Преображенка - поход к зимовью. Клава. Клопы

                Преображенка: поход к зимовью      

       После той «замечательной» драки на дискотеке в Киренске, когда мне удалось «реабилитировать» службу в армии, "друг мой ситный" Андрюха, как и обещал, повёз меня на "обзорную экскурсию" к дяде Толе – младшему брату своей матушки. Тот был охотником-промысловиком и проживал в большом селе Преображенка, что на правом берегу Нижней Тунгуски: ближе к её верховьям.
       За шесть месяцев навигации я, наверное, основательно "протёр" языком Андрюхины "ухи", делясь с ним давней мечтой: – стать промысловым охотником, – а "для затравки", - хотя бы один сезон пожить в тайге на пару с опытным промысловиком, чтобы понять и определиться: моё ли это дело или мне только помстилось это...
       И вот, наконец, такой-сякой случай представился мне. Незадача была лишь в том, что дядя Толя ранней весной того года упал с оскользнувшейся лошадью и сильно повредил ногу. Перенёс две нелёгких операции, но к открытию промыслового сезона окончательно восстановиться не успел, а посему и не сбёг в тайгу, а остался дома. Ходил по двору, по селу с самодельной тростью, заметно прихрамывая.
       Однако сердце промысловика всё едино просилось, звало в тайгу. Поэтому он с удовольствием дал племяннику либо сестре (не знаю, кто именно звонил ему и обо всём договаривался) добрО на привоз к нему «европейского гостя», желающего воочию соприкоснуться с бытом и таёжной жизнью восточно-сибирского охотника-промысловика .
        Ах, какой же памятный и чудесный выдался день в час прилёта нашего в Преобаженку!.. «Мороз и солнце, день чудесный!..». Образнее и красивее, наверняка, и не скажешь!.. От себя лишь добавлю: то лазоревое небо, «пьющее взгляд», те первозданные чистоту и сладчайшую стынь, радостную бодрость хвойного, настоянного на морозе воздуха, я после того прилёта - возле таёжного аэропорта - запомнил на всю жизнь.

       Когда мы с Андрюхой пришли в дом, – а было часов одиннадцать солнечного зимнего дня, хотя на календаре ещё числился ноябрь в первой декаде, - нас встретил весело улыбающийся дядя Толя: – свежий, начисто вымытый: – минут десять, как из домашней баньки. Меня, помню, сразу поразила упругая сила, «дремлющая» в его мускулистых руках, да и во всём теле: – распаренно-розовом, обнажённом до пояса. Ему было сорок два года, но нам, двадцатипятилетним, он казался "крепко пОжившим" дядькой, хотя и выглядел моложаво; был здоров и крепок, явно не уступая ам по силе и выносливости, что, в скором времени, и подтвердилось на деле. Он также был  рыжеват и белокож, как, видимо, и все либо многие в их родне по Андрюхиной материнской линии. Однако общим "рисунком лица" не походил ни на сестру, ни на племянника, а был, так сказать, на особицу...

       Его видимую глазу крепость рук, всей верхней части туловища я тогда же «списал» на легендарное сибирское здоровье, какое "даётся" трудолюбивым деревенским людям, не имеющим или не злоупотребляющим вредными привычками, а более всего, - благодаря жизни в Природе: у тайги, реки, в ритме постоянных и значительных физических нагрузок. «Вечный труд везде и всегда: и по хозяйству во дворе, и в тайге - на промысле».
        С супругой жизнь вели они сельскую: держали скотину, птицу домашнюю; сажали огород, а в нём всё то, что вырастало к домашнему деревенскому столу. Из тайги брали ягоды и грибы помимо зверя и птицы, какие испокон веков было положено добывать к столу отцу, мужу, сыну-охотникам. В речке ловили рыбу: на прокорм себе и собакам.
       Хорошо запомнилось, как Андрюха, уже повеселев за щедро накрытым столом, широко хвастался предо мной своим дядей и тем, как он с женой умудряется коротким приполярным летом выращивать в собственной теплице огурцы с помидорами, картофель и прочие овощи средне-европейских широт, являвшиеся великим подспорьем к столу, что – по тамошнему суровому климату – и в самом деле походило на чудо.

       Когда после первых трёх рюмок вышли покурить (ни я, ни дядя Толя не курили, – только Андрюха), на двор забежал ещё один "племяшь" дядьки – Пашка, но по жёнкиной родне. Это был шустрый на вид парнишка лет пятнадцати. Забежал он за карабином. Дескать, надо было сбегать в тайгу: – сохатого добыть, а то в домУ уже мясо на исходе. Одетый по-охотничьи: в ичигах, в серой суконной  куртке, – он мЁльком «стрельнул» в меня зорким взглядом серо-зелёных «ястребиных» глаз, сказав лишь общее всем «здрасьте», - принял вынесенный дядькой увесистый карабин, проверил затвор, легко закинул карабин за спину, снова встал на широкие камусные лыжи – и был таков.

       Как же я ему «по-белому» позавидовал тогда!.. Вот, думаю, какая славная жизнь у парнишки! Захотелось в тайгу – пожалуйста: оделся-обулся, встал на лыжи-снегоступы, ружьё-карабин – за спину, и пошагал-побежал по снежной равнине  «вставшей» реки… Перебежал метров двести-триста на другой берег, и ты уже в тайге...

       Посидели мы в день приезда недолго; выпили немного: всего лишь бутылку водки на троих-четверых. Жена дяди Толи, подав закуску на стол, тоже присоединилась к нам: пригубливала из полной, единожды налитой супругом стопки. Ну а нам, троим, больше и «не полагалось», поскольку с утра должны были торить путь к зимовьЮ. А путь тот был неблизкий, нам с Андрюхой - городским жителям - непривычный. Шёл он противоположным берегом параллельно течению реки и вместе с тем, бОльшую свою часть, - на подъём: до коренной террасы, - с подъёмом градусов  пятнадцать-семнадцать. Да и снегу уже набросало там... - по колено! А поскольку лыжи у дяди Толи были одни: его личные, охотничьи, а возраст и покалеченная нога давали ему безусловное право идти на них, да ещё и в конце трёхзвенной "цепи", - проторённым молодью следом. Нам же с Андрюхой предстояло прокладывать путь: месить снег ногами...
       Ещё повезло, что ичигов у дяди был запас: на троих нас как раз хватило. Признаться, лучшей обуви для зимней охоты в лесу, по снегу, – порой глубокому, – придумать было нельзя. Мало того, что они полностью изолируют ноги от снега и талой воды, так ещё и легки настолько, что их, как обувь, на всём протяжении пути в тайге просто не ощущаешь.
       Поскольку с гладкоствольным оружием я к тому времени был достаточно хорошо знаком, дядя Толя предложил мне нести «тозовку-мелкашку», сыпанув в ладонь штук пять-семь патронов. Их я, оглядев и подбросив на ладони, высыпал в правый боковой карман охотничьей куртки: точно такой же, какая вчера была на Пашке. Её мне заботливо, как гостю и "лицу крайне заинтересованному", предложил надеть хозяин. Андрюха был в синей мягкой телогрейке: практически новой на вид. Впрочем, охотником, даже «любителем», тот никогда не был, а потому и к сугубо промысловой охотничьей одёжде был безразличен. Мне же было особенно приятно надеть, наконец, "форменный реглан" промысловика.
       Но за то Андрон выпросил у дядьки двустволку с двумя патронами,заряженными дробью "два ноля": - на глухаря; хотя тому, в шутку, было сказано, что и на медведя сойдёт: особенно, если "стрЕлить в упор"...
       Именно на случай внезапной встречи с медведем-шатуном мой трусоватый и  несведущий в охоте друг просил у своего дядьки ружьё. Мы понимающе переглянулись с дядей Толей, пряча усмешки в глазах. Да и откуда же было знать неофиту, что все "порядочные" медведи в ту пору года уже крепко спят в своих "тёплых" берлогах. А теоретически возможные шатуны, что не запаслись достаточным слоем подкожного жира и потому не залегли в спячку, - появись любой из них вблизи села, - давно уже был бы обловлен и отстрелян местной охотничьей братией: возможно даже, такими сорванцами, как Пашка, с его дружками-погодками, возглавленные каким-нибудь «дедом Ерёмой», школьным сторожем, не одни железные зубы «сшамкавшим» на таёжном промысле.
       Наконец оделись-обулись, взяли, что требовалось, в рюкзак и сидор на плечи и цепью двинулись в путь. Впереди, как самый большой и рослый, а посему – и мощный - тОрил путь Андрюха, ведя, в придачу, зверовую лайку на поводке. То был рослый трёхлетний кобель сплошь чёрного окраса, которого, без затей и по-деревенски, звали Жуком. Именно он, по мнению  Андрюхи, должен был в случае нападения шатуна первого спасти и защитить именно его, покамест он будет целиться и стрелять в медведя.
       И в этой шутке, как говорится, была "лишь доля шутки". Да-да, именно так. То был самец зверовой лайки, который, со слов хозяина,  мог запросто броситься на медведя один: такой «обезбашенно»-отчаянный имел он норов. И хоть по пушному зверю толку с него было «с гулькин нос», но сохатого гнал и останавливал исправно, а потому приходилось мириться с его зверовыми замашками ради личной безопасности в тайге - раз, и доброго куска мяса на обед, ужин и завтрак - два.
       Когда по заснеженному льду перешли плотно вставшую уже Тунгуску, дядя Толя предупредил, что километров пять от деревни собаку нужно вести на поводке, а то,  не дай бог, "врюхается" где ни то в заячью петлю и будет стоять молчком, ждать, пока его не найдут и не освободят. Объяснялось такое поведение в петле либо молодостью и неопытностью, либо чрезвычайным бесстрашием и не совсем гибким умом. Лаять и звать к себе на помощь хозяина, к вящему сожалению последнего, эта бесстрашная псина пока ещё не догадывалась. Всё было похоже, как у людей. Тот, кто от природы бесстрашен и смел, тот, как правило, бывает не догадлив и не изворотлив в том, как можно избежать опасности.
       И Андрюха повёл. Вернее, это его потянул за собой Жук, поскольку именно он отважно шёл впереди. Так и пёр, и тянул за собой «медвежатника», пока не спустили его с поводка. Но это памятное событие произошло после одной трети пройденного пути.
       Жалко, что нет у меня и малой доли таланта Василя Быкова - классика белорусской литературы, да и всего Советского Союза второй половины прошлого века. Из всех известных мне классиков советской литературы, только он мог описывать обыкновенную дорогу из пункта «А» в пункт «Б» так подробно и так «медлительно-долго», что, читая его повести, постоянно испытываешь неотвязное чувство, будто сам ты идёшь путём литературного героя. Удивительный талант! Сейчас, к сожалению, широкой публике - по большей части "не белорусской", - он практически неизвестен. Совсем не то было в советские времена... Тогда он заслуженно считался гением. Каким, собственно, и был всегда, и остался на веки: по крайней мере, "для своих".
       Я, к сожалению, как Василь Владимирович подробно описывать дорогу, не умею. Да и не стану. Отмечу лишь наиболее памятные вехи нашего пути, что остались в памяти и живут в ней доныне.
       Итак, шли мы себе и шли: брели по колено в снегу и брели... И уже, наверняка, "пропахали" те самые «пять километров», где можно было отпустить лайку на вольный бег, как вдруг неожиданно, подобно взрыву противопехотной мины шагах в двадцати слева по ходу, шумом захлопавших мощных крыльев сугроб "взорвался" глухарём. Вырвавшись из-под снега, глухарь взлетел на нижнюю толстую ветку ближайшей сосны, сел и стал очумело со сна, поводя головой, озираться, дескать: и кто это в такую даль припожаловал? И кто осмелился так неосторожно "подбудить" меня?.. 
       Неизвестно, сколько времени сидел бы он так, приходя в себя, пытаясь сообразить, что за опасность так внезапно разбудила его, заставив покинуть надёжное убежище, если бы мы все спокойно стояли и смотрели на эту редкую, диковинную птицу. Но тут сработал инстинкт охотника. Я вспомнил, что на плече у меня без дела висит незаряженная «мелкашка», а патроны к ней - на дне правого  кармана куртки.
       Пока зубами стянул шерстяную перчатку. Пока нащупал на дне кармана патрон-пульку. Медленно стянул с плеча винтовку; отвёл назад затвор и неловко, дрожащей от волнения рукой, непозволительно задерживаясь, "вчкнул" в патронник патрон... Глухарь, до того спокойно сидевший на суку и сверху невменяемо взиравший на нас, так же неловко и как-то громоздко, но всё же опережая меня, снялся с ветки и, тяжело взмахивая крылами, стал удаляться, плавно ускоряясь, и набирая высоту. Тут уж и я, впопыхах, боясь упустить впервой увиденную "зачётно-трофейную" птицу, на вскидку, почти не целясь, выстрелил по ней вдогон...
       Ну и вышло, что пальнул "в белый свет, как в копеечку". Промазал! "Эх, была бы у меня на плече Андрюхина "горизонталка" с двумя дробовыми патронами!.. Да как раз - на глухаря! - всё могло бы обернуться совсем другим кандипупером!" - примерно так пожалел я о том, что нёс до этого на себе незаряженную "мелкашку", а не привычный с детства "дробовик", из которого "уж точно бы не промазал, даже по летящему"...
       Глухарь, благополучно для себя, скрылся с глаз, а я набросился на Андрюху: «Раздолбай покровский! Чучело огородное! Ты какого хрена стоял, рот разинувши, когда у тебя на плече заряженная двухстволка висит?!. Почему не стрелял?!.» И что же услышал в ответ?!. – "Да я собаку держал, чтобы не убежала!.. Чтобы в петлю не попала..."
       – Да не грёбаный ты карась после этого?!. Какие петли в такой далИ от «жилухи»?!. Надо было давно уже спустить с поводка собаку! А самому не стоять с разинутым ртом, а стрелять в глухаря! Благо, патроны у тебя как раз на медведЯ: -  глядишь, и глухаря бы "достали"!..
       Дядя Толя, при этой словесной перепалке, молча стоял, смотрел и светлО, всепонимающе, улыбался.

       Взбодрившись происшествием с глухарём: приняв, так сказать, "глоток адреналина", мы продолжили путь к зимовьЮ. Шли ещё довольно долго, пока солнце не взобралось к зениту, и дядя Толя не объявил, что сейчас будет привал: с отдыхом у костра, с горячим чаем. По внутренним моим часам, было "двенадцать–пол первого". Вокруг, куда ни кинь взгляд, – заснеженный северный лес: одни ели, сосны, лиственницы. Кедров не было видно. Пихт - тоже. Поскольку кустарника тоже не наблюдалось либо он был мал и чахл, деревья стояли разрозненно, бедно и голо, - часто наклонённые, полу поваленные, лежащие на земле. Что характерно: ни зарослей, ни буреломов также нигде видно не было. Видимо, таков удел "сирых и убогих" крайне-северных сибирских лесов. Это совсем другая картина, какую кажет постороннему взгляду сплошная - где сохранилась - линия лесов средних широт России, Беларуси. И ни звука кругом, ни "грюка"... Шороха мыши под снегом не услышишь. Что ты - это понятно: тебе не дано. Но и случайно заблудшая лиса его не услышит, потому что ни лисьих, ни мышиных следов там нигде не было. А может, мы как раз попали на "мёртвую порошу"?.. И тишина; гнетущая слух тишина кругом.
       Одно солнце вверху и несколько отстранённо, безразлично-холодно роняет яркие, такие же холодные, как отражающий их снег, лучи на всё, что "застыло" либо медленно двигалось там - внизу... Да время от времени мелкой, блестящей искрами мишурой падёт потревоженная птичкой или ветерком кухта. Тишина…

       Дядь Толь, понимая нашу неопытность в вопросах таёжного быта, сам быстро срезал пару широких пластов бересты. Лыжами утоптал по кругу рыхлый, ещё не слежавшийся снег, расчетливо выбрав место рядом с поваленной лесиной, на которой, подстелив еловый лапник, можно было удобно усесться, вытянув ноги: давая им отдых. Затем наломал тонких и сухих сосновых сучьев, содрал с "листвяка" пук сухого белёсого мха; положил бересту на снег, на неё - мох, и уже на него –  сосновые сучья: от наиболее тонких до в большой палец толщиной. Зажёг спичку, поднёс к исподу бересты: та мигом взялась жарким пламенем, яро охватившим мох и сучья.
       Признаться, я до этого момента и понятия не имел, что сухая береста так великолепно горит... После промысловик воткнул в снег по обе стороны тепляка прежде срезанные рогульки. Положил на них свой посох, предварительно продев под дужкой зелёного армейского котелка, «с горкой» наполненного свежим, плотно примятым снегом. От жара огня снег стал на глазах оседать, таять, превращаясь в воду. Дядя Толя ещё пару раз подкладывал в котелок по две полных горсти снега, пока воды не натаяло столько, сколько требовалось, чтобы заварить чаю на всех.
       Дождавшись, когда закипела вода, всыпал целую горсть чёрного листового чая. Кажется, это был «Экстра»: – грузинский крупно-листовой чёрный чай высшего сорта, какой всегда брал на «плавмагазине» наш Енисейский капитан, непременно повторяя при этом, как мантру, некогда им самим выдуманную или от какого-то острослова подслушанную приговорку: «Дайте нам «Экстру»! Нам не нужна пыль грузинских дорог!», – имея в виду «чёрный» (серый на вид) азербайджанский чай второго сорта «№ 36», какой тоже был тогда на полках не только "плавмагазинов", но и сибирских сёл, городов. Других сортовых чаёв в те незапамятные времена в прибрежных районах Енисея и Лены я, кажется, и не встречал вовсе...
       Но зато «Экстра» был несказанно хорош! И ничем абсолютно не уступал лучшим  современным "цейлонским", "китайским", "индийским"... Я уж не говорю об "отечественых" - грузинских. Видимо, этот сорт исчез навсегда, как исчезли когда-то пещерный лев и саблезубый тигр...
       А тогда... Сладостно-оттенённый ядрёным морозным, на хвое настоянным воздухом, как же сладок, горяч и благоуханно-терпок он был!.. Дядя Толя не пожалел целой горсти рафинада, всыпав его в котелок и хорошенько размешав загодя срезанной и ошкуренной ольховой палочкой.
       Есть нам нисколечки не хотелось. А вот чай пошёл "на ура". Тут же вернулись наполовину растраченные силы; прежняя бодрость духа. Вновь появилось желание встать и идти: месить глубокий рыхлый снег, – пускай и до вечера. Бывалый охотник-промысловик, пока мы чаёвничали, поведал нам – новичкам в тайге, –  что крепкий сладкий чай на промысле – первое дело. Он, можно с уверенностью сказать, является для таёжника "эликсиром жизни": - самым ценным, эффективным средством,  снимающим усталость, придающим новые силы, помогающим, даже смертельно устав, выпив одну-две больших кружки с сахаром-рафинадом или со сладкой сгущёнкой, попутно отдохнув у костра, снова с лёгкостью встать и продолжить путь...
       «Вот подхватят собачки соболя с утра и попрут его «по верхам». И будут идти за ним три, пять, а когда и десять, пятнадцать километров. Пока не остановят. А ты бежишь следом – ловишь ухом их то удаляющийся, то приближающийся голос, молясь в душе, чтобы скорее остановили, задержали зверька на какой-нибудь отдельно стоящей лесине, пока ты доберёшься, отдышишься, выцелишь и выстрелишь. А они, чаще всего, никак «не слышат» твоей мольбы: всё прут и прут вслед за соболем. Так и пробегаешь, бывает, весь день. Вымотаешься "в дымину", – что пьяный делаешься: так и водит тебя во все стороны, так и шатает... А стОит раздуть теплячок, вскипятить воду да сыпануть в котелок горсть доброго чёрного чая; дать ему настояться минут десять; всыпать горсть рафинада либо влить с полбанки сгущёнки… После пить его широкой пол-литровой кружкой или пиалой, из которой пить даже вкуснее…
       Так посидишь, «отпустишь» ноги. Выпьешь, сколько войдёт в тебя, чая, заодно напитываясь дымком костра, пряной земляной свежестью по-весеннему подтаявшего снега и прогретой под углями земли… Послушаешь тишину, голоса тайги... И ты снова готов в путь: идти до ближайшего зимовьЯ, если рассчитываешь до ночи к нему добраться. А то и заночуешь в лесу, у «нОдьи», – на «матрасе» из елового лапника…»
 
       Отдохнув минут сорок, а может - и час, мы встали, чтобы продолжить нелёгкий наш путь. Дядь Толь затушил угли, лыжей сковырнув на них «шапку» снега. Мы с Андрюхой взвалили на плечи кто сидор, кто рюкзак, что несли от порога дома. Закинули на спины «малопульку» с «дробовиком» и бодрым шагом – будто не было за спиной восьми-девяти километров ходьбы по глубокому рыхлому снегу... продолжили путь.
       Так и шли мы весь день, словно заведённые чужой непреклонной волей: без мыслей, без чувств, без желаний. Помню, уже в глубоких сумерках: – тропу впереди можно было различить не далее, как метров на семьдесят, – дядя Толя, наконец, произнёс, что зимовьё близко: «Вон оно! – виднеется метрах в пятидесяти от нас. Видите?..».
       Я всмотрелся в серую сумеречную муть. Слева от тропы, метрах в шестидесяти, увидал «избушку-сараЮшку», заметённую снегом. Показалось, что и в самом деле была она уже недалеко от нас. Но боже мой! Как же невыносимо тяжело дались мне тогда эти последние «пятьдесят метров»!.. Душа ещё могла и хотела идти: она даже «рвалась» туда. Но вот ноги… Эти повиноваться напрочь отказывались. Хотели одного: не делая дальше ни шагу, распластаться на снегу хотя бы минут десять-пятнадцать... - полежать, вольно разметавшись, отдохнуть, и уже затем брести себе к зимовью.
       Но только ложиться было нельзя, – стыдно. Впереди, с трудом переставляя ноги, очень медленно брёл Андрюха. Сзади вплотную ко мне приблизился дядя Толя. И только крайним, неимоверным усилием воли мне в тот раз удалось заставить себя дотащиться до охотничьего убежища.

       Поскольку дядя Толя, щадя ломанную ногу, шёл позади на лыжах, будучи при
этом  гораздо тренированнее нас в лесных зимних походах на дальние расстояния, то на последних ста метрах он в ускоренном темпе легко обошёл обоих, выбившихся из сил "топтунов", и первым добрался до цели дневного похода. Отомкнул дверь, запалил керосиновую лампу и даже успел затеплить «буржуйку», пока мы с Андрюхой едва-едва дотащились до порога. Войдя в уютно освещённое мягким неярким светом и с мороза показавшееся вполне обогретым зимовьё, мы, не сговариваясь и только скинув поклажу, разом повалились на широкие нары, расположенные у левой от входа стены. Повалились передом, как стояли, - на живот, да так и остались лежать, потихоньку приходя в себя, не имея сил даже на то, чтобы  повернуться на бок или  спину. Какая-то неимоверная усталость огромной глыбой придавила нас. Честно скажу, до того случая я ни разу в жизни не испытывал такой чудовищной усталости. Даже в армии: – на учениях и марш-бросках с полной боевой выкладкой, хотя служба в воздушно-десантных войсках была далека от прогулок на свежем воздухе.
       Полежав минут пятнадцать-двадцать и уже находясь в глубокой дрёме, мы с досадой услышали бодрый голос нашего наставника-промысловика, предлагавшего сейчас же встать, раздеться, разуться, развесить для просушки ичиги и верхнюю одежду на "тычкИ" в стене и садиться к столу: – ужин поспел.
       И только "придя в себя", уже за столом, я отчётливо уразумел, откуда у Андрюхиного дяди такие «яблоками» налитые мускулы под гладко-белой, атласно блестевшей после бани кожей... Побегай вот так в тайге с полгода каждый день, за исключением редких праздников да случайных "бюллетней",- ещё не такие «надуешь». Я ведь и сам хорошо знал на шкурном опыте тот эффект всеобщего оздоровления организма, когда в результате даже двухдневной любительской охоты в нашей благословенной Белоруссии, где леса, в сравнении с буреломами тайги, – это просто «парки да скверы», – и то у тебя наутро третьего дня - в понедельник - приятно ноющей силой сами собой наливаются мускулы на руках, хотя накануне ты ими ничего тяжелого не подымал, значительных грузов не переносил, на турнике и брусьях не упражнялся и вообще: ничего серьёзного  не делал. Разве что ружьё малость поносил. А и то: – всё больше на плечах да на спине, - по-походному… Ну зато и выхаживал ты в эти два дня километров по сорок-шестьдесят "тудем-сюдем" ежедневно, поскольку охотились мы тогда "самотопом" по пушному зверю (зайцу, лисице). Когда же охота шла "на копытных", а делалось это исключительно загонным способом, то в плане целодневной ходьбы лично для меня коренным образом менялся только ландшафт и рисунок местности: более-менее открытые пространства заменялись лесной чащобой и иногда – буреломом в ней. Будучи в те поры "кандидатом в члены БООР" и затем - "молодым охотником", – я "по должности" обязан был постоянно и непременно ходить «в загон». Стоять «на номере» и поджидать гонного зверя, чтобы метким выстрелом навсегда остановить его бег, таким "салабонам" не полагалось. Ну да я - без претензий! На то она и молодость, чтобы мало думать, да много бегать.
       Поджидая нас к столу, дядь Толь поднёс Жуку, – тоже, очевидно, «подбившемуся» и уютно свернувшемуся клубком у входной двери, – пару-тройку сушёных рыбок: ельцов, гольцов или сорОжек (плотвичек). И пёс самозабвенно грыз их в углу, урча от удовольствия.
       На ужин были "представлены" сваренные макаронные изделия типа "рожки", смешанные с разогретой на сковороде свиной тушёнкой, - чудесный аромат которой, наполнив воздух зимовья, невольно должен был вызывать обильное слюноотделение. Однако, ввиду крайней усталости, аппетита у нас с приятелем не было. Хотелось поскорее преклонить голову подушке, укрыться «солдатским» одеялом и суконной курткой сверху, чтобы «каменным» сном мгновенно уснуть, проспав до утра. И несмотря на пол-литровый бутылёк спирта, «торжественно» вынутого дядюшкой из бокового кармана рюкзака, «посидели» мы в тот вечер совсем недолго. От той запредельной для нас усталости нас с «корешем» неотвратимо тянуло в сон, и мы, выпив по две стопки разведённого напополам с водой "СH5OH", малость закусив, дружно ретировались на нары. Помню только, что едва голова моя прикоснулась к подушке… И всё. Больше я о том вечере ничего не помню.

       Встали рано. Покамест не рассвело, позавтракали; прибрались в избушке и тронулись в обратный путь. На этот раз абсолютно никаких замечательных происшествий не случилось, - почему и не помнится мне та обратная дорога. Жук тоже ничем себя не проявил. Стало быть и крупного зверя, достойного его внимания, на всём протяжении обратного пути не оказалось. На белку же и соболя с куницей  «сей господин» не разменивался, – к моему вящему недовольству. Андрюха же был крайне удовлетворен тем, что никакого шатуна на всём протяжении тридцати четырёх километрового пути - не оказалось.

       На сей раз нам с «корешем» достало сил не только дойти до села, но ещё вечером, после ужина, когда на тёмном небе острым блеском засверкали звёзды, а в северной стороне неба дивными занавесями-сполохами "заволновалось", торжественно-органно переливаясь немой цветомузыкой, полярное сияние, мы решили пройтись "вниз" по центральной улице села, что на добрых полкилометра протянулась  правым берегом реки: поискать каких-нибудь приключений... Молодость-молодость!.. Как часто бывало в твою незабвенно-отрадную пору, что наши свежие ещё до впечатлений души, крепкие здоровые тела после шикарных застолий и обильных на них возлияний неотвратимо влекло вон из дома: туда - навстречу нежданным-негаданным приключениям, желательно, разумеется, чтобы непременно с участием таких же молодых и охочих до "романтики" представительниц "слабого пола"…
       Но, увы: – то ли не было в том селе клуба, подобного Киренскому; то ли будним был «наш» вечер... Ничего мы не нашли и никого не встретили, кроме единственного, разве что, занимательного зрелища: как местный истопник пластал колуном огромные мёрзлые чурки напиленных «столетних» сосен и елей, лиственниц и берёз, днём привезённых к котельной трактором-самосвалом и вываленных прямо перед входом на снег. Работа эта со стороны казалась до того лёгкой, «весёлой», что «руки чесались» самому взять колун, размахнуться, как след, и со всего маха обрушить его на ровный круглый спил едва ли не метрового, по длине, чурбака диаметром около метра. Обрушить так, чтобы он со стылым хрустом или мёрзлым звоном раскололся на несколько радиальных частей, которые, в свою очередь, таким же «макаром» доводились до приемлемого топкой размера.
       Но мы лишь с боку постояли, полюбовались, как лихо работал колун в руках неведомого мужика. Ни я, ни Андрюха так и не осмелились в тот вечер попросить у истопника предоставить и нам возможность попытать свои силы в столь ладной колке дров, прекрасно сознавая, что работа, которая ловко спорится в его привычных руках, в наших – неумелых и не натренированных – будет выглядеть смешно и нелепо.

       Наутро планировался отъезд. Вернее – отлёт. Ибо там, где мы были, и куда собирались вернуться, транспортная связь во всякую пору года была, в основном, одна: небольшой самолёт местной авиалинии. Зато почти в любой город, городок, посёлок Иркутской области (не скажу за соседние регионы) можно было долететь за каких-нибудь полчаса, час. Местные гуляки-работяги, когда сильно приспичит, а «выпить» больше нечего, частенько летали за водкой «в цивилизованный мир». Полчасика – туда, полчасика – обратно; ну и на ожидание очередного рейса тратилось какое-то время. Словом, при огромном желании, за два-три часа можно было с успехом "обернуться". При этом водку брали в ресторанах либо у таксистов, а это – двойная, а то и тройная цена. Ну да в Сибири народ "широкий": коль «запьют» – тайга по швам "трешши"!..

                Клава 

       Ну а теперь о грустном: о том «злом роке», что поджидал меня «за углом» и не дал тогда – «на рассвете жизни» – "зацепиться" за Сибирь и осесть, и остаться в ней. Надолго. Может быть, навсегда...
       Клопы!.. Мерзкие мелкие бледно-розовые, бледно-жёлтые и противно-невзрачные, обитающие в некоторых сибирских постелях твари, что так быстро, остро и больно впиваются в тело, не давая спать без света ни трезвому, ни «в дымину» пьяному, - неистово превращая обычную ночь: – время отдыха и восстановления сил, – в сущий ад на земле.
       До приезда в Киренск – вернее, до первой своей ночёвки в Андрюхиной квартире: – в зале, на их проклятом «занюханном» диване, – я только из русской классической литературы позапрошлого века знал, что некогда на Руси в третьеразрядных гостиницах, на постоялых дворах, в грязных крестьянских избах водились эти "звери". Но «что» или «кого» представляли они на самом деле, до Киренска и Преображенки не знал и лучше бы - право слово! - не знал бы никогда.
 
       Первое знакомство состоялось в Киренске, в Андрюхиной квартире. Это был выходной день: суббота или воскресенье. Наш сухогруз стоял на рейде. Почти вся местная часть команды сошла на берег. У меня, по графику, был межвахтовый перерыв: дневной отдых с "двенадцати" до "восьми вечера". Андрюха, никому «не открывая карт», попросил у капитана отпустить меня вместе с ним на берег: дескать, нужна была мужская помощь: что-то громоздкое вынести из дома либо, напротив, внести в дом. Добрый наш «кэп», не подозревая подвоха, отпустил меня, взяв обещание с нас вернуться на корабль не позднее «семи вечера».
       Как только мы очутились на правом "городском" берегу Лены, Андрюха признался, что «кэпу» соврал. Дело в том, что у него в этот день был «первый» значимый юбилей: исполнилось двадцать пять лет. "Четвертной отмотал", как-никак!" – с самодовольной «миной» объявил он мне. – Это надо отметить!.. Если бы Рантикович знал про это, – ни за что не отпустил бы нас вместе," – подмигнув, добавил он.
       И был бы тысячу раз прав. Хоть мы, поначалу, совсем не намеревались «выходить за рамки приличий». Однако, как всем давно и хорошо известно: "человек  предполагает, а Бог - располагает". Наши ответственность и дисциплинированность сохранялись лишь до той поры, пока мы  не отоварили очередную партию вино-водочных талонов, заботливо припасённых и оставленных любимому "чаду" чуткими родителями.
 
       О том, что тот памятный год в моей судьбе был годом апогея «борьбы за трезвый образ жизни», придуманной скудоумным «Мишкой Горбатым» где-нибудь на «цэковской» кухне, под чаёк да на пару со своей любимой «кураторшей» и верной подругой жизни – «киской-Раиской», – я уже писал в предыдущем рассказе. Здесь же расскажу о том, чему был свидетелем-очевидцем при отоваривании тех талонов в сибирском городке-«Глухове» одним выходным днём конца июля 1988 года.
       Представьте себе одноэтажный деревянный дом, более смахивающий на склад или большой сарай. Точнее – на пункт приёма стеклотары. На самом деле это был обычный продуктовый магазин. С четырнадцати часов он открывался с «заднего хода». Делалось это для того, полагаю, чтобы "главный" не разнесли вдребезги. Итак, "четырнадцать" часов дня. Именно с этого рокового часа начиналась «яростная борьба» не за трезвый образ жизни, а за право отоварить вино-водочные талоны, прикопленные до очередного завоза спиртного в один из местных специализированных магазинов.
       Огромная очередь. Толчея. Впечатление такое, что сюда собрался весь Киренск: – по крайней мере, практически всё его взрослое население. Люди волнуются, гудят, как растревоженное дупло диких пчёл. У всех на уме одно: "Только бы мне хватило!.."
       И как только открылась дверь, в её проём нагло втискивается, впихивая друг друга, «группа захвата» из трёх-четырёх рослых и довольно крепких на вид бывших «зекА». Они сразу же начинают устанавливать в очереди свои порядки. Мало того, что первыми отоваривают собственные талоны, так и всем прочим «стояльцам» категорически-добровольно стараются навязать свои "услуги". И выглядит это следующим образом: «Мужик (или «тётка»), мы тебя пропустим вперёд – без очереди, – а ты нам за это бутылку «чернила» (самого дешёвого плодово-ягодного вина) или пару «флакуш» пива. Согласен?..» И тот «мужик» или «баба», желая поскорей отоварить очередные талоны, вынуждены соглашаться, потому как знают: «кто не согласный, тот в очереди не стоял!». «Зека», ничтоже сумняшеся и не мудрствуя лукаво, просто-напросто выталкивали «несогласных» правдолюбов из очереди: пущай, мол, постоят в сторонке – «дозреют»… А «пойла»-то на сегодня – лимит. А «выпить» ой как хочется!.. И «правдолюб», если не Брюс Ли или "ЖКВД", и категорически не желает в этот выходной день продолжать «поститься», вынужден соглашаться...
       Тут вспомнилось. Одну старушку лет за семьдесят едва до смерти не придушили в той очереди-толчее. Она до открытия магазина стояла чуть ли не первой или второй - у двери. Зекам дать «за входной билет» отказалась. Тогда её бесцеремонно вытолкнули из очереди. Когда же попыталась вернуться, её так штурханули наружу, что едва душу на лету не вытрясли. Еле ноги унесла, бедная, не солоно хлебавши… Хорошо ещё, что жива осталась...
       Андрюха, хорошо знакомый с местными обычаями и нравами, чтобы не терять времени даром, быстро нашёл того, кто, очевидно, был уже «шапочно» ему знаком.  Глазами и кивком отозвал в сторонку одного из «группы захвата». Что-то коротко переговорил с зеком: тот кивнул, и Андрюха исчез в дверном проёме. Минут через пять вынырнул оттуда с полной хозяйственной сумкой. Взглядом нашёл меня; утвердительно кивнул. Затем какой-то бутылёк сунул в руку пропустившему его «урке» и поскорей, с сумкой над головой, протиснулся через жутко гудящее «дупло», да и дай бог ноги…
       Помню, когда отошли метров на двести и стали обозревать «трофеи», то обнаружили бутылку «Советского шампанского», бутылку грузинского коньяка «КВ», две бутылки водки «Экстра», по бутылке белого и красного вина, и… – и всё, пожалуй.
       Его родителей, младшей сестры и бабушки в тот "первый" раз моего гостевания у них, дома не было. Кажется, все они уезжали в гости к родственникам – на Украину. Мы, как только пришли домой, вскоре сели за стол и, никуда не спеша, растягивая удовольствие как можно дольше, выпили сначала «шампусика», а там и до "водовки" дошло… Конечно, за столь «канувших в Лету» годочков (более тридцати четырёх с той поры прошло) точный ассортимент и количество выпитого навсегда «ушло» из памяти. Одно помню: когда пошли на дискотеку, нам было «ну о-о-очень хорошо!»: празднично, весело и очень приятно было...

       Вот тогда-то мы и познакомились с Клавой: «финнской эстонночкой» или «эстоннской финночкой» из «Таллинна», которая прекрасно, без акцента, говорила по-русски. И вообще: в ту давнюю - советскую - пору практически каждый «инородец» стремился правильно, без напускного нацакцента, изъясняться по-русски. И это было естественным тогда: непреходяще «модным» и житейски логичным явлением в большом многонациональном государстве, где все люди - по крайней мере внешне, "нА людях", стремились вести себя, "как братья". "Человек человеку - друг, товарищ и брат!" - это один из самых распространённых лозунгов советской поры. А посему узбеки, таджики, литовцы и эстонцы, украинцы и молдаване, грузины и армяне, зачастую, по-русски говорили почище природных русаков. Но я отвлёкся.
       Представьте себе довольно высокую стройную девушку околомодельной внешности. Естественную блондинку с большими серо-голубыми глазами, искусно оттенёнными чёрной тушью; пшеничного цвета волосами: собственными, не крашенными.  Прямым ровным носиком - в самую меру «выросшим» на её скорее круглом, нежели овальном девичьем личике с нежно-бархатистой, здоровой и чистой кожей лица. С высокой и тонкой девичьей  шеей в разрезе лёгкого нарядного светло-голубого - какого-то летне-воздушного  платья из материи, каких в тех краях отродясь не бывало, что уже делало её ярко выделяющейся на "сером фоне" киренских местных «красавиц». Этакая внешне неожиданная отдалённая "помесь" Шерон Стоун из «Основного инстинкта» и Натальи Белохвостиковой из «Тегерана-43». Крайнее сравнение я привёл здесь для большей наглядности и точности не только внешнего, но и внутреннего её портрета. На самом же деле она была похожа исключительно на саму себя, поскольку каждый человек – и особенно человек внешне яркий, красивый – всегда исключителен и оригинален.
       Увидав пред собой этакую «залётную кралю», я, без слов, "страшно позавидовал" Андрюхе: позавидовал его беспардонной смелости в общении с представительницами слабого пола. Сам же я никогда этим не отличался: в особенности с девушками, дЕвицами, которые сильно нравились мне. Клава была как раз из породы «таких». Растерявшись пред её «ослепительной красой», я в тот миг не придумал ничего остроумнее, чем "брякнуть" ей бывший у нас с Андрюхой в частом употреблении анекдот-прибаутку «про Клаву». Выглядело и звучало это так.
       Подводит «Кулон» со спины ко мне новую знакомую и представляет: «Знакомься, – Клава!». Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов... Тут же «вспыхиваю и слепну»; но, благодаря "принятому на грудь градусу", неожиданно становлюсь нагл и смел даже с красавицами. Ни мало не тушуясь, вываливаю из себя первое, что пришло в голову: «Клава?! – Я ...уею, Клава!» – «Я не Клава!» – «Я все равно – ...уею!..». Фу!.. Даже сейчас стыдно...
       Хотя, если разобраться, это было даже уместно в тот миг и в той обстановке. Но Клава, будучи трезвой, сразу же удивилась и как бы немедля обиделась, изобразив на красивом личике гримаску недоуменной брезгливости, обратив строго-вопрошающий взгляд на своего кавалера, посчитавшего нужным представить её такому "неотёсанному мужлану".
       Вмиг осознав всю неуместность той казарменной шутки, с сразу же попытался  исправить возникшее у неё впечатление, торопливо объяснив, что лично к ней эта «шутка-юмора» не имеет никакого отношения, кроме, разве что,  искреннего восхищения её незаурядной красотой. Этот неожиданный и очевидно искренний комплимент, подобно волшебному слову, вмиг сменил у ней гнев на милость. Она мило улыбнулась в ответ, чуть дольше прежнего задержав на мне заинтересованно- потеплевший взгляд. Протянула узкую и нежную белую ладонь для приветственного рукопожатия, кивнула в знак согласия и прощения, - и они вдвоём дружно «смылись с моего горизонта», уйдя танцевать в другой конец немалого по размеру танцзала.
       Не успел я ни высмотреть себе какую-нибудь местную «душечку», ни потанцевать с кем-либо в паре, как снова нарисовался Андрюха и заговорщицки предложил мне немедля покинуть дискотеку, чтобы пойти к нему домой и продолжить наше застолье, но уже втроём. Клава "великодушно" согласилась пойти вместе с нами: милостиво разбавить наше мужское общество, заодно отметив день рождения своего "галантного" кавалера... Да и сказал-то, «змей», всё это с явным намёком, что и мне "обломится"... - чтобы не артачился; чего ему, ясен пень, ох как тогда не хотелось...
       Я же, будучи изрядно подшофе, готов был на Северный полюс лететь, только бы рядом с Клавой. Да и что оставалось мне делать? Я в том состоянии даже дороги от клуба до андрюхиного дома не помнил, чтобы самому, в случае желания остаться,  после танцев вернуться в его квартиру. Эх, лучше бы я там остался в тот раз!.. Авось, лёг бы спать той ночью где-то в другом месте, а не на его проклятом диване…

                Клопы

       Как только пришли домой, сразу же сели за стол. Выпили. Чем-то, без изысков, закусили. Но чем именно, – не помню. Да и не до того было! Затем ещё выпили. Ещё закусили. Андрюха с Клавой пошли покурить, а когда вернулись, я по выражению их глаз прекрасно понял, что у них уже «всё на мазИ», и сейчас им не терпится одного: спровадить меня поскорее спать. Но спать мне не хотелось...
       Потом ещё что-то пили, но уже недолго. Не привыкший к тому, чтоб меня ждали или уговаривали, хорошо чувствующий их нетерпение, я сам попросил у Андрюхи показать мне место, где могу лечь. Тот же не придумал ничего лучше, чем положить меня в зале на своём диване... То ли не знал он, какие полчища постельных клопов обитали в его «ложе-логове», поскольку сам их то ли не чувствовал, то ли они его, как "своего хозяина", не кусали (была в ходу и такая версия!), то ли напрочь забыл про них, воспалённый приближающейся "брачной" ночью с "небом подаренной" эстонско-финской красавицей.
 
       Помню, какое-то время я ещё лежал и ждал, что, натешившись дармовой «любовью», Андрюха, «как настоящий друг», великодушно предложит Клаве, - при её встречном желании, конечно, - и мне подарить частицу своей мимолётной невзыскательной «любви»... Но напрасны были мои ожидания. Тёмная и душная июльская ночь жаркой истомой исходила за окном... В комнате было жарко и душно... А Клава всё не шла…
       Я уже начал проваливаться в сон, как вдруг!.. Раз! Другой! Третий!.. Какие-то болезненные уколы со всех сторон стали вонзаться в моё бренное тело. Оно тут же яростно засвербело, то есть сильно, болезненно зачесалось. Я вскочил. «Пулей» к выключателю: щелчок, свет! Боже правый! Что это?! Какие-то бледно-розовые малюсенькие твари, невесть откуда наползшие в постель, стали разбегаться во все стороны, прячась от лучей искусственного света. Чем-то живо напомнили они мне бельевых «окопных» вшей, с которыми некогда познакомился в армии, когда полевым лагерем наша рота стояла в "беличских лесах", расчищая себе площадку под учебно-тактический полигон строившегося Бригадой учебного центра. Мы тогда спали в больших армейских палатках, на треть вкопанных в землю, и бельевые вши так же не давали по ночам покоя, если перед отбоем ты забывал выпаривать их жаром открытого пламени костра либо просто - всех покарать смертью, находя их в швах с изнаночной стороны шерстяной тельняшки, давя меж ногтей своих больших пальцев...
       А тут моё тело на глазах покрылось красновато-сиреневыми точками клоповьих укусов и стало походить на какой-то "розовый мрамор": - просто любо-дорого посмотреть! О том, чтобы снова лечь на диван и забыться сном, не могло быть и речи. Я попробовал выключить свет и лечь прямо на пол, постелив прежде простыню на затоптанный, в блин, ковёр, положив лишь подушку под голову. Сверху можно было не укрываться, но я, по привычке и инстинктивно, укрылся другой простынью.
       Не прошло и десяти минут, как всё повторилось. Терпеть "пытку клопами" было невыносимо. О сне пришлось забыть напрочь, не взирая на дружеские посиделки с Бахусом. По крайней мере, – в том зале. Я вернулся на кухню. Включил свет. Сел за стол, положил перед собой согнутые в локтях руки, и уже на них сложив "буйну голову". Эта поза у нас в роте одним узбеком, моим «годком», красноречиво называлась «дневальный-тумбочка». Она давно была для меня привычной, и я мог спать в ней хоть всю ночь напролёт, особенно, находясь в подпитии. Что, собственно, и сделал. А та "сладкая парочка" как заперлась в родительской спальне, так до утра и не высовывалась. Да и клопы больше не нападали. Видать, превосходно знали и дипломатично соблюдали раз и навсегда установленные им  строгие границы дозволенного ареала обитания.
       Наутро «влюблённые» вышли из спальни. Довольные друг дружкой, отменно выспавшиеся, на что указывал здоровый блеск молодых глаз. Я, право слово, даже позавидовал им. Особенно, ясен-пень, Андрюхе. Обое и выглядели уже по-другому... Ну впрямь: «жених и невеста колотили тесто!», - так кстати вспомнившаяся дразнилка детства...
       И что им после этого Миша с его полубессонной ночью? И что им клопы, которые, оказывается, «своих» не кусают и рамки дозволенного не переступают. Или "свои своих" не чувствуют, не ощущают, благодаря особой природной толстокожести?! Что, в общем-то, в итоге, - одно и то же.
       Выяснилось, что мы давно проспали вовремя вернуться к утреннему отходу  сухогруза на Усть-Кут. Андрюха ещё галантно решил напоить Клаву чаем, не забывая  и про нас самих, разумеется. Только после завтрака, попрощавшись с «финской эстоночкой», отправились мы нА реку - "сдаваться". Вначале нужно было паромом переправиться на левый берег; зайти в КРЭБ флота и с помощью диспетчера связаться по рации с нашим капитаном: разъяснить ситуацию. Всё это, как первопричина и виновник "залёта", проделал Андрюха. Я же ждал на берегу.
       В тот раз всё для нас обошлось. Нас взяла на борт рейсовая "Ракета", как раз отправлявшаяся "вверх", часа через полтора доставив на борт "родимого" судна.
 
Наш славный "кэп" – добрый и всё понимающий Владимир Рантикович – лишь по-отечески попенял за самоволку и опоздание к утреннему отходу, предупредив нас, что если нечто-то подобное повториться, то первый "спишет" нас на берег, - не дожидаясь конца навигации. Мы клятвенно заверили дорогого нам человека и глубокоуважаемого капитана, что впредь такое не повторится. И обещание своё сдержали: благо повода нарушить его судьба-"индейка" нам больше не предоставила... А вот что было, если бы... Но, - "история об этом умалчивает".
 
       Ну а теперь спрашивается: зачем я пишу всё это? Разве лишь для того, чтобы вспомнить, ещё раз в памяти пережить, перечувствовать всё то лучшее, чем некогда судьба так щедро одарила меня?.. Наверное. А ещё затем, пожалуй, чтобы потомки мои, когда-нибудь на досуге прочитав эти «записки», узнали, прочувствовали хотя бы наброском, намёком то, как и чем жил когда-то их прямой предок. Может статься, им это будет интересно как некоторой новизной прожитых мной ситуаций, так и явной схожестью чувств, ощущений, что в будущем выпадут на их долю: будут также переживать они. Да и живая связь родственных душ, благодаря всего только "слову" протянутая через года, через века, Бог даст, - это ведь тоже кое-что значит... 
       И, наконец, главное. Где-то в глубине души с недавних пор поселилась во мне ясно осознанная потребность как-то обессмертить, сохранить в памяти людей свою личную – такую, во многом, интересную и неповторимую жизнь, - однажды случившуюся на этой прекрасной планете...
 
       Здесь можно бы и закончить. И так рассказ получился большой. Но для полноты картины решаю всё же продолжить рассказ: тема-то ещё не исчерпана. Были в моей жизни и другие клопы. Тоже сибирские, но уже не частные, а "обчественные". И  "ждали" они нас с Андрюхой в гостиничном номере аэропорта Преображенки.
       Погостевав у дяди Толи с супругой всего одни сутки, мы засобирались по домам. Андрюха возвращался в Киренск. Я же, исчерпав "постнавигационную программу", вознамерился лететь домой - в Белоруссию. Однако из-за расходившейся непогоды: густого тумана и низкой облачности утром, затем - до вечера - неутихавшей метели, наши с Андрюхой утренние и дневные рейсы были отменены. Пришлось дожидаться перемены погоды, для чего – заночевать в гостинице. Не возвращаться же к дяде Толе из-за такого пустяка.
       Гостиница аэропорта представляла из себя деревянное одноэтажное строение барачного типа с единственным чёрно-белым телевизором в холле, стоявшим в углу на стойке, отделявшей администратора гостиницы от маленького холла. Покамест администратор заполняла положенные бланки, получив наши паспорта, мы с Андроном, сидя на диване и «тупо» глядя в чёрно-белый экран, от жарко натопленной печки-"голландки" разомлели… задремали... Когда нас позвали, страшно не хотелось вставать с мягкого уютного дивана и куда-то идти, переносить сумки, обживать номер. Ох, лучше бы мы там и уснули тогда, сидя, а добрая женщина не стала бы нас будить… Но увы! - Заснуть мы тогда не успели... Получив паспорта, квитанции об оплате койко-мест в номере и ключи, мы всего-навсего перешагнули узкий коридор и, открыв дверь ключом, очутились в убогом гостиничном номере.
       Назвать то "произведение" скудного, ранне-советского, "общакового" быта гостиничным номером было, с моей стороны, огромным преувеличением. Представьте себе полупустую комнату с минимальным набором явно "спартанской" мебели. Две панцирные металлические кровати у левой от входа стены, стоящие у неё в ряд - одна за другой. Старенький деревянный стол у единственного окна напротив двери. Два «венских» стула у правой от входа стены, служащие, скорее, вешалками или гардеробными, нежели по своему прямому назначению. Да ещё, очевидно, для полноты антуража: дабы наполнить мебелью комнату. Стены от пола до края панели, что шла на уровне верха плеч взрослого средне-ростого человека, были выкрашены тёмно-зелёной масляной краской: так обычно красились стены всех государственных и общественных советских учреждений в те непритязательно-скромные, далёкие от нынешних - по европейским стандартам качества, да к тому же "на Диком Севере" - оформленным интерьерам. Деревянный пол был выкрашен красно-коричневым суриком. Посреди жёлтовато-белого, выцветшего от времени и наверняка запЫленного потолка, на полуметровом витом белом проводе висела простая «лампочка Ильича»... Занавесок на окнах не было. Штор – и подавно. А кому там было подглядывать?..  Лес вокруг. Разве что сохатым да медведям?
       В комнате, как и в холле, было изрядно натоплено. Мы сразу разделись и легли в постели, собираясь сладко выспаться до утра. Благо, были к тому уже хорошо подготовлены… И вот, было, заснули… Но совсем ненадолго. В тех тёплых постелях, в их ватных матрасах, пухово-перьевых подушках и не "по-солдатски" «верблюжьих» одеялах, - пусть и заправленных в ситцевые пододеяльники, - обитало такое несметное количество клопов...(Терпеливо, в анабиозе, наверное, дожидавшихся очередных «залётных жертвоподношений»), что очень скоро они резво дали о себе знать. Учуяв запах "горячей" пищи: пряный вкус человеческой крови, эти микроскопические беспощадные насекомые-вампиры мигом проснулись и с величайшей радостью, с подлинным энтузиазмом принялись за дармовое угощение, - всем своим миллионным скопищем набросившись на нас...
       Как бы сильно, как "обморочно" ни хотелось нам тогда спать, но и смирно лежать, притворяясь спящими, терпеть их больно-массовые и такие болезненные укусы было для нас пыткой невыносимой. Мы одновременно вскочили с кроватей. Включили свет. "СтадА" желтовато-розоватых тварей резво кинулось спасаться в «складках местности», прячась в любую ближайшую тень, - как и все на земле вампиры не вынося света...
       Но что интересно. В гостинице аэропорта от клоповьих укусов жестоко страдал не один я: вместе страдал и «ситный». Значит, не лишённым здравого смысла было моё киренское умозаключение при первом знакомстве с этими скрытными загадочными существами о том, что "своих хозяев" они никогда не трогают. Или же предварительно впрыскивают некое "обезболивающее", чтобы те их укусов не чувствовали и шибко не распалялись в праведном гневе, вынося на жестокий мороз диваны, ковры, матрасы. 
       Андрюха, будучи более тесно знаком с их кровожадным племенем, пошёл к администраторше и отдолжил у неё восемь стеклянных поллитровых и литровых банок. Позвал меня и мы вместе, наполнив банки до половины водой, принесли в номер. Со своей обычной самодовольной ухмылкой мой сибирский «корешок» заверил, что сейчас наши мучения полностью прекратятся, стоит только перенести кровати на середину  комнаты и каждую ножку их опустить в банку с водой; клопы, по естественной причине - потому что не умеют плавать - больше не смогут к нам  добраться: «Потонут все, на фиг!» – уверенно заявил "бывалый".
       Мы так и сделали. Потушили свет. Легли.
       И впрямь: минут десять-пятнадцать нас никто не тревожил. Я уже стал успокоенно в душе засыпать. Как  вдруг, сквозь сон, ощутил знакомый острый укол. Или укус? Ну до чего же он пронзительный, зараза! Словно швейной тонкой иглой неожиданно-резко кольнули тебя прямо в тело.., а там сразу же стали быстро, до крови, расчёсывать место укола... А там - другой, третий укус!.. И «посыпалось»: как крупа из вспоротого мешка!..  Вмиг всё стало – как перед этим было. Сна - ни в одном глазу! Также "не забыт" оказался ими и знаток клоповьих нравов - выдающийся "зоолог-кулон" - Андрон. Мы снова включили свет... От стен по потолку - желтовато-розоватыми иль, скорее, - бледными «ручейками», - живо «текли» спешащей, колыхающейся от множественных наползаний более шустрых на менее скорых, просто "кишащей массой" неисчислимые клопы и "клопихи"... Думаю, что если была бы у нас возможность внимательно рассмотреть это явление через большое увеличительное стекло, мы бы легко заметили, как задние экземпляры, спеша на дармовой «хавчик», легко обгоняют передних, шустро переползая по их телам, головам... Ну совсем как у людей!..
       Ровно над теми местами, где внизу стояли кровати, эти "ручейки" приостанавливали движение и начинали "струиться" вниз. Клопы сознательно отрывались от потолка и падали, подчиняясь закону всемирного тяготения. Но их одновременно - в каждую мили-секунду времени - падало так много, что они просто-напросто цеплялись друг за дружку, и получалось неотрывное клоповье течение.
       Я с досадой и совсем не молчаливой издёвкой посмотрел на Андрона. Тот стоял, как оплёванный: – с жалкой гримасой недоумения на своём самодовольном, как это чаще бывало, лице, взирая на "очевидное-невероятное"...

       Вот тогда я окончательно понял, что надо немедленно и покамест бесповоротно уносить из Сибири ноги: лететь-хорониться в Богом спасаемую свою Беларусь, где никогда, на моей памяти, не было и, я уверен, никогда не будет этих кровососущих "чудовищ", с такой архидьявольской лёгкостью обходящих, казалось бы, непреодолимые ловушки и преграды, расставляемые легковерными, наивными людишками,  по сути являющимися источниками пищи для этих - по всем признакам вышестоящих в пищевой цепочке - тварей.

       Наутро установилась лётная погода. Мы простились с Андрюшей: нормальным, в общем-то, парнем... Только немножко - "хвалько". Ну да кто из нас не без изъяна?!. Я улетел на Братск, чтобы оттуда улететь в Москву и дальше – "на запад": в Ленинград, затем в Вильнюс (прямых рейсов из Братска на Минск то ли не было тогда, то ли расписание полётов меня не устраивало).

Это решение наложило роковой и, как оказалось впоследствии, вполне судьбоносный отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. А ведь я мог бы вполне и остаться, и даже  прижиться в Сибири (живут же там люди, да ещё как живут!..), не попади я сразу же, как только «сошёл на берег», на реальный – без преувеличений – "бал вампиров". Хватило бы мне и одного «киренского», для начала. Так нет же: ещё и «преображенковский» наподдал жару! То ли не повезло мне тогда по-крупному, то ли судьба такая...