Спящий принц

(Отрывки из «Ночного портье» Ирвина Шоу в новом переводе
на тему золотой эры порно)

* * *

– Надеюсь, вы не слишком стыдливы? – поинтересовался Фабиан.
 
Я припомнил отца с его Библией.

– Я бы сказал – в меру. А что?

– Есть одна прелестная француженка, с которой я вижусь всякий раз, когда бываю в Париже. – Он улыбнулся, как будто мысленно повстречавшись с этой прелестной француженкой. – Она из мира кино. Говорит, была в своё время актрисой. Теперь снимает сама. В неё вкладывается старый поклонник. Недостаточно, как я понимаю. Сейчас в самом разгаре съемки её фильма. Очень грязного. Очень-очень грязного. Я видел кое-что из свежих съёмочных материалов, как они это называют. Презабавно. Представляете, сколько принёс своим спонсорам такой фильм, как «Глубокая глотка»?

– Нет.

– Миллионы, юноша, миллионы, – сентиментально вздохнул он. – Моя прелестная подружка дала мне почитать сценарий. Весьма грамотный. Провокационный, полный фантазии. По сути, невинный, на мой взгляд. Почти благопристойный с просвещённой точки зрения, но там есть всего понемногу на любой вкус. Что-то вроде смеси из Генри Миллера и «Тысячи и одной ночи». Но моя прелестная подруга – она и продюсер, и режиссёр – заполучила этот сценарий почти задаром у молодого иранца, который не может вернуться в Иран – но даже хотя она снимает на чистом энтузиазме – некоторые из самых прибыльных произведений искусства этого рода сделаны менее, чем за сорок тысяч долларов – думаю, «Глубокая глотка» стоила тысяч шестьдесят – как я сказал, бухгалтерия моей подруги не совсем соответствует её таланту – она всего лишь слабая женщина – и когда она сказала мне, что ей нужно пятнадцать тысяч долларов, чтобы закончить картину…

– Вы ответили, что дадите их.

– Вот именно. – Он просиял. – В благодарность она предложила мне двадцать процентов от прибыли.

– И вы согласились?

– Нет, я выторговал двадцать пять. – Он просиял снова. – Я, может быть, и друг, но прежде всего – бизнесмен.

– Фабиан, – сказал я, – уж и не знаю, смеяться мне или плакать.

– В конечном счёте, – сказал он, – вы улыбнётесь. Как минимум, улыбнётесь. Сегодня вечером они будут просматривать всё, что наснимали. Мы все приглашены. Гарантирую – впечатления будут неизгладимые.

– Никогда в жизни не видел порнографического фильма, – сказал я.

– Никогда не поздно начать, юноша. А теперь, – бодро сказал он, – предлагаю пойти в бар и подождать Лили. Она скоро будет. Скрепим наше партнёрство шампанским. И я угощу вас таким обедом, какого вы ещё не едали. А после обеда отправимся в Лувр. Вы бывали в Лувре?

– Я только вчера приехал в Париж.

– Даже зависть берёт, какие вас ждут открытия, – сказал он.

* * *

Мы уже допивали бутылку шампанского, когда в бар вошла Лили Эббот. Фабиан представил меня как старого друга из Санкт-Морица, и она, не моргнув глазом, сделала вид, будто мы незнакомы и никакой Флоренции не было.

Фабиан заказал вторую бутылку.

Если бы мне ещё нравился этот вкус…

* * *

В маленькой просмотровой собрались восемь человек. Ноги гудели после Лувра. Пахло так, словно здесь лет двадцать только и делали, что курили и потели. Просмотровая находилась на Елисейских полях, в обшарпанном здании со скрипучими старомодными лифтами.  Облупившиеся вывески компаний, мимо которых мы проходили, выглядели как реклама погрязших в мелкие нарушения уголовного кодекса концернов, балансирующих на грани банкротства. В коридорах царила полутьма, как будто здешние обитатели не желали, чтобы за их передвижениями наблюдали чересчур пристально.

К нам троим присоединилась Фабианова прелестная француженка, которую звали Надин Бонер. Позади, за пультом, сидел оператор картины, измождённый седой профессионал лет шестидесяти пяти в берете и с неизменной сигаретой, свисающей с губы. Он казался староватым для такого рода работы и всё время держал веки почти сомкнутыми, словно не желал, чтобы увиденное слишком определённо напоминало ему о том, что он снял на плёнку, с которой мы собирались ознакомиться.

Поодаль сидели две звезды фильма: стройный смуглый молодой человек, похоже, из Северной Африки, с вытянутым печальным лицом, и бойкая смазливая американка по имени Присцилла Дин, блондинка с «конским хвостиком», чьё свежее личико казалось каким-то анахронизмом, и напоминало скорее о давнем поколении девственниц Среднего Запада. Она была чопорно одета и смотрелась так же пристойно, как выглядел бы накрахмаленный кружевной фартук. «Очень приятно, очень», – сказала она чисто по-айовски. Меня безо всяких церемоний представили остальным, атмосфера была деловая. Как если бы мы собрались на лекцию об организации сбыта продуктов питания.

Отдельно разместился бородатый длинноволосый мужчина в засаленной джинсовой куртке. У него было такое лицо, будто он только что съел нечто исключительно противное. На моё приветствие он только неопределённо хмыкнул.

– Это критик, – шепнул мне Фабиан. – У Надин на поводке.

– Давайте знакомиться, – оторвавшись от блокнота, сказала Надин Бонер и протянула мне нежную как шёлк руку. Надин была маленькой и хрупкой, но с могучим налитым бюстом, наполовину выпиравшим из глубокого декольте её чёрного платья. У неё был прекрасный ровный бронзовый загар. Я представил, как она голая лежит на пляже Сен-Тропе в окружении таких же раздетых распутных молодых людей.

– Чего там копается хэтот хадский киномеханик, – сказала она оператору. – Ху нас на всё – про всё хесть только трицать минут. – У неё был тот акцент, который кажется американцам очаровательным. 

Оператор снял трубку стоявшего перед ним на столике телефона, прокричал что-то по-французски, и свет погас.

Следующие полчаса я был безумно рад, что сижу в темноте. Я до того раскраснелся, что – пусть меня никто и не видел – но чувство было такое, будто дикий животный жар крови, ударивший мне в лицо, разогревал помещение, как огромная инфракрасная лампа. Красочные сцены, сменявшие друг друга на экране, мой отец описал бы как неописуемые. Там были всевозможные дуэты, в различных позах и в разных местах. Были трио и квартеты, животные, включая чёрного лебедя, лесбийские штучки и те ласки, которые «Плейбой» приучил нас именовать фелляцией и куннилингусом. Были садизм с мазохизмом и такое, что я и вовсе не знаю как назвать. Всего понемногу на любой вкус, как сказал Фабиан.

Время действия, как будто, приходилось на середину XIX века, потому что некоторые мужчины носили цилиндры и сюртуки, а женщины – ненадолго – были в кринолинах и турнюрах. Гусарские мундиры, сапоги со шпорами, потом вдруг замок и пышногрудые селянки, которых уводят в кусты. Полуодетая Надин Бонер в длинном чёрном парике, с озорным, наивным лицом школьницы, играла в фильме роль своего рода распорядительницы веселья, раскладывая тела с холодной грацией хозяйки, украшающей гостиную цветами перед появлением гостей.

Фабиан говорил мне о грамотном сценарии, но так как показ шёл без звука, то сложно было судить, насколько верна его оценка. Озвучку сделают позже, сказал он.

Время от времени в кадре появлялся ангелоликий молодой человек в длинной розовой мантии, отороченной мехом, который подстригал живую изгородь. Иногда он задумчиво глядел куда-то в сторону. Ещё он, бывало, сидел на изображающем трон позолоченном кресле, в каменном зале, освещённом канделябрами, и взирал на всевозможные сочетания тел, корчащихся в экстазе. Выражение его лица никогда не менялось, хотя однажды, когда действие достигло пика, он лениво взял розу на длинном стебле и понюхал.

К чести Лили, я услышал, как она, сидевшая по другую руку от Фабиана, в этот момент подавила смешок.

– Сюжет прост, – объяснил мне шёпотом Фабиан. – Место действия – Центральная Европа. Молодой человек в мантии с садовыми ножницами – принц. Кстати, рабочее название как раз «Спящий принц». Он только что женился на прекрасной иностранной принцессе. Его отец, король – это снимут на следующей неделе – мечтает о наследнике. Но паренёк – девственник. Девушки ему не интересны. Интересует его только садоводство.

– Вот откуда эти ножницы, – сказал я, надеясь, что то, что я ещё способен говорить, хоть как-то оттенит мой румянец.

– Естественно, – нетерпеливо сказал Фабиан. – Его тётя, это Надин, получила от своего брата, короля, приказ взбодрить либидо принца. Принцесса, его жена, ждёт в одной из башен замка, рыдая на нетронутом брачном ложе, убранном цветами. Но ничто – а, как видите, были использованы все возможные средства – ничто его не возбуждает. Взгляд всё такой же стеклянный. Все в отчаянии. Тогда – последняя попытка: тётя, Надин, прогнав всех, танцует перед ним в прозрачном платье, сжимая в зубах красную розу. Взгляд теплеет. Он выпрямляется. Роняет ножницы. Сходит с трона. Обнимает тётю. Танцует. Целует её. Они валятся с ног. Занимаются любовью. В замке оживление. Король объявляет брак с принцессой расторгнутым. Принц женится на тёте. В честь этого в замке и в кустах – трёхдневная оргия. Через девять месяцев рождается сын. Каждый год, в память об этом событии, принц с тётей повторяют танец, в тех же нарядах, под звон церковных колоколов. Говоря откровенно, всё это довольно по–ирански, но не без грубоватого очарования. Конечно, есть ещё линия со злодеем, который строит козни в борьбе за трон и помешан на хлыстах, но не буду об этом…

Зажёгся свет. Я притворился, что у меня приступ кашля, чтобы объяснить румянец на щеках.

– Вот и всё, – сказал Фабиан, – если в двух словах. Это и кич и не кич, если понимаете, о чём я. Интеллектуалы будут наши, как и все остальные.

– Майлз… – Надин Бонер, легко превращаясь из соблазнительницы со склонностью к инцесту в серьёзную деловую женщину, поднялась с кресла в двух рядах от нас и повернулась в нашу сторону. – Ну как вам хэто? Будет хуспех хили нет?

– Занятно, – сказал Фабиан. – Очень занятно. Мы, без сомнения, сорвём куш.
Я старался ни на кого не смотреть, пока мы всей толпой шли к лифту. И особенно я избегал взглядом американку, занимавшую видное место во всех самых зажигательных сценах, и которую я опознал бы даже с мешком на голове на любом нудистском пляже мира. В лифте я заметил, что Лили тоже с неподдельным интересом разглядывает пол.

Когда мы, решив подкрепиться, шли по Елисейским полям к эльзасскому пивному ресторанчику, Надин взяла меня за руку.

– Девочка, – сказала она. – Как хона вам? Талант, да?

– Невероятный, – сказал я.

– И хэто ху неё не хосновное занятие, – сказала Надин. – Хона подрабатывает на хучёбу в Сорбонне. Сравнительная литературистика. Ху хамериканских девушек больше арактера, чем ху хевпропейских. Как думаете?

– Я тот ещё знаток, – сказал я. – Сложно судить по нескольким неделям в Европе.

– Думаете, в Хамерике нас ждёт большой хуспех? – В её голосе чувствовалась тревога.

– Будем оптимистами, – сказал я.

– Хья только боюсь, может быть, наш фильм слишком, как ху вас говорят, классный для широкой хаудитории.

– Не стоит об этом беспокоиться, – сказал я.

– Вы как Майлз, – сказала Надин. Она сжала мою руку как-то двусмысленно. – Хон просто чудо. На площадке всем хулыбается. Вы тоже приходите на съёмки. Прекрасная хатмосфера. Ходин за всех и все за ходного. Как хони работают! Сверхурочно, сверх-сверхурочно, и ни ходной жалобы. Конечно, зарплаты хочень малы, и звёзды ху нас на процентах, хэто помогает. Вы придёте завтра? Ху нас сцена, где Присцилла надета монашкой…

– Боюсь, я в Париже по делам, – сказал я. – Ужасно занят.

– Ждём ху нас в любое время. Заходите, не стесняйтесь.

– Спасибо, – сказал я.

– Думаете, мы пройдём цензуру в Хамерике? – Снова эта тревога в голосе.

– Полагаю, да. Я слышал, теперь пропускают всё подряд. Всегда, конечно, есть шанс, что картина нарвётся на неприятности у какого-нибудь местечкового начальника полиции, и тот на время закроет кинотеатр. – Говоря это, я понял, что нашёл себе лишний повод для беспокойства. Будь я сам каким-нибудь полицейским начальником, сжёг бы эту муть и не посмотрел бы, по закону это или нет. Но я не полицейский. Я, что ни говори, инвестор. Вложил пятнадцать тысяч долларов. Так что нечего кипятиться. – Ну а во Франции? Пройдём?

– Здесь просто хужас. – Она снова ни с того, ни с сего сжала мою руку. – Не хугадаешь. Старый сморчок хепископ прочтёт воскресную проповедь, и на следующее хутро все кинотеатры в темноте. И хесли жена президента хили министра пойдёт гулять и вдруг заметит хафишу… Вы не знаете, как хузко порой судят французы об хискусстве. К счастью, через неделю всегда новый скандал, и всё внимание ***дёт на него. – Внезапно она остановилась и выпустила мою руку. Отступила на два шага и пытливо оглядела меня. – Невооружённым глазом видно, – сказала она, – что вы хочень орошо сложены. Так?

– Много катался на лыжах, – сказал я. 

– Ху нас хещё нет никого на роль злодея, – сказала Надин. – Ху него две хочень хинтересные сцены. Ходна с Присциллой, другая с ней же и нубийкой... Вам хэто может пройтись по вкусу.

– Она предлагает вам работу, Дуглас, – сказал Майлз. Его голос перекрывал даже шум уличного движения. – Защитите свои инвестиции.

– Вы очень любезны, мадам, – сказал я Надин, – но если бы моя мать в Америке увидела это, то, боюсь... – Стыдно было приплетать сюда мою покойную мать, но прямо сейчас это казалось простейшим способом прекратить разговор.

– Ху Присциллы тоже мать в Хамерике, – сказала Надин.

– Разные бывают матери в Америке. Я единственный сын, – тупо ляпнул я.

– О, соглашайтесь, – сказала Лили. – Мы вместе пройдёмся по вашим репликам на съемочной площадке. А трудные места повторим, вернувшись в отель.

– Извините, – сказал я, бросив на неё сердитый взгляд, – я бы с радостью. Но меня в любой момент могут отозвать из Парижа.

Надин пожала плечами.

– Беда с хэтим кино, – сказала она, – так не хватает свежих лиц. Ходни и те же хинструменты, те же хоргазмы. Может, в другой раз. В вас что-то хесть – хэтакая затаённая чувственность, как ху молодого кюре... Хья права, Лили?

– Совершенно, – сказала Лили.

– Хэто будет прекрасное хизвращение, – сказала Надин. – Невинная хниль. Новое хизмерение. Хепископы будут скрежетать зубами.

– В другой раз, – твёрдо сказал я.

– Хья вами хещё займусь. – Надин расплылась в своей наивной улыбке школьницы.

* * *

Пара выпитых в ресторанчике одна за другой кружек пива, похоже, взбодрила бородатого критика. Он начал что-то оживлённо тараторить Надин по-французски.

– Филипп, – сказала Надин, – говори по-ханглийски. Ху нас гости.

– Мы во Франции, – провозгласил сквозь бороду Филипп. – Почему бы им не говорить по-французски?

– Потому что мы глупые англосаксы, дорогуша, – сказала Лили, – и, как знает всякий француз, малообразованны.

– По-ханглийски хон говорит хочень орошо, – сказала Надин. – Хочень орошо. Хон жил в Хамерике два года. В Олливуде. Писал статьи для «Кайе дю синема».

– Вам нравится Голливуд? – спросил Фабиан.

– Ненавижу.

– А фильмы?

– И их ненавижу.

– А французские? – спросила Лили.

– Мне понравилось «На последнем дыхании». – Филипп отхлебнул пива.

– Ему уже лет десять, – сказала Лили.

– Даже больше, – самодовольно произнёс Филипп.

– Хон хочень педантичен, – сказала Надин. – А хещё политичен.

– Сколько раз… – Он сердито повернулся к Надин. – Сколько раз тебе повторять, что одно неотделимо от другого?

– Ходни повторы. Не будь занудой, Филипп. Хему нравится Китай, – пояснила она нам.

– Вам нравятся китайские фильмы? – спросила Лили. Ей, похоже, доставляло удовольствие поддразнивать его в своей лёгкой, благовоспитанной манере.

– Пока что я ни одного не видел, – сказал критик. – Подожду. Пять лет. Десять лет. – Говорил он по-английски бегло, хотя и с сильным акцентом. Глаза его блистали. Он был из тех, кто с тем же успехом поспорил бы и на санскрите. У меня сложилось впечатление, что завяжи он разговор с кем-то, кто с ним согласен, он бы тут же пулей вылетел из комнаты.

– Признайтесь, старина, – со всей сердечностью и дружелюбием обратился к нему Фабиан, – что вы думаете о нашем маленьком опусе?

– Merde. Дерьмо.

– Серьёзно? – удивилась Лили.

– Филипп, – предупредила Надин, – Присцилла понимает ханглийский. Ты ведь не очешь придираться к хеё хигре? 

– Да ничего, – сказала Присцилла своим вскормленным на кукурузе сопрано старшеклассницы. – Я не принимаю всерьёз болтовню французов.

– Мы в городе, где Расин представил «Федру», где умер Мольер, – изрёк критик, – где Флобер отправился в суд, чтобы защитить «Госпожу Бовари», где на улицах начались волнения после премьеры «Эрнани», где Гейне приветствовали за стихи на чужом языке, а Тургенев нашёл себе приют. – Борода Филиппа наэлектризовалась от задора, великие имена мёдом стекали с его губ. – Да и в том же самом искусстве – кино – можно помянуть добрым словом хотя бы «Великую иллюзию», «Рыжика», «Запрещённые игры».

А что мы тут собрались обсуждать? Комичную, безвкусную попытку возбудить самые низменные чувства…

– Можно подумать, ch;ri, – холодно сказала Надин Бонер, – что хебля ниже твоего достоинства. Но мне нетрудно доказать хобратное.

Критик сердито на неё зыркнул и заказал ещё пива.

– Что мне тут показали? Случку американской куклы с ничего не выражающим лицом и марокканского сутенёра, этого…

– Ch;ri, – сказала Надин уже резче, – не забывайся, ты же всегда ходобрял петиции против расизма.

– Да ничего, Надин, – сказала Присцилла. Из огромной креманки она уплетала мороженое с шоколадным соусом. – Я не принимаю всерьёз болтовню французов.
Морокканец благодушно улыбнулся, его знания английского явно не хватало для понимания замысловатых размышлений об эстетике.

– Сделано во Франции, – сказал критик, – написано во Франции, сочинено во Франции, нарисовано во Франции... Ты помнишь... – с негодованием ткнул он пальцем в Надин. – ...Я же просил тебя запомнить, что это значит. Славу. Преклонение перед красотой, перед искусством, перед высочайшими устремлениями человечества. А что такое «Сделано во Франции» для тебя? Щекотка яиц, влажность вагины…

– Слушайте, слушайте! – воскликнула Лили.

– Английское легкомыслие, – сказал критик, наваливаясь на стол и свирепо тыча в Лили бородой. – Империи больше нет. Букингемскому дворцу остаётся только хихикать в ладошку.

– Старина, – дружелюбно сказал Майлз, – если позволите так выразиться, думаю, вы упускаете главное.

– Если позволите так выразиться, сэр, – сказал Филипп, – думаю, я ничего не упускаю. Какое ещё главное?

– Главное, прежде всего, заработать доллар-другой, – сказал Майлз. – Насколько мне известно, это и французам не чуждо.

– Дело не во французах. А в капитализме во Франции. Это совершенно разные вещи, месье.

– Ладно, – добродушно сказал Фабиан, – давайте пока не будем касаться денег. Хотя, к слову, позвольте заметить, что изряднейшее количество порнографических фильмов и большинство… хм… наиболее откровенных из них – родом из Швеции и Дании, двух социалистических стран, если я правильно понимаю.

– Скандинавы, – фыркнул критик, отмахиваясь от Северной Европы. – Насмешка над словом «социализм». Клал я на такой социализм.

Фабиан вздохнул.

– С вами трудно иметь дело, Филипп.

– Я живу по понятиям, – сказал Филипп. – Я понимаю, что такое социализм.

– Хопять Китай, – сказала Надин. Она издала тихий жалобный стон.

– Но мы ведь не можем все жить в Китае, верно? – возразил Фабиан. – Нравится это или нет, но мы живём в мире с иной историей, иными вкусами, иными нуждами…

– Я клал на мир, которому нужен merde вроде того merde, что мы сегодня видели. – Филипп заказал ещё пива. К сорока годам у него будет не живот, а бочонок.

– Сегодня я ходил в Лувр с моим юным другом. – Фабиан махнул в мою сторону, голос его был безмятежен. – А вчера я побаловал себя визитом в Жё-де-Пом. Там коллекция импрессионистов.

– Не трудитесь описывать мне музеи Парижа, не нужно, месье, – ледяным тоном произнёс Филипп.

– Извините, – сказал Фабиан. – Признайтесь, месье, вы не одобряете произведения искусства из этих музеев?

– Не все, – неохотно признал Филипп, – нет, не все.

– Ню, объятия, грудастые мадонны, богини, сулящие бедным смертным всевозможные плотские утехи, прекрасные мальчики, принцессы, распластавшиеся на ложе… Вы всё это не одобряете?

– Не пойму, к чему вы клоните, месье, – сказал Филипп, брызгая пивом себе на бороду.

– Вот к чему, – сказал Фабиан, весь терпение и дружелюбие. – На протяжении истории нашей цивилизации художники являли предметы сексуального желания, в той или иной форме, священные, профанные, низкие, возвышенные – всё, что связано с эротическими фантазиями. Например, вчера в Жё-де-Пом мне посчастливилось увидеть, в десятый, наверное, раз большое полотно Мане, «Завтрак на траве», там две великолепные дамы голышом валяются на травке, а их застёгнутые на все пуговицы друзья-кавалеры восхищённо наблюдают за ними и…

– Я знаком с этой работой, – отрезал Филипп. – Дальше.

– Очевидно, – сказал Фабиан с воодушевлением, – месье Мане не собирался навязывать зрителю идею, что ничего не было до этого момента и ничего не будет после. По крайней мере, у меня складывается впечатление восхитительной близости, со всеми вытекающими… Понимаете мою мысль?

– Понимаю. – Филипп насупился. – Но не разделяю.

– Возможно, – сказал Фабиан, – если бы у Мане было время, он бы изобразил сцены того, что было перед этим приостановленным мирным мгновением, и того, что будет после него. И не исключено, что они не слишком бы отличались от показанных нам сегодня сцен. Не должны ли мы признать, что хотя Надин, возможно, не столь великий творец, как Мане, а славная малышка Присцилла не столь неувядающе привлекательна, как дамы с его картины, но что при этом фильм Надин, не претендуя на многое, всё же основан на тех же базовых мотивах, что и полотно Мане?..

– Браво, – сказала Надин. – Хон вечно хупрашивает меня хебаться с ним на хулице. Не хотрицай, Филипп. Помнишь прошлое лето в Бретани? Забил мне хопу песком.

– А я и не отрицаю, – с тоской признал Филипп.

– Секс, любовь, назовите как угодно, – раскатисто вещал Фабиан, – это не только плоть. Всегда здесь замешан элемент фантазии. Каждая эпоха обращается к своим художникам за фантазиями, которые углубляют, улучшают или даже делают возможным само действие. Надин, опять-таки, не претендуя на многое – простите меня, дорогая… – Он наклонился и по-отечески похлопал француженку по руке. – Надин пытается обогатить фантазии ближних своих, братьев и сестёр. В этот тёмный, безрадостный, неизобретательный век, я бы сказал, её не критиковать, а приветствовать надо.

– Этот ухарь и мёртвому ослу зубы заговорит, – сказала Лили, прямо как какая-нибудь лондонская торговка.
 
– Золотые слова, сестра, – сказал я, припоминая, как некогда Фабиан совершенно переубедил меня за считанные часы. Мне вдруг пришло в голову, что он, должно быть, лишённый лицензии адвокат. И лишился её он, без сомнения, по очень веской причине.

– Когда-нибудь, месье, – с достоинством произнёс Филипп, – я бы поспорил с вами на своём родном языке. Английский ставит меня в невыгодное положение. – Он поднялся. – Завтра мне рано вставать. Расплатись по счёту, Надин, и пойдём поищем такси.

– Не нужно, Надин, – сказал, махая рукой, Фабиан, хотя та вовсе и не тянулась к сумочке. – Всё за наш счёт. – От меня не ускользнуло множественное число. – И спасибо за весёлый вечер.

Мы все встали, и Надин расцеловала Фабиана в обе щеки. Мне она только пожала руку. Я был немного разочарован. Фильм меня хоть и смутил, но впечатление произвёл. Прикосновение её губ было бы не лишним. Интересно, этот молодой марокканец, который более чем охотно резвился с ней на пару минимум в двух долгих сценах, как он может так безучастно стоять и смотреть, как она уходит с другим мужчиной. Актёры, подумал я. Им нельзя смешивать работу с личной жизнью.
 
– Вы живёте неподалёку? – спросил Фабиан у мисс Дин.

– Рядом.

– Может быть, нам проводить вас домой…

– Нет, спасибо, домой я не пойду, – ответила Присцилла. – У меня свидание с женихом. – Она протянула мне руку, и я пожал её. – Пока, до скорого, – сказала она. В моей ладони остался скомканный клочок бумаги. Впервые я посмотрел прямо ей в лицо. Уголок её рта запачкался шоколадом, но глаза были бездонной морской синевы, и стремительный прилив нёс неисчислимые затонувшие сокровища.

– До скорого, – промямлил я и, как только она отошла, сжал в кулаке этот клочок.

* * *

Выйдя из ресторанчика во влажную мягкость февральской парижской ночи, и окончательно распрощавшись с Присциллой, марокканцем и оператором, я нырнул в карман, в который положил клочок бумаги. Развернув его, в свете фонаря я разглядел нацарапанный на нём телефонный номер. Сунув бумажку обратно в карман, я поспешил за ушедшими вперёд Фабианом и Лили.

– Рады, что попали в Париж, Дуглас? – спросил Фабиан.

– Насыщенный был денёк, – сказал я. – Безумно познавательный.

– Это только начало, – сказал Фабиан. – Перед вами открываются широчайшие перспективы. Широчайшие.

– Вы сами-то верите в то, что там вещали? – спросил я. – О Надин, Мане и так далее?

Фабиан расхохотался.

– В начале, может, и не верил, – сказал он. – Просто поддался обычной своей реакции, когда я слышу, как французы принимаются разглагольствовать о Расине, Мольере и Викторе Гюго. Но в конце я, чёрт, почти убедил себя, что я – покровитель искусств. И вы тоже, – поспешно добавил он.

– Вы же не собираетесь вписать в титры своё… наши имена? – спросил я с тревогой.

– Нет. – В голосе Фабиана сквозило чуть ли не сожаление. – Полагаю, это было бы слишком. Нужно придумать название для компании. Есть идеи, Лили? Вы всегда были смышлёной девочкой.

– Компания «Туда-Сюда-Обратно», – предложила Лили.

– Не будьте вульгарной, дорогая, – чопорно сказал Фабиан. – Не забывайте, мы рассчитываем на рецензию в «Таймсе». Подумаем об этом завтра, спокойно, на свежую голову. О, кстати, Дуглас, выспитесь, как следует. Подъём в пять утра. Отправляемся в Шантийи.

* * *

Когда мы добрались до отеля, на прощание Фабиан сказал:

– Ах, Дуглас, вам ещё учиться и учиться. – Он по-товарищески похлопал меня по плечу. – Но всё у вас получится, гарантирую, всё получится.

Я поднялся в номер, взглянул на расстеленную постель и уставился на телефон. Припомнил некоторые увиденные сегодня сцены из фильма, и мне стало как-то не до сна. Я спустился в бар и заказал виски с содовой. Медленно выпил, потом достал полоску бумаги, вложенную мне в руку Присциллой Дин, и развернул её на барной стойке.

– Здесь есть телефон? – спросил я бармена.
 
– Внизу, – ответил тот.

Я спустился вниз, назвал номер дежурившей там девушке, зашёл в указанную ею кабинку и поднял трубку. Секундная заминка, затем короткие гудки. Подождав с полминуты, я повесил трубку. Да будет так, подумал я.

Вернулся в бар, заплатил за выпивку. Полчаса спустя я был в постели. Один.