Пролог
Следователь прокуратуры по особо важным делам Семён Ильич Витковский въедливо просматривал лежавшие перед ним, успевшие уже изрядно распухнуть и даже чуть истрепаться, папки уголовных дел. Напротив в позе умеренно почтительного ожидания восседал дюжий молодец лет за тридцать – старший оперуполномоченный уголовного розыска Дмитрий Саранцев. Семён Ильич находился в том глубоком постпенсионном возрасте, когда только острая необходимость начальству, многолетние связи и незаурядные деловые способности могли ещё почти чудом сохранить работника в рядах. На изборождённом морщинами потемневшем от времени лице следователя отпечатались тяжелые раздумья.
- Да, Дмитрий, - оторвался наконец он от чтения, – непростая нам с вами досталась задача!
- А почему их объединили в одно? – откликнулся опер. – Почерк-то разный, да и места: старая уединённая дача на 78-м километре и шикарная однушка в центре города.
- Дружили, наверное, - с деланным равнодушием откликнулся Семён Ильич. – Да и то, способ убийства-то, конечно, разный: множественные ножевые (в Питере) и огнестрел (на даче), но вот именно почерк-то у них как раз схожий, – не удержался от лёгкой назидательности старик. – Годных для идентификации следов никаких, явных признаков ограбления тоже нету. Очень чистая работа!
- Стоп, - настороженно прервал себя Витковский. – А что, на даче-то у художника этого, картин совсем не нашли? В деле тут что-то…
Нахмурившись, он пытливо уставился на подчинённого.
- В том-то и дело, что никаких! Хотя, мать его, я сам допрашивал - говорит, что помногу у него их и не держалось, две-три… в работе которые. А так, пристраивал куда-то…
- Дорогой, художник-то?
- В Репинке был (где учился он), в академию к искусствоведам ездил, сказали: звёзд с неба вообще-то не хватал, только и выезжал что генеральский сынок…
- Внучок, – поправил его Семён Ильич.
- Ну да, внучок. В общем, ни в каких выставках он особо не участвовал, да и вообще, в последнее время нигде не светился. Большой художественной и финансовой ценности работы его не представляют, во всяком случае так мне специалисты сказали, – перехватив укоризненный взгляд Витковского, уточнил Дмитрий.
- Хорошо, будем всё же и эту линию разрабатывать. Ещё?
- У него девушка недавно умерла. Прямо там же, кстати, на втором этаже дачи, в мастерской.
- Что значит, умерла? – нахмурился следователь.
- Там диагноз странный какой-то, не то инсульт, не то ещё что. Нужно дополнительно со специалистами говорить.
- Это в девятнадцать-то лет? – перелистывая дело протянул Витковский.
- Я и говорю, странность какая-то.
- Так может месть?
- Но его-то, как раз там и не было, когда она умерла. В смысле, художника этого – Зозули, – уточнил опер.
- А всё же придётся отрабатывать, – вздохнул старик.
- Со вторым что?
- Там перспектив больше.
- Пер-спек-т-и-ив, - откровенно хмыкнул следователь по особо важным.
- Аркадий Быковский - бизнесмен, инвестор каких-то там… хм, это нужно со специалистами уточнять, – демонстративно не заметив иронии начальства, продолжил опер. – Покупал периодически произведения искусства, в том числе и работы этого самого Зозули.
- А ещё у каких художников покупал?
- В том-то и дело, что нет, антиквариат в основном!
- На суммы переводов обратили внимание?
- Да, там несуразность какая-то!
Снова скептически хмыкнув, Витковский закинул следующий вопрос:
- Работы Зозули у него нашли?
- Пока нет. Ну и что из этого следует? Специалисты твёрдо заверили что ценности они не представляют!
- Это да, это конечно, - легко согласился следователь. – А откуда вообще известно, что он у него покупал?
- Тут много. Мать Зозули, его друзья, банковские переводы от Быковского зафиксированы. Друзья Быковского, которым тот показывал свои приобретения.
- Хм, и ни одной картины?
- Ну почему, ранние какие-то работы есть, Быковский пристраивал их, в школах, в учреждениях некоторых, оформлялись там как-то... Даже дарил кому-то, а вот за последние год-полтора ничего!
- Интересно, не правда ли? – оживился Семён Ильич – Вы обратили внимание на суммы, которые шли за картины?
- Деньги приличные!
- И… раздаривал друзьям? – острый, совсем не старческий взгляд Витковского пытливо скользнул по оперативнику.
- Ну это «ранние», последних то нигде нет. Пока… - после небольшой паузы уточнил опер.
- И вы говорите художественной ценности не представляют? – повторил следователь.
- Это не я говорю, специалисты! – огрызнулся опер.
Семён Ильич отложил папку, снял с носа очки в старомодной оправе, тщательно протерев, неторопливо спрятал их в бархатный чехольчик и, задумчиво уставившись на опера, медленно заговорил.
- Знаете, наверное, лучше будет начистоту. Оба эти убийства – системные, и дело тут даже не в том, что выполнены очень уж чисто, или… - повысил слегка в ответ на попытку возразить голос Семён Ильич, – много слишком уж характерных деталей! Скажу сразу: один – внучок генерала КГБ, другой – сын известного диссидента, состоящий, к прочему (по слухам), в масонской организации, – негромко, одними губами произнёс старик.
- Случайностей в таких кругах не бывает, проблемы улаживают келейно, в высших сферах, – возвёл очи вверх Семён Ильич, – а мы с вами - люди маленькие, к большим делам не допущенные. И… судя по многим признакам там, – он вновь поднял глаза, – всё уже ясно и решено, иначе нас давно бы со всех сторон задёргали, – кивнул он на стоящие на столе телефоны. – Два, три, дежурных звонка не в счёт, – улыбнулся он. – Ну и потом, буду с вами совсем уж откровенен, вы же, наверное, прекрасно понимаете почему дело передали мне?
Дипломатично промолчав Дмитрий мрачно уставился в стол.
- Возраст мой пенсионный, висяком больше, висяком меньше, карьера уже…
«Так вот почему в управлении его за глаза называют «Висяковский»» - недоброжелательно подумал Саранцев.
- Вы, наверное, хотите сказать - что у вас, возраст далеко не пенсионный? – глянул на встрепенувшегося опера Витковский. – Придётся, увы, смириться! Выше определённого уровня, милый мой, убийство - это уже не убийство, а акт проявления воли! Там уже обо всём договорились и решили. И даже исполнителей нам не отдадут, потому как слишком уж квалифицированные и нужные люди, не будут ими по такому мелкому поводу разбрасываться.
- Это вам официально сообщили?
Семён Ильич укоризненно уставился на подчинённого: - Так-то уж зачем…? Это я сам, пользуясь привилегиями возраста и положения, решил с вами откровенно. А вообще, нужно уметь читать между строк! Максимум, что нам с вами могут позволить, это найти какого-нибудь бедолагу и «уговорить» его, признаться. Но зицпредседатель меня в подобном деле не устраивает! Хотите, молодой человек, верьте, хотите - нет, но никогда за свою долгую жизнь я так не поступал и не поступлю. Нужно беречь своё право спать ночью спокойно. Более того, думаю, что буквально на днях нам с вами подставят какого-нибудь… «убийцу», - с непередаваемым сарказмом выплюнул последнее слово Витковский. – Из которого, вы, конечно, при желании получите необходимое признание, – губы старого работника юстиции скривились в брезгливой усмешке.
«Мудило старое! – с неприязнью разглядывал некрасивое, сморщенное от времени лицо ветерана органов юстиции Дмитрий Саранцев. – Всю жизнь тянул эту лямку, и надо же - следователь по особо важным - шишка какая! И других в это говнище втягивает!».
«Солдатик оловянный, - исподволь глядя на своего помощника с усталым равнодушием в свою очередь размышлял Семён Ильич. – Сегодня, слава Богу, я его удержу, а завтра он всё же оформит клиента по криво сляпанному делу, что в дальнейшем и станет тем самым компроматом, которым им потом и будут вертеть как куклой». А вслух сказал:
- Но отрабатывать мы, конечно, будем все возможные варианты, по полной…
**********************
Художник
Плавая в клубах приторного дыма, рыжеволосый человек лет за тридцать лениво раскачивался в кресле качалке. На крупном грубой лепки лице парня отражалась тяжёлая отупевающая усталость. Время приближалось к полуночи, он докуривал первую из двух, разрешённых себе на сегодняшний вечер, папирос. Плотно задраенные окна удерживали вязкое марево, образовывающего в свете ночника причудливую фантасмагорию красок дыма. Жадно втянув в себя последнюю затяжку среднеазиатской анаши, он с сожалением вмял в пепельницу затухшую «пяточку» и, вяло откинувшись на спинку кресла, занялся, ставшим уже привычным, «перепросмотром». Парня звали Антоном Зозулей, был он художником, художником, правда, не совсем обычным! Поступив по желанию и протекции деда когда-то в медицинский, он в дальнейшем, увлёкшись Юнгом и психологией масс, совершенно утратил интерес к учёбе, хотя долго ещё не решаясь открыться домашним, находился как-бы в двух измерениях, продолжая по инерции тянуть лямку студента-медика. Перелом случился внезапно! Горячо увлёкшись символом и его влиянием на общественное сознание, Антон жадно проглатывал всё, что можно было отыскать на эту тему. Его тогда живо взволновало соотношение внушенного и глубинно-архетипического в том странном и властном влиянии, которое этот самый символ оказывает на наше сознание. Вот, казалось бы, обычный атрибут гностических сект – пятиконечная звезда, перекрасившись в красный цвет, вдруг за какие-нибудь несколько лет становится символом целой эпохи. Что это? Навязанное внушением чужое? Или внутри самих людей уже присутствовало что-то резонирующее с пентаграммой? В разгар подобных «изысканий», он во время практики сделал с помощью цветных мелков набросок свежего трупа в анатомичке, рисунок, поразивший однокурсников и определивший его судьбу. Странный это был рисунок! Вроде бы и с натуры, пожалуй, даже довольно точно передающий «фактуру» изображенного, но, если присмотреться - то ещё утром полный планов и надежд двадцатилетний парень (жертва дорожной аварии) представал на рисунке Антона уже имеющим легкие, но вполне осязаемые следы разложения. Это если присмотреться… при каком-то другом, возможно, чуть более поверхностным взгляде, труп выглядел совсем иначе. Да, странный это был, напугавший тогда его товарищей, рисунок, при определённом фокусе предстающий в виде жутковато разлагающегося трупа, иной же раз казалось, что изображенный на нём человек просто уснул.
Один из приятелей Антона, увидев рисунок, вздрогнул, долго и пристально его рассматривал, затем задумчиво протянул:
- Сильная штука! Тебе каким-то образом удалось передать динамику процесса...
- Сам вижу, – хмуро бросил Антон.
- Хм, это ведь можно нарисовать и юного, и взрослого человека - одновременно! А может… - он задумался, – на такое восприятие влияет наше эмоциональное состояние?
- Оно всегда влияет, – возразил Антон.
Тогда его и осенило: мировая живопись - вот собрание потрясающих, повлиявших на массовое сознание, символов! Коллективное сознание, его связь с символом, вот что ему нужно изучать! Рисовал он с детства никогда не порывал с этим своим увлечением, правда, и всерьёз его тоже не воспринимал. Но как только появились претензии на что-то чуть более профессиональное, куда-то подевалась лёгкость, характерная для его любительских набросков - спонтанная импровизационность. «Ничего, - успокаивал он себя, – это придёт, всё рано или поздно будет как надо! Главное то, что я понял, почему живопись ушла из мейнстрима, она стала плоской, утратила вторые и третьи планы! У старых мастеров всегда были отсылки в иное - мифологический, или там библейский сюжет, историю, наконец! Но для этого нужно всё это хорошо знать, а сейчас… Если и есть отсылки, то они апеллируют к какому-то узкому, ничего не говорящему среднему человеку, локальному сюжету, который к тому же очень быстро теряет актуальность. Нет, - продолжал размышлять он, – нужно отойти от культуры и апеллировать к чему-то иному, отыскать в глубинах психики эти пласты.» Он покосился на книжную полку, где рядами выстроились Юнг, Фрейд, бихевиористы и прочие «основоположники». «Время другое, требования другие, нужно обращаться не к культурному багажу, а к архетипам сознания, тогда живопись вернёт своё влияние на универсум».
Дед Антона, отставной генерал-лейтенант советского ещё КГБ, узнав, что внук решил оставить медицину и податься в художники, скривился и презрительно выдавил:
- Искусство - разновидность скрытой пропаганды.
- У тебя профессиональная деформация! – обиделся Антон.
- Это у тебя ещё розовые сопли не обсохли, – парировал старый генерал.
Виктор Иванович Шаповалов находился с внуком в очень непростых отношениях. Рождённый по залёту, Антон был сыном нелюбимой старым генералом дочери. Узнав о его рождении, Виктор Иванович злобно буркнул: «Ну вот, ещё один вы****ок в нашей семейке. Нагуляла сучка!».
Свою позицию он и от подросшего уже Антона особо не скрывал. Правда, лет где-то до пятнадцати дед вообще до общения с внуком не снисходил. Если, конечно, не считать за общение едкие, а нередко и откровенно пошлые выпады старого генерала и вялые ответные междометия того. Да, собственно, и виделись они не так часто. Но когда Антону уже исполнилось пятнадцать, генерал-лейтенант Шаповалов вышел в отставку. Вернее, его наконец выдавили с должности, и он, как нередко с такими водиться, тяжко запил. Пил в основном один либо по возможности с внуком. То есть, в смысле его присутствия конечно, сам Антон к алкоголю не приучился, даже став взрослым, предпочитая выпивке таблетки или траву. Но в данном случае пить от него и не требовалось, нужно было лишь сидеть за столом, кушать, неспешно тянуть заботливо припасённый дедом сок, а главное - выслушивать бесконечные откровения генерала. Если не считать всегда щедро разбрасываемой им похабщины, то всю свою предыдущую жизнь Виктор Иванович был сдержан, крайне осторожен в высказываниях, и сейчас наконец с лихвой восполнял годы тяжких для него ограничений. Небольшая по численности семья жила в принадлежащих старому Шаповалову квартирах и дачах, и в основном на его (далеко не стеснённые) средства так, что наверняка нашлись бы способы обеспечить явку и лояльность внука, но такие посиделки с дедом Антону и самому оказались интересны. Мир открылся для взрослеющего парня с какой-то иной стороны, а потом, за этим, помимо прочего, стояло ещё и избавление от тягостной зависимости от истеричной и бессмысленно-придирчивой мамаши. Стоило во время очередного застолья заикнуться о каких-нибудь разногласиях с матерью, как Виктор Иванович с готовностью буркнув что-то вроде: «разберёмся», принимался, не откладывая звонить дочери и несколькими командными рявками наводил статус-кво. Дочку свою, как уже упоминалось, он не жаловал, награждая примерно такими сентенциями:
«Ну а что она, шлюха, дешёвка, мамаша твоя, одна фамилия твоя чего стоит – Зозуля! (Издевательски коверкая он произносил как – С о с у л я). Нашла от кого рожать!» – с пьяной бесцеремонностью откровенничал с внуком дед. «Вот сын у меня был, дядя твой, это да, но …» - смачно высморкавшись, генерал тянулся за бутылкой. Антону бы, конечно, и возмутиться, но с детства привыкший к подобной «простоте» нравов, внимал он всему с полнейшим равнодушием.
- На помойку Зозулю эту, говно, не фамилия, - продолжал буйствовать дед, – если хочешь после меня поиметь что… наследство, меняй её, Шаповалов, Шаповалов, Шаповалов! – принимался назойливо скандировать старый генерал. - Шаповалов, а не Зозуля какая-то!
- Прям завтра идти и менять? – привычно маскируя ехидство, вопрошал в таких случаях Антон.
- Ну… так вопрос не стоит, я то ещё ого-го!
Готовность идти менять фамилию действовала на деда примиряюще, и он принимался за свои бесконечные рассказы о службе, жизни, судьбе. Так, однажды, откликнувшись на вопрос внука, как он попал в КГБ, он начал рассказывать ему свою историю.
Шли последние месяцы войны, будущий генерал КГБ, а тогда ещё совсем молодой боец, в составе спецотряда очищал леса Украины от бандформирований. Советская армия подбиралась к Берлину, а здесь существовала своя особая территория: пособники фашистов, националисты всех мастей, да и просто обычные подонки и садисты, скрываясь в лесах, терроризировали население. Делая последнее гигантское усилие, армия требовательно вбирала в себя все свободные силы и здесь, теперь уже в глубоком тылу катастрофически не хватало бойцов. Спецотряд разделили на летучие пятёрки, днями напролёт прочёсывающие окрестные леса. Пятёрка, в состав которой входил Витя Шаповалов, потеряв в перестрелке двоих товарищей и пережив тревожную ночь в зарослях валежника, с первыми лучами солнца направилась в отряд. Продрогшие, изголодавшиеся трое из оставшихся после вчерашней стычки пятёрки бойцов поспешно пробирались в сторону базы. Неожиданные автоматные очереди застали врасплох, не успел Виктор осознать произошедшее, как двое его товарищей уже лежали на подмёрзшей за ночь земле пульсирующими горячими струйками крови подкрашивая жухлую прошлогоднюю листву, а растерявшийся от неожиданности Шаповалов вжавшись спиной в молодую берёзу затравленно глядел на появившуюся из укрытия группу. Бандитов было всего четверо, серые помятые лица свидетельствовали, что и у них была непростая ночь. Один из них, среднего роста, поджарый очень прямо державшийся молодой мужчина, легким движением сняв с плеча Виктора автомат, чуть заметно, как бы отдавая команду, кивнул другому, здоровенному, звероватого вида парню, в неожиданно для леса, добротной даже по предвоенным городским меркам дублёнке. Хотя Виктора никак нельзя было назвать опытным, прошедшим огни и воды бойцом, но не был он и трусом, успел уже поучаствовать в столкновениях, вёл себя в таких случаях достойно, но на сей раз внезапность нападения и усталость сыграли с ним злую шутку. Резкий, очень болезненный удар в пах вывел его из ступора и сжав зубы он мысленно приготовился к худшему.
- Возиться некогда, давай как в прошлый раз, - послышался негромкий, до жуткого деловитый, голос. «Звероватый», почти такой же здоровенный, как и сам Виктор, обдав его смрадом чеснока и устоявшимся перегаром самогона, придвинувшись в упор и ласково прогудев: «А щас, я тебя пощупаю», - принялся неторопливо орудовать ножом. Ощутив у себя под рёбрами острое лезвие, Виктор выдохнул, и зажмурившись задержал дыхание.
- Дыши не дыши, а пузо-то сейчас красное буде! – в голосе «звероватого» послышалось нездоровое оживление.
- Краснопузый, - раздалось откуда-то сбоку, парни сдержанно заржали.
- Открой зенки-то, - здоровенный бандит заелозил ножом так, что задёргавшийся от боли Виктор во все глаза вытаращился на мучителя.
– Во, - обрадовался «звероватый», - а то зажмурился как Машка перед ентим самым!
Вновь послышался похабный гогот.
- А можа ему в задницу этот нож вставить? – подал реплику кто-то из парней. Гогот усилился.
- Тише вы! – цыкнул на них забравший у Виктора автомат мужчина, он один оставаясь серьёзным сохранял внутреннюю сосредоточенность. - Где база вашего отряда? – раздался его тихий, до неестественности спокойный голос. Виктор молчал.
- А мы счас штуку одну спробуем, - снова дохнул на него чесноком «звероватый», - во глянь, ножик-то уже с юшкой, - вытащив нож из под рёбер Виктора он поднёс окрашенное лезвие к его глазам. Так я сейчас один глазик тебе того… в ы р е ж у, – медленно с садистским смаком произнёс он, – потом чуток погодю, и второй тоже!
Зрачки Виктора расширились, он с ужасом уставился на парня, чьё перекошенное отдающее безумием рыло не предвещало ничего хорошего.
- А потом отпустим тебя на все четыре, - продолжил бандит, – живи, радуйся! – раздалось сдержанное хихиканье.
- Невеста то у тебя есть? – подключился кто-то из парней - Вот приедешь к ней героем таким!
- А шо, примет, мужик удобный! Шо хошь, то и делай, ничего не увидит, бабе - раздолье!
- Ну так, мил человек, вот тебе первый вопрос, если молчать вздумаешь, или сбрехнёшь, глаз тебе враз вырежу, – «звероватый» поднёс лезвие к самому зрачку. Виктор было дёрнулся, но получив резкий удар под рёбра, задохнулся от боли.
- А какой смысл один терять? – с характерной блатной интонацией подал голос, молчавший доселе неприятного вида хмырь. – Или вообще, полным героем, без зенок, - на блеклой, выцветшей физиономии нарисовалась злобная усмешка, - либо уж ты, друг ситный, расскажи нам всё как на духу!
- Ну так вот тебе первый вопрос, – блестящее лезвие снова зашевелилось у зрачка. – Зовут - то тебя как, чоловиче?
Судорожно вздрагивающими губами Виктор назвал своё имя. После имени, фамилии, вопросы пошли посерьёзнее. Где и сколько бойцов расположено? Кто командир? Замполит? Чем вооружены? Какие приказы были доведены до военнослужащих в ближайшее время? Как только дело наладилось, расспрашивать принялся сухощавый мужчина в неброской затёртой телогрейке, тот самый, что забрал у него автомат. Речь его была правильной, чёткой, держался он с каким-то удивительным достоинством. Голубые глаза на словно застывшем, чёткой лепки, малоподвижном лице смотрели бесстрастно. Умело выудив из Виктора всё, что могло иметь значение, и о чём мог иметь представление рядовой боец, он, наскоро осмотрев отобранный у пленного ППШ, отступив на пару шагов, вдруг принялся методичными короткими очередями строчить из него. - Мельник, шо ты робишь?!! – выдохнул, получив две пули в живот тот самый, здоровущий, одетый в цивильный овечий прикид экзекутор, но коротко взлаявший автомат, поставил точку. Деловито удостоверившись в смерти своих недавних соратников, мужчина обернулся к Шаповалову. Виктор, всё ещё стоял прижавшись к своей берёзе, тело его сотрясала крупная неудержимая дрожь. Приблизившись вплотную, человек, которого назвали Мельником, несколько томительных секунд пристально вглядывался в глаза Виктору. Того до крайности пугало, какое-то неестественное, исходившее от незнакомца спокойствие, даже дыхание его оставалось глубоким и размеренным, на губах теплилась производившая жутковатое впечатление усмешка.
- Ну что, Витюш, будешь теперь работать на меня! – раздался негромкий, глуховатый чуть голос.
- Или ты не хочешь? – в интонации Мельника проскользнуло что-то такое, от чего Виктор судорожно передёрнувшись истошно на весь лес завопил.
- Хочу, хочу! Не убивайте меня!!!
- Заткнись! – коротко бросил незнакомец и зажав ему рот ладонью, торопливо выщелкнув диск из Шаповаловского автомата, накинул его Виктору на плечо и прошипел. – Бежим отсюда!
Минут двадцать, здоровенный бугай Виктор покорно рысил вместе с незнакомцем пока тот, внезапно обернувшись и на несколько минут жадно прислушиваясь замерев, не удостоверился, что всё в порядке. Тогда, иронично оглядев могучую фигуру Виктора, он чуть слышно выдохнул:
- Ну что боец, повезло тебе! Долго теперь жить тебе, если меня слушаться будешь! Хочешь, долго жить?
И поспешно зажав Виктору ладонью рот, прошипел:
- Не ори, теперь и сам вижу, что хочешь!
- Пойдёшь в отряд, - негромко продолжил он. – Найдёшь начальника особого отдела – Зарудина, ему отдашь. И вытащив из кармана спичечный коробок протянул его Виктору.
- Спрячь хорошенько! Скажи – привет от Виктора Владимировича. Передай также, что связные погибли… оба! Ну что, прощай пока, тезка! – и, бросив ему под ноги автоматный диск, не оглядываясь, зашагал вглубь леса.
Пробежав несколько километров, Виктор Шаповалов рухнул в прошлогоднюю траву и по-звериному завыл. Ещё до конца не осознав произошедшего, он каким-то внутренним чутьём ощутил – случилось что-то страшное, что-то, что навсегда разделило его жизнь на «до» и «после».
*********************
На начальника особого отдела переданный от Мельника пароль произвёл почти магическое воздействие. Недоверчивый, дотошно въедливый Зарудин к удивлению Виктора удовлетворился самым кратким описанием произошедшего. Попросив показать на карте, где именно погибли бойцы, он, вцепившись в принесённый коробок, поспешно отпустил Шаповалова. Хотя они с Мельником ни о чём не сговаривались, Виктор и сам отлично понимал, что историю с допросом описывать здесь не стоит. Теперь у него началась совсем новая жизнь. Сделавшись связным он чаще всего ночью, а, порой, и под утро, за несколько часов до рассвета уходил в лес, чтобы, встретившись в условных местах с Мельником, принять от того очередное донесение для Зарудина. Пользовались они иногда и тайниками, но по возможности Мельник всегда предпочитал личную встречу, на которой можно обстоятельно всё обговорить и обсудить. В боевые рейды Виктора теперь посылали редко, и, вообще, сделался он у начальства как бы на особом счету. Через несколько месяцев такой жизни во время очередной встречи в лесу Мельник сказал ему:
- Ну всё, здесь моя работа закончена, ты мне пока не нужен. Есть мысль послать тебя в военное училище! – он пытливо смотрел на Виктора, но тот в ответ лишь неопределённо пожал плечами.
- Значит решено, – словно не заметив его колебаний уверенно заключил Мельник, – скоро тебя отправят! Когда ты мне понадобишься, дам знать, - и сообщив пароли, с помощью которых он сможет узнать пришедших от него связных, прибавил, – слушайся их как меня!
Виктору о многом хотелось расспросить Мельника, но что-то удерживало его. Он, конечно, спрашивал себя: почему я должен слепо подчиняться? Но какое-то шестое чувство подсказывало, что задавать лишних вопросов не нужно, и дело было вовсе не в первоначальном страхе перед этим человеком, а в смутном ощущении, что Мельнику известно что-то большое, важное, дающее ему право брать на себя ответственность за свою и чужие жизни.
- Ты правильно думаешь, - Виктор вздрогнул, услышав неожиданный отклик на свои мысли, - всего я тебе сказать не могу. Что-то ты сам увидел, о чём-то, наверное, догадался, а остальное со временем узнаешь. Одно я тебе сейчас скажу, мы с тобой на нашей стороне! – после некоторого молчания прибавил он. – И ещё, - строго повернулся он к Виктору, – зовут меня Виктор Владимирович Игумнов. Но запомни, все, кому нужно, и так меня знают, поэтому, если кто-то начнёт расспрашивать - это враг! Крепко усвой это!
После чего он медленно не оглядываясь ушёл в глубь леса.
В рутинной унылости службы промелькнуло несколько месяцев, за это время его успели перевести в Киев, но о направлении в военное училище речи не заходило. И вот, однажды его вызвал к себе начальник особого отдела Арбузов, немолодой уже, мешковатый большевик с дореволюционным стажем. Приученный к вызовам к Зарудину, Виктор шёл спокойно, не ожидая никакого подвоха. После обычной в таких случаях бодяги (где родился, кто мама с папой и т.д.) Арбузов, ласково глядя своими цепкими близко посаженными глазками, вкрадчиво поинтересовался: - Ты, кажется, был связным во время спецоперации по ликвидации банды?
Виктор не стал это отрицать.
- Вот у меня тут написано, - мял он в руках какую-то папку, - что ты был знаком с руководством банды? Виктор искренне удивился: - Ни с кем я знаком не был! – с жаром воскликнул он.
- А как же тогда ты стал связным?
Собираясь с мыслями, Виктор помедлив какое-то время принялся монотонным голосом точно излагать все события, за вычетом своего попадания в плен и допроса.
- Как же, - удивился особист, - этот самый Мельник, один, просто так взял и подошёл к вам в лесу, после боя, в котором вы потеряли всех своих товарищей, а вы его так спокойно подпустили, и главное, затем дали ему уйти?
- Он был без оружия, - объяснил Шаповалов, - потом, мы столкнулись не после боя, а позже, и совсем в другом месте. На выходе из леса!
Арбузов достав карту потребовал показать ему. Виктор показал место, где они потеряли первых двух бойцов их пятёрки, также указал место, где они провели ночь в лесу и где произошло столкновение, в котором погибли ещё два бойца…
Потянулись несколько крайне неприятных недель. Первое время Арбузов был приторно вежлив, даже сочувственен, позже начал кричать, угрожать, и даже избивать Шаповалова. Бил он расчётливо, сноровисто, так, чтобы не осталось следов, чувствовался большой опыт по этой части. Интересовали его главным образом два момента: каким образом Виктор вдруг ни с того, ни с сего стал связным? Также, Арбузову зачем-то нужно было выяснить всё, что касалось Мельника. Виктор отвечал с готовностью, но что собственно он мог знать? Да, группа напоролась на банду, товарищи погибли, а ему, отстреливаясь, удалось уйти (и, кстати, нескольких бандитов из своего автомата он там положил!). Да, оторвавшись от преследования, уже на выходе из лесного массива он наткнулся на человека. Это Виктор к нему подошёл, а не наоборот! На вопрос незнакомца: «знает ли он начальника особого отдела - Зарудина?», ответил, что знает. А какой смысл отнекиваться? Зарудина там все знают!!! Да, взял у незнакомца спичечный коробок и при этом не обыскал и не задержал! Здесь, конечно, он виноват!!! Но устал как собака! Голова уже не соображала, да и не уверен, было ли преследование? Что было в коробке? Туда он, естественно, не заглядывал! Как этот Мельник выглядел? Пожалуйста, как смогу опишу, только видел я его всё время или в темноте или утром рано, да и был тот всегда в каком-то балахоне, а лицо старался не показывать. Арестуете меня? Воля ваша, только это всё, что я знаю, а выдумывать не обучен, да вам выдумок и не нужно!
Вначале Арбузов выдёргивал его на допросы поздно вечером или ночью, дневная же служба Виктора протекала своим чередом, затем, взявшись уже серьёзно, он законопатил его на гауптвахту и, угрожая настоящим арестом, требовал каких-то больших подробностей. Виктор упорно стоял на своём, и однажды, когда он успел уже отсидеть на гауптвахте несколько недель, его вызвали к командиру части. Не вставая из-за стола тот небрежно скользнув взглядом по могучей фигуре бойца, негромко спросил:
- Рядовой Шаповалов, есть решение отправить вас в военное училище, как вы на это смотрите?
- Готов служить там, где смогу принести пользу, - не задумываясь откликнулся Виктор. Кивнув на стоящий в отдалении стул, тот поинтересовался. – Что у тебя там с Арбузовым?
- Не верит он мне, товарищ подполковник! А я всё рассказал, как есть.
- Ну что ж, не верит и не верит… а мы, вот, рискнём! Жизнь покажет, - усмехнулся он, и совсем другим тоном негромко прибавил: - Учись хорошо, заводи товарищей, тебе это в будущем пригодится, – и кивком головы отпустил Виктора.
********************
Знакомство с Аркадием
Аркадий возник в его жизни неожиданно, и, скажем откровенно, самое первое впечатление у Антона было неприятным. Стильно одетый, холёный, в меру полноватый мужчина лет сорока пяти с нагловато-бесцеремонным выражением маслянистых глаз, вальяжно фланируя с видом победителя на одной из художественных тусовок, по-хозяйски прицениваясь, разглядывал картины и женщин. Антон, которого сюда, собственно говоря, никто не звал, чувствовал себя неловко и, пытаясь скрыть смущение, держался подчёркнуто развязно. Встретив знакомую девушку – Нину, он принялся с жаром излагать ей свои взгляды на живопись, незаметно их разговор перекинулся и на поэзию. Говорил он, как нередко с ним случалось, собственно, не столько для девушки, сколько для того, чтобы щёлкнуть по носу некоторых из присутствующих. Очевидно, что взгляды Антона не были близки местному бомонду, и разделялись немногими. Вернее, если говорить начистоту, у большинства из присутствующих взглядов как таковых никогда и не было, лишь позволяющая комфортно встраиваться в социально-мифологический мейнстрим аморфная мешанина, которая у подобных людей проходит за «своё мнение». Именно поэтому, как нередко бывает, у них не доставало интеллектуального и профессионального аппарата, чтобы внятно оспорить чуждые и сложные для них построения Антона, а устраивать обычную базарную склоку воспитание всё же не позволяло. Возникало заметное напряжение, тот психологический дискомфорт, который, не давая обвинить в чём-то конкретном (в профессиональном и житейском плане Антон вёл себя с ними предельно корректно), провоцировал всякие гаденькие закулисные инсинуации на его счёт. Но именно что лишь в кулуарах, испытывая глубокую неприязнь к Антону, внешне, они делали то единственное, на что оказывались способны – игнорировали его. Поэтому, когда незнакомый лощёный тип вдруг неожиданно влез в разговор, Антон в первый момент решил, что это просто способ «подкатить» к Нине. Но уже через несколько минут, забыв про девушку, они, перебивая друг друга, разворачивали свои представления о перспективах современного развития живописи.
«Пора уже отойти от узнаваемого сюжета! Отсылка к неким архетипам, тому же мифу, например, конечно, может остаться, но должна быть тщательно закамуфлирована, находясь как бы под густой «вуалью», лишь угадываться подсознанием, и именно это придаст впечатлению от картины подлинную глубину! Традиционную привязку к конкретным сюжетам необходимо заменить отсылкой к более глубоким подспудным пластам сознания. Как наше внутреннее «я» реагирует на те или иные цвета? Какой эмоциональный фон порождается теми или иными сочетаниями? И, конечно, необходимо смело отходя от психологически комфортных цветов, радикально экспериментировать с красками. Ведь мы, по сути, до сих пор во многом привязаны к некой привычной глазу палитре! Пора, наконец, понять, что сегодняшняя живопись должна не отражать, а формировать внутренний мир! Вот тогда это будет подлинно современная живопись! В идеале мы должны прийти к оторванным от форм и сюжета, лишенным любой внешней конкретике аллегориям, не просто отсылающим нас к самым глубинам коллективной психики, а овладевающей ею, ведущим и в конечном счёте формирующим её».
Резонанс взглядов с новым знакомым был таков, что позже, перебирая в уме затронутые ими темы, Антон и сам путался, где его собственные мысли, а где, то, что было высказано собеседником. Краем глаза он с удивлением отметил, с какими почтительными физиономиями окружил их присутствующий здесь околотворческий бомонд. Его новый знакомый оказался для них фигурой! Ни к селу, ни к городу вспомнилась родная деревня Виктора Ивановича Шаповалова, куда он, будучи ещё подростком, заехал как-то раз с дедом. Его знакомство со сверстниками началось тогда с их оценивающих и, увы, довольно пренебрежительных взглядов, и сходу придуманной ими для него неприятной клички: Рыжий-дылда. Но, прознав, что он внук не кого-нибудь, а генерала Шаповалова (того самого!!!), они, точно также, как сегодняшние «художники», почтительно вытаращившись на него, сгрудились вокруг.
Аркадий Быковский был мажором из мажоров. Сын известного диссидента - шестидесятника, сделавшегося позднее, к тому же правозащитником. Из породы тех самых «правозащитников», которым уже в наше время злые языки прицепят едкое прозвище – кривозащитники. Папа Аркадия, Григорий Вениаминович, вечно находился на каком-то жутком эмоциональном взводе - обличал очередную несправедливость, выводил на чистую воду, клеймил, защищал от «вопиющего беспредела»! Он был увлечённым, ярким и увлекающим слушателя оратором, но во всём этом присутствовала маленькая, на поверхностный взгляд даже как бы и незаметная червоточина: защищал Быковский-старший только тех, кто входил в (довольно обширный, правда) круг «своих». С теми же, кто в глазах Григория Вениаминовича не принадлежал к этому числу, могли поступать как угодно несправедливо, жестоко, даже бесчеловечно, он при этом оставался не то чтобы глух, просто, в подобных ситуациях у него всегда находились объяснения и оправдания, исключающие хоть сколь-нибудь малейшее его участие. Вообще же, если отбросить всё наносное, случайное, то Григорий Вениаминович всегда служил силе. Не той внешней, сиюминутной, которая проявляется в виде волеизъявления какого-нибудь, пускай даже и крупного чиновника, или, иной раз, вооружившись лампасами с презрением смотрит на отдельно взятого гражданина. Нет, такого рода силу, дальновидно понимая её приходящесть, он всегда презирал! Преклонялся он, совсем перед другой силою, той самой, чьё слабое ещё дуновение, сквозь всю имперскую мишуру и казавшийся тогда незыблемым «железный занавес», чутко сумел уловить он ещё в самом начале 60-х. Тонкий знаток человеческих душ Аркадий, глядя на папу, иной раз думал: «вот родись он лет на тридцать раньше, какой убеждённый сталинист из него бы вышел!». Правда, сам, порой, до беспринципности гибкий, Аркадий презирал папу не за это. Презирал он его, как не покажется странным, за ту убеждённость, в которой, будучи тогда ещё юношей, видел (может и не совсем справедливо) папину ограниченность. Глядя, как у проведавшего об очередном «безобразии», родителя загораются глаза, учащается пульс и дыхание, и тот привычно принимается заполошно топить за всё «хорошее», против всего «плохого», Аркадий, снисходительно глядя на папу сквозь полуприкрытые шторки век, размышлял: «Ишь ты, даже пена на губах выступила, дома-то к чему? Кто оценит? Неужели на нас репетирует?».
На всё эти, прикрывающиеся громкими фразами, противоборствующие стороны смотрел он лишь как меняющиеся время от времени театральные декорации. В юности одной из любимых книг Аркадия была «Илиада», где люди сражались, любили, гибли, и всё по воле бессмертных богов, но сами небожители при этом оставались недосягаемо высоки. Пытливая мысль не по годам развитого юноши примеряла этот сюжет на человеческое общество: где-то там, в высоких эмпиреях, в тиши кабинетов, прогуливаясь в тенистых парках, принимаются судьбоносные решения, запускаются процессы, одним из далёких и отсроченных результатов которых становиться то, что уже немолодой и одышливый человек, возбуждаясь от определённого типа новостей, гневно мечет громы и молнии. А если бы там решили по-иному, то и возбуждался бы он совсем от иных событий, а сегодняшние, до колик возмущающие его, принимал бы спокойно. Всё это - порождаемая человеческой глупостью суета, мир, намного сложнее каких-то там «измов», и все эти их «убеждения», это просто программы, с помощью которых невидимые обычным смертным «небожители» исхитряются управлять людьми. Мирно восседая в покойном кресле, тщился он представить себе этих «небожителей». Как они выглядят? Как держат себя? О чём думают? Что он - Аркадий, скажет им, если судьба вдруг…? Об этом страшно было подумать, хотя в реальности такой встречи он в годы своей розовой юности даже не сомневался. В зыбком тумане, правда, оставалось то, в качестве кого он предстанет перед ними? Быть очередным «программистом» он вовсе не стремился, на таких Аркадий смотрел снисходительно: Карл Маркс, по его мнению, представлял собой жалкую, грязную, движимую раздутым самолюбием собачку, да, да, всего лишь дрессированную собачку, кропотливо пишущую очередную «программу», которая впоследствии разместившись в миллионах голов, направит ход истории в определённое русло. Программу, конечно, с вирусом! Судьба стриженного подо льва пуделя, мрачного пророка Ницше, или «инженеров человеческих душ» вроде Максима Горького его тоже не привлекала. Вообще, таких «программ» и «программистов», по мнению Аркадия, было великое множество, и если к одной из них вдруг привлекалось повышенное внимание, и её на какое-то время «поднимали на щит», то это в его глазах свидетельствовало вовсе не о достоинствах самого «программиста», а о том, что содержание написанной им «программы» вошло в резонанс с пожеланиями неких невидимых обычному смертному «небожителей».
В подобного рода размышлениях Аркадий лет до сорока мучительно пытался отыскать своё место. Благо, многочисленные папины возможности избавляли от тягот прямой борьбы за существование. Нет, он не был в привычном смысле иждивенцем, бывшее диссидентское движение, органично переименованное в либералов, как и в советское время, было очень близко к кормушке, и также, как встарь, в перерывах между «протестной» деятельностью хищно захватывало все властные и "хлебные" позиции в стране. Опираясь на такой «бэкграунд», Аркадий умело инвестировал в самые разные области. Будучи вхожим в обширные круги, имея достоверный информационный инсайд, действуя при этом осторожно и осмотрительно, он научился получать довольно стабильную прибыль, затрачивая при этом минимум времени и усилий. Главной темой его грёз, предметом дум и забот, причиной бессонных ночей, оставались те самые «небожители», коих он вдумчиво пытался понять, мечтая докопаться до самого последнего источника их энергии и влияния, в существовании которого он был твёрдо убеждён. Да, проходящие в мире процессы в заметной мере хаотичны, но в этом хаосе Аркадий очень рано научился видеть потоки враждебной человеку, но при этом осмысленной и непреклонной воли. Именно источник этой воли вызывал его жгучий, в чём-то, пожалуй, даже болезненный интерес. Годами, он старательно вырабатывал в себе необходимую «оптику», взгляд, позволяющий осязать подлинный замысел, проницательно видеть проявления организованной воли, чутко улавливая её затейливую логику сквозь все наслоения многократных, вносимых бездумными исполнителями, искажений. Поэты, писатели, философы, художники, многие из них, так или иначе отражая далёкие отблески этой воли и переводя на доступный массам язык, транслировали её в мир. Несколько лет упорного изучения их биографий, знакомство с живыми представителями этого цеха принесло лишь разочарование. Нет, у них это не было результатом глубокого и осмысленного понимания, они всего лишь интуитивно подхватывали темы, которые сейчас «пойдут» или не «пойдут». Далеко не всегда это проходило гладко, предваряясь нередко тягостным периодом проб и ошибок. Через их эго, через болезненное желание любой ценой привлечь к себе внимание, прославиться, кто-то невидимый и могучий, управляя общественным мнением, тонко направлял поступь этого мира в нужное ему русло.
Пережив тяжкое разочарование, Аркадий уже спокойнее воспринял то, что и политики при ближайшем внимательном рассмотрении также оказались всего лишь трансляторами чужой воли. Пробовал он бросить взгляд в сторону религии, но там всё было настолько путанно, темно, мутно, что он с оторопью отошёл в сторону. Комфорт и спокойствие, вот что к сорока годам, после долгих исканий стало личной религией Аркадия. Рано познавший, успевший уже и пресытиться всеми видами разврата, разуверившийся и в чёрте, и в боге, вернее, если быть точным, разглядевший в них лишь враждебные, настойчиво чего-то требующие от человека, силы, созрев как откровенный и всепобеждающий эгоист, прекрасно сознающий в глубине души, что за свой комфорт и спокойствие он готов переступить через что угодно и кого угодно, он парадоксальным образом при этом никогда не был по-настоящему корыстен, но, как любил говорить сам Аркадий - чтобы стать выше злата надо его и м е т ь ! И, он любил дорогие вещи и старательно культивировал в себе экстравагантные привычки.
Такого человека судьба послала Антону, и нужно отдать ему должное, он сумел оценить и вовремя за него «ухватиться».
*******************
Генерал с дочерью
- Вот опять - деньги, деньги, деньги, а когда я сдохну, что делать будете? Лярва позорная, - бухтел старый генерал в адрес дочери. – Другие, раздвинув ноги, зарабатывают, эта же тратит!
Увы, жизнь Татьяны Владимировны, мамы Антона, была далека от образа балованной генеральской дочки. Когда был жив её брат, старший сын Павел, перед которым Виктор Иванович благоговел, генерал вёл подчёркнуто аскетичную жизнь «честного советского офицера». Вскоре, после известия о трагической гибели Павла, исчез из семьи и генерал. Нет, он их не бросил, просто переселился в одну, из принадлежавших их ведомству конспиративных квартир (несколько из них он позже сумел успешно приватизировать). Дома при этом появлялся редко, семьёй не интересовался, оставив всё на жену - тихую безответную женщину, привезённую им из средней Азии где когда-то служил.
Стоит заметить, что в светлые свои минуты генерал не был злым человеком, мог иной раз одарить и теплом, даже сочувствием. Внимательному и непредубеждённому взгляду (если бы таковой отыскался) открылось бы, что выходки его были наполнены не то чтобы реальной злобой, а выглядели скорее так, будто он что-то знал, что-то такое, про них про всех и про их жизнь, что по-другому и относиться к ним было нельзя. В хорошие моменты Антону, порой, хотелось расспросить деда, но он всё чего-то ждал, ждал и так в конечном итоге и не решился. Внешне, лично к нему - внуку, отношение было сносное, местами даже доброжелательное, но внутреннее чувство подсказывало, что в глубине души генерал и его самого ни во что не ставит.
Хотя непосредственно от самого деда «огребать» ему приходилось сравнительно нечасто, рикошетом всё же это ударило по нему крепко. Поразительный образчик деформированной папой психики представляла собой мама Антона. Стоило двенадцатилетнему Тошке записаться в шахматный кружок, как она тут же спешила заявить, что он ничего в них (шахматах) не петрит, дураком всегда был, дураком и останется, и не нужно, пытаясь выглядеть умником, тратить зря время, толку всё одно не будет. На горячие возражения простодушного тогда ещё довольно Антона, она не смущаясь принималась припоминать все эпизоды, когда сын её оказывался не на высоте. Вообще, если бы её сознательной целью было раздавить в нём чувство собственного достоинства, то вряд ли она могла бы действовать более эффективно. Стоило маленькому Тохе неосторожно похвастаться что в школе его похвалили, как мама спешила открыть ему глаза, разъяснив, что сам по себе он ничего из себя не представляет, а хвалят его лишь потому, что наверняка прознали уже, что дедушка у него генерал! Десятилетний Тоша очень остро понимал недовольство Татьяны Викторовны, которая вместо того чтобы заниматься своими без сомнения гораздо более интересными делами, вынуждена была тащиться с сыном в районную поликлинику. Раздраженно волоча его за руку она подпихивая к скамейке рядом с врачебным кабинетом злобно шипела:
- Тихо сиди, жопу прижми, чтоб не слышно тебя было!
Когда же доходила их очередь, то она с каким-то простодушным небрежением, как собачонку, втаскивая его в кабинет с каменным лицом выцеживала:
- Вот, говорит, что болит у него там что-то. Врёт поди?
На всю жизнь запомнилась смущённая физиономия не знающей как поступить врачихи. Правда, нет худа без добра, ему в таких случаях действительно почему-то легчало, болезнь отступала, оставалось только чувство глубокого стыда и желание как можно скорее остаться одному. В общем, семья их была довольно специфичной и как-то раз неосторожно спросив деда: «А любил ли ты бабушку?», внук открыл для себя ещё одну скрытую страницу семейной истории.
- Ну как сказать… твоя бабушка была стукачка! – цинично усмехнулся дед.
- Это как?!! – привычному даже уже ко всему Антону услышанного оказалось слишком.
- Чего закакал? – пьяно усмехнулся дед. – Это сейчас всё очень удобно стало, – кивнул он на лежавший на столе телефон, – а тогда нужно было живого человека приставлять.
- Ну как же так? – Антон всё не мог успокоиться.
- Дак всё равно кого-нибудь отыскали, свата, брата, друга детства! А так… и они во мне уверенны, и я знаю – кто?
- И тебя это.. . - Антон запнулся в выборе слова, – не задевало?
- Всегда надо давать людям быть собой. А потом, это ведь её дополнительно ко мне привязывало, у неё тоже - служба, знаешь ли! – пьяненько захихикав Виктор Иванович потянулся к бутылке и щедро начислив себе полный стакан залихватски опрокинув его вернулся к разговору.
- Запомни, если хочешь, чтобы тебя поддерживали, дай возможность себя контролировать, ну или дай им хотя бы видимость контроля! Иначе кто же рискнёт тебя выдвигать? – он вновь сально захихикал. – Она мне в перестройку призналась, не выдержала, но я с самого начала знал! Провинциальная девочка, по сути - пустышка, а тут ей слегка помогли выйти замуж за перспективного офицера! С п е ц и а л и с т ы !
Антон набычился стараясь не смотреть в сторону деда.
- И тогда, в конце восьмидесятых, когда она мне призналась, я сделал вид что не разобрал ничего. А она, ты знаешь, всё поняла, не полная дура всё же, и её это задело больше всего.
- А, это… хм, Виктор Владимирович?
- Чёрт его знает, вообще-то вряд ли! Он, кстати, сам никогда в жизни ей на глаза не показывался, значит знал, - генерал снова потянулся за бутылкой.
- То есть как не знаешь? А разве… потом не сказала? – Антон так и не решился произнести слово - бабушка.
Дед вдруг с пьяной раздражительностью накинулся на внука: - Она-то откуда могла это знать? Ей помогли замуж выйти за офицера и уехать из той дыры. Ну на этом же, конечно, и подловили! А дальше от неё информация шла выше, а кто там был? Пёс его знает! Думаю, что кто-то из конторских, но кто именно? Меня же сразу после женитьбы в МГБ взяли как проверенного надёжного кадра. То есть - сыграло роль!
- А я думал тебя Игумнов рекомендовал?
- Он рекомендовал, но в таких случаях один человек не решает. Да ведь там вообще погранзона была, могла и контрразведка за офицером в порядке бдительности приглядеть. Но если они, то потом, конечно, всё равно уже в контору передали агента.
- Подожди, - разволновался Антон, - получается она сначала кому-то одному… хм… рассказывала про тебя, потом уже другому?
- Думаю, в самый первый раз это была баба, женщина то бишь, под подружку крашенная. Нескладной малолетке, как сейчас говорят - закомплексованной, посодействовали за комбата выйти, а я тогда знаешь какой был, орёл! С перспективами. В ответ попросили об услуге, вернее даже «услуга» сама произошла, в процессе! А потом, уж извини, получается на жениха и мужа стучала, никуда не денешься, крючок! Она же чего потом хм с катушек-то слегка так подсъехала - в самом конце уже мне всё рассказала, а я не гугу, как будто так и надо! Получается её всю жизнь на крючке держали, что мужу расскажут, а он (то есть я) всё и так знал!
- Ну как же это?!! – в очередной раз спросил Антон.
- Да что ты заладил? Это жизнь!!! Я, думаешь, чего тебе рассказал - пьяный, ну и пьяный, конечно, тоже, не без этого, – ухмыльнулся генерал. - Хочу, чтобы ты понял - жизнь непроста! Я не знал, кто её вербанул, но понимал, что не иностранная разведка, что из «своих» кто-то, из тех, от кого возможно зависит моя дальнейшая судьба. Мне ведь тоже нужно было, чтобы они правильно обо мне думали, вот я и подкидывал материал, знал что при ней говорить нужно! Презираешь?
Антон смущённо смотрел в пол.
- С у ч ё н о к, - неприязненно выдавил старик, - чистоплюи майорами на пенсию уходят, ну или в крайнем случае - подполковниками. Сидели бы сейчас в средней Азии, в приграничном посёлке, дед – подполковник на пенсии, в Душанбе бы по праздником ездили. И ты, мразёныш, всё равно кривился бы, только уже по другой причине.
Антон продолжал молчать.
- Тогда уж будь до конца принципиален - съезжай с дачи, сам снимай комнату в городе, и живи самостоятельно, – негромко очень медленно протянул дед. И помолчав с минуту, рявкул. - Вон отсюда, гадёныш!
Никуда Антон конечно не ушёл, да на следующий день никто и не вспомнил об этом разговоре.
**********************
«Живописное полотно должно представлять собой зеркало, в котором отражается некое внутреннее «я» человека. «Я», очищенное от всех мифологических и сюжетных наслоений, чистое, беспримесное, концентрированное «я»! Необходимо, чтобы это самое внутреннее «я» не просто резонировало с живописным образом, но и сам образ, в свою очередь, стал пластичным, способным, входя в ответный резонанс, вести подсознание в некоем заданном направлении. Задача, на мой взгляд, очень интересная!», - друзья сидели в уютной турецкой кафешке Апраксина переулка, высокопарно вещавший Аркадий вопросительно уставился на своего нового приятеля.
- Эта тема очень близка мне, - задумчиво откликнулся Антон.
- Знаешь, о чём я думаю? - заговорил вновь Быковский, - Возможно, будущее живописи - в неких электронных экранах, которые будут способны корректировать изображение, следуя за эмоциональным состоянием зрителя!
- В чём же тогда будет задача художника?
- Ну как в чём? Изображение-то (хоть и подвижное) останется!
- Это будет даже серия изображений…
- Вовсе нет! Это именно одно пластичное изображение, способное в неких заданных границах следовать за эмоциональным состоянием!
- Так в чём цель? – недоумевал Антон.
- Управление эмоцией! Картина создаёт нужную эмоцию, держит её и послушно «следует» за ней. Даже не так, - поправился Аркадий, - это в привычном понимании не эмоция, это - состояние психики, причём стабильное! Я убеждён, что может быть такое полотно, такой набор красок, который, скажем, вызывая колоссальный негатив, станет загонять психику в определённые состояния, в некоторых случаях, возможно, даже вплоть и до крайнего исхода. ..
- А наоборот?
- Ну да, - равнодушно кивнул Аркадий, - такое тоже возможно.
- Наверно, стоит показать тебе один мой рисунок, - задумчиво откликнулся художник, – рисунок, сделанный наспех, без особых раздумий, но…
Так, появился повод закрепить интересное знакомство, пригласив своего нового друга на дачу, где жил и работал Антон. Аркадий не откладывая дела в долгий ящик, нагрянул на следующий же день, долго, с детской непосредственностью восторгался размерами участка, тем, что дачный домик окружён огромными живописными соснами. Представляющий собою мелкую металлическую сетку, забор метров уже с десяти сливался с ландшафтом, и стоящему возле дома гостю казалось, что он находится прямо в лесу. Сам дом, правда, произвёл заметно меньшее впечатление, деревянный, возведённый ещё в семидесятые, трёхэтажный дачный павильон когда-то для своего времени, возможно, и был не лишен некоторой стильности, но сейчас выглядел обветшавшим и устарелым. Стены первого, выстроенного в виде правильного шестиугольника этажа, представляли собой застеклённые деревянные витражные квадратики, в таинственном преломлении которых представали огромные величественные в своей первозданности сосны. Этаж был разбит на три большие соединённые между собою замысловато выполненными арками отсека с расположенной посередине представляющей своего рода многогранную «ось» кухней. Производя впечатление пространства и простора, первый этаж дачи напоминал скорее некий общественный павильон, вроде выставки или небольшого провинциального музея. Вписанный поверх него круг составлял одну также довольно таки внушительного размера комнату второго этажа. Поставленный на этот круг разделённый тонкой перегородкой куб третьего этажа образовывал две небольшие уютные спаленки. Имелся также забитый всяким хламом чердак, где помимо прочего свалены были и старые книги, часть из которых сильно истрёпана. Антон по несколько раз в год давал себе торжественное обещание разобрать их, составив хоть какой-нибудь список, и, приведя в порядок, начать читать, но всё откладывал.
Мастерскую он устроил себе на втором этаже. Обширное круглое помещение с необычными - разной формы и размеров, а в довесок ещё и расположенными на разной высоте от пола окнами, настраивало на совершенно особенный лад. Немаловажным было также и то, что второй этаж (в отличии от первого) зимой можно было довольно сносно прогреть. Взобравшись по крутой лестнице, Аркадий сразу же принялся внимательно и вдумчиво разглядывать его работы, большинство из которых представляли собою если и не прямые копии, то некий парафраз, отсылающий к темам классических образцов. «Да, - подумал гость, - декларирует одно, а в реальности…, впрочем, так нередко бывает». Особняком выделялось несколько работ, представляющих собою странновато выглядевший бесформенный набор красок, мазня настолько беспомощная, что напоминала она скорее пятна Роршаха. С трудом выдавив несколько вялых комплиментов, гость вопросительно уставился на Антона.
- Да, да, сейчас, - вытащив из какой-то папки аккуратно наклеенный на фанерку кусок картона, художник водрузил его на мольберт. Это был тот самый набросанный когда-то в анатомичке рисунок, увидев который Аркадий, оживившись, принялся с неподдельным интересом его рассматривать. Делая по несколько мелких шажков, он менял расстояние, и, отыскивая новый ракурс, жадно впиваясь взглядом в картину, вновь застывал как вкопанный.
- Как тебе это удалось, чувак? – выдохнул он наконец.
- Ты заметил? – взволнованно спросил нового друга Антон.
- Он у тебя и свеженький, и как бы уже хорошо полежавший одновременно! - возбуждённой скороговоркой проговорил гость. – Но как такое возможно?
- Ну что, традиционные формы живописи ещё при делах? – позволил себе лёгкую иронию Антон. - Электронные экраны подождём вводить?
- Но как, почему? – в третий раз настойчиво потребовал объяснения гость.
- Почему, я ещё мог бы сказать, а вот как? – сдержанно откликнулся художник, но собеседник продолжал допытываться. – Ну… Наше восприятие цвета нестабильно, - выдавил наконец Антон. – Если ты прилетаешь, к примеру, на самолёте в Бразилию, то в первый момент тебя захлестывает необычайное буйство красок. Но глаз очень скоро привыкает и через какое-то время уже не видит ничего особенного. «Привыкание» к разным цветам происходит неодинаково. Более того, есть цвета, которые при первом восприятии вызывают одну эмоцию, а при длительном рассмотрении уже несколько иную. Впечатление от любой картины, по большому счёту, нестабильно, но можно, используя определённые подборы цветов, этот эффект нестабильности усилить…
Аркадий, внимательно не перебивая слушал, весь вид его свидетельствовал, что он над чем-то напряженно размышляет, а неизбалованный вниманием к своему творчеству художник, усевшись на одного из любимых коньков, принялся разворачивать навязшие в зубах баяны о том, что было время, когда художник работал «для вечности», а сейчас только и делает, что улавливает сиюминутные тренды, и это, конечно, ай-яй-яй как нехорошо! Вспомнив пресловутого Малевича, Антон вдобавок к нему заклеймил зачем-то и Пикассо.
Давая приятелю выговориться, Аркадий прослушал весь этот развёрнутый спич и, дождавшись, когда собеседник выдохнется, негромко поинтересовался: - А ты сам-то веришь в то, что здесь наговорил? Оторопевший от неожиданности художник неуверенно промычал: - Ну как же, были ведь раньше шедевры?
- Шедевры были, верно, но ты не прав в главном - изобразительное искусство… живопись, - уточнил он, - абсолютно всегда носило заказной характер. Вопрос только в аудитории, на которую она была рассчитана… в ту или иную эпоху, – после некоторой паузы пояснил он. – Аристократия или, допустим, церковь заказывали полотна для себя, позже - буржуазия, а ещё позже - художника финансировали некие анонимные силы, которые с помощью этих самых его картин стремились повлиять на сознание общества. Менялась, соответственно, и сама живопись, на злобу дня появлялись фигуры вроде того же Малевича. Если уж тебе так нравиться, – с иронией прибавил он. – И чем скорее ты, преодолев инфантильность, перестанешь онанировать на пустышки социальных мифологем, тем лучше для тебя же.
- Так в том-то и дело, что я!
- Правильно, ты их ниспровергаешь, но ведь это значит, что ты занял определённую позицию и участвуешь в социальном процессе, а ты кто - профессиональный пропагандист? Нет, ты - художник, вот и будь им!
Несколько опешив от такой неожиданной отповеди, Антон по-детски надулся, Аркадий же уверенно продолжил:
- В том, что ты говоришь безусловно есть доля истины, хотя можно, конечно, и без персонификаций обойтись! Вообще же… - пухлые губы Аркадия презрительно сжались, - так ли уж необходимо обязательно расставлять все точки над i ? Это ведь не научное открытие, об этом уже и публикации есть! – бросил короткий ехидный взгляд на приятеля Быковский. - Нормальным людям тут и без тебя ясно, а пролетариату от культуры, - презрительно хмыкнул он, - ничего не объяснишь! Вообще, такие вещи служат нередко чем-то вроде группового маркера. Ну, поэтишку говённого все, к примеру, расхваливают - тренд такой. Умные люди понимают – барахло! Но если кто-то произнёс это вслух, публично, всем сразу ясно, не наш - чужой!
- Но если кто-то таких с пеной у рта защищает, это ведь тоже о чём-то говорит? – с откровенной ехидцей вставил Антон.
- Да, пожалуй, - не принял тона Быковский и с серьёзным видом продолжил. - Но ведь и у него есть важное достоинство – он не подавляет! Ты не понимаешь, - поморщился, в ответ на попытку возразить он. – Пушкин там, или Есенин, да даже Маяковский – напрягают, приходится задирать голову. А ведь быть с задратой головой - дискомфортно! А вирши этого (как ты его назвал) «безрифмыплёта», - иронически хмыкнул Аркадий, - в подсознании вызывают невысказанное, но вполне обнадёживающее чувство: да ведь и я так сумел бы! И… обрати внимание, на страничке чуть ли не каждого второго безмозглого организмика репостик именно этой белиберды, а вовсе не Тютчев какой-нибудь! А вот ты на выставке, чтобы эпатировать милую малолетку, принимаешься грозно ниспровергать! (и это услышал! – уже с откровенным раздражением подумал Антон). А добился чего? Шокировал нескольких курочек пост-пубертатного периода? Ну а дальше то что?
- Дак ты тоже?!! – Антон удивлённо во все глаза смотрел на приятеля.
- Да, я тоже многое вижу и понимаю, но и что из того следует? - весело ухмыльнувшись спросил Аркадий, и открыв привезённый с собою коричневый кожаный портфель вытащил оттуда планшет, и, не дожидаясь ответа, предложил: «Вот, хочу тебе показать». Приняв планшет, Антон хмуро уставился на фотографии, из которых явствовало, что Быковский не так давно был одним из организаторов вечера памяти известного поэта-диссидента. Удивлённо подняв взгляд на гостя, Антон недоумённо спросил: вы его там… критиковали?
- Восхваляли до небес! – лукаво улыбаясь пояснил Аркадий.
- Ничего не понимаю, ты же только что…???
- Когда насыпаешь комбикорм курям, тебе же не приходит в голову самому его кушать? - усмехнулся гость.
- А ты однако - фрукт! – всё раздражение Антона вдруг разом прошло, и он заразительно расхохотался. Аркадий словно только и ждал этого, вскочил и с неудержимым в своей искренности восторгом принялся хлопать себя по ляжкам.
– Так значит, сами мы комбикорм кушать не будем? – вновь залился весёлым смехом Антон.
- Его и без нас есть кому есть! – неуклюже скаламбурил Аркадий и от этой топорной шутки оба зашлись ещё пуще, почувствовав приязнь и доверие друг к другу.
- Кстати, дарю идею: сотвори живописное полотно - «Едоки комбикорма», и ухо отрезать не нужно! – оба приятеля, буквально захрюкали от смеха.
- И не нужно на меня обижаться, - взгляд Аркадия потеплел, и он, придав голосу как можно больше искренности, сказал. – Я хотел бы приобрести этот рисунок.
- Рисунок? – удивлённо уставился на него Антон, да тут собственно и приобретать то нечего!
– Ну, здесь уж позволь мне иметь на этот счёт своё мнение, – Быковский порой умел придать своему голосу очень тёплую интонацию. - И знаешь, - продолжил он, - мне бы хотелось произвести эту покупку в особой обстановке, надеюсь, ты не будешь возражать? Что касается цены, - небрежно добавил он, - думаю ты останешься доволен…
*******************
Жилище Аркадия
Будучи яркой иллюстрацией личности владельца, жилище Аркадия, пожалуй, заслуживает отдельного описания. Заставленная многочисленными шкафами прихожая, особо, в общем-то, ни чем не выделялась. Из прихожей вы попадали в неправдоподобно большую, высокую, с пятиметровым потолком комнату, заставленную отчасти антикварной, отчасти подобранной в тон ей мебелью современной. Ближе к окну стоял старинный шахматный столик – одно из давних увлечений хозяина. Ещё один большой, добротный, ореховый стол с изящно скруглёнными углами при желании легко можно было принять за старинный. Свежему посетителю бросалось в глаза странное сооружение, которое сложно было представить себе в частной квартире. Поддерживаемое резными, деревянными, толщиной в руку столбами, начиналось оно метрах в двух от пола. Это были укрытые застеклёнными деревянными створками книжные полки, охватывающие всё пространство стен вплоть до самого потолка. Идущий вдоль них узенький балкончик с резными перилами оставлял в недоумении, сложно было представить, каким образом грузный довольно таки хозяин рискует взбираться туда. В углу находилась поставленная на ролики многоуровневая деревянная стремянка. Нужно было очень тщательно к ней присмотреться, чтобы понять, что она вовсе не старинная, а искусно стилизованный под ХIХ век новодел.
Позже, когда они сошлись короче, Антон расспросил по поводу расположения библиотеки. “Так удобнее!” - уверенно пояснил Аркадий и, достав из стоявшей у стены тумбы увесистый талмуд, продемонстрировал его приятелю. Это был каталог, в котором крупным хорошо поставленным почерком в алфавитном порядке содержался перечень с точным указанием, в каком ряду и на какой полке находиться та или иная книга. Открыв дверцу всё той же тумбочки, хозяин продемонстрировал с десяток находившихся там томов: «Чтобы не разбрасываться! – пояснил он. - Здесь то, с чем работаю прямо сейчас». Смутившийся Антон вынужден был признаться, что читает мало и несистематично.
- А много и не нужно, - возразил Аркадий, - восемьдесят, ну, пускай сто настоящих книг человеку достаточно! Правда, - усмехнулся он, - чтобы их отыскать, конечно, приходится читать гораздо больше.
Внимание Антона привлекла также настоящая английская звуковоспроизводящая система, пластинки и диски к которой, как и книги, находились сверху.
- Сколько же здесь денег? – не удержавшись, воскликнул глубоко запрятанный в Антоне плебей.
- Дело не столько в деньгах, - равнодушно пожал плечами Аркадий, - если ты в правильной команде, тебе дадут возможность всё приобрести. Да и…, - сделал неопределённый жест пухлой рукой хозяин, - всё, что нам действительно необходимо, у нас так или иначе, в конечном итоге будет. У Антона на этот счёт были свои соображения, но спорить он не стал.
Кухня тоже оказалась не маленькой, в центре неё расположился круглый массивный стол, окруженный большим стилизованным под старину буфетом, и завершающим картину внушительным чёрным Liebherr-ом. Во всей квартире царили образцовые чистота и порядок, каждая вещь располагалась строго на своём месте. Нужно заметить, что Аркадий был очень специфическим человеком, даже приходящих скрасить вечерок на час-другой девушек, он сначала, невзирая ни на какие возражения, гнал в душ, а затем переодевал в стильные цветные домашние кимоно, запас которых хранился у него в специальном шкафу прихожей. Это было для него особой формой самоуважения, пока - она, находилась в его пространстве, одежда, которую он выбирал, подчёркивала её принадлежность. Следом, как правило, происходило действо, напоминающее больше, не прозаичное интимное свидание современных людей, а скорее какой-нибудь полузабытый ритуал. Необычность места и таинственность приготовлений действовали на девушек магически, почти все они воспринимали возможность провести подобный вечер как доступ к чему-то элитарному, особую форму посвящения, в ответ стараясь изо всех сил ублажить его. Не угодившим, он никогда не делал замечаний, не читал нотаций и уж тем более не думал выяснять отношений - просто исчезал с горизонта, его телефон переставал отвечать, а при случайной встрече Аркадий с изысканной вежливостью выстраивал незаметный, но тем не менее почти непроницаемый барьер. Только искренне раскаивающаяся «претендентка» имела шанс вновь получить доступ в необычный выстроенный им вокруг своей персоны мир. Ночевать у себя Быковский никогда и никого не оставлял.
Присутствовал, правда, во всём этом один не бросающийся в глаза изъян: при всей шикарности, в жилище не чувствовалось домашнего уюта, того тепла, которое и создаёт настоящее «гнездо». Это был скорее действующий музей, вот только непонятно музей чего или кого? Самого Аркадия или, возможно, ещё кого-то, оставшегося вне поля зрения?
На наивный вопрос Антона Аркадий усмехнулся:
- Маму я очень люблю, - взгляд его потеплел. – Но сюда запускать её нельзя, она тут же устроит уютный мещанский гиндюшник. И вообще, - посерьёзнел он, - если человек сам не может организовать своё собственное пространство, то куда дальше?
- Ну что, доставай? – перешёл на деловой тон хозяин. Антон вытащил из принесённой с собою большой клеенчатой папки рисунок и протянул приятелю. Аркадий осторожно примерил его к заранее приготовленной рамке, всё совпало точно. Аккуратно вставив и торжественно водрузив на шахматный столик, он провёл гостя на кухню. - Придётся подождать, - отправив сообщение, сказал Быковский. – Коньяк? – гостеприимно предложил он. – Не пью, - отказался Антон. – Ну и правильно, - одобрил хозяин, - мы лучше чаю с тобой.
Заварив в чугунном японском чайнике прессованную таблетку пуэра, он аккуратно обернул его полотенцем. – Чего мы ждём? – поинтересовался заинтригованный гость. – Доверься мне, - таинственно улыбнулся Быковский, - рисунок, который я у тебя купил - необычный. Когда покупаешь вещь, важно уметь получить удовольствие от этой покупки. Думаю, что тебе тоже будет приятно... Но давай договоримся - ты не будешь портить мне удовольствия! Мне кажется, я имею право на это рассчитывать? – Антон с удивлением уставился на хозяина. – Ничего страшного от тебя не потребуется, - заверил его тот, - мы сейчас пойдём, - кивнул он в сторону комнаты. Антон с готовностью привстал. – Рано, - осадил его тот, - я скажу, когда, - прибавил он, досадливо выпятив губу. - Мы входим, ты садишься куда я тебе предложу, и примешь от меня сумму - наличными. Не задаёшь никаких вопросов, делаешь всё, что я тебе скажу, и самое главное – не проявляешь ни малейшего удивления! Не нужно раскрывать варежку, я этого очень не люблю! – вдруг совсем другим тоном прибавил он. - Ничего страшного не произойдёт! И поверь, – интонация хозяина стала вкрадчиво-обволакивающей, - в конце, когда ты уйдёшь отсюда, ты ни о чём не пожалеешь и будешь вспоминать этот день…
- Но… имей в виду!!! – Антон решительно привстал.
– Это не то, что ты сейчас подумал, - жестко осадил хозяин. – Пискнул негромко телефон: Приготовились! - голос мецената приобрёл глуховатую раскатистость. Из комнаты послышались звуки «Полёта валькирий» Вагнера. – Пошли!
Огромное пространство подсвечивалось рассеянным мерцанием развешанных по стенам комнаты ночников, на выдвинутом в центр ореховом столе возлежала абсолютно голая девушка. Невзирая на все предупреждения, застывший у входа Антон, нарушая благообразие ритуала, с удивлением уставился на неё. Точёная фигура, тщательно ухоженная, белая, удивительно чистая атласная кожа, губы и длиннющие ногти были выкрашены в иссиня-чёрный цвет. Такого же цвета туго стянутые на затылке волосы придавали её лицу лёгкую тень надменности. На стройных, мягких очертаний ножках были лишь чёрные туфельки на высоком каблуке. На вид ей было не больше двадцати.
- Проходи, садись! – Аркадий легонько подтолкнул его к одному из двух поставленных через стол друг напротив друга кресел. Чёрная водолазка, в которую он был облачён с накинутой поверх неё толстой золотой цепью, выглядела в рассеянном свете ночников торжественной мантией. Абсолютно непринуждённо, с неким даже светским лоском, хозяин ещё раз настойчиво кивнул на сиденье. Только теперь, опустившись в кресло, Антон нашёл в себе силы оторваться от лежащего перед ним на бархатном покрывале молочно-мраморного тела, и, оглядев комнату, вздрогнул. Вокруг них в паре метров от каждого из плавно скруглённых углов обширного стола маячили неподвижными изваяниями четыре рослые закутанные в чёрные балахоны фигуры. Две из них, стояли по сторонам позади Аркадия. Тот, что по левую от него руку, был в маске козла, по правую – зайца. Обернувшись, Антон кинул беглый взгляд и на тех, что стояли позади него, эти были в таких же чёрных балахонах, по левую руку всё тот же «козёл», по правую – «баран». Внимательно наблюдающий за гостем, Аркадий, призрачно улыбнувшись кончиками губ, ободряюще кивнул и, внезапно посерьёзнев, заледеневшим тоном спросил: «Ну, готовы?» и не дожидаясь ответа вытянул ладонью вверх правую руку. Дюжий «заяц» плавным элегантным движением вложил в неё чёрный кожаный портфель и, отступив на прежнее место, снова застыл неподвижным истуканом. Поставив портфель себе на колени, Аркадий не торопясь раскрыл его и, вытащив пухлую пачку долларов, принялся прямо на голом животе лежащей перед ним красавицы аккуратно их пересчитывать. Холодно-высокомерное лицо девушки застыло отрешённой маской.
- Считайте! – подбадривающе кивнув, хозяин сложил ладони бульдозером и придвинул горку купюр в его сторону. Догадавшись что от него требуется, Антон принялся точно также, как приятель, на «своей» половине соблазнительно-гладкого живота пересчитывать ворох приятно шелестящих стодолларовых бумажек. Не спеша, в несколько приёмов приняв от Аркадия сотню новеньких билетов, он уложил их в чёрную услужливо поданную стоящим позади него «бараном» барсетку. Лицо девушки во время процедуры сохраняло надуто-презрительную неподвижность, и даже съехавшая от неловкого Антона в низ её живота и энергично припечатанная перед тем как вернуться назад к художнику пухлой ладонью Аркадия купюра не произвела на неё ровно никакого впечатления. После того как деньги были приняты, хозяин легонько щёлкнул пальцами, «заяц» неслышно удалился на кухню и, пробыв там самую малость, принёс два высоких прозрачных наполненных чём-то тёмным бокала. Тот самый чай, догадался Антон. Отхлебнув хороший глоток Аркадий уверенно, по-хозяйски поставил стакан на стол, прямо посреди нежно белеющих бедер девушки. Та еле слышно скребнув каблучками по поверхности стола, чуть шевельнула изящными ножками, высвобождая место, лицо при этом её сделалось ещё более надменным. Аркадий широким жестом вновь поднял руку, и услужливый «заяц» с готовностью вложил в неё пепельницу, которую он ни секунды не мешкая водрузил между некрупных, рельефно очерченных грудей лежащей на столе нимфы. Выудив из того же самого портфеля жестяную коробку, он достал из неё две загодя набитых анашой папиросы и, требовательно уставившись на Антона, произнёс: – Сегодня, надеюсь, вы не огорчите меня отказом?!! Не курящий Антон поморщился, но промедлив лишь самую малость, послушно принял папиросу и зажигалку. – Специально не затягивайтесь, втягивайте естественно, как дышите! – с понимающей улыбкой подсказал хозяин. Сидя напротив друг друга, они не спеша закурили. С опаской впуская в себя дым Антон, боясь «капнуть» пеплом на оголённый живот красавицы, напряженно сжимал свою папиросу. Аркадий же, чувствуя себя совершенно раскованно, сладко втягивал ароматные клубы, широким непринуждённым движением стряхивая папиросу в стоящую на груди девушки пепельницу, жмурясь от удовольствия, лукаво посматривал на сидящего перед ним Антона. Быстро с непривычки окосевший художник, постепенно преодолевая скованность, вновь принялся с вожделением разглядывать лежащее перед ним тело. Смочив пересохший рот чаем и скромно пристроив свой стакан на самый краешек стола, он, запнувшись, поинтересовался:
- Как зовут-то… тебя?
- Хочешь, она на дачу к тебе поедет? Прямо сейчас? – глядя на гостя неподвижным взглядом, вмешался хозяин. – Там тебе всё расскажет, а главное - покажет!
- Н-е-е-т, - затряс головой художник, догадавшись каким-то шестым чувством, что соглашаться не следует.
- Тогда оставим это, - неожиданно, Аркадий с понимающей улыбкой привстал в кресле и, протянув через стол руку, забрал у Антона папиросу и, широким небрежным движением затушив её в пепельнице, приглашающе кивнул головой. – Пойдём, - продолжая улыбаться, он увёл гостя обратно в кухню и, открыв форточку, усадил на стул. Только сейчас, когда музыку выключили, Антон вдруг осознал, что всё это время в его ушах настойчиво бился Вагнер.
- Ты знаешь, почему твой рисунок другой? – глядя на него всё с той же улыбкой, негромко спросил Аркадий.
Художник в ответ лишь тяжело затряс головой. – Давай, умойся, холодной водой! – подведя гостя к раковине, хозяин открыл кран. Гость долго плескал себе в лицо воду, затем, осушив протянутый ему стакан апельсинового сока, вновь усевшись на тот же стул, принялся жадно ловить струи уличного воздуха.
- Так ты понял, почему этот рисунок выделяется среди других твоих работ? – повторил свой вопрос Аркадий. Антон лишь недоумённо уставился на приятеля.
- Потому что он сделан в изменённом состоянии сознания! Ты пришёл в эту вашу – покойницкую, атмосфера там та ещё, вот ты и «поплыл»! Уход от обыденщины! Во все времена, человечество испытывало острую необходимость проникнуть в иное, в сферу глубокого Инферно. Ты не найдёшь ни одной великой культуры, где не было бы устоявшейся традиции алкогольных, наркотических или экстатических состояний. Тебе как художнику не уклониться…
- Великие и не думали бухать! – возразил сиплым голосом Антон.
«У них было метафизическое обоснование того, что они делали, а что способна предъявить миру такая скучная городская пыль как ты?» - подумал Аркадий, а вслух процедил: - Перед тобой стоят иные, гораздо более сложные задачи. Великие художники прошлого отражали реальность, а ты - будешь её создавать! А потом, давай откровенно, сколько времени прошло с твоего рисунка? Сделал ты с тех пор что-то равное? – И не дожидаясь дальнейших возражений, он, вручив Антону пачку травы (на первое время), проводил его к выходу. Заглянув в комнату Антон, отметил, что никакой девушки и никаких верзил в масках «козлов» и «зайцев» там уже не было, даже стол успели убрать на прежнее место.
Тягостно трясясь в электричке на свой семьдесят восьмой километр, он, с трудом ворочая запорошенным сознанием, обдумывал случившееся. Сомнительность произошедшего уравновешивалась лежащими в барсетке десятью тысячами долларов, которые Антон знал уже куда потратить. ..
******************
Игумнов
- Не знаю, - насупившись, ответил Шаповалов. И перехватив удивлённый взгляд внука, повторил:
- Да, я вот генерал КГБ и, по большому счёту, не знаю, кто он! Погоны по моим выкладкам у него быть должны, но никак не выше полковника. Ну, есть, конечно, у него какие-то там прикрытия, но всё это не главное! Он подключен к чему-то большому, важному, чему-то, что не вчера появилось и не завтра исчезнет, в России такие люди самовоспроизводятся. Понимаешь, я всегда делал то, что мне скажут, иногда понимая, иногда нет, но даже когда я что-то там понимал, это было внешним - не моим. А он носит это внутри! Но и это ещё не главное, не полностью характеризует его! Он видит какую-то широкую картину, принимает в ней осознанное участие и готов в любой момент, если понадобится, убить или самому умереть за дело, которое считает своим. Если у тебя этого нет, ты - щепка! И не важно, на какой ты должности, сколько у тебя денег или там очень уж ты умный, много чего знаешь, в чём-то разобрался и понял, просто ты стал очередным наблюдателем и всё, случайно оказавшимся в движущейся колонне статистом! Только внутренняя готовность к смерти делает тебя полноправным участником. Я часто думал, не дрогни я тогда в лесу, не начни рассказывать им о нашей части, что бы было?
Антон вопросительно смотрел на деда.
- Внешне, думаю, всё тоже самое! Он точно также убрал бы этих своих лесных выползков, также отправил меня с поручением, ему в тот момент нужен был связной. Но вот дальше? Возможно, я стал бы соратником, доверенным лицом, одним из них, а не просто бездумными руками! Но поверь, я ни капельки, ни вот столько не жалею, – генерал сложил из своих крупных кряжистых пальцев щепоть и помахал ею перед лицом внука, показывая насколько он не жалеет. – Чужим рукам всегда отыскивается применение, а голову каждый хочет свою…, даже если она тупая, – после минутного молчания прибавил он.
- И тебе никогда не хотелось от него избавиться?
- Дурак, ты ничего не понял! Генерал КГБ на крючке - это что, лично сам он держал? Ты хоть представляешь какие силы за ним? Если ты попал, то уже всё! А с ним мы, в общем-то, поладили, да что там, он меня, можно сказать, создал, у него ко мне личное отношение, это уж ты должен понимать? – усмехнулся Виктор Иванович. – А новый придёт, кто? Нет, если ты рука, тобою будут манипулировать, хочешь ты этого, не хочешь. Так лучше пусть он.
Виктор Иванович лукавил, был, ох, был момент, когда он попытался «спрыгнуть» с крючка. Никаким, конечно, генералом он тогда ещё не был, после окончания военного училища Игумнов организовал направление Вити Шаповалова в среднюю Азию, в приграничную зону, где у него были интересы. Договорились о связи: от Игумнова должны были приходить люди считывать накопившуюся информацию, анализировать обстановку, давать конкретные задания, а также ориентировки, так сказать, общего характера. Пробыв там несколько лет, Виктор дослужился до командира батальона в пограничном отряде, почувствовал силу и самостоятельность, и прежние обязательства начали его тяготить. Не то чтобы он выступил открыто, но принялся потихоньку саботировать, говоря сегодняшним языком, игнорировать присылаемые от Игумнова указания, делал это, конечно, осторожно, с оговорками, но всё же… Когда ему уже начало казаться, что эпопея с Виктором Владимировичем ушла в далёкое прошлое, в один ничем не примечательный день сержант второй роты доложил ему, что его ждёт какой-то человек. Было в этом что-то странное, но Шаповалов всё же пошёл с ним. Доведя офицера до беседки, в которой солдаты обычно встречались с родными, сержант незаметно стушевался. Оглянувшись, Шаповалов от неожиданности вздрогнул, прямо на него, эдаким франтом, одетый в элегантный серый костюм, двигался человек. Был это никто иной как сам Виктор Владимирович Игумнов, который не говоря ни слова, даже не поздоровавшись, сходу сноровисто въехал Шаповалову ботинком под колено. Взвыв от боли, комбат, прорычав смачное ругательство, сделал неловкое движение в сторону противника. Но легко отскочив в сторону, Игумнов ещё пару раз метко пнул его по тому же самому месту. Обезумевший от боли, Шаповалов принялся судорожно шарить по своей кобуре, Виктор Владимирович же, отойдя на несколько шагов внезапно опустился на скамейку и не спеша, достав папиросу, закурил. Усевшись вполоборота к раскачивающемуся от боли Шаповалову он, нарочито медленно сделав несколько затяжек, непринуждённо обернулся к Виктору.
- Ну что столбом стоишь, присаживайся, - кивнув на скамейку рядом с собой, Игумнов вновь отвернулся с деланным интересом разглядывая аккуратно выстриженные, огораживающие довольно уютную для сурового армейского гарнизона беседку, кусты. Тяжело припадая на ушибленную ногу Шаповалов грузно плюхнулся рядом, Виктор Владимирович как ни в чём не бывало протянул ему пачку папирос.
- Сам кури! – злобно, как ругательство выплюнул комбат. Повисшее молчание нарушилось торопливыми шагами, на тропинке, по которой они пришли, показался давешний сержант.
- Старший лейтенант Злобин идёт!
- Зачем? – строго уставился на него Игумнов.
- Не знаю.
- Скажи, что к капитану Шаповалову приехал товарищ, и им нужно поговорить!
- Меня не послушает!
- Сделай так, чтобы послушал!
Сержант продолжал топтаться, неуверенно переводя взгляд с одного на другого.
- Бегом! – жестко рявкнул Игумнов, и сержант наконец исчез. Видя такую услужливость своего подчинённого, Шаповалову сделалось сильно не по себе. «Когда успел-то, ведь наверняка сегодня только приехал?» - испуганно подумал он.
- Времени сейчас нет, - ровным голосом произнёс Игумнов. – Надеюсь ты догадался, что всё это значит, разжевывать не нужно?
Виктор подавленно молчал. Ещё десять минут назад он был командиром лучшего в отряде батальона, его могучая фигура внушала всеобщее уважение, а у многих (чего таить), порой, и опаску. И вот, его позорно избили, причём совершенно не стесняясь, практически на глазах одного из подчинённых. И кто? Какой-то штатский, которого до сего момента никто здесь и не видел даже. Уверенность и спокойная властность, с которыми действовал Игумнов, внушали ему почти суеверный страх. А главное, непонятно, чего ещё можно было ждать? Уже, наверное, и не удивишься, если Виктор Владимирович выволочет его сейчас на плац и сорвёт у всех на глазах погоны. А этот сержант! Учитывая суровую дисциплину и старательно вдалбливаемую в пограничных войсках субординацию, что должно случиться, чтобы заманив в ловушку командира своего батальона, он мог так спокойно наблюдать за тем, как того избивают? И сколько таких ещё в отряде? Очнулся он от негромкого вопроса:
- Сквер возле памятника Ленина, конечно, знаешь?
Растирая ушибленную ногу офицер хмуро кивнул.
- Жду тебя в семь вечера в этом сквере.
И не оглядываясь удалился.
****************
Хромая, доковыляв до сквера, Виктор с облегчением опустившись на край скамейки, принялся массировать болевшее колено и, неприязненно повернувшись к Игумнову, буркнул: - Ты уж, Виктор Владимирович, совсем чувство меры потерял. А если бы я стрельнул в тебя утром? Сгоряча-то всякое может быть!
Тот внимательно, как будто впервые увидев, уставившись на Шаповалова, откинулся на спинку сиденья.
- Ты и в лагерь готов присесть, Витюша? Не боишься? Ну а что, - задумчиво протянул Виктор Владимирович, - пожалуй, и попробуй - выстрели! Ну ка, давай пистолет, покажу тебе кое-что.
Ничего не ответив, Виктор хмуро уставился в землю.
- Ствол, говорю, дай свой, не бойся!
- Пистолет табельный! - мрачно выдавил офицер.
- Давай, говорю, ничего страшного не будет! – в голосе Виктора Владимировича послышался металл.
Виктор неохотно вытащил свой ТТ и, не говоря ни слова, протянул его Игумнову. Ему и самому уже стало интересно, чего вдруг удумал его абсолютно непредсказуемый куратор. Тот, взвесив на руке тяжелую воронённую машинку, выщелкнул обойму и, внимательно проверив патронник, вернул пистолет Виктору.
- Поставь на боевой взвод, - приказал он. Ни в чём уже не сомневаясь, Виктор снял предохранитель и, клацнув холостым затвором, ожидая дальнейшего, вопросительно уставился на Игумнова.
- «Стреляй» сюда, - внушительно похлопал себя по груди тот.
- Стреляй, стреляй, говорю, не бойся! – усмехнулся он.
- А чего, и «выстрелю», – усмехнулся, в свою очередь и Виктор, - патронов то в нём нет! – и, быстро прицелившись прямо в грудь, Игумнову решительно нажал на спуск. «Что за чёрт!» - удивлённо ругнулся он, курок как примёрзший совершенно не двигался! Снова и снова с усилием он давил на спуск, палец встречал жесткое сопротивление.
- Фокусник вы, - скривился Шаповалов, и вдруг с ужасом ощутил, как вышедшая из повиновения рука сама собой поползла вверх и, приставив пистолет к его же собственному виску, напряженно застыла. В сгущающихся сумерках молочным пятном белело лицо внимательно наблюдающего за ним Игумнова. Протянулись несколько секунд тягостного ожидания, пока сделавшийся чужим палец Виктора наконец мягко нажал на удивительно на сей раз легко поддавшийся спуск. Раздался сухой, в благостной тишине южного вечера показавшийся до оглушительности громким щелчок. Несколько минут он ошалело разглядывал ставший неожиданно чужим и страшным пистолет, затем взмокшего от напряжения Виктора «отпустило», и он нервно подрагивающей рукой торопливо спрятал ТТ в кобуру.
- Я всё понял! – сипло нарушил затянувшееся молчание комбат – Можете на меня рассчитывать!
Игумнов внимательно выслушал обстоятельный доклад о положении дел в приграничной зоне, задал несколько уточняющих вопросов, продиктовал новые инструкции и, оставив на сиденье обойму от Шаповаловского ТТ, не оглядываясь ушёл в темноту.
****************
Думы Аркадия
Восседая в высоком старинном кожаном кресле, Аркадий предавался блаженному созерцанию находившейся поодаль от него на шахматном столике покупки. Всласть наглядевшись на рисунок, он откинулся на спинку кресла, мысли его улетели далеко.
Когда-то давно, когда по проекту гениального Адорно запускалось рок движение, этот замаскированный под музыку продукт и был, по метко найденной Быковским метафоре, комбикормом. Обладающему развитым системным мышлением Аркадию хватало и его нескольких классов музыкальной школы для того, чтобы с кристальной ясностью осознать: все эти – рок, реп и прочие появившиеся в ХХ веке популярные направления были, что называется, эрзац-культурой, запущенной с целью добиться вполне определённых сдвигов массового сознания. Параллельно с ними, а, пожалуй, возможно даже и ранее, тот же самый процесс происходил и в живописи. Но было одно важное отличие: в музыке (эрзац-музыке) для раскрутки проекта лишь только с самого начала потребовались огромные вливания средств, усилия исследовательских институтов и спецслужб. Стоило британским и американским спецслужбам запустить рок-проект и как следует раскрутить его (со всей сопровождающей его субкультурой), как процесс, обретя самостоятельность, стал развиваться и самовоспроизводиться, как раковая опухоль. Аркадий лично имел возможность наблюдать немалое количество людей, для которых даже Вивальди (не говоря уже о Бахе и Моцарте) был слишком сложен, и они, как наркоманы к очередной дозе, постоянно тянулись к примитивной жвачке, предоставляемой им массовой музыкальной субкультурой. «Комбикорм с усилителем вкуса», - иронизировал про себя Быковский. Но ведь, помимо прочего, это означало, что авторам проекта удалось в самом человеке нащупать какие-то архаичные дегенеративные черты, на потакании которым, искусном их взращивании и существовало огромное многомиллионное, не просто самообеспечиваемое, но ещё и приносящее доход, движение.
Совсем не так было в сфере изобразительной: все эти чёрные квадраты, кружочки и прочая «современная» хня держались лишь на огромной и мощной машине агрессивного навязывания. Большая часть тех, кто «принимал» этих художников, были вписаны в некие социальные схемы, жестко обязывающие их лояльно относиться к подобного рода «искусству». Конечно, многие из них как бы и «сами», в порыве неосознанного холуйства публично выражали «восхищение» каким-нибудь каля-маля очередного современного «гения», но на подпитку подобного «восхищения» работала огромная социальная машина, принимавшаяся травить и шельмовать, как «мракобесов» и «ретроградов», всех осмеливающихся критично взглянуть на подобного рода продукцию. Та самая, хитро устроенная социальная машина, которая в обмен за психологический комфорт, а иной раз и карьеру, побуждает высказываться строго определённым образом и декларировать лишь оговорённые вещи. Машина, выделяющая немалое количество энергии на подпитку имиджа всех этих иллюстрирующих глубокий кризис человеческого духа - живописных изысков. Аркадий прекрасно понимал, что стоило здесь чуть ослабнуть нажиму, и процесс пойдёт вспять. Если бы он и не имел доступа к результатам профильных исследований, то даже просто по количеству репостов в нете и сам вполне мог убедиться, что среднестатистический гражданин предпочитал скорее Шишкина или старых живописных итальянцев, чем всю эту активно проталкиваемую мощнейшими подспудными силами – «современную живопись». Совсем не так было в музыке! Если не брать узкий академический срез, где ситуация тоже была неоднозначна - люди, в массовом порядке, совершенно добровольно слушали композиции, представлявшие собою скорее промышленный шум, чем музыку, горячо фанатели от примитивных, назойливо однообразных рефренов. Те самые люди, чьими соотечественниками совсем ещё, в общем-то, недавно были Чайковский и Мусоргский, Бах и Бетховен, Пёрселл и Гендель, забыв всю свою высокую культуру, истово впадали в экстаз от первобытно-дикарских ритмов. И вся эта огромная индустрия превращения человека в животное горячо поддерживалась самими же превращаемыми, подпитывалась их энергией, временем их жизни и деньгами!
А вот в плане визуального ряда, по наблюдениям Аркадия, существовало очень серьёзное упущение - народ в массе даже на бытовом уровне предпочитал окружать себя какими-то мещанскими цветочками, травкой, подсолнухами, если перевести это в музыкальную плоскость, то получалось, что «слушают» они красивую мелодичную народную музыку или популярную классику вроде Чайковского и Альбениса. Не означало ли это, что в области изобразительного искусства ещё не найдено пока подлинных, отражающих архаичные, а может даже какие-то дочеловеческие черты, форм? Размышляя об этом, Аркадий пришёл к парадоксальному, на первый взгляд, выводу: архаика человеческого общества, характерна для общинной социальной организации и в этом смысле не подходит вовсе! То есть, это либо ошибка проекта, либо архаизацию стоит считать лишь одним из промежуточных этапов работы над коллективным сознанием. Ведь реально требуется именно сбивка сознания в сторону максимальной атомизации человека. Быковский давно уже осознал противоречие, в которое упёрлись привлёкшие его когда-то своею таинственностью «небожители», атомизация субъекта, то есть ослабление, а в идеале и вовсе - разрыв всех социальных связей, оставляет его одного без всякой поддержки и делает индивида весьма уязвимым для любого стороннего воздействия. Оторванный от своих базовых микро-социальных ролей, он легче всего поддаётся внушению и управлению, управлению хоть и грубому, но для просевшего интеллектуального уровня почти незаметного. Построенная по совершенно новому «мерцающему» принципу матрица находится вне каких-то локальных социальных систем, вне государств и наций. И вот, выстраиваемая «небожителями» система стремится управлять мнением и желаниями человека, создавая как раз тот тип управления, когда у управляемого индивида возникает иллюзия, что он «сам» принимает решения. Но тут возникает серьёзное противоречие - эффект управления мнением лучше всего осуществим через коллективное воздействие, когда, непрерывно сверяя систему своих оценок с ближайшим окружением, человек принимает «самостоятельное» решение. Конечно, активно раскручиваемые матрицей - всех мастей «кумиры» способны играть и играют роль подобного «удалённого окружения», но всё же полностью его заменить не могут. Да, для «небожителей» и физически невозможно возиться с управлением каждым отдельным индивидом, соответственно, волей-неволей, приходится прибегать к коллективным формам воздействия на сознание. Вот тут-то и возникает серьёзное противоречие: это самое коллективное сознание, обладая в том числе и некими собственными характеристиками, порождает свои не поддающиеся полному внешнему контролю векторы развития!
Подводя итог - целью является атомизированный индивид с разорванными социальными связями, но при этом парадоксальным образом обладающий психологией человека толпы, эдакой одиночной толпы.
Чтобы глубже понять существо вопроса, Аркадий специально ездил на птицеферму и на бойню - наблюдал. Некоторые моменты его поразили, прежде всего полное стирание личных индивидуальных черт, то, к чему сейчас семимильными шагами подводится и человечество. Надолго запомнился вызвавший у него почти шок эпизод на бойне: работник, которому он заплатил за «экскурсию» каких-то денег, продемонстрировал ему следующее: повалив на бок овцу, он прижал её к полу, и та, лишенная возможности сопротивляться, закрыв глаза, покорно вытянула шею.
«Подставляет, чтоб не мучиться, чик по горлу и всё» - пояснил сомнительного вида мужик.
- А разве они понимают? – удивился Аркадий.
- Конечно, живое же существо! – с недоумением глянул тот на Быковского.
«Но у человека, в отличие от животных, другой уровень сознания, другой потенциал развития, – размышлял он позже, - а вот, если сравнить «небожителей» и людей?» И здесь Аркадию Быковскому явилось страшное в своей сути открытие: стремящиеся к власти над миром «небожители», ничем не лучше обычных людей, даже скорее наоборот! Управляемая система не может быть сложнее, чем та, что ею управляет, иначе управления не получится! Эта заурядная аксиома из теории систем подводила к однозначному выводу: стремление опростить человечество, проникающие в социальную жизнь и разрушающие его интеллектуальное начало, недвусмысленно нацеленные на искусственную деградацию масс организационные волны говорили о многом! Если бы «небожители» принадлежали к иному, превосходящему человека биологическому виду, если бы они действительно обладали большими, чем обычное человечество, интеллектуальными и духовными способностями, прибегать к подобным вещам не имело бы смысла! Чётко и недвусмысленно отслеживаемое беспристрастным наблюдателем культивирование глупости в человеческом социуме неопровержимо свидетельствует о том, что тщащиеся им управлять сами далеко не семи пядей во лбу!
То есть, все эти запускаемые откуда-то легенды про Анунаков, великанов, пришельцев, падших ангелов, всего лишь дымовая завеса, призванная скрыть главное – к управлению миром рвутся именно люди, причём это далеко не лучшая часть человечества!!! Иначе не было бы никакого смысла искусственным образом опускать сознание миллионов! Они и так, в массе своей, мягко выражаясь, далеко не Ломоносовы! А мифы внедряются осознанно, чтобы лишить человечество воли к сопротивлению. Ведь одно дело противостоять таким же, как и ты – людям, и совсем другое - отважиться на сопротивление каким-то там сверхчеловеческим существам!
А раз так, то для Аркадия следовал неизбежный вывод: необходимо любой ценой оказаться в рядах этих самых небожителей! По природе будучи реалистом, на многое он не рассчитывал - волнующий с детства его воображение титул Баронета, устроил бы вполне. Фантазия живо подсказывала, как старая королева жалует его грамотой и посвящает в рыцари! Нужно было только сделать что-то такое, до крайности необходимое этим самым «небожителям», причём так, чтобы без него обойтись уже не могли, тогда можно будет ставить и условия. Вариант сопротивления планам глобалистов, считая полнейшей утопией, Быковский даже не рассматривал. Процесс идёт, причём явно с положительной динамикой, его не остановить, можно лишь замедлить, но зачем? А, главное, ради кого? Человечество, в массе свой уготавливаемую ему участь вполне заслужило! Огромное впечатление на него в своё время произвели найденные у нелюбимого в их кругах Достоевского слова в поддержку того, что сейчас бы назвали «ювеналкой». Казалось бы, всё просто как мычание: любая внешняя система, будь то государство, общество, то есть, условно говоря, матрица, стремится вмешаться в семью в своих собственных интересах. Интересах, которые заведомо не совпадают с интересами самой семьи. Интересах, которые сродни интересам директора бойни по отношению к овцам! Интересам Левиафана! Пропагандно при этом используется примитивнейшая схема: отыскиваются в отдельных семьях, какие-то единичные, нехарактерные в целом случаи патологии, раздуваются до небес как типические, и потом, под этим сомнительным соусом, матрица начинает вмешиваться в абсолютно все семьи, деформируя внутрисемейные отношения в своих целях. Аркадия когда-то поразило то, что даже такой тонкий и умный борец с матрицей (в терминологии того времени – дьяволом) как Фёдор Михайлович Достоевский купился на такой примитив. Нет, нужно быть реалистом, финал может быть один – бетонные бараки, зачистка лишних, нормированная раздача корма и абсолютное подчинение для одних и неограниченная власть над всей этой системой людских вольеров для других. Вопрос только - побороться за место в элите! Не будучи прямо причастным к мировому истеблишменту, он жил его интересами, болел их головными болями.
Продолжая размышлять о проблемах управления массовым сознанием, вспомнил он и о роли психиатрии. Если отбросить лишнее, психическое заболевание - это и есть нарушение информационного и эмоционального обмена с окружающими людьми, то есть, та самая изоляция индивида, делающая его наиболее податливым. И, конечно, сбивка сознания, нарушение способностей к сложным видам мышления, производимые эрзац-музыкой (вкупе с сопровождающей это направление субкультурой, нередко включающей в себя и наркотики), играет огромную роль. Но, во-первых: она уже существует, а во-вторых: когда-то ему очень запал разговор с известным ленинградским скрипичным мастером (Аркадий в детстве посещал музыкальную школу), который на вопрос маленького Аркаши «Почему сейчас не делают таких скрипок, какие делались во времена Страдивари и Гварнери?» ответил: «Зрение для человека гораздо более важно, чем слух, поэтому большинство отличит хорошую скрипку от плохой только, если она будет… выглядеть иначе, – совершенно неожиданно заключил тот. - А выглядят они все, в общем-то, одинаково - скрипка и скрипка. Поэтому и смысла никакого нет!» Умный мальчик тогда быстро сделал для себя далеко идущее обобщение: «а ведь верно - мне не нужно очень уж хорошо играть, достаточно хотя бы как-то, прилично. Мама, в любом случае, устроит меня в консерваторию, а потом…». Характерно, что уже через несколько дней после этого открытия Аркаша категорически отказался идти в музыкальную школу, отложил скрипку и больше никогда к ней не прикасался. Возникнув много позже у него в памяти, запавший в душу разговор, спровоцировал важное умозаключение: визуальные впечатления оказывают на сознание гораздо большее влияние, чем слуховые!!! И над этим стоило подумать…..
***********************
В гроте
Виктор уже несколько лет служил неподалёку от границы в среднеазиатском погранотряде, куда после окончания военного училища пристроил его Игумнов. Связные от Виктора Владимировича появлялись нечасто, детально расспрашивали об обстановке на границе, давали сравнительно несложные поручения, которые Шаповалов выполнял без особых затруднений. Идиллия закончилась внезапно. В один из ничем не примечательных дней, который Виктор впоследствии старался не вспоминать, появился местный ветеринар – Аликпер. Аликпер считался спецом главным образом по лошадям, в меньшей степени охотно брался он и за другой домашний скот, обслуживая расположенный рядом с воинской частью посёлок (в котором собственно и жил), а также несколько близлежащих кишлаков. Ветеринар был весёлым, общительным, если не сказать болтливым, мужчиной лет сорока. Его сухощавое с впалыми щёками лицо оживляла весёлая улыбка. В голос заговорив с Шаповаловым о каких-то пустяках, он прошептал ему сквозь зубы пароль. Растерявшийся от неожиданности Виктор не сразу догадался откликнуться отзывом, но Аликпер продолжал как ни в чём не бывало громко болтать всякую чепуху про участившиеся заболевания коров в посёлке и про отличный урожай винограда в этом году. «Говори что-нибудь», - тихонько приказал он, и Виктор послушно подхватил тему, высказав несколько сочувствующих владельцам коров и лично ему – Аликперу слов. Ветеринар же принялся быстрым шёпотом косноязычно и путанно объяснять суть дела.
- Пропали мы - следователь НКВД Лихновский (давно к нему подбирались). Он здесь с исмаилитами снюхался, и я, вот, сегодня случайно услышал - процесс они готовят, большой! Исмаилиты, которые в партию пробрались и троцкисты. Материалы уже готовы! Они может завтра начнут!
- Откуда знаешь? – выдохнул Виктор.
- Разговор подслушал его с хромым Чары.
- Это сумасшедший который?
- Он не сумасшедший – дервиш, тайный исмаилитский связной. Они друг другу не доверяют… исмаилиты и троцкисты! – пояснил он. – Скрываются друг от друга. Лихновский, главный между ними, он вообще главный! В конце тридцатых сюда перевёлся, сам захотел из Москвы, чудом тогда уцелел, из больших людей он - группа партийного контроля! – Шаповалов понял, что, плохо представляя себе степень его осведомлённости, Аликпер сболтнул, пожалуй, уже и лишнее.
- Его сейчас нужно убрать, иначе поздно будет! Ты «потрошить» умеешь?
Пограничник замялся, не сразу сообразив, что «потрошить» на жаргоне означает - проводить жесткую форму полевого допроса.
- Ак-Виктор говорил, что Лихновский - крепкий орешек, его так просто не возьмёшь, но я вот что придумал.
С некоторым замешательством Шаповалов догадался что «Ак-Виктор» это Виктор Владимирович Игумнов, прозванный так видимо по цвету кожи, («Ак» - на тюркских языках означает белый). Ветеринар, между тем, продолжил:
- Он у меня лошадь свою оставил, зайдёт обязательно, ему сегодня уехать нужно, и потом всё! Они уже начнут. Меня не подозревает, я его чаем напою с дерманом, уснёт, свяжу его, у меня там в ветпункте место есть, где спрятать, а ты, как стемнеет, приходи.
Громогласно выкрикнув какую-то сальную шутку он, не дожидаясь ответа, быстро зашагал прочь.
В наступающих сумерках, стараясь не привлекать внимания, Виктор осторожно подбирался к ветпункту. Откуда-то из темноты выступил поджидающий его Аликпер:
- Туда не надо, здесь пока, - еле слышным шепотом остановил его ветеринар, и заведя в выстриженную живой изгородью колючую маклюру, принялся возбуждённо нашептывать ему прямо в ухо: - У меня сейчас жена дома, дети, тёща, нужно, чтобы они видели, что я здесь… подтвердить могли! Его искать потом будут, крепко искать! На тебя никто не подумает – командир! Камни знаешь? – махнул рукой он.
Метрах в трёхстах от посёлка располагалась гряда крупных валунов, выглядевших так, как будто бы уже собирались начаться и горы, но это был эдакий природный обман, скалы вдруг неожиданно заканчивались, переходя в поросшие чахлой редкой травой песчаные холмы, а настоящие горы вырастали уже только в нескольких километрах. В общем, план ветеринара был таков: сейчас он отдаст связанного и запакованного в холщёвый мешок следователя Виктору, который, водрузив того на его же кобылу, отвезёт к этим самым камням. Аликпер же, засветившись дома, заскочит ещё и к соседу и, пригласив того прийти через полчаса поиграть в шеш-беш, сам быстро добежит до скал, заберёт у Виктора кобылу (которой он уже для конспирации закрасил узнаваемое белое пятно на морде, её дальнейшую судьбу он берёт на себя) и вернётся играть с соседом в нарды. Виктор же потрошит Лихновского и после - убирает его.
- Да, никогда я этим не занимался! – возмутился Шаповалов.
- Бить не нужно, – торопливо зашептал Аликпер. - Ак-Виктор сказал, что Лихновского бить бесполезно, очень серьёзный человек, всё равно ничего не скажет, а я вот что придумал: там в камнях есть яма, ты в яму его затащишь и скажешь, что белогвардеец!
- Кто белогвардеец? – не понял Виктор.
- Ты, ты, белогвардеец!
- Я!!!? Ты спятил, какой я к чёрту белогвардеец?
- Папа, папа твой! За папу мстишь! Следователя НКВД за папу решил зарезать!!! – совершенно опешивший Виктор силился понять, чего удумал выглядевший обезумевшим, бормочущий косноязычной скороговоркой ветеринар.
- Я всё смотрел, - продолжил тот, - троцкистов он всех знает, исмаилитов почти всех тоже, а ты - командир, из России недавно. Папа – белогвардеец… Поверит!
- Но… зачем?
- Я ему снотворное дал, очнётся он в яме, думать в горах будет, деваться некуда, а ты - белогвардеец! Обязательно что-то скажет, вербовать начнёт!
- А Ак-Виктор где? – прошептал отчаявшийся уже в чём-либо разобраться Шаповалов.
- Я ему отправил, не знаю когда будет.
В абсолютном молчании погрузили они завёрнутого в мешок Лихновского на кобылу, и осторожно, стараясь не шуметь Виктор отправился к камням. Быстро преодолев несколько сотен метров, сгрузив бесчувственного Лихновского на землю и спрятав кобылу в скалах, он, облокотившись на валун, принялся ждать. Ожидание оказалось недолгим, минут через двадцать из темноты появился ветеринар. Он молча подвёл Виктора к расположенной совсем низко, на уровне колена и лишь смутно угадываемой в сгущающихся сумерках расщелине.
- Там дальше яма, - зашептал в ухо Виктору Аликпер, - он будет думать, что в горах вы, а ты – антисоветчик, белогвардеец, всё тебе расскажет, как своему. А ты выспроси его как сможешь. На… они «чистые», спрячь только потом, чтобы никто не видел.
Виктор нащупал протянутые ему револьвер и просторный балахон из грубой мешковины, который он тут же с помощью Аликпера на себя и напялил.
- Там голуби, закутайся хорошо, голову спрячь, клещей много, грязно, - кивнул на расщелину ветеринар. Они вместе подтащили мешок со следователем к расщелине, затем, оставив керосиновую лампу и прихватив с собой кобылу, ветеринар удалился.
Даже улёгшись плашмя, габаритному Виктору лишь с трудом удалось протиснуться в узкую расщелину, которая, постепенно расширяясь, вела в довольно просторный грот или даже, пожалуй, пещеру. «Так вот что он ямой назвал, болван!» с раздражением подумал Шаповалов и в два захода с немалым усилием заволок внутрь всё ещё находящегося без сознания следователя и керосиновую лампу. Засветив лампу он неторопливо развязал Лихновского и выждав минут сорок, собравшись с мыслями, принялся его тормошить.
- Ну что, краснопузая сволочь, очнулся? - Следователь НКВД Лихновский растирая затёкшие руки очумело косился на Виктора.
- Хочешь умереть легко? – старательно входя в роль продолжил Шаповалов. Лихновский молчал.
- Тебе звезду красную вырезать на груди, сука? Тогда не просто заговоришь - запоёшь!
- Где я, и что вам от меня нужно? – пытаясь сориентироваться, Лихновский исподволь огляделся. Грот в его глазах выглядел действительно именно так, как и планировал Аликпер, сложно было предположить, что они находятся в каких-нибудь нескольких сотнях метров от посёлка, поставленная на скальный выступ керосиновая лампа очерчивала круг неяркого желтоватого света.
- Мы не у тебя на допросе, скотина! Здесь я буду спрашивать!
- На допросе обычно сначала представляются, затем объявляют с какой целью и в качестве кого допрашивают!
Шаповалов подскочив к не отошедшему ещё от верёвок следователю с силой пнул его по колену. Закусив от боли губу, раскачиваясь на здоровой не ушибленной ноге, Лихновский глухо простонал:
- Так вы ничего не добьётесь! Я прошёл гражданскую и много чего видел в своей жизни.
«Да, - подумал Виктор, - здорово они его просчитали!».
- Хорошо, я тебе объясню, - снисходительно процедил он. – Мы, подпольная группа патриотов, и у тебя, большевистское отродье, есть два выхода - рассказать всё без утайки, тогда я тебя просто шлёпну, или же я с тебя живого шкуру спущу! – с неожиданной для себя злобой рявкнул Виктор. – Что, дорасследовался мразь! Думай давай, от тебя теперь всё зависит!
- Во-первых, не нужно мне «тыкать», я много старше и брудершафтов с вами не пил! А во-вторых, вы понимаете на что решились? Кто вы?
«Неужели всё-таки ошиблись? – холодея подумал Виктор – Теперь в любом случае его кончать придётся!».
- Мы, настоящие патриоты! – повторил он с напором.
- Что значит, настоящие?
- Настоящие, это не такие как вы, партийные жопы! – уже скорее от отчаяния, патетически выкрикнул Виктор. Промахнулись похоже его кураторы, не тот он, за кого они его посчитали, но выпускать живым следователя нельзя.
- То есть вы хотите сказать, что вы участник анти-советского подполья?
«Он же меня ещё и допрашивает!» - с раздражением подумал Виктор, но вслух с озлоблением выплюнул: да!
- Тогда позвольте узнать состав вашей группы и чем вы в качестве антисоветской организации занимаетесь?
- А если я сейчас выстрелю тебе в ногу? – навёл на него полученный от Аликпера револьвер Виктор.
- Это будет глупо, так вы ничего от меня не добьётесь. Какова цель захвата? Добыча оперативной информации? Такой вариант возможен, но я должен знать с кем имею дело!? – голос следователя был блеклым, чуть глуховатым, но слова он произносил абсолютно твёрдо.
Шаповалов про себя злобно выругался, «это Виктору Владимировичу нужно бы им заниматься, такие по его части!» - вслух же с раздражением возразил: - И что это меняет?
- Об этом позвольте позже. Деться мне от вас (насколько я понимаю) некуда, и скрывать от меня что-либо не имеет смысла. Поэтому я хотел бы сыграть с вами начистоту! Итак, состав вашей группы?
- Этого я вам сказать не могу, - хмуро выдавил Виктор. – Просто не вправе!
- Хорошо, что вы успели сделать? Ну не мнитесь же, захват следователя НКВД этого уже достаточно, живым меня выпускать нельзя, поэтому вы можете быть совершенно откровенны!
- Ну… танк мы в пропасть спровадили, – неуверенно сымпровизировал Виктор.
- Танк, - оживился Лихновский, - это в прошлом году-то? Так там же потеря управления в тёмное время суток?
- Правильно, видимость была плохая, на броне человек сидел, подсказывал, вот и подсказал! – криво усмехнулся Виктор.
- Это были вы? – внимательно разглядывая его при свете керосиновой лампы, спросил следователь.
- Нет, ну не прямо я, наш человек. Он спрыгнуть успел, конечно, – смущение Виктора, похоже сыграло ему на руку, признаваться в подобном, следователю НКВД, даже при таких обстоятельствах непросто.
- Ещё что? – в голосе Лихновского послышалась заинтересованность.
- Обеспечивали проход контрабанды.
- Контрабанды чего?
- Этого я вам не скажу!
- А вернее сказать - не знаете!!!
Виктор, насупившись смолчал.
- А ваша личная заинтересованность? Для чего лично вы участвуете в этом? – голос Лихновского заметно изменился, он вроде действительно поверил.
- Я хочу Россию без большевиков! – не ожидавшему такого поворота Шаповалову пришлось на ходу выдумывать себе роль.
- А какую Россию вы хотите? – голос следователя сделался вкрадчивым. – Вы лично почему в этом участвуете, вы дворянин?
- Мой отец - казачий есаул, арестован перед войной.
- А в военное училище вам, наверное, друзья отца помогли?
- Ну... не знаю точно, возможно, - замялся Виктор.
Иван Сергеевич Лихновский абсолютно овладел ситуацией, пройдясь по освещённому пространству грота, исподволь поглядывая на Шаповалова, он, вдруг, остановившись как вкопанный и впившись в собеседника небольшими близко посаженными глазками, заговорил:
- Вся эта ваша мелкая, слабо организованная деятельность рано или поздно кончится плохо! Ну, танк вы там угробили, в порядке личной, наверное, инициативы? Ситуация просто удобная подвернулась? Ну, поручения отдельные выполняете, неизвестно, по большому счёту, чьи! А лет-то вам уже не пятнадцать, не подросток, вы - взрослый мужчина! Пора уже и думать начинать! Вот как лично вы видите будущее страны? Для чего вы во всё это влезли? Дело-то расстрельное! Или быть может вы хотите карьеры и денег?
Опешивший от такого поворота Виктор молчал, он уже был абсолютно уверен, что произошла страшная ошибка, Лихновский - честный советский гражданин, и продолжал этот спектакль скорее по инерции.
- Ну ребёнком ещё были, когда отца вашего забрали, втянули вас во что-то там грязное, но сейчас-то вы уже взрослый человек, пора уже начинать действовать и осмысленно! Вы когда-нибудь задумывались: почему произошла унёсшая миллионы жизней в том числе и ваших близких - революция? – сверлил его взглядом Лихновский. Шаповалов, переминаясь перед ним как школьник перед учителем, безмолвствовал. - Или быть может вы надеетесь, что всё когда-нибудь вернётся на круги своя? В расчёте на это вы угробили танк? Да что это вообще такое - революция? Молчите? Ну что же, тогда я вам скажу: за столетия своей истории Россия не породила своих собственных путей развития! Христианизация, Византия, реформы Петра великого, всё это была работа по чертежам привезённым к нам оттуда, – Иван Сергеевич сделал широкий неопределённый жест рукой. - Наши доморощенные философы не сумели продвинуться дальше отрицания. Но на отрицании далеко не уедешь. Так вот…
- Не пойму, к чему вы это всё? – хмуро выдавил из себя Виктор.
Не обращая на него внимания Лихновский продолжил:
- … мы всегда опаздывали принять новое, цивилизация развивалась, её мерная поступь неотвратимо двигалась вперёд, а мы оказывались тормозом на пути прогресса! Византия растворилась в прошлом, западный мир уже давно начал новый виток развития, а мы всё ещё двигались в её кильватере. Выстроенная по Петровским чертежам империя сделалась архаичной, там, – поднял куда-то вбок указующую длань следователь, - зародились новые формы, а мы продолжали мыслить и жить по старинке. Так вот, я скажу вам, что такое революция! Это когда нас берут за шиворот и пинками гонят в будущее! Так, как пинают упирающееся неразумное животное! Мы и есть животное!!! Да, наши доморощенные, скулящие с задворок подлинной мысли философы были правы – запад недружественен к нам, он всегда стремится поглотить, пожрать и уничтожить нас! Но кого нас? Тупую косную серую массу! Что у нас есть или что у нас когда-нибудь было кроме отрицания? Кроме наших вечных попыток остановить железную поступь прогресса? Мы всегда защищали принесённую к нам позавчера с запада модель от модели сегодняшней. Защищали с таким пафосом, как будто она – позавчерашняя, и есть Россия! Только самые умные люди понимали это! Вспомните, с каким вниманием многие из наших интеллектуалов смотрели т-у-д-а. С каким почтением внимали всему что т-а-м делается. Откуда, в конце концов, появился Ленин? Лев Давидович Троцкий, умнейший ведь был человек, но именно потому, что он был умницей, он и мысли не допускал, что здесь, у нас, может родиться что-то настоящее! Революция - только мировая!!!
Виктор, облегчённо выдохнул: «Троцкий – умнейший!» Нет, всё правильно, теперь уже без сомнений - это враг! Не заметивший перемены с Шаповаловым собеседник, увлечённо продолжил:
- И тут появляется сын сапожника, провозглашает: «социализм в отдельно взятой стране» и побеждает! Побеждает, потому что на его сторону встало всё быдло, вся копившая тысячелетнюю ненависть чернь! И эта гнусная, спрятавшаяся за нашими же марксистскими лозунгами сволочь, принялась строить свой ублюдочный общинный православный социализм. Какой-то мужицкой хитростью догадавшись что на самом деле несёт им марксистская демагогия, отвергли её не отвергая! Но усатая гнида не вечна, не сегодня завтра сдохнет, и поступь истории вернётся на свои вековые рельсы! Повторяю, за всю нашу историю мы не породили своих собственных путей развития. Вся эта огромная территория, все проживающие на ней народы станут лишь почвой, гумусом для построения мировой империи будущего, империи Разума!
- Русский ли вы человек? – вырвалось у Виктора.
- Я русский интеллигент!!! – сделал ударение на последнем слове Лавренёв.
- И все русские интеллигенты думают так как вы?
- Очнитесь, вся русская литература пронизана этим: есть «мы» и есть «они»! «Мы» – белая кость, лучшие, те, кто право имеет! «Они» – серая, безликая, не имеющая своей истории масса, вместо лиц лишь одна общая на всех маска! Достоевский очень остро понимал это, страдал, но у него так и не хватило мужества сделать решительный шаг, сбросить фиговый лист и, расставив точки над i, присоединиться к настоящим людям. А… вы, наверное, не читали Достоевского? Не беда, что-то же вы читали… Вспомните, как любой русский писатель одними и теми же словами жалеет и мужика, и собачку.
Приход мировой империи неизбежен, они широки широтой сильного, широтой победителя, они разрешат лучшим из нас самим управляться здесь. Тем, кто окажется способен понять Великий План, и у кого хватит смелости следовать ему!
- Вы!!! – в ужасе, как от приведения отпрянул Лихновский. – Я пропал! Как же я сразу не догадался?!! – простонал он.
- Вы забыли сказать о главном, - ровным голосом начал внезапно появившийся Виктор Владимирович. – Мы, в отличие от вас, всегда были самодостаточны. Модернизация была нужна нам только для того, чтобы противостоять вашему натиску. Если же оставить нас в покое, предоставить своей судьбе, то мы вполне справимся. Мы всегда справлялись в подобных случаях! Конечно, мы не будем такими, как нужно вам, но мы никогда в полной мере такими и не были, да и не сможем ими стать, – усмехнулся он, - пока живы! Но мы будем!!! А вот вы… те, кому вы служите, – поправился, в ответ на протестующий жест Лихновского он. – Они неспособны! Как только им становиться не с кого тянуть жилы, они тут же сдуваются, усыхают, как клещ, которому не к кому присосаться. А насчёт самостоятельных форм развития – начиная с навязанного нам христианства, последнюю тысячу лет мы только отбивались и отбивались, когда уж тут самостоятельные формы искать? И… если у нас, как вы говорите, ничего нет, то что же вы так старательно, с такой злобой уничтожаете целые века?
- Опять это сектантское словоблудие! Не добили вас в двадцатых!!! – вспыхнул Лихновский.
- Ага, - подтвердил Игумнов, - несколько миллионов вам не хватило… сторонников! Что же ваш запад вас тогда не поддержал? Прислали бы войска, пулемёты, пушки, глядишь и победили бы? Как в сорок пятом!!!
- В конечном итоге вы всё равно проиграете! – севшим голосом прошелестел Лихновский.
- Вы так ничего и не поняли, для нас это не игра!
Внезапной молнией блеснул в руках Виктора Владимировича нож, и исходя сдавленным всхлипом, судорожно скукожившись зажимая вываливающиеся внутренности, Лихновский заелозил по полу пещеры.
- Пускай, - придержал руку собравшегося добить следователя Виктора Игумнов. Потянув за рукав он завёл его в неохваченное тусклой полоской света пространство грота.
- Как вы узнали, кто он? – чуть слышно прошептал Виктор
- По плодам…
Шаповалов ничего не понял, но уточнять не решился.
- Дьявольски умён, я за ним давно наблюдаю, огромную работу провёл! – кивнул Игумнов в сторону червяком корчащегося в кругу зыбкого света керосиновой лампы Лихновского. – Но деревенщина, хоть и дворянин по происхождению. Не понял главного, вот если бы те же фашисты победили? Окончательно, всюду! То что бы они сделали с этими кинувшимися им помогать толпами? С полицаями, власовцами, либеральными всех мастей интеллигентами?
- Ну, что? – переспросил Виктора, бесстрастный голос.
«А почему?» – вертелся у того на языке встречный вопрос, но задать его он так и не решился.
- Рим предателям не платит! – откликнулся на его мысли Виктор Владимирович. – А потом, единожды предав…
- А с фашистами…? – кивнул в сторону всё ещё елозящего на полу Лихновского Шаповалов.
- Н-е-е-т, не сотрудничал, - протянул Игумнов. – Он другим служит, взгляды у них, конечно, похожи, да что там похожи, одни и те же, в общем-то, взгляды, но люди разные! – И в ответ на невысказанный вопрос Виктора пояснил: - Никак они не договорятся кто рулить будет, кто из высших, самая высшая раса. Там у них… - пояснил он после паузы, - Это нас и спасает… пока.
- Когда готов будет, - кивнул он на забившегося в агонии следователя, - спрячь его понадёжнее и камнями забросай. Обыщи перед этим как следует, документы, и всё что может способствовать опознанию уничтожь. – Игумнов не оглядываясь пошёл к выходу.
Странные пертрубации стали происходить с оставшимся в одиночестве Виктором. Как только первый шок сошёл, его принялась точить мысль: «Почему я? Существует НКВД, следственные органы, почему я должен во всё это впутываться? Ведь я армейский офицер, свои обязанности выполняю досконально, мне-то зачем это всё нужно? А ведь за следователя НКВД не посадят - к стенке, стенке, поставят! Скотина, какая же скотина этот Виктор Владимирович!» - тоскливо думал о предстоящей ему грязной работе Шаповалов. Приказ тем не менее он самым тщательным образом выполнил.
Витя был несправедлив к своему куратору, сложная возня с Лихновским была неразумной инициативой Аликпера. В окружении следователя у Игумнова был информатор, и портить себе нервы, тратя понапрасну время на попытки вытрясти что-то из обладающего огромным опытом подпольной работы прошедшего огни и воды Лихновского было совсем уж ненужной глупостью. Конечно, информатор знал о следователе далеко не всё, и от Лихновского действительно можно было бы получить немало ценного, но для этого следовало вдумчиво изучить его биографию, связи, контакты, должности, которые он последовательно занимал. То есть запускать процесс следствия, который продлился бы не один месяц. В подпольных условиях это было совершенно невозможно, а действовать официально против фигуры такого масштаба, как Иван Сергеевич Лихновский, было совершенной утопией. Иван Сергеевич принадлежал даже не к серым кардиналам, а какому-то особому редкому типу теневых деятелей. Он умел быстро и надолго налаживать контакты, по существу, вербовать, идейно перетаскивая на свою сторону людей с совершенно различными жизненными установками. Он сам разработал для себя систему «отраженного воздействия». Под этим подразумевалось способность, мгновенно выявив базовые установки собеседника, его убеждения и, как бы отразив, тут же перепасовать их ему же. Добившись первичного резонанса с человеком, он умело налаживал эмоциональный контакт, а уж затем пошагово, осторожно перенаправлял его в нужную ему сторону. А самое главное, Иван Сергеевич имел многолетние (ещё с дореволюционным «хвостом») заграничные связи. Причём, связи не только на уровне каких-то сиюминутных тактических соглашений вроде методик очередной пакости на производстве или продавливания конкретных нужных прямо сейчас т-а-м, решений, нет, он был в курсе тех ключевых идей, которыми действительно живёт запад, точнее - ядро западного мира. Был, к примеру, в курсе реальных экономических идей, а не используемого в качестве интеллектуальной диверсии против промышленного сектора, а также периферии западного общества марксистского мусора. Знаком с серьёзной публицистикой Уэллса (у Герберта Уэллса помимо художественной фантастики существует целый ряд проектно-аналитических работ, поднимающих темы, которые в наше время назвали бы глобалистскими), а также «основоположниками» вроде Мальтуса, Локка, Гобса и т.д. А главное, несмотря на успехи советской промышленности, науки, победы в сложнейшей ведущейся самыми передовыми и современными (на тот момент) средствами войне, он не верил ни во что, кроме запада. И эта религиозная по своей глубинной сути вера была его путеводной звездой. Выражаясь терминологией нашего времени, это был в общем-то либеральный глобалист-западник, отличающийся, правда, необычным для дня сегодняшнего личностным масштабом, но то было требование эпохи. В те далёкие годы для подобного рода деятельности необходимы были совсем иные волевые и интеллектуальные качества.
Масштаб его реального влияния был значительно шире возможностей, предоставляемых теми скромными, в общем-то, должностями, которые он занимал. Работая с середины тридцатых в комиссии партийного контроля, ему удалось зарубить несколько перспективных научных направлений, отправив при этом в лагерь целый ряд талантливых учёных, а иных из них и в расстрельный барак. Но действовал он через третьи, четвёртые, пятые руки, которые периодически выявлялись и арестовывались, ухватить же его самого было почти невозможно. Использовалось им одно, как сказали бы сегодня, ноу-хау, которое делало выявление его персоны особенно сложным. Организовав, к примеру, на протяжении года через цепочку подставных лиц травлю, арест и расстрел ряда перспективных учёных, он, как только возникала опасность разоблачения, тут же перекидывался на развал сельского хозяйства. Когда органы, притянув к ответственности нескольких второстепенных исполнителей или просто подвернувшихся под руку стрелочников успокаивались, то, выждав необходимое время, Лихновский как ни в чём не бывало «возвращался» в науку.
Когда речь заходит о вредительстве, то в голове обывателя сразу же всплывает что-то такое явственное, примитивное, близкое банальной уголовщине. Подобные клише, как и многие другие расхожие штампы, не соответствует действительности. Главный талант Ивана Сергеевича заключался в мастерском подборе кадров. Изучив личное дело, пронаблюдав человека в ресторане, на рыбалке или охоте, ощутив его нутро, проникнув в его внутреннее кредо, он уже знал, куда его направить (ну, или, оставив в покое, задвинуть как можно дальше, такое тоже случалось). Как садовник свои деревья, он досконально, что называется, «в лицо» знал всех своих протеже, они же о нём не догадывались почти никогда (если и были знакомы, то лишь как с милым интеллигентным человеком, прекрасным собеседником). Тщательно проанализировав кандидата, он, к примеру, делал вывод, что тот способен развалить любое дело, значит - нужно двигать его на особо ответственное и важное направление. Конечно, подобные деструктивные личности в чистом виде встречаются нечасто, поэтому, как правило, приходилось действовать гораздо тоньше. Человек, к примеру, прекрасный производственник, но плохой администратор, значит, Лихновский со своей командой начинали выдвигать его именно на административную, лишь отдалённо связанную с непосредственным производством работу. И работник, который, будучи на своём месте, мог бы принести пользу, начинал тормозить дело! Главное при этом, чтобы никто, в том числе и сам выдвигаемый, не знал истинных причин и инициатора этого назначения, и, совершенно не понимая замысла, разваливал дело, не потому что был ярым антисоветчиком, а потому что в данных обстоятельствах действовать по-другому просто не умел. Как ни о чём не подозревающий, впущенный в комнату скунс вовсе и не замышляет отравлять кому-то воздух, а просто живёт «своей жизнью», так и протеже Лихновского, по большей части, изначально просто были, что называется, «собой», но, попав на должность, ощутив власть и новые возможности, они начинали перекраивать реальность, как говорится, «под себя», порождая теперь уже вторичный, а то и третичные круги разложения. Используя подобную тактику, даже в особо сложные для вредительства Сталинские годы им удавалось сделать многое. Позже, когда хозяин ушёл из жизни, они стали действовать уже в открытую. Хрущёв, Андропов, Горбачёв, это как раз и были те самые правильно поставленные люди, их люди!
«Выпотрошив» Чары, выколотив из него список проникших в партийные и советские органы исмаилитов, их ближайшие планы, Виктор Владимирович, отрезав ему голову, подбросил заместителю секретаря местного райкома (тайному исмаилиту) и, предоставив азиатам проверять и подозревать друг друга, удалился.
**********************
На очередную встречу со своим другом Антон опрометчиво пришёл с девушкой. Усевшись за столик и заказав по двойному экспрессо, приятели принялись увлечённо обсуждать влияние цвета и формы на подсознание. Оседлав любимого конька, Аркадий пафосно вещал о важности тщательного изучения реакций на пятна Роршаха, о психиатрии, как способе выхода за пределы обыденного погрязшего в серости и штампах сознания, о необходимости вдумчиво изучать рисунки больных манией преследования. «А не посадить ли мне его в психушку?» - загорелся, глядя на своего товарища, Быковский. «Хотя… внучок генеральский, вонь может подняться! Но в больницу-то мы его сводим, лёгкая сбивка психического состояния ему просто необходима. Кажется, я понял в какую сторону мы будем двигаться - мания преследования, самое то!» - с воодушевлением размышлял меценат.
Молоденькая студенточка – Ириша, с которой Антон уже третью неделю крутил лёгкий, ни к чему не обязывающий роман, во все глаза смотрела на Быковского. Художник далеко не сразу ощутил сигналы тревоги. Глаза девушки излучали кошачий огонь. Втиснувшись за небольшим столиком между двумя приятелями, она совершенно открыто тянулась в сторону Аркадия. Тот же, увлечённо разворачивая свои мысли о живописи, делал вид, что ничего не замечает. Не слушая уже приятеля, Антон исподволь, со сдерживаемым раздражением разглядывал Быковского - грузный, невзирая на стильную дорогую одежду чуть мешковатый, лет на пятнадцать, не меньше, старше Антона, но при этом в глазах его горел неугасаемый огонь, от него исходила какая-то непоколебимая уверенность и энергия. С детства, «облизанный» мамой, он даже мысли не допускал, что кому-то там может не понравиться, и, надо признать, он действительно нравился!
- Ириш, ты вроде на пары планировала успеть? – внутренне напрягшись напомнил Антон. – Да забью сегодня, - весело отбрила она. Неохотно оторвавшись от панорамы, которую он в этот момент разворачивал и мгновенно оценив ситуацию, Аркадий, широким показным жестом глянув на часы, воскликнул: - Заболтался я с вами, друзья, а меня ждут! Простите! - проникновенно посмотрев в глаза девушке, он самоуверенной развалочкой двинулся к выходу. Оставшись вдвоём, насупившаяся Ирина полистала меню и, высказав несколько язвительных замечаний в адрес заведения, заскучала. Выждав несколько минут, художник нейтральным тоном заметил: - А я считаю, что учёбу пропускать не стоит.
- З а н у д а ! – протянула оживившись девушка и, внезапно заторопившись, дежурно чмокнув его в щёку, направилась к выходу. Усадив подругу в такси и вернувшись за столик, Антон достал смартфон и, удалив её из друзей, поставил в блокировки. Едва он успел проделать эту операцию, телефон в его руках ожил - это был Быковский.
- Думаю, ты уже один, дружище? – весело поинтересовался он. Антон сердито буркнул в ответ что-то невнятное.
- Я-то здесь при чём? – искренне удивился тот. – Слушай, ты ведь там ещё? Заходи ко мне, кофе выпьем, помнишь, где? Жду! – и не дожидаясь ответа, отключился. Аркадий жил рядом, и, немного поколебавшись, Антон действительно направился к нему. Поднявшись по широкой, в меру стёртой лестнице на второй этаж, он вошёл в заранее оставленную хозяином незапертой дверь. Пройдя в огромную комнату, художник подошёл к окну и, полюбовавшись открывающейся внизу Фонтанкой, с деланным равнодушием процедил: - С Ирой я расстался, могу тебе её номер дать, если хочешь.
- Скоренько, - усмехнулся Быковский. – А на хрена она мне нужна?
- Ну как же, - раздражённо выпалил Антон, - пригласишь её в каком-нибудь дешёвом водевильчике поучаствовать!
- Это ты про давешнее? – помрачнел хозяин. – Дешевый, значит?
- Я не деньги имел в виду! – смутился Антон.
- Не д е н ь г и, - протянул Быковский, - а что тогда? Запоминающееся, ярко обставленное событие - это дёшево? Нет, серьёзно, ты возьмёшься организовать? – голос Аркадия сделался деловым, можно было подумать, что он вот прямо сейчас действительно предложит что-то конкретное. – Срежиссировать так, чтобы как по нотам? Чтобы тёлка не просто согласилась раздеться, но лежала нормально, не корчила недовольных физиономий не дёргалась? Чтоб ребята вокруг стояли как вкопанные, не елозили, не переминались с ноги на ногу, чтобы ни у кого из них не зазвонил телефон! Стоит тебе напомнить, друг мой, – в его голосе послышались жёсткие нотки, - пока что ты не сумел найти женщину, которую всего лишь можно было взять с собой на встречу! Чтобы при этом за её поведение не было стыдно! И… зачем-то предлагаешь мне её телефон?
- Прости! – пошёл на попятный, Антон, - прости пожалуйста, вырвалось что-то!
- Пойдём пить кофе, - улыбнулся Аркадий. – Не принимай серьёзно, - уже совсем другим тоном через несколько минут произнёс он, разливая по чашкам крепко заваренный чёрный кофе. – Лично я, мои качества здесь совершенно ни при чём. Женщины - существа абсолютно социальные, а социум - это прежде всего иерархия. Поэтому они всегда и везде служат силе, раболепно преклоняются перед ней. Просто я стою ближе к власти, и они это чувствуют.
Ничего не поняв, Антон удивлённо уставился на приятеля.
- Существует легенда, что стоило семидесятилетнему Сталину чуть дольше задержать взгляд на четырнадцатилетней девочке, как та тонким языком взгляда и жеста принялась настойчиво предлагать себя. ..
- Вождь не захотел! – сардонически улыбаясь, отозвался на невысказанный вопрос Антона Аркадий. – Она была чьей-то там дочкой или племянницей (уже не помню точно), и это могло разительно изменить расклады. А он был слишком поглощён главным, чтобы размениваться на такие пустяки! Власть – нисходящий лишь на очень немногих счастливцев мистический поток энергий, остальным достаются жалкие отраженные отблески. Женщины кожей, инстинктом ощущают сияние этого, притягивающего их как магнит потока! – Аркадий, блеснув дорогими перстнями, громко щёлкнул пухлыми пальцами и, откинувшись на спинку вольготного кожаного кресла, продолжил: – Феминизм - всего-навсего признак отсутствия власти, точнее властвующих! Отсутствие властвующих в данной конкретной попу… – он запнулся, подбирая слово, – …социуме. Верховенство женщин - маркер, означающий, что данным обществом управляют извне, вот тем мужчинам они и подчиняются, в угоду им вытирают ноги о своих утративших мужское начало самцов.
- Так вот, - зычным театральным голосом продолжил Быковский, - я чудовищно далёк от этого яркого всепроникающего луча, - лицо его скукожилось в скорбную маску, - но при этом неизмеримо ближе к нему, чем ты! – с торжествующей раскатистостью заключил он. - Неожиданно, да? – Аркадий победно расхохотался.
- Нелепость какая-то! – с раздражением возразил Антон. – Куча пустышек, не имеющих никакой власти фриков…
- П р а в и л ь н о! – перебив собеседника, хлопнул себя пухлой ладонью по ляжке хозяин. – Сейчас любят и таких, даже жалкие остатки власти уходят, просачиваются из нашего общества. Современный мужчинка - лишь жалкая функция огромного социального механизма, он уже и в собственной семье не имеет права голоса. И женщина переносит свою потребность к подчинению - вовне! Надутый пиар-машиной кумирчик, винтик, лишь косвенно причастный к власти симулякр. Для мужчины-пустышки единственный способ стать кем-то - интегрироваться в матрицу, и, сделавшись её послушной тенью, неотъемлемой частью механизма, приобщиться тем самым к отблескам властных эманаций.
- И заметь, речь идёт не о кратковременном биологическом эксцессе! – выдержав небольшую паузу, прибавил он.
- А если я стану великим художником? – обиженно надувшись протянул Антон.
Хохот Аркадия сделался захлёбывающимся: - А когда ты станешь великим художником? Тогда, когда на тебя в отражённом виде изольётся свет этого мистического луча - луча власти!!!
Антон, ощутил острый приступ ненависти к своему приятелю: - Сальвадор Дали, порой, бросал вызовы и представителям власти! – с истеричными нотками выкрикнул он.
- Вот когда тебя приблизят Ротшильды, и на тебя упадёт ослепительно яркий отсвет их могущества, тогда ты позволишь себе пренебречь каким-нибудь средним политиком, и ничего не понимающие хомячки с почтением выдохнут: «Художник – это подлинная свобода!». Но вольность с несчастным политиком ты позволишь, не потому что ты художник, а потому что за тобою - Ротшильды, то есть власть гораздо большая!
Внезапно успокоившись, Антон взял себя в руки и с затаённым ехидством бросил: - Разве не бывает борцов с системой?
Чутко уловив смену настроения, хозяин веско отрезал: - Они борются не с системой, а с одними элементами системы в пользу других!
- Откуда ты всё это знаешь?
Не принимая иронии, Быковский, пронзительно глянув на собеседника, очень серьёзно припечатал: - Я уже довольно давно живу на свете и весьма, знаешь ли, наблюдательный.
Всучив ему пачку спидов, Аркадий, проводив приятеля, долго с остервенением мыл руки, затем, усевшись в своё любимое кресло, как это нередко с ним случалось, ушёл в параллельную реальность:
В юной, глядящей на мир широко открытыми глазами девушке заключена какая-то удивительная тайна. Тайна, которую хочется не разгадывать, а беречь, защищать! Но как только в эту тайну вторгается кто-то чужой, она тут же улетучивается, исчезает бесследно, оставляя на своём месте пошлую, тупую и скучную самку. Веками эта тайна была одним из бастионов, сохраняющих человечество. Судя по великой литературе - было время, когда люди умели до старости сберегать в своих отношениях тень этой тайны. Да что там литература! У него перед глазами всегда была мама - стильная, словно застывшая во времени женщина, в юности - настоящая красавица! Ни разу не слышал от неё Аркадий скверного или даже грубого слова, её движения, под стать речи, обладали законченной элегантностью, она всегда как бы парила над пошлой обыденностью. Непонятно только, как такая женщина могла всю жизнь прожить с крикливо-вульгарным, рациональным и до унылости прозаичным, к тому же ещё и пухлым как шарик папой. Будучи уже взрослым, Аркадий лишь один раз решился задать вопрос.
- Ну, это же твой папа, сынок! – обезоруживающе улыбнулась она, и тема была закрыта, он понял, что на такие вопросы нет и не может быть ответа. ..
**********************
Маховик
Антон продолжал периодически приставать к деду, допытываясь, кем всё-таки был Игумнов? Может руководителем тайной сталинской спецслужбы? – предположил как-то раз он.
- Это ты передач насмотрелся? – усмехнулся дед. - Игумнов Сталина-то не особо любил.
- Тогда кто же он?
- Начиная с Петра, а, возможно, даже ранее, в России всегда было несколько действующих сил: прежде всего это - железный маховик власти, а в противовес ему - страшный по своей силе Ветер, который издавна дул на нас с запада. Маховик мерно крутил своими ржавыми колёсами, но у нас всегда знали: вот подует холодный, пронизывающий Западный ветер, и крепкий на вид Маховик, поддавшись склизкой коррозии, дрогнет! А ветер дул себе и дул, снося порой, шквальными порывами целые шестерни этого маховика, но тот в свою очередь всегда возрождался, и вновь скрипели и скрипели его заржавленные колёса. Внешне это были две противоборствующие силы, но, на самом деле, они лишь дополняли друг друга. Маховик всегда смертельно боялся Ветра, заискивал перед ним. А проникающий к нам мощнейшим порывом западный Ветер не успевал ещё растратить весь свой могучий напор, как им уже овладевала радужная мечта устроиться у кормушки, то есть самому стать частью Маховика. Но была и третья, совершенно чуждая двум предыдущим Сила. Сила, которой трудно дать точное определение, Сила, которую уничтожили в первые века христианства, но, выстояв, она сумела со временем проникнуть отчасти и туда. Сила, которую с нечеловеческой злобой давил царь Пётр, но просочилась она и в жуткий по своей сатанинской сути Маховик, выстроенный царём-антихристом. У силы этой нет явственно узнаваемых форм, но если она иссякнет, то кончится и Россия.
Антон, которому тогда было уже 27 лет спросил:
- Получается, что сила эта очень мощна, она у вас там заправляла всем, раз ты говоришь, что был только её руками?
- Ну что такое руки? – задумчиво возразил старый генерал. – Вот идёшь ты в магазин и видишь там норковую шубу – дорогущую! Сумеешь ты просто так взять её своими руками? Можешь, конечно! Только… - помолчав, Виктор Иванович многозначно взглянул на внука. – А заставишь ли ты свои руки залезть под колёса летящего на полной скорости поезда? Нет, руки - это всего лишь руки, а в КГБ уже с 60-х дул пронизывающий холодный западный ветер, смерч, который сдувал целые блоки маховика. И что могла сделать какая-то там рука, пускай даже и в генеральских погонах? А шквал был такой, что не только рук, головы лишиться можно было!
- Так получается, сила эта, о которой ты говоришь, проиграла?
- Она проигрывала всегда и всегда оставалась! Проигрывала наступающему христианству, проигрывала при Романовых, проигрывала при советской власти, проиграла как никогда, и сейчас! Но она всегда сохранялась, её крайне сложно уничтожить, потому что у силы этой нет физического воплощения, нет явственно узнаваемых форм. Порой, она кажется слабой и отжившей, почти смешной, но если она иссякнет, то вместе с ней кончится и Россия, потому что она Россия и есть!
*********************
После неприятной для самолюбия потери Ириши Антон недолго пребывал в одиночестве. Лиза, с которой знаком он был уже довольно давно, и время от времени вяленько переписывался в Контакте, с готовностью откликнулась на предложение посмотреть его, расположенную в «самых вдохновляющих местах», мастерскую и, увлёкшись осмотром достопримечательностей, пропустив последнюю электричку, вынуждена была остаться на ночь.
С простодушием плохо воспитанной дурочки она напоказ при его матери льнула к Антону, казалось, ещё чуть-чуть, и девушка тут же, не сходя с места, примется облизывать его.
- Всем хороша! – усмехнулась, когда они остались с сыном одни Татьяна Викторовна, – только, в любовь её я поверила, может быть… если бы у неё квартира в Питере была! Да и то… - после некоторой паузы прибавила она, - …квартира квартирой, а дача тоже! – выразительно глянула она на сына.
- О любви речь не идёт, - холодно отпарировал Антон. – Но ведь должен кто-то… - сделав неопределённый жест рукой, он коротко поинтересовался – Она тебе мешает?
- Нет, что-ты! – будто бы даже испугалась Татьяна Викторовна, которая, живя в городе, на даче у сына бывала довольно редко, в порядке, так сказать, материнского «шефства».
Антону некоторое время удавалось держать девушку поодаль от Быковского, но всё же, «пересёкшись» как-то в кампании, художник с облегчением убедился, что Лиза хотя и живо заинтересовалась его приятелем, но благоразумно держится в рамках определённых границ.
Быковскому было совсем не до очередной пассии Антона, он недавно имел длительную консультацию с маститым психиатром. Яков Михайлович был старинным знакомым отца, выбеленная сединой голова, пушистые как вата брови и горевшие неизгладимым профессиональным безумием глаза дополняли образ старого эскулапа. Аркадия он понял с полуслова, но тут же, театрально вздыхая, принялся сокрушаться:
- Нам же сейчас всё позапрещали, раньше-то как хорошо было! Любого человека к нам посади на полгодика, - он сальненько захихикал, - мы из него либерала сделаем! А сейчас, - Яков Михайлович сокрушенно махнул своей сухонькой сморщенной от времени ручонкой.
- Мне бы добиться как-то, хм… - Аркадий неопределённо покрутил пухлой, унизанной перстнями рукой.
- Состояния изменённого сознания? – догадался психиатр.
- Вот, вот, - радостно закивал Быковский.
- А посмотреть вашего человечка можно? – вопросительно уставился Яков Михайлович.
- Это устроим, он художник - представим вас как любителя живописи.
- Вот и чудненько, - обрадовался старик, - у меня и художники бывывали.
- А пока… - Аркадий вполголоса изложил суть дела.
- Что вы, что вы, молодой человек, - всполошился эскулап, – конопля - это чушь собачья, так вы десять лет с ним провозитесь! - Жмурясь от удовольствия он принялся описывать действие специальных препаратов, тактику их использования, дозировки.
- Ну, конченным торчком он мне тоже не нужен, - нахмурился Быковский.
- Таблеточками мы его только пнём как следует, - захихикал старик, - а работать комплексно будем. Прежде всего важно правильно его окружить, я вам порекомендую нескольких человечишек, познакомите с ними вашего - Леонардо. Знаете, человечки - это всё, - ухмыльнулся старик, - сажаешь, помню, в палату строптивца с правильными человечками, и... не узнать товарища! Безо всяких лекарств так его обработают!
- Вы с больными хотите его свести?
- Почему с больными? – обиделся специалист. - Ваши же хорошие знакомые - пограничники!
- Пограничники? – удивился Аркадий.
- Ну да, пограничное состояние психики. Всё-таки жаль, что его к нам нельзя, это было бы намного эффективней, - сладко, как о пикнике с девочками, улыбаясь, прошамкал старик. - С уходом Союза мы не нужны стали, – пригорюнился он. – СМИ теперь всё уже и без нас делают, а сейчас ещё и интернет, - обиженно выпятив губу пожаловался Яков Михайлович.
- Но ведь есть ещё порох? – лукаво улыбнулся Быковский.
- О-о-о, пороху сколько угодно! Здоровья, вот, нет. Но вам я помогу, вы мне, молодой человек, понравились!
- Это чем-же? – весело поинтересовался Аркадий.
- Да, искренность ваша, - хмыкнул, Яков Михайлович. – Знаете, скольких я перевидел! Консультируются как до самоубийства довести, а наплетут при этом с три короба, обязательно им, понимаешь, нужно объяснить мне - какие они на самом деле хорошие, и что это всё лишь блага для!
- Может, правда для блага? – с затаённой иронией кинул Быковский.
- Ну вот, началось, - тяжко завздыхал психиатр. – Только полюбишь человека, начнёшь привыкать к нему, как он...
- Да шучу, шучу я, - встревожился Аркадий.
- Не говорите так даже в шутку, молодой человек, – с притворной строгостью воскликнул эскулап. - Если организмик преследует свою мелкую пакостную целёнку, я спокоен. Во всём ему помогу! А вот коли о всеобщем благе заговорил (вкатать бы такому сразу шесть кубиков!), значит меньше чем на полное уничтожение человечества не согласен! Уж я-то знаю!
Аркадий расхохотался столь искренне, что чуть было не грохнул об пол свой портфель. – Всё, сдаюсь! - радостно завопил он. - Мне нужно, чтобы наш клиент рисовал определённого характера картинки, на человечество мне наплевать! И даже то, что он при этом вслух говорить будет, тоже побоку! У него другие задачи.
- Так-то лучше, - удовлетворённо прошелестел старик. – Если раньше, чтобы по-настоящему обработать человека, в Лондон требовалось его вывезти (как Герцена или Карлушку с Энгельсом), то в ХХ веке мы наладили промышленное производство манкуртов на местах. Знаете, кто я? – лукаво ухмыльнулся психиатр. Аркадий лишь недоумённо развёл руками. – Я технолог-манкуртовод! – края тонких блеклых губ старика образовывая причудливую скобку поползли вниз. Смеясь отстранённым иссякающим смехом, Быковский вдруг насторожился: «А старик-то похоже того!».
- И вот, приходят они ко мне – профессиональному манкуртоводу, который на этом зубы съел, обсуждают со мной, как духовно изуродовать человека, сотворить из него голема, и при этом не переставая бухтят что-то про свободу личности, права человека и прочее в том же духе! Вся их свободная пресса, искусство, наука работает только на это! Там-то, где-нибудь им могут и поверить, - сделал широкий жест рукой он. - А меня-то чего агитировать? – дряблые, в синеватых жилках щёчки старика от возмущения порозовели – Я эту кухню изнутри знаю, это даже неуважение к моему разуму!
Покинув с тяжелым чувством специалиста, придя домой и рухнув в любимое кресло, Аркадий попал во власть грызущих сомнений. Глубоко презирая мещанское болото, олицетворением которого для него являлись люди, вроде давнего знакомого ещё по музыкальной школе приятеля, скрипача Сени, который, прознав о чьём-то благополучии, нередко с простодушием дебила заявлял: «надо же, сколько у людей денег, и на скрипке играть не надо!». Испытывая к таким почти отвращение, Аркадий принимал мир как борьбу, ту самую, причудливым отражением проявляющуюся в человеческом мире - борьбу в горних сферах, которую он ещё подростком сумел разглядеть в монументальном Гомеровском мифе. Сознательное или бессознательное отношение к этой борьбе и было по мнению Аркадия водоразделом, отделяющим человека от животного. Если ты, подобно овце, мирно пасёшься на отведённом тебе лужку, стараясь при этом, «не замечая плохого думать только о хорошем», то ты именно овца и есть, сколь бы «элитную» шерсть при этом с тебя не состригали, и сколь бы сочную травку не доводилось тебе кушать. Способность и стремление разглядеть в нагромождении хаотичных событий далёкие отзвуки той не утихающей ни на миг борьбы и есть первый шаг к тому, чтобы стать человеком. Следующим для Аркадия шагом стал сознательный выбор своего места в этой вечной битве. Выбор этот был сделан им давно и бесповоротно, но грызли его последнее время, какие-то неясные сомнения. Мучило его также и то, что наблюдая за своим приятелем – Антоном, он вынужден был признать, что в личностном плане с самого начала чудовищно переоценил его. Довольно-таки остро всё схватывающий и действительно не лишенный яркого таланта художник во время первых встреч казался значительно интереснее. Лишь по прошествии немалого времени Аркадий научился замечать, что его друг абсолютно лишен способности видеть мир во всём его сложном многообразии. Роясь подобно кроту в каких-то пускай даже и таких интеллектуальных «мелочах» как Карл Юнг, он оказывался совершенно неспособным разглядеть то, каким образом идеи этого самого Юнга согласуются с течением всей интеллектуальной жизни. А окунувшись, к примеру, в «мелочи» другого автора, он точно также с трудом находил их взаимосвязь теперь уже с предшествующим культурным потоком. Разглядеть за всем этим некую сознательно выстраиваемую систему идей художник был совершенно не в состоянии. Более того, даже в своей профессиональной сфере Антон Зозуля был столь наивен, что совершенно не понимал подлинных целей и задач искусства. Как ребёнок, будучи совершенно уверенным, что стоит ему написать гениальную картинку, и всё остальное – признание, слава, почёт, деньги, придут сами собой, не в состоянии был он понять, что работа его, как некий признаваемый или не признаваемый социальный феномен, должна срезонировать у десятков, а то и сотен тысяч людей, пройти некое сито общественного отбора и принятия. Но для этого она должна быть определённым образом подана, презентована самим автором или кем-то другим. Но подключение такого качественно организованного лифта нужно будет серьёзно отработать!
Хотя, конечно, и это было, в общем-то, по большому счёту, чепухой, подобными «открытиями» циничного Быковского не пронять. Из тайников сознания вылезало другое: а что если он – Аркадий Быковский и сам для кого-то такой же объект снисходительного исследования и управления, коим для него является недалёкий и амбициозный художник? Возможно, кто-то, о чьём существовании он даже не догадывается, уже расставил свои «флажки» таким образом, чтобы обладающий определёнными жизненными установками Аркадий Быковский двигался в строго означенном направлении? Нет, конечно, то, что в буквальном физическом плане он вписан в какой-то не им придуманный и не им контролируемый проект, на этот счёт он не строил иллюзий! То, что любые его действия обусловлены неким социальным Левиафаном, уж это-то он прекрасно понимал! Обусловлены прежде всего в том смысле, что только определённые его действия встречают резонанс и поддержку, всё, что не вписывалось в этот довольно жестко очерченный «коридор», повисало в социальном вакууме. Это было для него очевидно, но в глубинах своей гордыни Аркадий претендовал на гораздо более глубокое понимание логики происходящего, чем окружающие его суетящиеся в своей тщете и простоте людишки. Только после встречи с обезумевшим психиатром из подсознания неожиданно стронулось и прямо в сердце поселилась уверенность - есть кто-то, чьё мышление не просто лучше осознаёт этот проект, нет, его мысль и есть этот впечатывающий нас всех в ту реальность, в которой мы находимся, поток. И что также, как для художника Антона Зозули, «вторичные документы» этого проекта подаются им в форме, способной побудить того двигаться в определённую сторону, всё происходит и для него – Аркадия Быковского! И подобно тому, как, отдав себя в добровольные помощники Левиафана, он ловко манипулирует гордыней, жадностью и глупой обидчивостью художника, заставляя его работать по заданным лекалам, также существует кто-то колоссально более умный, управляющий желаниями и побуждениями самого Аркадия. А сам проект в реальности - ни то, ни другое и ни третье, и все они - просто марионетки с загруженной в мозг программой. Эта нестерпимая для его самолюбия мысль жгла, разрывала сознание, гнала в мучительные интеллектуальные поиски!
Почему-то именно сейчас вспомнилась учёба в Англии, куда он, несмотря на протесты мамы, решился поехать (его, проявив тогда редкую самостоятельность, горячо поддержал папа). Аркадий учился отлично, даже сумел попасть в один из элитных студенческих клубов. В глаза тогда бросилась, удивительная неосознаваемая ими стадность его новых товарищей. Ты находишься здесь, тебе навесили бирку – «лучший», поэтому ты должен придерживаться определённых строго очерченных взглядов по таким, таким и таким вопросам! И никаких «но» и «если» тут быть не может, иначе на тебя сразу же навешивают уже совсем другую бирку вроде: «конспиролог», сексист, и т.д. И намертво прилепив один из подобных ярлыков, безжалостно выкидывают из числа «лучших», «перспективных», «талантливых»! Вот тогда он понял, откуда «растут» все эти вычурные одежды, окрашенные в самые неестественные тона волосы, пирсинг и татуировки (в России в те годы это ещё не было так распространено). Люди, как жвачку, повторяют одни и те же мысли, транслируют набор заученных реакций на те или иные события, и подобный дурацкий эпатаж на этом фоне служит целям психологической отдушки, способом сгладить, хотя бы от самого себя прикрыть свою стадность. Осознав это, он принялся одеваться в неброскую, классического покроя одежду. Аркадия заметили, выделили, он успешно прошел курс специального обучения, и провожая, куратор напутствовал его словами: «никогда не забывайте, что вы являетесь эмиссаром цивилизованного мира. Такая сложная и почётная миссия выпадает только на долю самых достойных!». Но вот главного, для чего он ехал, он там так и не нашёл. Все, кого довелось там увидеть, соприкоснуться, были функциями, винтиками какого-то огромного механизма, а вот самого «механика» он так и не увидел.
**********************
Новые обстоятельства
После того как Виктор был проверен в реальном деле, он по негласной протекции Игумнова был направлен на работу в МГБ и переведён в Ленинград.
В свете новых обстоятельств Витя Шаповалов стремительно переменился. А, возможно, он всегда и был именно таким, и только ситуация до поры, принуждала его выглядеть иначе. Он стал предельно сдержан, избегая любых сколь-нибудь ярких слов и поступков, постепенно превратился в завзятого бюрократа и чинушу в погонах. Наметившееся продвижение по должности эту его новую черту характера только усилило.
«Что, съел? - ликвидация нецелесообразна! – злорадно думал он во время своих, ставших теперь совсем редкими встреч с Виктором Владимировичем. - Как источник ценнейшей информации я - вполне, для отдельных необременительных «точечных» поручений тоже, а в остальном – выкуси!». Внешне, конечно, сохраняя субординацию, он по-прежнему демонстрировал Виктору Владимировичу всяческое уважение. Тот, правда, и сам, чутко ощутив настрой Шаповалова и правильно оценивая положение вещей, стал вести себя с ним предельно осторожно.
Работа в органах открыла мир с новой неожиданной для него стороны. Наблюдая происходящее через информационную призму сотрудника КГБ Виктор Шаповалов, преодолев первоначальный шок, широко раскрытыми глазами внимал потоку времени. Он принялся много читать, причём отнюдь в основном не художественную литературу, благо контора, где он теперь трудился, предоставляла в этом отношении самые широкие возможности. Он выучил немецкий язык, завёл большие и разнообразные знакомства. В середине 60-х к нему неожиданно пришло прозрение - наблюдательный Шаповалов заметил, что какая-то часть руководящей номенклатуры тех лет сильно отличается от других - «куклы», прозвал про себя он таких людей. Открытие его заключалось в том, что некоторые крупные партийцы и представители КГБ-шного руководства, заседая на совещаниях, говоря современным языком, лишь «озвучивали» определённую повестку. Выучившись их узнавать, он каким-то обострившимся чутьём отличал их от «нормальных» людей. Лишь много позже пришло время проговаривающих тексты политиков, тексты, с содержанием которых, они не то что бы не согласны, а порой, просто даже до конца не осознают, о чём говорят. В те же годы такое ещё было внове, и довольно сильно бросалось в глаза. Бросалось, конечно, не всем, а тем, кто оказывался способен разглядеть. Тогда же, в 60-х, увидев на одном из закрытых заседаний тогдашнего главу их ведомства, Шаповалов ужаснулся… он тоже! Волна какого-то липкого страха сжала сердце, кто же дёргает за верёвочки? Кто этот кукловод? Этот вопрос десятилетиями не давал покоя, мучил, тревожил ночами. Ведь страшно даже подумать, кто это мог бы быть?!! Виктор Владимирович именно тем когда-то и взял его, вызывая почти суеверное почтение, даже страх, что явно не был куклой! Как-то решившись, он закинул Игумнову вопрос:
- А Юрия Владимировича вы ведёте?
- Н-е-т, к сожалению, - ответил тот, и, осознав, что проговорился, пристально вглядываясь в собеседника, выцедил: - А ты Витюша, умнее, чем я думал!
******************
Психиатр
Ну, как наш пациент? – бодренько осведомился Яков Михайлович. – Я тут вдобавок ещё его страницы в соцсетях поизучал. Думается мне, что слишком уж вы осторожничаете с препаратами! Сажайте его плотнёхонько, потом, когда пациент созреет, организуйте задержание МВД (с порошочком каким-нибудь обязательно или таблеточками), пускай месяца два-три в СИЗО попарится, а уж затем можно и к нам, на экспертизку! И вы выступите, так сказать, как спаситель!!! По гроб жизни обязанный вам художник будет писать, думать и говорить так, как мы ему укажем! – плотоядно потирая сухонькие ручонки старый психиатр, ожидая ответа, уставился на Аркадия.
Тот, нахмурившись, возразил:
- Всё вам советские шаблоны покоя не дают?
- Думаю, связей и денег у вас хватит? – настаивал старичок.
- Дело не в этом, - неохотно признался Быковский, - у него дедушка генерал КГБ.
Ласковая улыбочка мигом сползла с морщинистого лица и внезапно севшим сдавленным голосом психиатр выдохнул:
- Вы сумасшедший? Есть ведь чёткие негласные договорённости, тех, кого можно, они нам сами… или? – он требовательно уставился на собеседника, но Быковский отрицательно покачал головой.
Яков Михайлович судорожно вздохнул: - Прописные истины, вроде того, что либеральное движение является инструментом внешнего влияния я вам повторять не буду, – каким-то вмиг постаревшим, мёртвым голосом выдавил он. – Но кто здесь у нас является отлаживающим этот инструмент механиком?
- Да знаю я, - равнодушно отмахнулся Аркадий. – Тут цена вопроса такая, что, если дело выгорит, смело можно будет разговаривать напрямую, - сделал он красноречивый жест, - в обход всех этих местных… сатрапчиков, – выдавил с презрением он последнее слово.
- У вас просто перехватят пациента вашего, – криво усмехнулся старик. - Как только станет представлять хоть какой-то интерес.
- С ним тоже, работать очень непросто, - пояснил Быковский. – Цели у нас, в общем-то, одни, вопрос в том, кто будет…
- Так ведь это главный для них вопрос! – перебил его старик. – Или вы на свои заграничные связи надеетесь? Так там важно, чтоб дело двигалось, а кто здесь будет… - выразительный взгляд психиатра внушающе давил, но Аркадий сегодня был в ударе и, широко улыбнувшись, развёл руками. Не приняв улыбки, старик веско припечатал: «Вы сумасшедший, Аркадий, я как специалист это говорю!».
- Консультировать-то будете? – вопросительно уставился на него Быковский.
- Да, в принципе, я вам всю стратегию работы уже обозначил, вы достаточно грамотны…
- Понятно, - улыбнулся Быковский и, поднявшись, принялся прощаться.
- Вы - совершенно безумный боец, не пойму, зачем вам всё это?
Тот лишь неопределённо развёл руками.
- Мне так жалко старые унитазы! – неожиданно всхлипнул психиатр. – После людей, даже самых никчёмных, остаётся табличка, а после унитаза - н и ч е г о ! Хотя он ещё как нужнее любого человека…
Дико глянув на старика, Аркадий заспешил к выходу. Оставшись один, Яков Михайлович торопливо схватился за телефон…
*********************
Дурь
С сомнением разглядывая пачку новых, переданных ему от Быковского таблеток, Антон осторожно вытрусил парочку и, запив их соком, принялся за работу. Минут через пятнадцать, с равнодушием зафиксировав отсутствие изменений самочувствия, он вдогонку употребил ещё несколько штук и, занявшись размешиванием красок, кропотливо отыскивая требуемые градации, позабыл о них ещё на час. Вновь, теперь с некоторым удивлением отметив полное отсутствие какого-либо воздействия, Антон уже без счёта проглотил целую горсть и, широкими мазками накладывая тщательно подобранные оттенки палитры, минут через двадцать неожиданно обнаружил, что его правая вооруженная кистью рука совершенно самостоятельно порхает над этюдником. Отступив на пару шагов, художник принялся с интересом следить, как она сноровисто орудует над холстом. Сдвинувшись чуть левее, в различных ракурсах разглядывая свою работу, шагнул он затем и в другую сторону, а живущая отдельной жизнью кисть продолжала как заведённая набрасывать всё новые и новые детали. Словно со стороны наблюдая за происходящим, он периферийной частью сознания зафиксировал полное отсутствие удивления и тут же, конечно, и удивился, но не тому вовсе, что вытворяет его обретшая самостоятельную жизнь конечность, а именно что своему равнодушию. Придвинувшись к мольберту, художник сделал попытку остановить неустанно творящую правую длань свою левой, сохранившей ещё некоторое послушание хозяину - рукою, но вынужден был признать полное поражение. Выглядевшая настоящей, даже, пожалуй, слишком настоящей левая ладонь его, погружаясь в свою товарку, странным образом никак на неё не воздействуя, проскальзывала сквозь. Уставившись на набухшие до неправдоподобия реалистичные жилки, рассмотрев на ней все поры и волоски, он с удивительным спокойствием отметил, что кисть левой руки сделалась заметно крупнее правой. Правда, тут же переведя взгляд на её продолжавшую напряженно трудиться подругу, он засвидетельствовал, что теперь уже и она принялась раздуваться, а левая, напротив, разительно уменьшившись, вскоре и вовсе куда-то исчезла.
Очнулся Антон на диване весь измазанный красками и, смутно припомнив вчерашнее, сразу же заспешил к мольберту, на котором красовалось неопровержимое в своей реальности, странное, заполненное какими-то «космическими» пятнами полотно. «Нужно чуть придать форму», - превозмогая головную боль, решил художник, но как только он отвёл взгляд от холста, боль сразу же и утихла. Потянувшись за вчерашней упаковкой, Антон, изучая подсохшую за ночь палитру, небрежно заглотил пригоршню таблеток и, запив наспех холодным чаем, принялся за работу. ..
********************
Сын
Когда-то у него был сын, на котором сосредоточились все надежды, все чаяния Виктора Шаповалова. Дядю своего Антон никогда не видел, но был с раннего детства немало о нём наслышан. Павел Шаповалов рос целеустремлённым и волевым мальчиком. Хорошо учился, много и систематически читал, юношей выполнил норму мастера спорта по биатлону. Папа, который сам тогда генералом ещё не был, для сына мечтал о больших должностях, карьере, но Павел, заявив, что только медицина позволит ему чувствовать себя по настоящему независимым и быть при этом по хорошему нужным людям, направился по этой стезе. Виктор Иванович безропотно принял решение сына. Стоит сказать, что он вообще немного побаивался его решительности и бескомпромиссности. Павел рос весёлым, чуть, как сказали бы сейчас - безбашенным, но это была жизнерадостная безбашенность того ушедшего поколения, не исключающая ответственности и не мешающая им при этом быть внимательными и неподдельно чуткими к людям. Шаповалов-младший шумно, немного театрально, но искренне любил мать, блеклую, никем не замечаемую в семье женщину. С беззлобным юмором опекал сестрёнку, будущую маму Антона, которая родилась на 11 лет позже, и которой Виктор Иванович при Павле и слова кривого не осмеливался сказать. А самое главное: Павел романтично верил в отца, в его, если можно так выразиться, «охранительную» миссию в госбезопасности. Причём, в данном случае это вовсе не было глупостью, скорее, защитной реакцией, наивной потребностью послевоенного ребёнка. Когда в 81-м молодой хирург Павел Шаповалов решил добровольно отправиться в Афганистан, отец запротестовал. Долго пытался объяснить он сыну, почему тот не должен туда ехать, приводил множество веских доводов, Павел внимательно его выслушал и, когда все аргументы были исчерпаны, негромко поинтересовался: «А кто, должен?».
Виктор Иванович с тоской посмотрел на сына, а тот, тем временем, продолжил: «Об этом говорят очень много… разного. Говорят, шёпотом, исподтишка, я сам хочу всё увидеть и понять, что происходит, и зачем это всё нужно».
Виктор Шаповалов «сидел» на другом направлении, но в силу своего положения прекрасно понимал, какие группы в его ведомстве продавили решение о вводе войск, какие они интересы при этом преследовали и заказ каких именно зарубежных «партнёров» отрабатывали. Но сказать об этом Павлу было совершенно невозможно, поэтому в ответ он лишь неуверенно выдавил:
- Разве можно понять человека, ковыряясь скальпелем в его внутренностях?
Сын его не услышал, да и разговор был праздный, пришлось бы говорить слишком много, и дело вовсе не в секретности этой информации, сливал же в конце концов он её тому же Игумнову. Проблема была в том, что Павел такой, каков он есть, каким его воспитали, (в том числе и он - его отец), понять и принять ту реальность не сумел бы и самое главное - не захотел. Позднее Виктор Иванович часто думал об этом: «мы стараемся сделать так, чтобы они были лучше, возвысить их, помещаем в скорлупу, а они оказываются совершенно неготовыми к реальности...»
Павел погиб через несколько месяцев, мощный взрыв унёс передвижную операционную, даже и хоронить было совершено нечего. Успевший к тому времени произвестись в полновесные генералы, Виктор Иванович сам лично туда ездил, но выяснить толком что произошло было невозможно, да теперь, пожалуй, и незачем.
Через несколько дней после его возвращения в Ленинград появился Игумнов и, нарушив все правила заведённой ими конспирации, увёз за город, где помог Виктору благополучно напиться. Впервые увидев своего куратора без какой-то жреческой отстранённости простым и человечным, Виктор задал мучавший его вопрос. Тот долго отмалчивался, но в конце концов неохотно выдавил:
- Люди испокон веку готовят своих детей к жизни в каком-то лучшем, приукрашенном ими мире. Естественное, наверное, желание побудить их таким образом этот мир создать. Не знаю, правильно это или нет, скажу одно – заглядывая в бездну, мы эту бездну впускаем в себя, и через нас она входит в мир! Вот и думай, стоит ли учить их всматриваться в неё или нет.
- Жить не для чего, это-то хоть ты понимаешь? – с прорвавшейся тоской возразил Шаповалов. Игумнов не ответил, да и отвечать было нечего…
********************
Смотрины
Стоя у картины в мастерской художника, друзья рассматривали его новое полотно. Это была мастерски выполненная работа маслом. Необычайное сочетание черных, красных и синих расплывчатых пятен, сквозь которые сознание лишь смутно угадывало нечто чудовищное, даже инфернальное. Приблизившись к мольберту, Аркадий отметил, что, собственно говоря, чёрный, синий и красный в чистом виде, были лишь маленькими островками, остальное же поле составляли сложные переходы оттенков этих цветов. Порождая чувство безотчётной тревоги, полотно странным образом притягивало внимание, голова от долгого всматривания делалась тяжелой и вязкой.
- Ну вот ви-ди-и-шь! – с интонацией налакавшегося сливок кота Матроскина протянул Аркадий. – А ты говор-и-и-л!
Сознание того, что у него вышло что-то действительно серьёзное словно подсвечивало Антона изнутри, помогая преодолеть ту внутреннюю опустошенность, которая нередко наступает с окончанием большой серьёзной работы. Отступая от картины на различные расстояния, меняя ракурсы, сдвигаясь в сторону и каждый раз удовлетворённо хмыкая, Быковский с довольным видом посматривал на приятеля. После затянувшейся паузы он, продолжая о чём-то размышлять, заговорил:
- Понятно, что я, как и предыдущие, куплю у тебя эту работу. Но мне хотелось бы на сей раз заплатить наличными и… - помолчав с минуту, он веско добавил, - обставить покупку соответствующим образом…
Вспыхнувший от радости Антон, отвернув лицо, глуховато откликнулся: «Да, конечно, делай как сочтёшь нужным». Он очень мучился после того, как в порыве раздражения едко отозвался об устроенном приятелем в честь покупки его картины ритуале. Конечно, это было позёрство, Антону, безусловно было лестно, и он тогда вполне оценил внимание, которое ему оказали.
- Если не возражаешь, - Быковский с хитрым прищуром уставился на приятеля, - в этот раз проведём это здесь у тебя? На первом этаже места много.
- Да, конечно, - ещё раз повторил Антон.
- В таком случае у меня убедительная… - подчеркнул это слово Аркадий, - …просьба, не портить мне торжества!
- Слушаю, - Антон с блаженной улыбкой свёл свои большие, раскрытые навстречу друг другу ладони. Находясь в состоянии лёгкой эйфории, он готов был согласиться на всё.
- Пускай это будет в ночь с пятницы на субботу, ровно в два начнём, а я приеду за полчаса. Не задавай пожалуйста никаких вопросов и делай всё так, как я тебя попрошу.
- Хорошо, - с плохо срываемым любопытством откликнулся Антон.
- И ещё, пускай на сей раз присутствует и твоя Лиза. Мне кажется, это будет… неплохо, – и заметив замешательство художника веско прибавил. – Не тревожься, всё будет отлично!
Ровно в половину второго ночи поодаль от генеральской дачи остановился микроавтобус, из которого выбралась целая делегация. Прибывший на отдельной машине Быковский, войдя в павильон и едва поздоровавшись с Антоном и Лизой, тут же препроводив их на второй этаж в мастерскую художника, велел: «Ждите здесь, когда всё будет готово, я приглашу. Вы не забыли?» - строго уточнил он.
- Да, да, - поспешно откликнулся несколько смущённый необычностью происходящего Антон. – Мы сейчас переоденемся!
Взяв ключи и оставив пребывающую в волнении пару в мастерской, Аркадий спустился вниз. Минут через двадцать он вновь вскарабкался на второй этаж и, взяв за руки успевшую уже переодеться в шикарное вечернее платье Лизу, что-то тихонько нашептывая ей на ухо, повёл вниз. Буквально через минуту он вернулся за Антоном. Одетый в чёрный, строгого покроя костюм, художник, тщетно стараясь скрыть волнение, ждал посреди мастерской.
- На сей раз роль ваша будет без слов, прошу ни единого звука, маэстро! Сегодня вы - гигант мысли и отец русской демократии! Умоляю, ни в коем случае не забывайте об этом, – с еле заметной иронией произнёс меценат и широким приглашающим жестом указал на лестницу.
Неторопливо сходя по ступенькам, Антон услышал странный непонятно откуда возникший гул. Не сразу он догадался, что звук этот издают выстроившиеся широким кругом посреди павильона закутанные в просторные чёрные балахоны парни. Носовое гудение отдалённо напоминало буддийские мантры, так, как их обычно показывают в фильмах. Аркадий широким приглашающим жестом указал на высокое деревянное неизвестно откуда взявшееся посреди павильона кресло. В таком же кресле пониже уже восседала Лиза. Устроившись на уготованное для него место, художник осмотрелся: электричество было погашено, зато повсюду в самых неожиданных местах, были разбросаны многочисленные стаканчики с зажжёнными свечами. Поставленные рядом кресла, в которых восседали Антон с Лизой, обступали образовывая широкий круг, гренадёрского роста парни в чёрных балахонах, серьёзное выражение лиц их несколько настораживало. Одетый в чёрную облегающую водолазку с наброшенной поверх неё внушительной золотой цепью, Аркадий громко хлопнул в ладоши, и гудение разом прекратилось. Находившийся слева от Антона русоволосый парень медленно направился в центр круга и, приблизившись к креслу, в котором расположился художник, замер в перекрестье взглядов присутствующих, затем, простояв в полной тишине несколько вязко протянувшихся секунд, неожиданно опустился на колени и, склонив голову со светлыми стекающими дождём волосами, басовито пророкотал: «Прими, о мастер, награду за свой труд!». Опешивший Антон порывался было вскочить, но, перехватив упреждающий взгляд Быковского, остался на месте. Медленно, с чувством глубокой важности момента поднялась со своего места Лиза и, мягко опустившись на колени рядом с русоволосым, приняла вытащенную им из-под балахона пачку денег. Пачка оказалась небольшой, всего лишь десять купюр достоинством по сто долларов каждая. Поднявшись с пола и вернувшись в своё кресло, девушка не спеша пересчитала деньги и, обернувшись к продолжавшему стоять на коленях парню, негромким певучим голосом мягко произнесла: «Мастер благодарит вас, можете быть свободны». Тот поспешно вскочил на ноги и, избегая смущённо встречаться взглядом с остальными, проследовал на своё место. Как только он вернулся в круг, в сторону Антона двинулся следующий, находящийся слева от первого. Это был высокий, атлетического проглядывающего даже через широкий балахон сложения мужчина лет двадцати пяти. Жгуче чёрные волосы и гладко выбритые по недавней моде усы на фоне густой окладистой бороды делали его похожим на кавказца. Приблизившись почти вплотную к Антону, он, напряженно глядя ему прямо в глаза, замер. Несколько тяжело повисших секунд художник - тоже довольно крупный и уверенный в себе парень, пристально всматривался в жёсткое, словно рубленное лицо незнакомца пока, наконец, тот внезапно как подкошенный не рухнул на колени. «Прими, о художник, эту маленькую плату за то, что ты делаешь мир чуть лучше» - донеслась отрывистая как ругательство фраза. Неспешно, как и в первый раз поднявшись с кресла, Лиза нарочито медленно опустилась на колени рядом с «джигитом» и, приняв от него деньги, вернулась на своё место. Тщательно перечтя купюры и аккуратно спрятав всё в тот же портфельчик, она заученной формулой (Мастер благодарит вас, вы можете быть свободны), отпустила его. Следом по очереди принялись подходить остальные парни, и каждый из них произносил всё ту же, лишь слегка, какой-нибудь деталью отличающуюся от других фразу. Из этих выделился только один с торчащей из-под балахона бычьей шеей, корявыми руками-лопатами и пафосно произнесённой им фразой: «чёрная искра твоего таланта, о мастер, словно взмах крыльев, меняющей этот мир бабочки».
Успевший перед выходом незаметно проглотить таблетку амфитамина, Антон буквально упивался происходящим. Он вдруг отчётливо осознал, что возврата к прежней будничной и серой жизни уже не будет. Вглядываясь в строгие, закаменевшие лица парней художник остро ощутил, что тот мощный невидимый поток, который пригнал их всех сюда, вынудив принять участие в странном и вряд ли до конца понятном им самим действе, подхватил и его тоже, властно с неизбежностью рока увлекая, придавая ценность тому, что он делал и ещё сделает. Это был тот самый поток, попасть в который крайне непросто, но выбраться было бы, пожалуй, ещё сложнее. Выбираться, Антон, правда и не думал, его распирало чувство собственной значимости, с упоением ловил он на себе и благоговейные взгляды Лизы, той самой Лизы, которая после их первых, незаметно пролетевших конфетно-букетных месяцев всё чаще сварливенько поварчивала, а временами даже и откровенно истерила в его адрес. Теперь же она прямо-таки упивалась отведённой ролью стараясь не пропустить ни одного назначенного ей слова или жеста. Когда вернувшись на своё место, двенадцатый по счёту «балахон» как вкопанный застыл между своих закутанных в чёрное собратьев, откуда-то сзади возникла незамеченная прежде высокая стройная фигурка в красном. Проникнув в круг, она откинула капюшон, под которым оказалась физиономия совсем молоденькой девчушки лет восемнадцати. Чёрные, густые, с изящным изгибом брови придавали выразительность её мраморно-белому отрешённой красоты лицу. Крупный, чуть припухлый, скульптурной формы рот пробуждал волнующие воображение фантазии. Такие же чёрные, как и брови, волосы, немного не доставая до плеч, в живописном беспорядке волнистыми прядями стекали с высокого лба. Её большие холодные глаза равнодушно скользнув по присутствующим, остановились на художнике. Нарочито медленно, короткими, почти незаметными шажками фея направилась к Антону. Подчиняясь незаметно поданной Аркадием команде, парни вновь зловеще загудели. Когда, приблизившись к сидящему на своём «троне» Антону, незнакомка рывком сбросила с себя балахон, в воздухе вспыхнула молния, совершенно обнажённой предстала она перед художником, лишь напомнившие высоченной своей подошвой котурны, ярко красные, плотно обхватывающие точёные лодыжки ботинки, оказались единственной её одеждой. Грациозная поза и потрясающая фигура гимнастки или, возможно, балерины приковали всё внимание присутствующих, её же вспыхнувший неистовой энергией взгляд сконцентрировался на художнике. Протестующе было пискнула что-то со своего места Лиза, но уступая гипнотической власти Аркадия затихла. Продолжавшие усиленно гудеть, застывшие в вязком ожидании чёрные фигуры, жадно пялились на великолепное живое изваяние. Внезапно девушка как бы в изнеможении сползла вниз и, разбросав по ступням художника свои волосы, молитвенно распростёрлась у его ног. Сопровождавшее действо напряженное гудение перешло в стон. Пробыв в таком положении неопределённо долго, белеющая в мерцающем зыбком свете свечей гладкой атласной кожей фигурка вяло, словно пробуждаясь ото сна, встрепенулась и, нащупав в сброшенном ею неподалёку красном балахоне небольшой свёрток, выпрямив стан, двумя руками подала его художнику. Развернув упаковочную бумагу Антон осторожно расправил, таинственно в неверном свете струящийся, пурпурный шелковый балахон.
- Теперь, вы можете к нам присоединиться, о Мастер! – громко настолько, чтобы за неистовым гудением её мог расслышать только Антон, произнесла девушка и грациозно поднявшись с пола, оставив свою накидку у ног художника, удалилась.
- Ну что, друзья, пройдёмте теперь наверх, - улыбаясь, пригласил Аркадий. Мгновенно среагировавшая Лиза, вцепившись что есть силы в художника поволокла его к лестнице, не забыв при этом, правда, прихватить и заветный портфельчик. «Слова, думаю, будут излишни», поднявшись наверх, остановил порывавшуюся что-то сказать девушку Быковский. Минут двадцать они просидели молча, затем, меценат вернул Антону ключи от дачи, и не прощаясь удалился.
Если первый эпичный ритуал в квартире Аркадия хотя, конечно, и произвёл впечатление, но всё же не оставил длительного устойчивого следа, то нынешнее действо заметно поменяло внутреннее самоощущение Антона. Появилась глубокая уверенность в своих силах, в том, что он делает, окрепло и утвердилось чувство собственной значимости. Из стадии, когда художник срывающимся от волнения голосом робко предлагает посмотреть свою работу Антон перешёл к уверенной презентации своего творческого мира, где даже откровенно злобная критика вызывает лишь снисходительное, не затрагивающее эмоциональных глубин сожаление. Изменили, как ни странно, своё к нему отношение и те люди, которые ни про какие такие события в жизни Антона не знали и знать не могли. Будто поменялось что-то в нём самом, что-то такое, в силу чего окружающие неосознанно вдруг ощутили, что он заслуживает особенного к себе отношения. Недружественная часть профессионального окружения заметно смягчилась, даже у матери появилась какая-то несвойственная ей доселе в отношениях с ним предупредительность.
Излишне упоминать, что и Лиза тоже разительно поменяла своё к нему отношение. В принципе, когда они познакомились, он уже (благодаря Быковскому) зарабатывал вполне прилично, хотя, конечно, тратить деньги на девушек Антон всегда считал глупым и нерациональным позёрством. Сам он довольно недурён собой, рослый, крепкого сложения, хоть и не до конца правильные, но живые черты лица его были довольно привлекательны. Главным своим достоинством Антон считал волнистые, густые, с лёгкой золотистой рыжинкой волосы, которые, уже вступив на поприще, он в традициях своего цеха опустил красивыми волнами до самых плеч. Этого, по его мнению, было совершенно достаточно, чтобы привлечь девушку, не вылезая при этом из кожи и не «пыля» дорогими подарками. Так оно, в общем-то, и было, но довольно скоро начали появляться темы вроде: а почему-бы нам не покрасить павильон в красивый вишнёвый цвет? Это было бы так стильно! И вообще… давно стоило бы сделать здесь ремонт! Неудовольствие вызвала и машина Антона, которую он купил на полученные от Быковского за свой первый рисунок деньги, постоянно делались усиленные намёки на скудный Лизин гардероб и устаревший телефон. В общем, ничто не ново под луной… В быту Антон был довольно неприхотлив, покладист, и вполне мог, чтобы от него отстали, и согласиться, но вся эта ненужная, имеющая тенденцию распухать как ком суета отвлекла бы его от главного, чем он сейчас занимался. Сравнительно ещё недавно приехавшая из провинции Лиза, преодолев первоначальную робость перед «питерским художником» и убедившись с помощью интернета, что не такой уж он и знаменитый, сделалась очень требовательна. Как и многие, внутренне закомплексованные люди, она имела неосознанную привычку самоутверждаться, «опуская» тех, кто оказывался поблизости, намертво «вмазывая» их в рутину своего собственного серого восприятия мира, только благоразумно выстроив некоторую дистанцию можно было рассчитывать, на подкрашенное лёгкой игрой её мещанской фантазии уважение. Но организованное Аркадием действо разительно всё изменило и ближайшие же недели, показали это с отчётливостью.
Она полюбила, погрузив пальцы в его густые, вечно спутанные кудри, ощущать их непокорное сопротивление, наблюдая, как при меняющемся освещении они делаются то каштановыми, то вновь золотисто-рыжими, порою же, в наступающих сумерках становясь почти чёрными. Он же теперь почти всё время был погружен в свои дела и лишь время от времени взрываясь неистовством любви неутомимо лаская своими корявыми, словно рубленными ладонями, не отпускал её уже тогда от себя по несколько часов. За такие порывы она прощала ему недели холодного равнодушия и утилитарно-повелительное отношение. Несклонный, по счастью, к рефлексии Антон не изводил себя бессмысленными вопросами вроде: чем его волосы теперь, стали лучше, чем были до той памятной ночи каких-нибудь три или четыре месяца назад, когда они вызывали у девушки гораздо более сдержанные чувства. Не пытаясь анализировать и множество других проявлений изменившегося её к нему отношения, он просто пользовался тем, что дарила ему судьба, пользовался, не задумываясь о причинах и последствиях.
****************
Руслан Бероев
Годами не давал Виктору Шаповалову покоя случайно услышанный в конце девяностых разговор. На сохранившейся с советских времён правительственной даче старый работник ЦК Никита Борисович уютно выпивал с довольно молодым для их круга, но уже успевшим обрасти связями бизнесменом – Русланом Бероевым. Самое начало их разговора погруженный в свои думы Шаповалов пропустил Только когда Никита Борисович, вдруг повысив голос, с лёгким раздражением задал какой-то вопрос, он, очнувшись, прислушался к их беседе.
Руслан говорил негромко, но с огромным убеждением, как о чём-то давно обдуманном и решённом: - Одна из главных проблем России - отсутствие касты воинов, отсутствие специфического воинского духа. Они были когда-то, совсем немного казаки. Но ранний СССР был очень русофобским, и их уничтожили…
- Как это, воинов-то нет? - вмешался Никита Борисович. - Думай, прежде чем говорить! А войну кто выиграл? Я ещё знаешь скольких живых фронтовиков застал, которые на передовой были, настоящих окопников, а не тех что на парадах щас. Так вот, все как один говорили: чем ближе к передовой, тем больше русских. Белорусов, украинцев, в общем - русских! А ваших «орлов» там что-то не очень и было! Там страшно, просто по-настоящему страшно и опасно! Жертвенность, сила духа нужна! Ты знаешь, что на Кавказе в это время происходило? Его же сдавать собирались ваши джигиты! Авторханова к Гитлеру посылали на переговоры. И ты нас воинскому духу учить вздумал? - с холодным бешенством отчеканил Никита Борисович.
- Об этой истории я слышал, вы путаете бойцов и воинов! - словно не замечая раздражения собеседника, возразил Руслан. – Бескомпромиссный боец, при этом может и не быть воином, это разные состояния духа. Я, увы, настоящих фронтовиков почти не застал, но много читал воспоминаний. Они ведь сидели в окопах и мечтали: «вот кончится война, и заживём». Эти люди - бойцы, возможно и непобедимые, мощные бойцы, но не воины. Для воина - война, это нормальное состояние человека, она не может вдруг взять и кончиться. Кончится одна фаза, начнётся другая, в чём-то, пожалуй, ещё более сложная.
- Так это как раз очевидно, - возразил Никита Борисович. – То, что кончится война, нужно потом всё восстанавливать, борьба за нормальную жизнь, это то все прекрасно понимали…
- Ну вот видите, сами же… не видите противоречия? - перебил Руслан. – Война - это же анти-отбор, жертвенность, сила духа (выразительно посмотрел он в сторону Никиты Борисовича) гибнет, а крысы всякие отсиживаются по тылам, ещё и наживаются. Жиреют как свиньи и готовятся когда всё утихнет, выползти, чтобы снова устанавливать свои порядки. Настоящий воин в конце битвы думает только об этом, это же новый этап именно борьбы, и, пожалуй - главный. Вспомните нашу историю: эта, отсидевшаяся в тылу нечисть, сохранившая силу, здоровье, энергию, повылезала изо всех щелей и пошла рвать себе место под солнцем. Собственно, они и их потомство в конечном итоге сожрали и сдали Россию! И, не решив эту проблему, защищать и восстанавливать страну не имело смысла, всё равно им достанется. Вот это и есть воинское мышление в противовес вашему, по сути своей, обычному крестьянскому подходу.
Никита Борисович пытливо смотрел на Руслана, тщетно пытаясь понять, шутит он или нет, тот же, тем временем, продолжил: - Да, наши предки великолепно воевали, но это была война крестьян и ремесленников за право спокойно заниматься своим делом. Воин - кшатрий, принципиально отличается тем, что для него не существует такой стадии как мир. Война за ресурсы, территории, даже за смыслы - это его нормальное состояние. Посмотрите на западную цивилизацию как пример цивилизации войны. Причём, нужно понимать, что с ХVIII – XIX века воин у них - это уже не тот, кто бегает с оружием в руках, а тот, кто несёт дух войны, её идеи и смыслы. Предприниматель в этой культуре не просто зарабатывает деньги, он захватывает рынки, осваивает территории. Даже в культуре воин по духу ведёт себя определённым образом: западная литература, по преимуществу - агрессивное навязывание своей картины мира и обесценивание чуждых им смыслов. Объединение, духовное сращивание России с Кавказом - вот единственный выход. Наша многовековая воинская традиция и русский духовный и интеллектуальный потенциал…
- Разве Кавказ не лавировал всегда между Россией и её врагами?
- Это есть, вернее было, но это недальновидно, ведёт в никуда, наступают новые времена, сейчас так уже не выжить, нужно определяться, и единственный путь - это путь к объединению. ..
********************
Игумнов долго молчал, пристально, словно впервые оценивая, рассматривая Виктора, потом уточнил.
- Речь идёт о касте воинов, которая где-то есть, а у нас нет? Я правильно понял? И предлагается сделать «как у них», то есть создать такую же касту?
Виктор кивнул.
- В чём заключается русская мечта? – Игумнов бросил короткий взгляд на замявшегося Виктора и, не дожидаясь ответа, продолжил. - Та самая, про которую мы почти никогда не можем ответить, если спрашивают. Не можем, потому что это спрятано глубоко в подсознании. Спрятано то, что каждый человек должен иметь возможность! То есть мог бы стать и воином, и учёным, и врачом, и ещё кем угодно. Мы знаем, что не каждый сумеет, но может! Иначе русскому и благополучие не в радость, так его и будет грызть изнутри. Каста, конечно, может появиться и у нас, как и везде, но это будет чужая каста! Совершенно чужая! – прибавил он после минутной паузы...
– Кто выиграл отечественную? – прервав затянувшееся молчание спросил Виктор Владимирович, и сам же ответил. – Крестьяне, рабочие. В окопах - вчерашние, в штабах - позавчерашние. А в первую мировую в штабах сидела как раз каста, и чем кончилось? Ты читал «Зелёную лампу» Грина?
Виктор замялся.
- Прочитай, рассказик совсем крошечный! Прогуливающийся с приятелем лондонский миллионер встретил на улице обессилевшего от голода молодого нищего. Миллионер решил развлечься - нанял этого нищего-ирландца зажигать каждый вечер зелёную лампу, оставлять её на окне и ждать, ждать неизвестно чего. Время шло, тот зажигал и зажигал свою лампу. «Ничего нет забавнее живой игрушки, этот дурак зажигает лампу, не понимая зачем он это делает!» - злорадствовал миллионер. Но наступил момент - в результате неудачных биржевых операций финансист разорился, и вот теперь уже он – постаревший, обнищавший, никому не интересный человек, падая с лестницы, ломает ногу, которую ему во избежание гангрены отрезает хирург, неожиданно оказывающимся тем самым, зажигающим лампу молодым ирландцем! Все эти годы, пользуясь образовавшимся досугом, он учился на медика! В конце рассказа хирург пристраивает этого самого бывшего миллионера в свою клинику - регистратором.
- Это очень русский взгляд на мир: все мы – люди, ходим под чьим-то высшим, как ни назови (рок, судьба, бог), водительством. И человек не вправе возвышаться над другим человеком, не он подвесил эту ниточку, ни ему за неё и дёргать! Игумнов пристально с минуту разглядывал собеседника, затем продолжил: - Настоящее русское общество - это живой организм, где нет непреодолимых кастовых ограничений, не ставится вопрос о лучших и худших, потому что в живом организме даже самый маленький кривой мизинец – свой, родной, нужный, и больно будет, если его тронуть. Разделение общества на касты сотворяет из организма - механизм. Потому что замкнутая каста - чужая, ты туда точно не попадёшь, соответственно, нет у тебя с нею внутренней связи, она не твоя. Получается, разделение на взаимо-чуждые части именно как в механизме. После царя Петра-мразотного дворянство перестало быть частью русского мира и, отгородившись от общества, замкнувшись в себе, превратилось в окраину западной жизни. Но т-а-м их, по большому счёту, презирали, лишь терпели как необходимость. И когда появлялась возможность, меняли на более привычные и удобные для себя кадры!
- Например, на большевиков?
- Ну, хотя бы, - улыбнулся Игумнов. – С большевиками, правда, у них прокол получился.
- Да, помню: «Пришли люди, которые, прикрываясь марксистскими лозунгами, принялись строить общинный социализм, а настоящих большевиков от власти отжали!».
- Надо же, запомнил!
- Да я не просто запомнил, я все эти годы думал и думал об этом!
По молчаливому уговору они никогда не вспоминали о Лихновском. Этот первый и последний разговор о нём возник лишь лет через пятьдесят, когда уже в разгар нулевых они сидели в одной из странных обшарпанных, обряжаемых Игумновым на один раз для личного контакта квартир. Генерал, огромный обрюзгший, бесформенный, одетый в штатское старик был по поводу встречи трезв и деловит. Годы высушили Игумнова, но он сохранил блеск глаз и какую-то невидимую пружину внутри, чувствовалось, что он и сейчас ещё способен на неожиданный и неординарный поступок. Шаповалову, который понимал, что встреча уже последняя, по-стариковски зудливо хотелось развёрнуто поговорить обо всём, расставить точки над i.
- Лихновский был прав в одном - в выбранном нами формате борьбы проигрыш был неизбежен, – без всяких предисловий начал генерал. - При всём своём благородном романтизме устранение таких как он напоминает рубку драконьих голов – всё время вырастают новые! Проблема гораздо шире! Как верно подметил тогда Иван Сергеевич, мы защищаем позавчерашнее, от сегодняшнего, как своё собственное. Полученное с того же запада позавчера и уже освоенное нами от наступающего от них же прямо сейчас – настоящего! Но ведь это позавчерашнее и есть то, что привело их ко дню сегодняшнему, к тому, что так не нравится нам! Читал ли ты «Закат Европы» Шпенглера?
Игумнов, разведя руками в молчаливом ожидании продолжения смотрел на собеседника.
- У него, по-моему, есть объяснение! Он довольно жестко раскатывает запад, который, кстати, называет Фаустовой цивилизацией! Ты, наверное, помнишь, что Фауст – учёный, продавший за какие-то там коврижки, вроде предоставленных ему дополнительных возможностей, душу дьяволу?
Игумнов неопределённо пожав плечами продолжал молчать.
- Шпенглер считает этот сюжет основополагающим для их культуры, более того, он утверждает, что Фаустовская цивилизация (то бишь Запад) является преемником вовсе не эллинизма (как в погоне за легитимностью обычно утверждают они сами), нет, он считает, что реальный дух западной культуры выкристаллизовался в грабительских походах викингов. Это, согласись, многое объясняет в происходящих процессах. Объясняет тот неистовый, неиссякаемый цивилизаторский запал, который всё сметает и подчиняет на своём пути. Объясняет и их несамодостаточность, – усмехнулся он. - Бандит не может быть самодостаточным, он нуждается в объекте грабежа! И пока мы в их тени, у нас серьёзное нерешаемое противоречие - бандитами мы быть не хотим, да и неспособны тоже, как социальная система, - уточнил он. - А терпилами, которых грабят, быть устали! За тысячу-то лет, успело и надоесть!!! – неожиданно, совершенно нарушив форму изложения, злобно прибавил несколько непечатных ругательств генерал. - Ты понимаешь, что пока мы оказываемся втянутыми в их поле, вынуждены играть по их правилам, они, так или иначе, нас имеют?
- Продолжай, - коротко кивнул Виктор Владимирович.
- Раньше об этом и речи не шло, но во времена Сталина появился шанс! После всех побед, после моря пролитых крови и пота, в принципе, появилась возможность радикально поменять направление. Вернее, даже, нет, неправильно выразился, не поменять, а дать выход нашему подлинному духу! Выкинуть на помойку все эти навязанные нам «измы», отряхнуть этот мерзкий прах с наших ног. Лихновский был прав, я все эти годы думал об этом, ведь действительно существует две России. Одна - дворянская, партийная, чиновничья, чёрт знает ещё какая, и многомиллионный народ, для которого они чужие, и которым он чужой.
Сталин действительно открыл шлюзы, и случилось небывалое - миллионы самых простых людей пошли во власть, в должностя, они-то и подняли страну, защитили её, возвели на небывалый доселе уровень! В этом и есть главная суть и чудо того времени. Но когда эти люди приходили, их переделывали! У них отнимали право быть собой, заставляли принимать те правила, тот дух, что им совершенно чужд, и только на этих условиях пускали туда. Заставляли их предавать себя, своё прошлое! Система, которая поднялась за счёт них, их жертвенности, их способности самоотверженно отдавать себя, способности думать: «что я могу дать миру?», а не «что мир должен дать мне?», эта самая система жила совершенно иными, чуждыми для них ценностями! Люди, о которых я говорю, конечно, сильно изменили её облик, они принесли с собой призрачный дух загнанной в подспудье цивилизации, и это именно он сотворил чудо того времени! Но и их заставляли меняться, их души штамповали поганым рационализмом запада, выхолащивали пустыми мантрами марксизма. Уже их дети, – губы генерала дрогнули, в голосе проявился надрыв, - существовали в хрупком мире кривых зеркал. Правду говорить было запрещено, а во вранье они жить не хотели, а некоторые и не могли! – судорожно вздохнув Шаповалов отошёл к окну и, стоя у открытого балкона, безуспешно пытался унять дрожь в руках. Собеседник, задумчиво уставившись в стену с обшарпанными, безвкусно-аляповатыми обоями, молчал. Старательно прокашлявшись, генерал вернулся в комнату и, проверяя на прочность подёргав раздолбанный фанерный стул, но так в него и не сев, продолжил:
- Цивилизация - это не станки и машины, цивилизация - это то, как мы мыслим, о чём мы мечтаем в детстве, то, отчего щемит сердце. То, какое будущее мы видим для своих внуков!!! А внуки наши мечтали уже совсем не о том, о чём мечтали мы. Мечтали они о ста сортах колбасы! Это они вбили им в голову эту мечту! А ты, Виктор Владимирович, извини, в это самое время занимался хернёй! – сорвался окончательно Шаповалов - Уже одно то, что при живом ещё Сталине нам пришлось прибегать к такой партизанщине, говорит, что система была обречена! И что вся эта крысиная возня была зряшной тратой времени!
- Почему зряшной? – холодно уставился на него Игумнов. – Разве умываешься ты каждое утро зря? Разве можно умыться раз и навсегда? Ну да, ты, Виктор Иванович, - впервые назвал его по отчеству Игумнов, - во многом прав. Ну что из этого следует? Сидеть и ждать чего-то главного, когда оно придёт, и вот тогда-то ты и начнёшь действовать?
- Так ты это понимал тогда? – удивился Шаповалов.
- Что, это?
- Что нас принуждают, выпучив глаза, бежать в нужную им сторону!
- Ну, может быть не так, как ты сейчас сказал, по-другому, но ведь я служил не Сталину и не системе…
- Ладно, мы отвлеклись, - веско остановил его Шаповалов, - думаю, главный мой вопрос понятен: когда же у нас наконец появиться своё?
- А разве у нас нет?
- Где, покажи? – повысил голос генерал.
- Ты же сам сейчас говорил о «чуждых ценностях», о «призрачном духе загнанной в подполье цивилизации», которая подняла страну? – строго уставился на него Игумнов.
- Но ведь это всегда уничтожалось, уже уничтожено!
- Уничтожалось, да, на счёт уничтожено… что бы нам не навязали, - негромко продолжил Игумнов, - мы всегда перелицовываем его по-своему. Придаём ему какие-то тёплые, человеческие черты. И сколько бы они там нас не ругали (да мы и сами не прочь пройтись на свой счёт), нам всё равно удаётся сохранять самость.
- И это всё?
- А чего тебе ещё надо, генерал? Что ещё возможно в стране, где столетиями планомерно выжигалось всё живое, настоящее. Оно всегда сохранялось только в очень тонком глубоко запрятанном подполье наших душ. Русская цивилизация – цивилизация, существующая в духовном измерении, это, скорее, способ восприятия реальности. Поэтому она так сложна для определения и поэтому не сводится к застывшим социальным формам вроде государства. Эта цивилизация существует в душах людей. ..
- Виктор Владимирович, ты уж извини, это очень похоже на демагогию!
- Нет уж, теперь ты извини! – в голосе Игумнова послышался металл. – Ты сейчас очень хорошо, доходчиво, - усмехнулся он, - объяснил, почему этот Молох, составляющий наше государство, Левиафан чужд подлинной России. И меня же спрашиваешь, когда этот самый Левиафан начнёт транслировать русские смыслы? А кто же это должен делать – сам Левиафан? Что вообще такое ты говоришь?
Шаповалов ввиду встречи с утра ничего не пил, руки генерала ходили ходуном, а тягостное желание хлопнуть рюмашку становилось уже нестерпимым.
- Я думал, что ты мне всё объяснишь начистоту, - хмуро выдавил он. – Я всегда чувствовал, что ты знаешь что-то большее!
- Ну что же, хочешь начистоту – пожалуйста! Тебя же купили лампасами, Витюша! Как только стали поднимать по должности, ты сделался очень осторожен, лояльным стал. Я же тогда прекрасно понимал - озадачь тебя посильнее, и ты станешь опасен! Тебя отлично просчитали и умело обезвредили!
Крупное, расплывшееся с возрастом лицо Виктора Шаповалова застыло тяжелой маской, он снова подошёл к окну, судорожно набрал воздуха и, повернувшись к собеседнику, выдохнул:
- На вопрос-то ты так и не ответил, Виктор Владимирович.
- На какой вопрос? Да ведь не это тебя интересует на самом деле, Витюша, - усмехнулся Игумнов. - Все эти годы ты так и не решился задать мне один главный для тебя вопрос, – тот настороженно встрепенулся и, глядя Игумнову прямо в глаза, в напряженном ожидании замер. – Тебя нельзя назвать трусом, Витюш, но всё, что ты делал, было таким надрывным. То, через что мы с тобой прошли, порой, было действительно страшным, но я принял и нёс свою ношу спокойно, а ты - нет. Ты, по сути, сидел на двух стульях, слишком уж замазался, а то не знаю, как бы ты повёл себя в семидесятых. – Генерал в ответ шумно вздохнул, его страшно тянуло выпить, и он, чтобы скрыть дрожащие от нервного напряжения руки, встал и, снова подойдя к окну, глубоко задышал в открытую форточку.
- Также прекрасно я видел, - продолжил Виктор Владимирович, – что когда ты Витя стал генералом Ка-Гэ-Бе, – раздельно, с характерной интонацией, с которой говорили в 70-е, произнёс он, – ты напряженно ждал, что я должен поменять к тебе отношение. Ты всё ожидал, что я начну бояться тебя! С твоей точки зрения я должен был бояться, ведь ты знал обо мне многое, и достаточно было…
Побелевшими пальцами Виктор вцепился в подоконник.
- Тебя до жути пугало то, что я тебя, генерала совсем не боюсь, да и вообще не боюсь того, чего всегда пугался ты и чего по твоему разумению бояться должно. Ты чёрте-чего тогда навыдумывал себе по этому поводу и запугал своими фантазиями себя ещё больше. А всё, на самом деле, очень просто: многое нужно было сделать, многое на мне тогда «висело», и бояться было просто некогда. Мир соткан из парадоксов, чем меньшее для людей значение имеет жизнь конкретного человека, тем больше он за неё цепляется. Толпы абсолютно пустых крыс, весь смысл которых лишь физиология, слагают громкие оды своему никчёмному существованию, а настоящие люди, на которых всё ещё держится этот мир, без пафоса жертвуя собою, уходят незамеченными, и я всегда чувствовал ответственность перед этими людьми! Ответственность живого перед ушедшими!!!
- Ты хочешь сказать, что я крыса и мне не понять! – выдохнул тяжело генерал.
- Так-то уж, Виктор, зачем! – неспешно, избегая приближаться к окну пройдясь по комнате Игумнов продолжил: ты никогда не задумывался, какие по-настоящему страшные процессы происходили в 60-х 70-х ? Почему тогда нещадно давили всё человеческое, давили, порой, за то, о чём через пару десятилетий можно было уже кричать совершенно спокойно?
- Что ты имеешь в виду? – прохрипел генерал.
- Да, то самое! Вспомни, какие идеи (и их носителей) давили в те годы, и о чём потом стало можно говорить совершенно спокойно?
И Виктор вдруг действительно понял, почему всё это потом вылезло наружу, важны ведь не сами идеи, важна та эмоциональная энергия, которую они способны вызывать, и которая, собственно, и является двигателем, изменяющим историю. Именно поэтому до времени, определённого рода темы оставались под строжайшим запретом. Ему вспомнилась глухенькая и грязная возня в их ведомстве, связанная с патриотически настроенными общественными деятелями (литераторами, художниками), странная волна «самоубийств» и «случайных» смертей, выкашивающих их в 60-е 70-е годы. То, что эти люди пытались вынести тогда под свет рампы, сейчас нередко уже выглядит банальщиной, общим местом, но в те времена общественное сознание ещё не было хаотизированно, шлюзы больших социальных изменений были приоткрыты, и вброшенные в тогдашнее выросшее в годы войны решительное и энергичное поколение идеи эти могли обрести грозную и могучую силу! Силу, способную вывести нашу страну и наш народ в новое измерение, открыть новую эпоху. Речь, собственно, идёт о той самой силе, которая вывела в космос, помогла победить в войне. А вот позже мечтающее о ста сортах колбасы поколение уже безучастно пропускало через своё сознание что угодно. Оно не принимало близко к сердцу этот мир и, будучи всего лишь гостями на скучном и чужом им спектакле, с равнодушием глядели на происходящее. Для них уже не существовало ничего живого, яркого, настоящего, всего лишь различные «точки зрения», из которых в их душах резонировало лишь то, что имело отношение именно к «колбасе». Вспомнив в этот момент сына, генерал вдруг окончательно понял, от чего он тщетно тогда пытался его уберечь...
- Что касается того, что ты тут наговорил, – прервал его думы Игумнов, - у меня абсолютная уверенность, что Россия даже сейчас ещё способна, встав на дыбы, организоваться и сама выйти, да и миру показать этот самый выход из пропасти. Нужно всего лишь чтобы все мы это осознали…
- В том-то и дело, что время сейчас другое! – перебил его генерал. - Раньше не было таких средств пропаганды, связи, интернета, они способны были окучить только крупные города, а огромная Россия жила своей жизнью, исповедовала свою веру, несла свои смыслы, а сейчас!
- Ты забываешь, что сознание активно и способно… - запнувшись Игумнов поднялся и, вновь пройдясь по комнате, негромко добавил - если же осознание упало настолько…, то стоит ли жалеть? это ведь уже совсем другая страна, и люди.
- Без духовного измерения это уже не Россия! – после долгой паузы прибавил он.
- И это говоришь ты? – сорвавшимся голосом возразил генерал. – Ведь это очень смахивает на фашизм?
- Дурак ты, - с сожалением глянул на него Игумнов, - какой бы он ни был, каждый хоть что-то но весит на весах истории, но… всякий раз, когда кто-то отказывается от своей ноши, его доля достаётся другому, а силы человеческие не безграничны! Это незыблемый закон истории, и никакой фашизм тут не при чём! Человек же это не орден и не почётное звание, которое могут дать, могут не дать. Мы сами делаем себя людьми, а если нет, то… - он выразительно посмотрел на собеседника.
- Тогда ради чего это всё было?
- Интересный ты человек, генерал! Ты хочешь взвалить на меня ответственность за то, за что я в принципе не могу быть в ответе! Хотя сам возможно… - осёкшись Виктор Владимирович замолчал.
- Ну, договаривай! – Шаповалов с вызовом смотрел на своего старого товарища, - ты хочешь сказать, что я сам, возможно, не сделал и того, что сделал ты?
- Пустой этот разговор! Тебе ведь не понять что-то хочется, что уж теперь, после стольких лет можно понять, если раньше не понял? Ты ищешь - оправданий!!!
- Да, да, и оправданий тоже, в конце концов, я всю жизнь служил тебе!
Тяжело уставившись на собеседника, Игумнов медленно и как-то по-особенному веско произнёс: так ты всю жизнь сидел и ждал какой-то особенной команды? А может не ждал… боялся? Но ведь ты служил не мне! Разве я когда-нибудь просил тебя о чём-то личном? Разве находясь там, у них, ты не лучше меня видел ситуацию? Разве ты, здоровый умный мужик, нуждался в мелочной опеке? Чтобы кто-то водил тебя за ручку?
Уже на выходе, Шаповалов вдруг встал у дверей: плохо расстаёмся! А я, Виктор Владимирович, ничего о тебе по-настоящему не знаю. Ты ведь не в Москве постоянно живёшь? Семья-то у тебя есть, дети, внуки?
- Прощай! - негромко кинул Игумнов и отодвинув генерала плечом, медленно не оглядываясь удалился.
*******************
Антон Зозуля так и не успел сменить свою, раздражающую деда фамилию, во время очередного запоя сердце старого генерала - Виктора Ивановича Шаповалова не выдержало. Смерть деда не стала для художника большим ударом, при его погруженности в рутинную круговерть по театральному мелькающих событий прошла она почти незамеченной.
Давно минули времена, когда Быковский лично всучал Антону препараты. Продиктовав номер телефона, по которому можно было в любое время дня и ночи назвать дозу и сказать адрес, куда привезти, и привезут что угодно и сколько угодно, он поймал художника в хитрую ловушку. Соблазн был слишком велик, тем более что и платить не нужно, всё было, как лукаво ухмыляясь выразился меценат: «учтено могучим ураганом!». Теперь уже сам Аркадий, отчасти лицемеря, а, возможно, даже и искренне боясь раньше времени потерять «клиента», заботливо уговаривал Антона быть осторожнее. Но работающий взахлёб художник уже не в состоянии был себя контролировать, уходя в некие параллельные миры, он создавал всё более и более психоделичные картины, основной особенностью которых являлось то, что сдвигая сознание зрителя они по-настоящему затягивали в своё поле. Затягивали так, как затягивает многократно повторяемый шлягер, незаметно, казалось бы, заполняющий звуковое пространство, но при этом понемногу, гомеопатическими дозами меняющий внутренние настрои. Самые сильные его работы создавались в «приграничном» состоянии, когда Антон находился уже под хорошим «кайфом», но его ещё не «прибило» окончательно. Да и сама работа, пожалуй, превратилась для него в такую же (если не большую) зависимость, как и зависимость от препаратов. А тонкий взгляд человековеда, возможно, открыл бы в этом для себя и ещё одну грань - что не только, и не столько уже и сама живопись завлекала Антона, сколько прикосновение к большой красивой жизни, дверцу к которой чуть приоткрыл для него Аркадий. Прикосновение к обставленной роскошью без досадных, подстерегающих обычного человека ограничений жизни, жизни, где достаточно набрать номер телефона, чтобы решить проблему, на которую у других уходят недели унизительного обивания высоких чиновничьих порогов, властно захватило Антона. Живопись была его единственным «билетом», «пропуском» в этот фантасмагорический мир. Поэтому живопись стала для него всем! Он научился безошибочно определять: что «пройдёт», а что не «пройдёт» у его мецената - Аркадия Быковского, и самое главное - почему не пройдёт?! Глядя на свою работу глазами заказчика, он умело цензурировал её, направляя творческий поиск в «нужную» сторону. И как почти всегда в таких случаях бывает, уже и сам поверил, что это именно «его» взгляды, «его» предпочтения.
*********************
Встреча с Игумновым
Не сразу угадав в высохшем старике Виктора Владимировича, Антон от неожиданности вздрогнул. Лицо Игумнова избороздили глубокие морщины, побелевшие от времени коротко стриженные волосы неравномерной паклей облегали голову, но осанка и пронизывающий властный взгляд остались прежними. Словно не замечая возникшего напряжения, он уверенно и непринуждённо заговорил. Не прошло и двадцати минут, как Игумнов внезапно выплыл из многолетнего небытия, и вот он уже вместе с Антоном сокрушается, что его погрязшая в гульбе и чёрт ещё знает в чём мамаша успела продать одну из пяти оставшихся от дедушки квартир, а деньги (которых Антон так и не увидел) вмиг куда-то исчезли, как в песок ушли! Глядя сочувственным, всё понимающим взглядом, чутко откликается и на то, что скупаемые на корню неким Быковским картины Антона пропадают бесследно, нигде в профессиональной среде не фигурируют, и если вдруг этот самый Быковский что…
Антон опомниться не успел, как выболтал старику буквально всё: и про промотанную матерью вместе с очередным «другом» коллекцию дедушкиных старинных монет, и про своё тяжелое человеческое одиночество, подчёркиваемое лишь, имитирующими любовь пустышками вроде Ируси, которой водевильная страсть к Антону не мешает время от времени проводить вечерок с кем-нибудь из состоящих у неё на положении «запасного варианта» одногруппников, или, возможно, (а кто сейчас может быть в этом уверен) он и есть тот самый «запасной вариант».
А в конце странного их общения произошло и вовсе несуразное: Виктор Владимирович вдруг спросил, понимает ли Антон куда может завести его психоделический проект? Нет, не лично его, а для чего, в конечном итоге, он, Антон работает? Голос старика был какой-то совсем домашний, отеческий, возможно, это и было ошибкой, так с Антоном редко кто разговаривал, и в глубине души он считал подобный формат пошлым лицемерием. Поэтому на автомате включилась защита, и он принялся привычно отбалтываться заезженными банальностями о «свободе и полёте творчества» и прочих подобных же набивших оскомину вещах.
- Не хочу вас огорчать, Антон, но вы встали на сложный и небезопасный путь. Работы ваши очень специфичны, - Игумнов ещё раз внимательно оглядел две висевшие в мастерской картины. - И… когда будет настоящий результат (думаю вы прекрасно понимаете, о чём я говорю), позвоните пожалуйста сначала по этому номеру. Да и вообще, если вдруг что, - сделал неопределённый жест он, - звоните туда в любое время, любая проблема, любая может быть, внезапно понадобившаяся сумма денег! Телефон не мой, – улыбнулся Виктор Владимирович, – но сошлитесь на меня, там вас всегда выслушают и помогут. И запомните: когда учёные делали атомную бомбу, им тоже думалось о свободе исследователя, благе… а искусство в наше время, знаете...
«И этот туда же», - раздраженно подумал Антон. Первое обаяние рассеялось как дым, перед ним стоял старый, скучный, талдычащий какую-то банальщину человек.
«Бывает, порой, что некоторые вещи, слишком уж сильно меняют действительность, меняют так, что последствия этих изменений сложно проконтролировать, и в этом могут быть не заинтересованы все противоборствующие стороны. ..».
Отходя от странного визита, Антон поспешил забить внеочередной косяк и, вспоминая глуховатый с хрипотцой голос, тщетно пытался понять - как удалось старому, немощному на вид человеку так легко и непринуждённо выведать все планы и подробности его работы. Работы, во все тонкости замысла которой он в полной мере даже своего благодетеля - Быковского не посвящал, а здесь его вдруг как будто прорвало! Сжимая скомканную бумажку с оставленными Игумновым цифрами, он с раздражением заключив: «Нет, от меня вы ничего не получите, хватит и того, что дед всю жизнь плясал под вашу дудку», с озлоблением сжёг её в пепельнице.
**********************
Картина
Скрывающая полотно ширма была отброшена, тщедушная фигурка девушки, нелепо скукожившись, лежала неподалёку. Мгновенно оценив произошедшее, Антон вдруг ясно осознал, что в глубине души ждал именно этого. Минутная волна боли, испуга и протеста захлестнула его, но, настоятельно подгоняемый необходимостью, он, поспешно обернув картину куском материи, тщательно запрятал её на чердаке. Позже, отвечая на вопросы понаехавших врачей и милиции, встречаясь с матерью Лизы, сравнительно молодой, придавленной внезапным горем женщиной, Антон действовал механически, как заведённый. В голове рефреном колотилась мысль: «получилось, получилось, я - гений, гений, гений!!!». Почти сразу пришло желание испытать картину на ком-то ещё, пальцы сами собой потянулись к телефону.
**********************
По настоянию Антона приятели на сей раз условились, что смотрят новую картину у Аркадия, также особо было оговорено, чтобы никого при этом не было. Установив принесённое плотно на мольберт, художник накрыл его заранее припасённой занавесочкой и лишь после всех этих приготовлений пригласил сгоравшего от нетерпения на кухне хозяина. Усадив своего приятеля в кресло и отрегулировав освещение, Антон рывком сорвал покрывало. Аркадий, принялся неимоверно долго, с какой-то неистовой жадностью всматриваться в полотно. Причудливые комбинации цветов под его пристальным взором оживали, порождая всё новые невыразимые сочетания и вызывая состояние тяжкой патологической тревоги.
- Затягивает! – с видимым усилием оторвавшись от картины перевёл взгляд на гостя Аркадий.
- Это этим ты Лизу? - кивнул он на холст.
- Что ты несёшь!!! – на неожиданно высокой ноте взвизгнул художник.
- И на мне тоже, решил… проверить! Дверь входную оставил незапертой… – недобро прищурился хозяин.
- Так что же? – выдал себя неосторожным вопросом Антон.
- Я привык заглядывать в бездну, – со значением протянул Быковский. – Ты, детка, похоже сам до конца не въехал в суть собственного проекта, – взгляд хозяина квартиры стал откровенно издевательским. - Помнишь у Достоевского - эпизод с девочкой, которую растлили, и она со стыда повесилась?
- Это-то здесь причём? Девочку какую-то приплёл! – буркнул недовольно художник.
- Так вот, - вальяжно продолжил хозяин. – Современная девочка не только не повесится - кучу бабла слупит, да, пожалуй, ещё и имя на этом сделает.
- Ты про гендерные различия восприятия? – Антон выглядел озадаченным.
- Она ещё и удовольствие получит от процесса! – не обращая на него внимания продолжил Аркадий. Художник встрепенулся, пытаясь вставить новый вопрос.
- Девочка, это метафора, болван! – перебил его Быковский. – Хотя, - он сально захихикал, – цель проекта – жестко отыметь всех «девочек» и… в общем останутся только те, для которых это будет норм.
- То есть мы говорим о ярко выраженном гендерном различии восприятия картины?
- При чём здесь гендер? Я же сказал тебе, история про девочку – метафора! Цель проекта, - раздельно, как глухому продолжил он, – дифференциация человечества по состоянию психики. Создание визуального ряда, условно говоря - картин, несовместимых с комфортным состоянием, а, возможно, и с жизнью для людей определённого духовного склада. Как растление было несовместимо с жизнью для уже исчезнувшего исторического типа девочек.
Пытаясь осмыслить услышанное Антон ошалело хлопал глазами.
- И так, как несовместимо с высоким эстетическим вкусом звуковое поле сегодняшних городов. Ты не задумывался, какие серьёзные изменения психики произвели с помощью кинематографа? Был создан новый тип человека, вернее, это уже по сути не совсем человек - скорее функция выстраиваемой матрицы! Функция с искажёнными представлениями о реальности, разрушенным сознанием и деформированными представлениями о добре и зле! Разрушен традиционный тип семьи, нарушена коммуникация поколений! То, что было сделано мегаполисом и Голливудом, мы расширим и углубим новыми средствами. Сколько времени человек смотрит фильм? – вопросительно глянул Аркадий. – А на основе твоих картин мы выстроим внутренний ландшафт и цветовой ряд наших городов, организуем новую форму социального пространства. В фильм приходят на час-другой, а в выстроенной нами реальности будут находиться с рождения и до смерти.
Антон, продолжал нелепо таращиться, тщетно пытаясь переварить услышанное…
- Чёрт, какой же идиот! – вырвалось у хозяина квартиры. – Ты что, всерьёз думал, что мы будем эти твои картинки подкладывать каким-то там не понравившимся нам бякам, чтобы их наказать? Что всё затевается лишь для того, чтобы разработать новый способ слабо доказуемого юридически убийства?
Откинувшись на спинку вольготного кожаного кресла, Аркадий в возбуждении хлопнул себя по ляжке.
- Да от человека избавиться тысяча способов придумано, зачем тут ещё что-то? Н-е-т, тут работа с массовым сознанием! Попомни мои слова, придёт время, репродукции твоих работ станут образцом для десятков тысяч дизайнеров, архитекторов, и в каждом учреждении, каждой больнице, школе, онлайн пространстве, даже частной квартире цветовая гамма и структура пространства будут выстраиваться…
- Так не сработает, - возразил Антон. – Здесь особый подбор красок, светопреломление! Как у Куинджи!
- Куинджи ты наш! – с иронией глянул он на приятеля - Мне нравится ход твоих мыслей, чувак! – разразился издевательским смехом хозяин.
- Там ещё можно серьёзно поработать с оттенками, усилить психоделический эффект – обиженно поджал губы Антон.
- Это ты Лизе расскажи, про усиление эффекта, – продолжал резвиться Аркадий.
- Я не виноват, я пять раз ей говорил не лезь за занавеску, эта картина не для тебя! – сорвался на крик художник.
- Аж целых пять раз, значит, чтобы уж наверняка… - усмехнулся Быковский.
Захлёбываясь от негодования, Антон разразился шквалом возмущённых оправданий и возражений.
Аркадий с интересом разглядывал гостя: - Мне-то это зачем? Мы не в суде, успокойся! Больше пока никому не показывай, а то ты и так уже засветился. Оставь её мне, я сам найду на ком ещё проверить, на мальчике теперь уж каком-нибудь, для чистоты эксперимента, – усмехнулся он и, глядя на протестующе замахавшего руками Антона, прибавил, – да покупаю я её у тебя, покупаю, успокойся!
- Здесь уже другие цены пошли!
- Сколько?
Художник одними губами, чуть слышно назвал цифру. Весело присвистнув Аркадий с усмешкой уставился на приятеля:
- Б и з н е с м е н !!! Деньги будут, и не такие, можешь не сомневаться! Главное сейчас - действовать аккуратно и раньше времени не светиться. Картину оставишь мне!
- Да не могу я, - взмолился Антон, - уникальное ведь сочетание цветов найдено, во многом ещё интуитивно! Я не уверен пока, что смогу повторить. Мне сейчас нужно непосредственно с ней работать, развивать тему, я знаю - эффект можно усилить.
Приятели расстались через полчаса взаимно довольные друг другом. Заведя один из своих любимых дисков (оперу «Король Артур» Пёрселла), Аркадий уселся за антикварный шахматный столик и, привычно раскладывая пасьянс (так ему лучше думалось), принялся строить радужные планы. «Теперь, наконец, мне есть что им предъявить, это будет прорывный проект будущего! – его пухлые, унизанные дорогими перстнями пальцы проворно сновали по столу. – И без меня они никак не обойдутся, всё заключено вот здесь! – рисуясь перед собой он поднёс указательный палец к виску. - А этот-то, - захлебнувшись от смеха, он на миг превратился в шаловливого подростка, - художник! Вообще ведь ничего не понял, дурак, дураком! И талантище-то ведь каков, а мозгов кот наплакал, и как это в одной голове совмещается? А ещё внучок генеральский! Хотя мне это, в общем-то, на руку - закидаю деньгами, окружу почтением, будет на меня, как дрессированная собачка, работать. Всё-таки, насколько мудр был старик Платон…» – Внезапно, ему пришла в голову мысль, от которой он зашёлся от смеха: «Спасение утопающих - дело рук самих утопающих». Да, именно так, а тут просто знак поменяй плюс на минус, и… Спасение утопающих - дело рук самих утопающих», иначе и быть не может…
Конец.
Третья сила
© Copyright: Равиль Каримов, 2023
Свидетельство о публикации №223092600955
Свидетельство о публикации №223092600955
Рецензии