Второй сон Полины Дмитриевны, 14 июня 1998

Второй сон Полины Дмитриевны, 

14 июня 1998 г.

 

     Мы с Долой, как обычно, в учительской, но одеты торжественно... Даже слишком торжественно, потому что на мне — тяжёлое атласное платье, белое, длинное, с брошью в виде алого мака под горлом. Смотрю на себя в зеркало: выгляжу чуть старше, вечерний макияж, коралловые губы, волосы гладко причёсаны и уложены высоко. Обнаруживаю, что стою босиком. 

     “Дола, — говорю, — я не знаю, где мои туфли”. В ответ Дола приподнимает край бархатной чёрно-синей юбки, и я вижу, что коллега тоже босая. 

     “Там, куда мы едем, дамам выдают специальную обувь,” — она прищуривается и стряхивает невидимую пылинку с бедра, и продолжает, взглянув на золотые часики, висящие на груди на длинной цепочке: “Не понимаю, почему второй задерживается”.

     “Какой второй? — удивляюсь я, — мне не говорили, что будет второй”.

     Дола укоризненно качает тёмной кудрявой головой.  В причёске горит изящная золотая заколка — пальмовая веточка: “Без второго никак нельзя”.

     В учительскую почти влетает физик-информатик Гаврилов в чёрном аккуратном костюме, с галстуком и в белоснежной рубашке. Впервые в жизни увидев Бориса Эдуардовича при таком параде (обычно он ходит своей медленной неуверенной походкой в растянутом полосатом свитере и видавших виды джинсах с наполовину оторванным задним карманом), я теряю дар речи. Вместо растоптанных бело-синих кроссовок на коллеге красуются блестящие лаковые туфли. Физик приветственно нам кивает: “Задержался на уроке, контрольная в десятом классе”, подмигивает нервной Доле, и мы быстро выходим в ровную духоту летнего вечера.

     С нарастающим изумлением обнаруживаю, что напротив школьного крыльца припаркован новёхонький красный джип.

     “Кто поведёт?” — деловито спрашивает Дола, и Борис жизнерадостно отвечает: “Поведу я, хотя в этот раз — твоя очередь!”

      Мы с Долой взбираемся на заднее сиденье, а физик, который всегда отличался отборной мизантропией, радостно напевая: “А в небе голубом горит одна звезда...”, резво даёт по газам, и машина как ужаленная несётся по пустынным улицам..

     “А где все люди?” — спрашиваю я.

     “Боря, кондиционер включи, ведь дышать совсем нечем”, — продолжает нервничать биологическая Дола.

     Водитель послушно впускает прохладу в салон и отвечает: “Все на дачах, ведь мы живём в городе дачников”, — и заливисто хохочет.

     Джип тормозит, я открываю дверь и оказываюсь перед серым трёхэтажным зданием военного госпиталя на отшибе Сосновоборска.

     “Ну вот, мы и на месте, — улыбается удивительный Борис Эдуардович, — идите вперёд, Полина Дмитриевна, а мы — следом за Вами”.

     Дола, громко вздыхая, встаёт позади меня слева, информатик галантно берёт её под руку, и наша группа входит в казённо-мрачное здание через узкие раздвижные двери.

     В вестибюле оказывается очень холодно, на шахматном мраморном полу стынут ноги. Лампы едва светят, зато тесный гардероб щедро залит белым люминесцентным сиянием.

     “Нам туда,” — говорит за моей спиной Борис, а Дола добавляет: “Там выдают обувь”.

     У стойки скучает пожилой бородатый гардеробщик в не первой свежести чёрном халате с выдранным хлястиком и капюшоне, нахлобученном на голову.

     “К Ставрову?” — лениво интересуется он.

     “Да,” — хором отвечают мои спутники.

     Старик неторопливо поднимается со скрипучего стула, окидывая нас невнимательным взглядом, затем, кашляя и звеня в оттопыренных карманах, должно быть, ключами, удаляется вглубь гардероба, где за парой пустых вешалок сиротливо белеет металлический одностворчатый шкаф, приоткрывает дверцу, чем-то шуршит и возвращается к стойке с двумя парами изрядно потрёпанной обуви. Он протягивает Доле серые когда-то лакированные сапоги, усыпанные стразами, на высоком каблуке. Мне достаются страшного вида берцы, утратившие цвет ещё во времена Гомера. Пока мы обуваемся, сидя на расшатанной скамеечке, Борис Эдуардович о чём-то разговаривает с гардеробщиком, затем возвращается к нам и делает заявление: “Я жду вас в машине”, улыбается и уходит.

     “Второй этаж, четвёртая палата!” — кашляет мне в спину старик.

     Мы с Долой в потёмках поднимаемся по узкой лестнице: “Все лампочки повыворачивали, дьяволы”, — ворчит Дола после недолгого экспериментирования с выключателем.

     Четвёртая палата оказывается угловой, ближайшей к лестнице. Коридор ярко освещён. Возле двери стоит ухоженная вашингтония в терракотовом кашпо и мягкая кушетка, на которую Дола с удовольствием плюхается, а затем громко стучит в дверь и говорит мне: “Я буду здесь”. “Входи”, — отвечает с той стороны Арсений, и я делаю шаг вперёд.

     Он стоит у окна в белой футболке и зелёных спортивных штанах. Палата довольно большая, с мощным квадратным светильником на потолке, с широким трёхстворчатым окном и раздвинутыми тёмными шторами, с узкой больничной кроватью, застеленной старым покрывалом в клетку.

     Я подхожу к Арсению, у меня начинает горько ныть сердце, и кружится голова. Он стал немного выше и шире в плечах, он выглядит усталым и старше. “Я думала, что ты умер”, — говорю я, и у меня дрожит голос, дрожат колени. “Я умер, — отвечает мой любимый ученик, — но мне всё равно больно”.  “Мёртвые не чувствуют боли, — пытаюсь возразить я, а сердце уже не ноет, а болит, мне хочется немедленно бежать, но я знаю, что оставить Арсения здесь невозможно, — пойдём отсюда, внизу ждёт машина, мы уедем вместе, уедем насовсем!” Я волнуюсь, я пытаюсь взять его за руку — он отступает на шаг: “Это невозможно, Полина, я должен быть здесь”.  “Но почему?” — я плачу, слёзы текут по лицу, капают на платье, оставляя на нём тёмные пятна. Моя невыносимая любовь достаёт из кармана бумажную салфетку, подаёт её мне, поднимает меня на руки и садит на подоконник: “Посмотри в окно, видишь, как красиво...” 

     За окном — нездешний пейзаж: круглые холмы с виноградниками, изумрудная трава; лучи заходящего солнца мягко освещают картину в больничной раме. Арсений садится рядом, прозрачные глаза отражают удивительный вечер, моё сердце разрывается: “Без тебя я ничего не хочу”. Он достаёт из выреза своей футболки гладкое кольцо белого металла, висящее на прочной цепочке на шее, говорит: “Это же твоё, всегда будет со мной”. Я удивляюсь: “Не помню, когда его тебе отдала!” Он улыбается: “Ты потом вспомнишь, а сейчас всё начнёт заканчиваться, любимая”.

     Дверь распахивается, и входит Альберт в разорванной рубашке и грязных джинсах. “Уходи, Альберт! — я спрыгиваю с подоконника, — Ты лишний здесь!” — поворачиваюсь к Арсению: он стоит у окна и всё ещё держит на ладони кольцо, потом медленно возвращает его под футболку. Арсений смотрит на меня, словно прощаясь. “Кто из нас?” — спрашивает меня Альберт спокойным голосом, я оглядываюсь и вижу перед собой трёх Альбертов в разорванных рубашках и грязных джинсах.

     Первый Альберт достаёт из-за спины букет красно-жёлтых роз: “Других не было, милая, — тихо говорит он, — а я не могу прийти к тебе без цветов”. У второго Альберта отчаянные глаза. Он выхватывает у первого букет, подходит ко мне и, встав на одно колено, протягивает цветы: “Если не примешь, я убью этого...” — и кивает в сторону первого Альберта. Меня качает, я беру букет, бросаю его на пол и отступаю к Арсению. “Остановись!” — третий Альберт ласково улыбается и, мгновенно оказавшись возле, толкает меня в плечо. Я падаю, больно ударяюсь головой о край кровати, чувствую, что кровь начинает заливать левый глаз. “Дола! — кричит Арсений, которого двое Альбертов крепко держат за руки, — Помоги Полине!” Третий Альберт бьёт Арсения кулаком в лицо снова и снова. Я пытаюсь встать, вытирая кровь. В голове невыносимо шумит. Одним глазом я вижу вбегающую в палату Долу, она несёт большое мокрое полотенце, потом пытается оттереть им мой глаз, лицо и шею. Всё это время Альберты продолжают убивать Арсения, а я бьюсь в руках Долы: “Перестаньте! Отпустите его! На помощь! Борис! Борис!..” Но у Долы железная хватка, у меня не хватает сил вырваться. Арсений теряет сознание, падает, буквально истекая кровью. В палате одуряюще пахнет железом и розами. Альберты растирают кулаки, тяжело дыша. Один из них, я уже не знаю, какой, говорит Доле: “Присмотри за этим”, кивнув в сторону неподвижно лежащего Арсения. “Мёртвый?” — деловито спрашивает Дола, всё ещё крепко меня держа. “Как всегда”, — произносит какой-то Альберт, и все трое смеются. “Это сон, — лихорадочно думаю я, — это просто кошмарный сон, сейчас я проснусь в своей постели, пойду на кухню и заварю чай с мятой, вот сейчас...” Я закрываю глаза, несколько раз глубоко вздыхаю и полностью сосредотачиваюсь на мокром полотенце, которым Дола обмотала мою голову, я должна проснуться, и я, конечно же, просыпаюсь...

     Я просыпаюсь от осторожных прикосновений и прохлады — да, ясное дело, я кричала во сне, а к нам пришла Лиля, и... Я открываю глаза и понимаю, что это вовсе не моя комната. Я лежу на твёрдой как бетон больничной кровати. Слева окно, занавешенное тёмными тяжёлыми шторами. В углу, на маленькой белой тумбочке, горит ночник. Его свет мягок. Рядом со мной сидит Альберт, смотрит тревожно и нежно, держа меня за руку. У него тёплые пальцы. Я трогаю свою голову — мокрое полотенце, вглядываюсь в полутьму: Альберт стоит у меня в ногах, говорит: “Проснулась, наконец, а то некоторые уже все на нервах”. Из ванной слышится плеск воды, потом наступает тишина. Выходит Альберт, вытирает голову рубахой, швыряет рубаху в угол, оттуда раздаётся недовольный голос Долы: “Ты с ума сошёл, извращенец?” Альберт смеётся, я сажусь на кровати и вижу в углу сидящую на полу Долу в полном параде. На её коленях лежит забинтованная голова Арсения, сам Арсений неподвижен, его глаза закрыты. “Он там живой?” — спрашивает Альберт, поправляя волосы. “Живой, но мёртвый, — с некоторым сожалением произносит Дола и гладит Арсения по щеке, — красивый мальчик, настоящий герой”. “Зачем вы здесь?” — спрашиваю я Альбертов, и они, тесно сомкнувшись вокруг меня, отвечают слаженным хором: “За тем же, зачем и нужна большая смерть — чтобы научиться ценить жизнь, милая”. “Прекрасно сказано”, — комментирует из своего угла Дола. Под окном скрипка выводит концерт Мендельсона, музыка постепенно становится громче, и я понимаю, что очень хочу пить. Я говорю: “Воды”. “Сейчас тебе будет вода”, — откликается Дола, и кто-то из Альбертов нежно и долго целует меня в губы. Я закрываю глаза и проваливаюсь во тьму.

 

     “Тебе понравилось? — это опять Дола, — Что ты молчишь, мальчик? Где и когда ты ещё такое увидишь?”

     “Чего тебе ещё нужно, ведьма?” — это Арсений. Только не открывать глаза, только не быть, распасться на атомы, на элементарные частицы, раствориться во времени, проснуться. Я хочу проснуться, я должна...

     Наконец-то я просыпаюсь. В голове что-то невыносимо болит, но сознание ясное, ура. “Ужас, какой ужас... Приснится же такое...”, — бормочу я, открывая глаза, и понимаю, что это не моя комната. Я лежу на заднем сиденье машины головой на коленях Бориса Эдуардовича. Чуть повернув больную голову, я вижу вызывающе парадную Долу в водительском кресле — она деловито заводит машину. Я перевожу взгляд на физика-информатика Гаврилова и говорю: “Воды”, думая в этот момент, куда же делся его пиджак, так как Борис Эдуардович сидит в белой своей рубахе, не утратившей даже стрелочек на рукавах. Скромный учитель точных наук в это время достаёт из кармашка на сиденье поллитровую бутылочку “Иркутской”, открывает её и, аккуратно придерживая мою голову, даёт напиться.  Потом я смотрю на свои ноги и понимаю, что они, во-первых, прикрыты чёрным и по виду дорогим пиджаком, а во-вторых, они обуты в мои туфли с бантами. “Всё будет хорошо, Полина Дмитриевна”, — твёрдо говорит бывший мизантроп. “Не сразу и очень нескоро”, — задумчиво произносит Дола, чуть растягивая слова и уверенно держа руль. Машина несётся по ночному городу, тёплый оранжевый свет фонарей, заботливо сопровождает её, из магнитолы негромко звучит Крис Ри. “Переключи”, — решительно говорит Борис Эдуардович. “Могу вообще выключить, — ласково отзывается Дола, но всё же меняет станцию, и теперь добрый диктор приятным поставленным голосом бодро вещает: “Десятого июня председатель государственного комитета по охране окружающей среды Данилов-Данильян своим приказом утвердил заключения государственной экологической экспертизы по проекту федеральной целевой программы перепрофилирования БЦБК и решение связанных с этим социальных проблем...”

     “Что с Арсением?” — спрашиваю я и просыпаюсь в своей комнате.