Эссе по творчеству Ивана Тургенева 50-х гг

Анализ любовной концепции повести «Фауст» (1856)

План:
1. Введение
2. Авторская позиция
3. Строение повести
4. Роль воспитания
5. Необратимость трагедии
6. «Лишний человек»
7. Тургеневская девушка
8. Фаталистические настроения
9. Мотив незаконной любви
10. Заключение

«Что без тебя просторный этот свет?
В нём только ты. Другого счастья нет»
— У. Шекспир, сонет 109


 Вся стихийная и человеческая сила может уместиться в одном слове — любовь. Мы не имеем над ней власти, как и не имеем власти над морем. Надеяться на море — значит надеяться на счастье, на судьбу или случайность. Надеяться, что тебе повезёт… что ты заслужишь: «Я искала счастье — и найду, быть может, смерть. Видно, так следовало; видно, была вина...»1.

 В современной философии, где любовь и общественный долг представляются сочетанием органическим, она духовно возносит человека и мотивирует его к преображению мира вокруг. Но И. С. Тургенев, как и его современники, был убеждён, что нет баланса между личным счастьем и долгом, что необходимо «заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уже решиться, раз навсегда»2.
 
 Для проверки данной любовной концепции создаётся цикл лирических повестей: «Затишье» (1856), «Переписка» (1854), «Яков Пасынков» (1855), «Ася» (1858), «Первая любовь» (1860), каждая из которых, с вариативными обстоятельствами, трагически «обрывается»: попытка обретения счастья приводит людей «к гибели или пошлости»3, и задача подлинных героев — отречься от счастья, от себя, во имя долга. В вышеупомянутый цикл также входит повесть «Фауст» (1856), в которой автор обратился к исключительным обстоятельствам для показа нисколько не застрахованной от страстей личности, намеренно взращиваемой в «теплице» со своим микроклиматом и изоляцией от общества (а ведь понятие о любви оформляется именно в обществе!), но тем не менее личности с доведённым до крайности чувством долга. Сама повесть показывает развитие интимных отношений в тесно замкнутом круге (видимая обособленность повествования), герои которой только инстинктивно чувствуют, что нарушают нравственный закон.

 Повесть была написана в поворотный момент жизни автора и потому имела особое личное значение. Тургенев распростился с молодостью: «Очень меня радует то, что вам понравился «Фауст» — и то, что вы говорите о двойном человеке во мне, весьма справедливо… Видите ли, мне было горько стареться, не изведав полного счастья и не свив себе покойного гнезда. Душа во мне была ещё молода, и рвалась, и тосковала; а ум, охлаждённый опытом, изредка поддаваясь её порывам, вымещал на ней свою слабость горечью и иронией; но когда душа в свою очередь у него спрашивала, что же он сделал, устроил ли он жизнь правильно и благоразумно, — он принуждён был умолкнуть, повесив нос, — и тогда оба — и ум и душа — принимались хандрить взапуски. Всё это теперь изменилось… «Фауст» был написан на переломе, на повороте жизни — вся душа вспыхнула последним огнём воспоминаний, надежд, молодости… Это не повториться» — из письма И. С. Тургенева к М. Н. Толстой от 6 января 1857 г. (по новому стилю).

 Эпистолярная конструкция «Фауста» отчасти ограничивает, но более затрудняет анализ с авторской позиции. Как признавался автор, истина его прозы отражается в словах героев: «Сочинять я никогда ничего не мог. Чтобы у меня что-нибудь вышло, надо мне постоянно возиться с людьми, брать их живьём. <...> Так я всегда писал, и всё, что у меня есть порядочного, дано жизнью, а вовсе не создано мной. Настоящего воображения у меня никогда не было»4.

 Строение повести «Фауст» абсолютно логично: все предсказания сбываются, «чеховские ружья» выстреливают. По приезде в родовое имение герой, некий Павел Александрович, от лица которого идёт повествование, пишет старому другу: «А всё-таки мне кажется, что, несмотря на весь мой жизненный опыт, есть что-то такое на свете, друг Горацио, чего я не испытывал, и это «что-то» — чуть ли не самое важное». А спустя два с половиной года в прощальном письме к тому же пишет следующее, подводя итог: «Я стал не тот, каким ты знал меня: я многому верю теперь, чему не верил прежде».

  Летом 1832 года герой знакомится с Верой Николаевной Ельцовой, тогда совсем юной, и спустя двенадцать лет так её описывает: «Вера Николаевна не походила на обыкновенных русских барышень: на ней лежал какой-то особый отпечаток. Меня с первого раза поразило в ней удивительное спокойствие всех её движений и речей. Она, казалось, ни о чём не хлопотала, не тревожилась, отвечала просто и умно, слушала внимательно. Выражение её лица было искреннее и правдивое, как у ребёнка, но несколько холодно и однообразно, хотя и не задумчиво. Весёлую она бывала редко и не так, как другие: ясность невинной души, отраднее весёлости, светилась во всём её существе».

 Любые начала человеческих наклонностей формируются в детстве, в окружающем ребёнка обществе. Веру Николаевну воспитывала только мать (которая, соответственно, имела неограниченное влияние на дочь): «Г-жа Ельцова была женщина очень странная, с характером, настойчивая и сосредоточенная. <...> Всё у ней делалось по системе, и дочь свою она воспитывала по системе, но не стесняла её свободы. Она ... как огня боялась всего, что может действовать на воображенье; а потому её дочь до семнадцатилетнего возраста не прочла ни одной повести, ни одного стихотворения», ««Я боюсь жизни», — сказала она мне однажды. И точно, она её боялась, боялась тех тайных сил, на которых построена жизнь, но внезапно пробиваются наружу. Горе тому, над кем они разыграются! Страшно сказались эти силы над Ельцовой: вспомни смерть её матери, её мужа, её отца… Это хотя бы кого запугало. Я не видал, чтоб она когда-нибудь улыбнулась. Она как будто заперлась и ключ бросила в воду».

 «Ключ» — это тотальное воспоминание, возбуждающее внутреннюю лихорадку. Г-жа Ельцова похоронила в себе своё горе, и сама погибала, ведь переживания в её страстной душе наслаивались и загнивали. Из самых добрых, честных побуждений она желала дочери тихой, безветренной жизни и посадила ту в затхлое помещение, где никогда не открываются окна. Вера Николаевна росла даже не с подменой понятий — в параллельной действительности, она шла против природы, и потому катастрофически не была готовой к переменам, которые назревали в жизни: «Когда она вышла мне навстречу, я чуть не ахнул: семнадцатилетняя девочка, да и полно! Только глаза не как у девочки; впрочем, у неё и в молодости глаза были не детские, слишком светлы. Но то же спокойствие, та же ясность, голос тот же, ни одной морщинки на лбу, точно она все эти годы пролежала где-нибудь в снегу. А ей двадцать восемь лет, и трое детей у ней было...».

 Время шло. Вера Николаевна, по воле матери, вышла замуж за некого Приимкова, бывшего университетского товарища Павла Александровича. После встречи с ним герой замечает: «Он очень хороший, милый малый, так скромно говорит, так добродушно смотрит; его нельзя не полюбить… но умственные способности его не развились с тех пор, как мы его знали». Приимков играл только косвенную роль (роль морального якоря) в развёртывающейся драме. Его пассивность, незнание и непонимание жизни сделали решительно невозможным разрыв завязывающихся интимных отношений Павла Александровича и Веры Николаевны:

«— Я должна переговорить с вами, — промолвила она, — приходите сегодня вечером после чаю в наш домик… знаете, где вы читали «Фауста».

 Она сказала это так внятно, что я и теперь не постигаю, каким образом Приимков, который в это время входил в комнату, не слыхал ничего».

 Но, несмотря на образование, главный герой также слаб душевно и неспособен к решительным действиям. Он живёт в поэтичном, образном мире с мистическими вплетениями: отражение своих чувств и мыслей он находит в природе и быту: «На другое утро я раньше всех сошёл в гостиную и остановился перед портретом Ельцовой. «Что, взяла, —  подумал я с тайным чувством насмешливого торжества, — ведь вот же я прочёл твоей дочери запрещённую книгу!» Вдруг мне почудилось… ты, вероятно, заметил, что глаза en face всегда кажутся устремлёнными на зрителя… но на этот раз мне, право, почудилось, что старуха с укоризной обратила их на меня».

 В герое Н. Г. Чернышевский отмечает эти типичные черты «лишнего человека» и иронически замечает: «В «Фаусте» герой старается ободрить себя тем, что ни он, ни Вера не имеют друг к другу серьёзного чувства; сидеть с ней, мечтать о ней — это его дело, но по части решительности, даже в словах, он держит себя так, что Вера сама должна сказать ему, что любит его; речь несколько минут шла уже так, что ему следовало непременно сказать ей это, но он, видите ли, он догадался и не посмел сказать ей этого; а когда женщина, которая должна принимать объяснения, вынуждена, наконец, сама сделать объяснение, он, видите ли, «замер», но почувствовал, что «блаженство волной пробегает по его сердцу», только, впрочем, «по временам», а собственно говоря, он «совершенно потерял голову» — жаль только, что не упал в обморок, да и то было бы, если бы не попалось кстати дерево, к которому можно было прислониться. Едва успел оправиться человек, подходит к нему женщина, которую он любит, которая высказала ему свою любовь, и спрашивает, что он намерен делать? Он… он «смутился». Не удивительно, что после такого поведения любимого человека … у бедной женщины сделалась нервическая горячка; ещё натуральнее, что потом он стал плакаться на свою судьбу».

 Герою уже за тридцать, он ощутил влияние современного феодального общества и не удовлетворился участием в нём. Он не хочет жить так же, как Паншин5 или Курнатовский6, чья активная практическая деятельность в общественных интересах привела к духовному или материальному обнищанию: он видит пошлость этой жизни, и потому остаётся от неё в стороне. Он постепенно разочаровывается в жизни, не находя себе применения, и замыкается: «Смотрю: едет навстречу коляска. «Не ко мне ли?» — подумал я с тайным страхом… Однако нет». Это романтик от природы, измотанный, «лишний человек». Ему можно простить медлительность, вызванную вечными спутниками-сомнениями, и излишне трепетное отношение к чувству как таковому: ведь он-то честен с собой.

 В этом отношении знаменателен его разговор с Верой об образе Мефистофеля из трагедии Гёте «Фауст»: «Мефистофель пугает её (Веру) не как чёрт, а как «что-то такое, что в каждом человеке может быть». Это её собственные слова. Я начал было толковать ей, что это «что-то» мы называем рефлексией7; но она только знает одну французскую «reflexion»8 и привыкла её считать полезной».

 «Мефистофель — бес каждого человека, в котором родилась рефлексия; он — воплощение того отрицания, которое появляется в душе, исключительно занятой своими собственными сомнениями и недоумениями; он бес людей одиноких и отвлечённых. Людей, которых глубоко смущает какое-нибудь маленькое противоречие в их собственной жизни и которые с философским равнодушием пройдут мимо целого семейства ремесленников, умирающих с голода» — из статьи Тургенева о «Фаусте» Гёте9.

 В повести умышленно не проводятся параллели с общественной жизнью, потому что «Фауст» — это «апофеоз личности». Вероятно, Тургенев стремился «указать болезнь» современного человека, как выразился его современник, Михаил Лермонтов10. Но болезненная пора «Фауста» рано или поздно кончится, и человек пойдёт к другой, более высокой цели, как Павел Александрович: «Entbehren sollst du, sollst entbehren»11.

 «Дайте мне хоть раз посмотреть в лицо другое, в другую душу — моё собственное лицо мне опротивело; я похож на человека, который был осуждён весь свой век жить в комнате с зеркальными стенами» — это слова Алексея Петровича из «Переписки», который вступает в переписку с Марьей Александровной, а наш герой, руководясь теми же идеями, знакомит Веру с гётевской трагедией «Фауст».

 До двадцати восьми лет Вера Николаевна вела бесцветную и безмятежную жизнь. Она не любила, не мыслила, не испытывала ни одного эстетического наслаждения, как вдруг вместе с Павлом Александровичем открывается такая глубина, о которой она и не подозревала: «Всё — и счастье, и любовь, и мысль — всё вместе с ним нахлынуло разом <...> Если бы он был героем, он бы воспламенил, ... он научил бы жертвовать собою, и легки были бы ... все жертвы! Но героев в наше время нет»12.
 
 Д. И. Писарев пишет: «Недобрую шутку сотворила Ельцова с своей дочерью; сохранивши первобытную чуткость и отзывчивость ребёнка, Вера смотрит на вещи, как женщина, она понимает умом многое, чего не переживала чувством; силы в ней дремлют, но они созрели; стоит дать толчок, и вся эта личность преобразиться; в ней мгновенно разыграется такая драма, которая удивит всех», «Вера Николаевна полюбила так сильно, что забыла и мать, и мужа, и обязанности; образ любимого человека и наполняющее её чувство сделались для неё жизнью, и она рванулась к этой жизни, не оглядываясь на прошедшее, не жалея того, что остаётся позади, и не боясь ни мужа, ни умершей матери, ни упрёков совести; она рванулась вперёд и надорвалась в этом судорожном движении; глаза, привыкшие к густой темноте, не выдержали яркого света; прошедшее, от которого она кинулась прочь, настигло и придавило её к земле. Она первая, без вызова со стороны мужчины, объявила ему, что она его любит; она сама назначает свидание и идёт твёрдым шагом к назначенному месту».

 Большая любовь входит в верину жизнь и вступает в борьбу с сознанием морального долга: Вера Николаевна — замужняя женщина, у неё есть пятилетняя дочь. Но Вера действительно возвышенный, глубоко нравственный человек — лгать и скрывать она не способна по самой своей природе. Она рассказывает о своём чувстве, только когда оно преломляет её волю. Писарев диагностирует: «Потрясение, вызванное новым для неё могучим чувством, оказалось слишком сильно для её неподготовленного организма». Это «потрясение» было вызвано мистическим явлением её матери, «непонятным вмешательством мёртвых в дела живых»13.

 Быть может, Вера Николаевна была бы спасена, если бы герой вовремя предпринял бы решительное действие, если бы избавил её от душевных терзаний и увёз бы подальше от прежних мест, от прошлого. Но в личной жизни Павел Александрович так же нравственно бессилен, как и в общественной. Именно это бессилие неизбежно погубит глубоко и цельно чувствующую женщину. Герой учит Веру и распаляет её душу, но лично он ничего не способен ей дать, кроме ответного смущения на её признание и намерения «удалиться». «Мне сдаётся, что Б. хороший человек, но положиться на него нельзя» — это ещё юношеское заключение Веры оказалось прологом драмы.

 Под конец повести Вера Николаевна остаётся одна, изнемогаемая от внутренней борьбы между чувством долга и страстью. Ранее её душевное сомнение два раза породило призрак покойной матери и вызвало нервическую горячку, закончившуюся смертью. Для Веры как бы воплотились две силы: «Фауст» — жажда свободного эгоистического счастья, и призрак матери — отречение от страстей человеческих.
 
 «Ещё вот что мне приходило на память: мы как-то толковали с Верой о том, что значит уменье, талант.

— Я умею только одно, — сказала она, — молчать до последней минуты»:

 «Я её видел ещё раз перед её кончиной <...> Поздно вечером, когда уже все улеглись в доме, я подкрался к дверям её спальни и заглянул в неё. Вера лежала на постели с закрытыми глазами, худая, маленькая, с лихорадочным румянцем на щеках. Как окаменелый, смотрел я на неё. Вдруг она раскрыла глаза, устремила их на меня, вгляделась и, протянув исхудалую руку —

Чего хочет он на освящённом месте,
Этот, вот этот…14 —

произнесла она голосом до того страшным, что я бросился бежать. Она почти всё время своей болезни бредила «Фаустом» и матерью своей, которую называла то Мартой, то матерью Гретхен».

 Вера избавилась от страданий. Она произнесла над героем свой суд и отвергла его. Потом герой может и будет мучиться, и предельно искренне, но это не помешает ему изъясняться, подбирая красивые сравнения, и восклицать. Ведь «сколько удовольствия может человек почерпнуть из созерцания своего собственного несчастия» («Дневник лишнего человека»). И всё же Павел Александрович раскаивается: «С тех пор как её не стало, с тех пор как я поселился в эту глушь, которой уже не покину до конца дней моих, прошло два с лишнем года, и всё так ясно в моей памяти, так ещё живы мои раны, так горько моё горе...» — таков «лишний человек».

 Природа на протяжении всего повествования выступала как бы безмолвным свидетелем происходящей драмы, отчего создаётся впечатление, что судьба двух людей — тургеневской девушки и «лишнего человека» — предрешена. Гроза обрамляла чтение «Фауста»: «Я оглянулся. Закрывая собою заходившее солнце, вздымалась огромная тёмно-синяя туча; видом своим она представляла подобие огнедышащей горы; её верх широким снопом раскидывался по небу; яркой каймой окружал её зловещий багрянец и в одном месте, на самой середине, пробивал насквозь её тяжёлую громаду, как бы вырываясь из раскалённого жерла…

— Быть грозе, — заметил Приимков».

 Чтение кончено: «В это мгновение из саду пронёсся шум листьев, внезапно поколебленных налетевшим ветром. Вера Николаевна вздрогнула и повернулась лицом к раскрытому окну.

— Я вам говорил, что будет гроза! — воскликнул Приимков. — А ты, Верочка, чего это так вздрагиваешь?

 Она взглянула на него молча. Слабо и далеко сверкнувшая молния таинственно отразилась на её неподвижном лице.

— Всё по милости «Фауста», — продолжал Приимков...»

 Образ грозы в литературе — это мотив незаконной любви, вместилище Божьего гнева. Позже Островский возьмёт его за основу своей известной пьесы.

 Яснее всего Тургенев выразил свою идейную позицию в повести «Степной король Лир»: «Всё на свете, и хорошее, и дурное — даётся человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то неизвестных, нелогических законов, на которые я даже указать не берусь, хотя иногда мне кажется, что я именно чувствую их». Повестью «Фауст» Тургенев отрицает вольность человеческого счастья.


Примечания:

1  «Накануне», И. С. Тургенев, М.-Л. 1949 г., стр. 134.
2  «Фауст», Тургенев И. С., сборник «Первая любовь» изд. «Азбука-Аттикус», стр. 211. В дальнейшем из этого же источника цитируются «Фауст», «Переписка».
3  Там же.
4  Цитата самого Тургенева, первоисточник неизвестен.
5  Главный герой романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» (1859).
6  Главный герой романа И. С. Тургенева «Накануне» (1860).
7  То же, что «самоанализ» (нем.).
8  «Размышление» (фр.).
9  Статья о «Фаусте» И. В. Гёте в переводе Вронченко, 1911 г., Полное собр. соч., том X, стр. 278-279.
10  «Герой нашего времени», М. Ю. Лермонтов, изд. «Эксмо», стр. 7, предисловие.
11  «Отречься (от своих желаний) должен ты, отречься» (нем.), «Фауст», И. В. Гёте, 1-я часть. Эпиграф к повести «Фауст» И. С. Тургенева.
12  «Переписка», стр. 130.
13  «Фауст», стр. 248.
14  Was will er an dem heiligen Ort,
    Der da… der dort… —
«Фауст», И. В. Гёте, 1-я часть, последняя сцена.