урегулирование не настроен.
- Просто проваливать? – взвивается он, словно не поверив ушам и искрясь от возмущения. – Он, значит, убил мою сестру, а я буду спокойно это глотать?
- Не он, - снова сказал Хаус. растрачивая остатки дипломатии, и я снова замечаю, что он зол - очень зол. – Ты что, глухой, или тебе в камере часто по голове попадало?
- А почему я должен вам верить?
- А потому, что если ты не поверишь и продолжишь свой дивертисмент в том же духе, я тебя посажу на всё оставшееся ему, - кивок головой в мою сторону, - время, чтобы ты его не отравлял. Понимаешь?
- Надеетесь, что я и на суде буду молчать? - злобно суживает он глаза.
- Если бы он был тем мотоциклистом, идиот, - ещё раз объясняет Хаус терпеливо, - может быть, для него имело бы значение, будешь ты молчать или нет. Но поскольку это не он, можешь там исполнять хоть «Рамачаритаманас» - мне плевать… Уилсон, пошли отсюда, мне этот «Марвел-клаб» порядком надоел.

Когда мы выходим на улицу, уже смеркается, и начинает падать снег.
Снежная выдалось зима в этом году. Я думаю о снеге, думаю о времени - о том, что вот, ещё один год заканчивается. Год, взятый для меня взаймы когда-то Хаусом.
С некоторых пор мне становится понятно желание Таккера ежегодно совершать знаковый обряд расстреляния очередного пакета для химиотерапии, как акт самоутверждения над безжалостным, но чудом оставленным в дураках фатумом.
Я чувствую иррациональную тягу устроить что-нибудь в таком же духе.
И опять, как и каждый раз, когда я вспоминаю Таккера, сердце в моей груди замирает и словно переваливается к боку на бок, к горлу подкатывает мгновенная тошнота, а в глазах темнеет. Я понимаю, что это психосоматика, но меня не оставляет смутное подозрение, будто это сам Таккер - мой насильно к этому вынужденный сиамский близнец, привязалась же ассоциация - напоминает о том, чем я ему обязан.
 У меня нет сердца, и это не эвфемизм - то, что было, погибло во время операции при выделении смешанной опухоли средостения и было выброшено в таз для биологических отходов операционной "Принстон Плейнсборо". А то, что сейчас бьётся у меня в груди – имплант, «кадавральное» сердце Таккера, погибшего в автокатастрофе несколько лет назад. Семь из восьми совпадений - для трансплантации от неродственного донора куда как много. Но это некогда позволило мне поделиться с Таккером изрядным куском моей печени. А то, что он плохо распорядился этим даром – его проблема. И моя удача.
 - Эй! - окликает Хаус. - Ты в порядке?
- Пара экстрасистол проскочила - ерунда...
Вспоминаю моё первое Рождество с диагнозом. Рождество, до которого я не надеялся дожить. Мы убегали от самих себя, убегали от моего рака, убегали от полицейских, готовых посадить Хауса в тюрьму до конца моего земного бытия. Мелкая дорожная пыль на зубах, только слегка прибитая дождем, случайная забегаловка, придорожная гостиница, где мы остановились на ночлег, расстроенная гитара, из которой Хаусу все-таки удалось извлечь дребезжащий "Мекки-нож», дежурная шоколадка с автомате на автозаправке – «Счастливого рождества», холодный гостиничный номер, две бутылки виски на одного и одна проститутка на двоих. Впрочем, и этого было много.
 А потом однажды ночью жестокий приступ почечной колики у Хауса. Та ситуация, когда можно продолжать путь, но только ценой жизни попутчика. И всё кончилось.
И в итоге рождество мы встречали уже в палатах клинического госпиталя "Принстон Плейнсборо", предвкушая тюремный срок для Хауса и скорую смерть для меня. Не самое веселое рождество...
- Эй! - легонько пихает меня локтем в бок Хаус. - Ты чего загрустил? Не грусти.
- Я не грущу - я задумался.
-О чем?
- О мальчике, - привираю я, но тут же, действительно, начинаю о нём думать. - Как-то нехорошо с ним выходит - как будто он - разменная монета в наших играх. Моей, твоей, Блавски...этого Малера. Еще и поддельный тест, - я умолкаю, не желая обвинять Хауса.
 А его злость вроде бы чуть-чуть улеглась, и вот об этой злости мне очень хочется спросить, но я не решаюсь.
 А он насмехается:
- Вообще-то, я первый раз такое вижу: чтобы белый повёлся на кривой тест и признал сыном афроамериканца... афроканадца, - поправляется он. - Или как там, афроирландца?
— Во-первых, - говорю, - не признал, а только допустил такую возможность, а во-вторых, ты же сам врач и, наверное, о Менделе что-нибудь слышал? Был такой умный парень - знаешь? Некоторые даже считают его основоположником генетики. Я же тебе говорил, у Айви были в роду метисы - она мне рассказывала об этом, у меня по одной линии – тоже. А мальчик по внешним признакам разве что окторон. А с тобой и без этого бывает трудно
- Это ты о чём сейчас? — настораживается он.
- Да вот хоть об этом чертовом тесте. Сейчас ты сказал: подделал. А тогда ты говорил, что тест верный, разыгрывал непонимание, как артист. А сейчас говоришь, что соврал тогда. А завтра скажешь, что врал сегодня...
- А ты, как дитя в лесу, веришь всему, что бы тебе ни сказали.
- Я верю друзьям, - с мягкой укоризной поправляю я.
- Ты веришь словам друзей, - в свою очередь поправляет он.
И я снова вспоминаю ту молодую учительницу, от которой впервые услышал в отношении него эту мудрость: "Важно не то что говорят, а то что делают"
А что делает Хаус?
И я, наконец, спрашиваю о том, о чем хотел:
- Почему ты был таким злым, когда мы говорили с Малером?
-Злым? - он приподнимает одну бровь, придавая своему якобы удивлению отчетливую нотку сарказма. Умеет же он вот так гримасничать на все лады, а глядя на его лицо, когда оно спокойно, ни за что и не подумаешь, что он так может. В спокойном состоянии лицо у него хмуроватое и строгое, с оттенком значительности - словом, так и есть Великий и Ужасный.
- Да ты едва сдерживался, - говорю.
- Я хотя бы не выкручивал ему рук и не выдирал волос.
- Если бы я его не перехватил, он бы тебя ударил.
- Я его провоцировал.
- Зачем?
- Чтобы ты выкрутил ему руку и выдрал волосы.
- И таким образом мы снова возвращаемся к начальному вопросу.
 - Он мог тебя убить, - отвечает он, наконец. - И он мог тебя напугать.
Смотрю на него в немом изумлении. Нет, первый мотив как бы подразумевался, но второй... Тут он меня реально удивил, и я, наконец, немного «отвиснув», переспрашиваю недоверчиво:
- Ты разозлился на него в том числе и из-за того, что он мог меня напугать?
— Ну, да, - и добавляет, понижая голос, как бы по секрету: - Когда ты напуган, ты становишься совершенным придурком.
Но я понимаю, что это, последнее, про придурка - просто дань репутации бессердечного гада. Реноме требует поддержания. Я все равно принял к сведению его слова и его злость, и мне от них приятно.
И вдруг снова вспоминаю:
- Хаус, Блавски не просто так сказала о том, что отказалась от усыновления, когда повторила тест ДНК. Но как она могла это сделать? Значит, у неё была ДНК отца? Реального биологического отца?
- Значит, была, - спокойно кивает Хаус.
- Малер сейчас сказал, что наводил справки... А как она спрашивал, обо мне, как о Джеймсе Эване Уилсоне, или как о любовнике Айви? И обязательно ли это должно было быть одно и то же лицо для того, кто ему отвечал? То есть, он—то посчитал, что это одно и тот же, один человек. Но тот, кто снабдил его этими сведениями, он же мог и не обо мне говорить. Он о ком говорил?
- А это неожиданно умный вопрос, - замечает Хаус, глядя в небо, как будто там на облаке сидит кто-то, кто может ему ответить. - Что он там говорил? Уволился и уехал? В Принстон?
У него странная интонация. Он словно подталкивает меня к какому-то соображению.
Догадка похожа на выстрел в голову. И, главное, при таком раскладе все объяснимо: есть место и таинственным недомолвкам Блавски, и её нежеланию брать ребёнка с такой родословной. Потому что, кроме меня, из "Ласкового заката" уволился и перебрался в Принстон еще один человек.
А ошеломляющие откровения, оказывается, хранятся не только в коробках с крылатыми писюнами.
- Надвацента, - говорю я одним выдохом, одними губами.
Я смотрю Хаусу в глаза и вижу в его радужках своё отражение, помноженное на два. Отражение вздрагивает.