Точка

Теплым перламутром воссияла её бледная кожа, как только она разомкнула бедра, и он тяжёлой мраморной глыбой навалился на неё, сначала упав лицом в волосы. Вдохнул почти что бодлеровский аромат разврата; тягучий и вязкий запах духов, вероятно сильно желтых или даже цвета коньяка, опутал его, словно лесная паутина. Он ткнулся в шею, в полынный дурман и древесную горечь, одернулся и сполз вниз, немного неуклюже, скользя ладонью по груди. Но не стал задерживаться, а проследовал ниже, где кожа, будто готова была лопнуть, разойтись. Что-то невидимое подсвечивало её изнутри, наполняло теплом и особенной тонкостью, которую можно было ощутить лишь на кончиках пальцев. На ощупь это был латекс неземного происхождения. Он различал мокрый шелк её кожи, шелестящий и гладкий вниз по бедру до самых пят. А эта внутренняя плоть завораживала его своей беззащитной нежностью, сверх мягкостью и запахом чистоты.

Что было наверху не волновало и не будоражило более. Хоть и рот ее искушал, и линия шеи увлекала не меньше, как что-то отдельное и сильно живое, с пульсом и трепетным нервом, содроганием от легких и грубых касаний, - это он заметил.

Влек яркий осколок тела, вычлененный взглядом, обжигающий изнутри мыслью, которая уже ласкалась там. Предвкушение обдирало слой за слоем толщу смятения и неуверенности, что всё происходящее происходит, а не кажется. Внутреннюю борьбу захлестнула ярость. Слепой огонь обладания, обжигающе холодный, что, казалось, еще страшнее горячего или кипящего пламени. Он сдался вероломной льдине окружавшего его чувства нелюбви. Ведь она ему совсем не нравилась, ни внешне, ни своими дурацкими выходками. Совсем. Если бы его к ней не тянуло. Это натяжение преследовало его, как если бы он шел, роняя кровавые следы. Так сильно измотало его это тягостное, никогда раньше не переживаемое чувство. Его тянуло, манило предсказуемое, не какое-то там таинственное развитие событий или отношений, а банально разворачивающийся театр абсурда, где оба разыгрывают, как по нотам, свои роли. Все знали, чем всё заканчивается, и тем не менее шли в трясину, слепые и с костылями, убеждая себя, что выйдут живыми, возможно, даже счастливыми, как уж повезет.

В чернильной темноте комнаты, в тонкой и ломаной соломинке лунного света, что вонзился, как специально для него в это место, он рассматривал белое, запоминая этот цвет и свет пальцами. Потом он будет прикладывать большой к указательному и среднему, как бы растирая подушечки, чтобы извлечь из своей кожи сворованное чувство гладкости. Убедится, что она не врала, когда писала и говорила об этой особенной черте, как редком удовольствии, которое можно получить, едва дотронувшись до неё.

Можно было остаться здесь в этом перламутровом теплом пятне, в сиянии, с закрытыми глазами, смотреть руками, даже не целовать, потому что поцелуи для неё были бы слишком жалящими, переслащенными; потому что её уже не существовало в той мрачной бездне, как только он уперся лицом, уставился в серебряное, молочное свечение кожи. Но он пошел дальше, просунув руку под ягодицу, а второй позволил подчинить её себе, следуя за горячим нутряным соком.

Утро показалось выцветшими или сильно отстиранными красками на смятом белье. Она не могла назвать случившееся пошлым определением «животная страсть» или колдовским мороком. Более всего, сейчас, она выглядела, как пустой флакон дорогих, скончавшихся духов, ну, или испитой, как вино. Пустота, алчная, злая, кособокая, трехногая, уродливая пустота жрала ее у зеркала, зачем-то она туда посмотрела. Увидела осунувшееся лицо, распахнутые, яркие, с сизой поволокой глаза, припухшие губы и пронзительное молчание, резавшее изнутри. Пустота тащила ее в колючую пропасть, поросшую жестким кустарником, откуда ей уже не выбраться, потому что наверху все произошло, а продолжение никем не писано. Все сказки заканчиваются одинаково, но никто не знает, как они там жили в своих мрачных королевствах. Подробностей нет, фантазируйте сами. Здесь осень, прелые листья, небо в клочьях облаков, пресный воздух, или подмешанный дымом. И вместо того, чтобы ходить в прозрачном халате у всех на виду, при не зашторенных окнах, носишь теплые домашние брюки, теплые прогулочные брюки, вздыхаешь, заслушиваешь до дыр музыку и молчишь. Молчишь, молчишь, молчишь, давая своему молчанию превратиться в бездонный ледяной колодец. Крикнешь в него, никто не отвечает. Ухнешь, гакнешь, стукнешь, прокатится противненькое чувство обреченности, что еще хуже сиротства. Поэтому, отойдя от зеркала с его утренней мутью, поднимаешь с пола воображаемый костыль и шагом марш в свое уютное болото. 

- Ничего мне не говори. Не надо. Пожалуйста! – она вытянула руку, как бы заранее отодвигая его от себя.

- Да, я, в общем-то,.. -  начал он, но, видя, что она, кажется, расплачется, осекся. – Я…

- Не надо, я знаю, что ты хочешь сказать. Не надо. Прости.

Ее глаза, словно остекленевшие, жгли его. Две сосульки, фарфорового цвета, встретились с вопрошающим взглядом, стукнулись о за ночь полюбившееся лицо, упали; руки взметнулись, ладони скрыли то, что она увидела в зеркале.

- Ну, погоди. Ну, не так. Не так все должно быть, - он обнял ее.

- Вчера…Ой, что я говорю? Конечно, позавчера. Позавчера я не могла уснуть. И пришло оно. Неизвестное, темное, красивое, невероятное что-то.

Он слушал, не пытаясь перебить. Она в миг превратилась в героиню новой сказки, попавшую в чудесный переплет, в приключения. Ничто не напоминало в ней женщину далеко за сорок, ни ночью, ни сейчас. Маленькая и хрупкая птичка, вот кого она напоминала.

- И это нечто, переливалось, как перья большой черной птицы. Оно висело в воздухе, кружилось само в себе. Тогда я спросила, «Кто ты?». Я так уже спрашивала очень давно, когда погасла лампочка в комнате, в старой квартире. Я спросила, «Кто ты?». Мне ответили, это облако из перьев ответило, «Иди за мной». И меня так сильно-сильно, вот прям присильно прижало к постели, что я не могла пошевелиться. Потом все снова закружилось, завращалось и я услышала, «Смотри, это мы». Что-то слишком узорчатое, красивое, очень красивое, переливчатое втекало и вытекало. А я лежала, такая завороженная вся, плакала и смотрела.
Утром или днем позвонил ты. Что это было? Что-то похожее, но не такое сильное, мощное уже случалось со мной. Давно. И давно такого не было. Знаешь, какая-то сверх сила, что ли.

Она уставилась на него.

- Наверное, это были мы, - спокойно и тепло ответил он.

Ожог той встречи он носил в себе еще долго-долго, без каких-либо попыток залечить его, сменить на новые шрамы. Тихая, въедливая боль делала его живым в бессмысленном водовороте ежедневных дел, обязанностей, интересов. Он берег пальцы, чтобы не отморозить подушечки на постылой, выматывающей работе. Кто сказал, что в аду жарко? Подносил руки ко рту, обдавал их дыханием и вспоминал перламутровое пятно ее искрящихся светом бедер.

Никто из них не искал встреч друг с другом. Лишь однажды в переписке она неосторожное намекнула, что у нее новый роман с человеком намного младше нее.

- Что ты делаешь? Отпусти мальчика, ведь ты сломаешь ему жизнь, - написал он.

В самом дальнем, глубоком отсеке своего сердца она знала, что принадлежит только ему. Маленькая птичка, добровольно заточившая себя в клетку, не желала кормиться ничем, кроме томных воспоминаний, витиеватых текстов, которые превращались в реальность, и сладкого любопытства. Оно, как божественный нектар, питало ее серые, мышиного цвета будни. В нем она черпала свою волшебную силу, ожидая, какой встречей обернется новый день, какое черное облако придет за ней ночью, чтобы сопроводить ее в темный, потусторонний мир, где она была, как дома.

Жирные, как чернозем, лопасти неизвестного цветка или сурьмяные перья того самого видения, она так и не определилась, на что больше оно смахивало, преобразили ее раз и навсегда. Словно змея, вылезшая из старой кожи, она проползла в свою новую жизнь голенькая, сверкая чешуей. Что-то горело внутри, тихим, скользящим во взгляде пламенем. Это же сияние било сквозь одежду, а иначе чем объяснить, что окружающие, сами того не понимая, сворачивали головы в ее сторону.

Улыбка победила алчную пустоту. Молчание больше не тяготило ее. Странный текст, потрепавшийся за время переездов с одной квартиры на другую, который она назвала «Ушедшая во мрак», пророчески сбылся. Это радовало ее больше всего. Метафора вселенского масштаба, задуманная в невинности и несмышленом возрасте, которой она с годами сторонилась, не понимая, что это было тогда. И как вообще можно было написать такое в семнадцать лет? Теперь эта метафора сквозь сложные метаморфозы жизни скукожилась до мистического видения, до ночи, единственной, роковой ночи, когда они оба ослепли, - она от зияющей красоты открывшейся бездны, он – от слепящей белизны ее тела, хотя, конечно, сначала от выбеленной души.

Иногда ей приходилось носить очки, чтобы не ослепить окружающих. К словам и текстам она стала относиться еще бережнее, не сказать, что осторожнее. Все еще висело над ней одно произведение, которое она собиралась закончить, но почему-то оно все меньше и меньше трогало ее своим растянувшимся сюжетом, который казался выдохшимся, безвкусным.

Великие произведения пишутся с конца. Ей оставалось вернуться к началу этой абсолютно невыдуманной истории, чтобы поставить точку. Ту самую точку, которую он ставил такое количество раз в их общении, что она сбилась со счету.