Здравый смысл. Гармония абсурда. Ч. 3

Уметь наслаждаться
прожитой жизнью –
Значит жить дважды.
Марциал

Здравый смысл многогранен.
Руководствуясь им как инструментом, мы в той или иной непростой ситуации перебираем варианты своих дальнейших действий, ища наилучшее решение возникшей проблемы.
Находя его. Или опуская руки.
А то и протягивая ноги.
Но бывает, что решений отыскивается несколько. И каждое вроде бы не противоречит здравому смыслу, вписывается в него. Они известны только тебе одному и никому другому. Они твои. Из них ты и выбираешь лучшее.
На свой взгляд.    
Этот рассказ о двух незнакомых друг с другом людях, в разное время принявших для себя парадоксальное, можно сказать, самоубийственное решение, которое, глядя со стороны, совершенно противоречило общепринятой логике. Но в конце концов я понял, что оно тем не менее соответствовало одному из вариантов именно их здравого смысла.
Таимого от посторонних глаз.
Они какое-то время были рядом со мной – или я с ними - на ухабистой дороге жизни. По ней, тогда молодой и полный сил, я летел жеребчиком в пыль сминая километры. А сейчас, разменяв семьдесят шесть, медленно бреду, всё чаще переводя дыхание. При этом по-стариковски ворчливо бормочу под нос это своё навязчивое двустишье:
Всё круче тротуары,
Всё дальше будуары...
И что заметил. Тогда, в молодости, время вокруг тянулось неспешно. И очень хотелось его поторопить. Подстегнуть. Скорее чего-то там достичь...
Теперь же плетусь, воюя с одышкой. А вот годы по бокам отпущенной мне дороги, наоборот мелькают всё быстрее и быстрее, неотвратимо приближая сами понимаете, что.
Хочется их притормозить. Но иного способа это сделать, кроме как оглянувшись, окунуться в воспоминания из далёкого минувшего, я не знаю.
А кто знает? Машина времени пока только в стадии разработки. Дождаться бы...

Так вот. Здесь о двух фигурантах из уголовного дела под названием «Моя жизнь». Во-первых, увалень Васятко Захаревич - матёрый уркаган, отсидевший восемь лет за бандитизм. И, во-вторых, тонкий в прямом и переносном смысле, можно сказать, рафинированный интеллигент, звезда белорусской очерковой журналистики Борис Зорнин. Они по определению абсолютно ни в чём не были похожи друг на друга. Но, тем не менее, оглядываясь назад, в ретроспективе далёкого прошлого полувековой давности, вижу их намертво слившихся в одно зыбкое целое.
Почему произошло такое невероятное совпадение? С какого экстаза? Это я попытаюсь объяснить тебе, мой дорогой читатель. А правду сказать, и самому себе...
 
Где-то в начале семидесятых, в один, как оказалось, далеко не рядовой для меня летний день, вашего непокорного слугу через секретаршу вытребовал явиться к себе директор «Наладки» - организации, где мне тогда привалило счастье трудиться теплотехником, слоняясь по донельзя необъятной стране Советов.
Конечно, тут же поинтересовался у нашей очаровательной Галочки из приёмной, по какому поводу шеф изволят вызывать? Или на ковёр (в смысле для непонятно за что разноса) или наоборот - чем чёрт (он же директор) ни шутит – обрадует давно обещанным повышением, а, может, что-то приятное насчёт выделения квартиры произнесёт...
- Ни то, ни другое. Приходи, узнаешь, - заинтриговала меня по телефону наша всесильная парфюмерная блондинка, однако всё-таки милостиво соизволив снабдить в дорогу предварительной информацией, насытив своё сопрано многозначительно зловещей, почему-то мстительной интонацией. Мол, в этот раз ничего хорошего ожидать тебе не приходится. Доигрался...
В приёмной, проследовав вслед за Галочкиным поощряющим кивком в сторону обитой натуральной кожей кабинетной двери, я успел заметить, ютящиеся рядком на краешке опять же кожаного дивана, две разнокалиберные личности, как-то несуразно одетые во что-то случайное.
Мимоходом, двигаясь сквозь эту интерьерную парадность в директорские хоромы, про себя отметил: «Потасканные Пат и Паташон».
Увидев меня, столь же низкорослый, сколь и темпераментный Финист Эдмундович ртутью выкатился из-за вертикальной стены своего монументального дубового сооружения, покрытого стаей телефонов, соседствующих с чугунной моделью железнодорожного вокзала «Минск пассажирский» в виде чернильницы. Демократично присел рядом за примыкающий к подножью его стола, длинный мебельный отросток для совещаний. Я с облегчением подумал, что раз не вызвал к дубовому барьеру, значит стрелять, точнее, ругать не будет, а станет о чём-то просить.
Поморщившись, как от неотлипно занудной зубной боли и протяжно выдохнув воздух, руководитель всея «Наладки» изложил мне свою начальническую проблему:
 - Вот что, Андрей. Тут на нашу голову спущено строгое указание. Сам понимаешь от кого, понимаешь. - Здесь он выразительно приподняв брови, не без охотничьего азарта прицелился перстом указующим в сторону матового потолочного плафона, символически олицетворяющего в данный момент власти предержащие. На его круглом молочном дне угадывалась пара-другая дохлых мух, павших в неравной борьбе с высоким нагревом осветительного прибора.
Явно отметив про себя это самочинно возникшее захоронение насекомых, как Галочкину недоработку, Эдмундович продолжил:
– Постановление такое вышло: предприятия и учреждения района обязали, понимаешь, брать на работу зеков, как они сами о себе говорят, откинувшихся с зоны по истечении срока заключения. Идея известная, понимаешь, нашенская: где, как не в трудовом коллективе, ладить их на путь исправления, понимаешь... Мда... Распределили нам двоих. Хотели больше, однако удалось отбиться спецификой, мол, работа у нас командировочная, будут не на глазах, уследить трудно, понимаешь. Но эту парочку всё-таки пришлось взять, что называется, в минимальном объёме. Отвертеться не получилось, сам понимаешь, указание райкома партии надо исполнять... Так вот! Ты у нас ходишь в не шибко пьющих, поэтому мы с парткомом решили поручить этих двух орлов тебе, понимаешь. Будешь теперь, мой дорогой, трудовыми коллективом и воспитателем Макаренко в одном лице. И не возражай! Крепись, парень, надо! - Финист Эдмундович иллюстративно крепким захватом сжал мою руку выше локтя. Наверное, подсознательно боялся, что я сбегу. -  А за мной, Андрей, не заржавеет, понимаешь! Слово даю, что в ближайшее время, скажем, к октябрьским праздникам, так сказать, на красную дату, решим твой квартирный вопрос, понимаешь.
Я ещё некоторое время побрыкался, пытаясь отбиться от директорского наезда, но ртутный Финист Эдмундович был сейчас твёрд как скала...
- Давай, давай, соглашайся, родной, выручай нас. Конечно, работники из них как из говна пуля. Сам понимаешь, то, что они умеют, не по теплотехническому профилю. Но никто от них какой-либо отдачи и не ожидает. Процентовки за выполненную работу будешь подписывать с заказчиком на тот объём, который ты сам освоишь. Орлы эти не в счёт, будто их нет, понимаешь. Больше скажу: финансовые расходы по их пребыванию в нашем штате «Наладка» возьмёт на себя. Если не захотят на завод ходить, учиться у тебя хоть чему-нибудь, - чёрт с ними, пусть сидят в гостинице, проедают командировочные, понимаешь. Лишь бы тихо себя вели, не высовывались. А если что, скажем, забузят или ещё какие коники выкинут - звони. Я их на этот счёт уже предупредил. Строго... Хотя с виду они вроде адекватные, внешне даже спокойные, понимаешь, без уркагаганского надрыва и взвизгов. Рубашки на себе по пустякам рвать не должны, понимаешь. Но ты держи ухо востро, особо не расслабляйся. И, главное, Андрей, соблюдай с ними дистанцию. Протиснутся в друзья – с шеи потом не слезут... Обо всём таком меня информируй по телефону. И если, скажем, в буйство впадут или станут особые права качать – церемониться не станем, будет тогда повод сплавить их восвояси. Так сказать, омоем руки... Мда... В общем, нюх не теряй, понимаешь! Тебе к сведению: один, который помельче, - ему уже под сорок, - Толяном себя называет, уже не раз сидел за карманные кражи. Другой, что побугаестей и значительно моложе, представился как Васятко Захаревич. Я поначалу подумал, что кличка. Нет, по документам звать Василий, понимаешь. Этот тянул срок за «гоп-стоп». Восемь лет... Мда... Они сейчас в приёмной мнутся, ты их, наверное, заметил. Сейчас приглашу, познакомитесь.
Директор, под мой марафонский вздох уныния, нажав чего-то на столе, отдал команду Галочке:
- Давай, отправляй их ко мне. Пусть зайдут. – И не сдержавшись, добавил секретарше наболевшее за последние пятнадцать минут. – Галя, кстати! Мне лично команду этим бездельникам из АХО давать, чтобы почистили потолочные плафоны в кабинете или ты сама не побрезгуешь их пошевелить, понимаешь? Колумбарий мушиный развели, понимаешь, над головой у директора. - Озадачив через секретаршу административно-хозяйственный отдел, отвечающий в «Наладке» за уборку помещений, Финист Эдмундович покинул наш тет-а-тет и быстро обогнув громадьё персонального стола, воцарился на рабочем месте, дабы придать предстоящему разговору официальную окраску, с привкусом строгости, хмурости и мудрости...
(Мне было интересно – достаёт ли миниатюрный полутораметровый Эдмундович своими конечностями до пола, сидя на высоком кресле. Может быть, он тайком фривольно-игриво, эдак канканисто болтает коротенькими ножками под столом, и одномоментно верхней своей, видимой подчинённым половиной, басисто цедя слова, верховодит со всей раздумчивостью и глубокомыслием вверенным ему учреждением. Но нам, простым смертным, зайти с тылу за директорскую спину, чтобы полюбоваться возможным парадоксальным горизонтальным раздвоением его личности, - было немыслимо... Ну разве что парадный портрет Первого секретаря ЦК КПСС Н.С.Хрущёва, со стены нависающий над нашим шефом, мог видеть эту сочную картину. Но с нами предводитель всея коммунистов страны не изволили делиться своим наблюдением...)
Как-то бочком протиснувшись через широкие входные двери кабинета, Васятко и Толян скромно уселись у дальнего края совещательного стола.
Мелкотравчатый Толик имел вполне сыщицкий или, если хотите, гэбэшный вид. Запомнить его абсолютно нейтральную внешность, безо всяких особых примет, было невозможно. Даже в кабинете Эдмундовича он ухитрялся сливаться с местностью, в данном случае с предельно выпуклым и, в тоже время, по-богатому лаконичным интерьером директорского обиталища. Какой-то он был зыбкий, на резкость не наводился. Вроде Толик здесь, а вроде и нет его. Руки вроде двигаются, а вроде бы и неподвижны. Но если и двигаются, жестикулируют, то как бы ползком или короткими перебежками по поверхности его тельца. А это как раз то, без чего не обойтись карманному воришке – стать незаметным для обладателей кошельков и бумажников, скажем, в трамвайном вагоне.
Но то же самое нужно и филёру, следящему за врагами государственной власти.
Профессиональные качества обоих совсем не парадоксально совпадают. Оба должны для объекта их интереса быть прозрачными, растворяться в окружающем пейзаже.
На том и стоят. Тем и кормятся...   
Зато оригинальная внешность Васятки полнилась всяческими приметами. Оторвать от него взгляд было трудно. 
Под узколобьем носил утиный, скорее всего сломанный в каком-нибудь правилове нос. При почти двухметровом росте имел сутулость, ухитряющуюся уживаться с косой саженью в плечах. Словом, как ему и полагалось, был громилоподобным. Или гориллоподобным. Хотя на человекообразность всё-таки намекали обширные наколки до ушей, преисполненные суровым блатным содержанием... И в тоже время ничего особо зловещего в облике Захаревича не наблюдалось. Больше карикатурный оттенок. За громоздкость я позднее иногда именовал его ильфпетровским тяжеловесным именем -  Васисуалий.
На всякий случай, именовал про себя.
Можете мне не верить, но – и я это в дальнейшем заметил – угрюмость побитого жизнью человека, часто сочетались у него с природной улыбчивостью, которую не вытравили из характера Васятки всяческие перипетии уркаганской жизни. Себя, кстати, он в дальнейшем иногда называл Вась-Вась, наверное, бессознательно намекая на своё умение по-свойски улаживать возникающие проблемы...
- Вот, друзья, знакомьтесь, это Андрей Харитонович, - кивнул в мою сторону директор. - Будете трудиться под его руководством, понимаешь... М-да.
Я невольно приосанился - меня первый раз в жизни - в неполные двадцать четыре года, именовали по имени-отчеству.
Далее последовал короткий общий разговор, который я бы назвал светским. Эдмундович произнёс душеспасительный спич на тему прекрасной возможности, предоставленной Ваське и Толяну начать новую, праведную жизнь, трудясь в нашей «Наладке». Парочка синхронно кивала, вроде как соглашаясь. Правда, с их стороны вслух бойко частил на эту тему, откуда-то возникая в пространстве, только живчик Толик, обещая прямо-таки двумя ногами сейчас же твёрдо встать на путь исправления.
Василий большей частью отмалчивался, виновато улыбаясь и ограничиваясь только короткими междометиями согласия типа «угу» и «ага». Позднее я понял почему так...

Получив наконец долгожданную квартиру – причём, на пять лет позже, обещанной Эдмундовичем «красной даты», я, распрощавшись с «Наладкой», смог наконец устроиться работать в газету. «Работать» - это слишком оптимистично сказано – свободных мест в штате республиканской молодёжки «Ровесники» в тот момент не было. Меня взяли временно «на договор». То есть ежемесячную зарплату не получал и жить приходилось только на гонорары за опубликованные плоды творческого кипения.
Особо наваристым бюджетный суп моей молодой семьи на этом кипении не получался. Но я крутится мелким бесом, стараясь брать количеством написанного и напечатанного. Правда, длился этот экстремизм ударной работы недолго – вскорости меня таки взяли в штат. Можно было перевести дыхание.
Тогда я и познакомился с Борей Зорниным.  Он был, что называется, золотым пером газеты. Так тогда лихо именовалось в народе самое популярное белорусское газетное издание, тираж которого временами переваливал за восемьсот тысяч экземпляров! Цифра запредельная в тогда Белоруссии, не самой крупной по населению республике Союза. И хотя коллектив нашей молодёжной газеты отсутствием талантов не страдал, тем не менее Борины очерки, а в этом жанре журналистики он был особенно силён, зримо выделялись на фоне других газетных материалов, публикуемых на полосах «Ровесников».
Сейчас уже, спустя почти половину века, не помню точно каким образом мы стали приятельствовать. Скорее всего, сказалось то, что хотя оба два были ровесниками, не помешало Боре взять над новичком в профессиональном бумагомарательстве неформальное шефство на правах не первый год работающего в газете. Что очень мне помогало.
Но прежде всего сказалось совпадение интересов. Нам было о чём поговорить и поспорить. Джаз, барды, Ван Гог, конечно. Хемингуэй, Солженицын, Маркес и прочее книгочейство, а также совместное хождение по выставкам, концертам, бывало и квартирникам... Ну и так далее... Этот список наугад зачерпнут из моей ныне уже довольно-таки дырявой памяти; можно было бы его и расширить.
Ничего оригинального в этом перечне нет, обычный в те времена круг интересов – уж извините, скажу громко, - творческой молодёжи интеллигентского пошибу. Но именно у Бориса был свой особый, не трафаретный, не замыленный взгляд на многое, видимое и слышимое нами. Это привлекало. Он не только низвергал или ещё больше возвышал кумиров, но не рубил сгоряча и голословно с плеча, что по молодости было свойственно каждому из нас. Его аргументация была парадоксальной и в тоже время по своему логичной.
К примеру, он вполне серьёзно самостоятельно учил латынь, объясняя эту свою оригинальность необходимостью получить классическое образование, нужное, по его мнению, каждому культурному человеку. Мог при случае щегольнуть к слову древнеримской цитатой на языке оригинала.
С ним было не скучно. Мы сблизились. И стали вместе проводить больше времени, чем было отпущено нам восьмичасовым рабочим днём. В редакции и вне её.
Помню, однажды Боря пригласил меня пообедать у него дома. - На первое будут снетки, старик, - уточнил он. Их его отцу, врачу-хирургу, подарил в знак благодарности муж спасённой больной. Я, не желая выдавать свою дремучесть, - даже одно это слово было мне незнакомо, не говоря уже о блюде из снетков, - выразил сдержанный восторг, выдумав, что с детства снетки люблю и часто ем. Боря промолчал улыбнувшись, и я понял, что сморозил географическую глупость.
Снетки оказались очень редкой, практически неизвестной в белорусских краях - у нас она не водилась - привозной сушёной рыбкой малькового размера, родом из российского Белого озера, что на Вологодчине...
Из большой завитушечной, в стиле рококо, фарфоровой супницы, Борина мама столь же затейливым черпаком наполнила наши тарелки прозрачным янтарным бульоном с плавающими в нём айсбергами варёных овощей и желтоватых пшеничных сухариков. Снетки, внушительной горкой лежащие на отдельном блюде, каждый должен был насыпать себе сам. Объём вложения – по вкусу, кому как нравится. Я, как мне казалось незаметно, скосив глаза на действия соседей по столу, определил какая доля снетков в супе мне «традиционно» нравится...
Миниатюрные рыбки и кубики сухариков в горячем бульоне быстро размокали. Получался совершенно необычный наваристый супец, который иначе как вкуснотищей я назвать не могу. Увы, тогда я ел суп со снетками в первый и последний раз. Хотя кто знает, зарекаться не буду. 76 лет – какие мои годы! Всё впереди...
С отцом Бори у нас завязался продолжительный разговор, когда он узнал, что моя покойная мама, как и он, была хирургом и тоже всю войну оперировала раненых в госпитале на линии огня. Он долго выспрашивал меня чтО я знаю о местах или хотя бы о названиях армий, в которых она служила, надеясь узнать не пересекались ли их фронтовые дороги. Но я к своему стыду толком мало что знал. Тогда. Сейчас, спасибо интернету, знаю гораздо больше. К примеру, когда и где Любу наградили орденом Красной звезды - сын нашел наградной лист в архиве Министерства обороны.
Родитель Бори, можно сказать, был его копией. Точнее, конечно, наоборот – худощавый мой приятель один к одному унаследовал черты отца. Не только лицом, фигурой, ростом, комплекцией, даже способом протирания вращательными движениями миниатюрной салфетки сильных интеллигентских очков в такой же массивной оправе. Но и, что самое главное, общей манерой поведения: скупой жестикуляцией, весомостью пауз в разговоре, вдумчивостью внутри каждой произнесённой фразы, чистотой и в то же время сочностью русского языка безо всяких «так сказать», «короче», «как бы», «да?» и тому подобным вставным словесам.
(Однако, возражая самому себе, не могу здесь не упомянуть достопамятного руководителя «Наладки» Финиста свет Эдмундовича, с его сверх всякой меры рефренным атрибутом чиновничьей речи: «понимаешь».
Что, как тавро на крупе жеребца или фамильный герб на щите рыцаря, подчёркивало принадлежность нашего начальника к определённому социальному слою власть имущих. Или стаду. Хотя - буду объективным – этот сорняк по-своему его украшал. Во всяком случае, бубнёж «понимаешь» в каждой фразе мне навсегда запомнился...
Такой вот штришок на незабвенном портрете ртутного директора).
Дед и прадед Бори, как и отец, тоже лечили людей. Династия врачей в нескольких поколениях. Эта столетней давности семейная традиция повелась ещё от тех, земских докторов, практикующих в черте оседлости...
Что однажды дало Боре повод поиронизировать на свой счёт. Мол, был приличный врачебный клан с дореволюционным стажем, один он оказался извращенцем, подавшись в борзописцы...

На русский язык то, что произносил каланчёворослый Вась-Вась Захаревич, было мало похоже. Я поначалу совсем не понимал его речений. Не случайно в кабинете директора «Наладки» Фениста Эдмундовича он всё время отмалчивался. Стеснялся. Потому как изъясняться мог только на блатной фене - тюремном языке. Другого практически не знал.
Другому и неоткуда было взяться. На зону послевоенный детдомовец Васёк попал ещё подростком, с голодухи обчистив какой-то продмаг. Получив по малолетству два года, отсидел от звонка до звонка.
Однако, после выхода на свободу, он буквально через считанные месяцы, став совершеннолетним огрёб новый срок. На этот раз аж восемь лет. Теперь уже за бандитизм...
Я не знаю, что конкретно в биографии Захаревича скрывалось под этим пугающим словом. Или за давностью лет уже забыл. Вроде Васятко ошивался в составе какой-то шайки, совершившей серию грабежей...   
Получив благословление директора, мы втроём вышли на улицу. Предстояла командировка, - для меня туда уже далеко не первая, - в небольшой северокрымский городок Джанкой. На какой-то микроскопической мощности заводик министерства автомобильной промышленности, под благодатной сенью которого, и многих иже с ним – больших и малых, успешно функционировала наша «Наладка».
Я чего-то там объяснял новообращённым коллегам по поводу грядущей поездки. Отвечал на вопросы, которые, правда, в основном задавал мелкий Толик, фамилию которого сейчас и не вспомню. А когда Захаревич всё-таки иногда вступал в разговор, пытался догадаться, что он хотел сказать на своей тарабарщине по фене. Правда, карманник Толян, между отсидками хорошо пообтёршийся в тесноте городских трамвайно-троллейбусно-автобусных цивилизаций, оперативно расшифровывал эту Васяткину лингвистическую загадочность, переводя её на русский язык.
Мне нужно было погасить несколько задолженностей на заочном журфаке Белгосуниверситета, где я в те годы вроде как учился. Поэтому договорились, что Васька и Толик поедут в Джанкой на пару-другую дней раньше и будут ждать моего приезда...
Пообрубав бэгэушные «хвосты» я с лёгким сердцем отправился в Крым на поезде Минск – Симферополь, предвкушая очередное целительное пребывание в летней благодати курортного полуострова.
Правда, в дороге царапала мысль, что мои подопечные уже почти неделю пребывают в Джанкое без надлежащего надзора.
Опасения, увы, меня не обманули. Это ожидание хорошего может так и не сбыться. Другое дело -  предчувствие и плохое. Те крепко дружат между собой...
И не стОит жаловаться на предчувствие плохого, оно же и предупреждение, и своевременный призыв к готовности. Без него всё обычно складывается гораздо хуже...
Привокзальная площадь в Джанкое, небольшая по размеру, какой ей и полагалось быть в районном центре, уместилась между зданием вокзала и трёхэтажной, силикатного кирпича городской гостиницей.
Как во все мои приезды сюда, площадь жила своей экзотической южной жизнью. Пара фруктово-овощных палаток жалась к друг другу в ожидании покупателей.  Подметая длинными юбками асфальт мостовой, бродили в поисках дремучей женской клиентуры цветастые гадалки. (В Джанкое с послевоенных времен базировалась оседлая цыганская община). Припорошенная пылью, разморенная тридцатиградусной жарой стайка беспризорных собак, выпростав наружу красные лоскуты языков, возлежала прямо посреди мостовой, в полном безразличии к следующим мимо редким автомобилям, заставляя себя объезжать ругающихся водителей. И без одного-двух полуразрушенных нищих на своих рабочих тротуарных местах по периметру майдана, здесь тоже, как всегда, не обходилось.
Красной, точнее желтой, вишенкой на круглом торте привокзальной площади традиционно располагалась неизменная двухколёсная бочка с пивом. У её подножья, решительно, без остатка поглотив собою табуретку, трудилась столь же бочкообразная местная знаменитость тётя Стеша, имеющая под белым халатом за сто килограммов очень живого веса.
Тут можно было любоваться редким, почти невозможным на просторах страны победившего социализма случаем гармоничного слияния и успешного совместного функционирования двух антагонистических форм собственности – государственной и частной.
Государственная служащая Степанида Януарьевна сарделечными пальцами в золотых кольцах лихо двигала ручкой крана, выпуская на волю, в ребристые стеклянные бокалы пенный янтарный напиток.
А рядом, по бокам этой прицепной бочки, на надколёсных плоских крыльях несколько многовозрастных тёток с двух сторон пристроили свои кошёлки, доверху наполненные розовыми креветками. Любитель казённого пива получал из рук Стеши вожделенный целительный бокал и тут же нетвёрдой походкой делал два исторических шага в частный сектор околобочкового пространства, где одна из торговок вручала ему газетный кулёк со свежесваренными, ароматно пахнущими солёным морем креветками, накануне добытыми браконьерами недалеко отсюда, на Арабатской стрелке. Разумеется, вручала не бесплатно.
Этот кентавр, рождённый в тесных, можно сказать, страстных объятьях государства и частника, процветал здесь далеко уже не первый год.
Потому как лепился из взаимного удовольствия сторон. Скажу честно, что и я, грешный, в предыдущие мои приезды в славный город Джанкой, сойдя с поезда первым делом наносил визит несравненной (по весу) Степаниде Януарьевне и плотно оточившим её бабушкам с кошёлками. Тоже к взаимному нашему удовлетворению. Всё шло своим чередом,
Но не на сей раз...
Потому как вся эта обычно благостная, размеренная картина площадной жизни маленького городка, прямо на моих глазах вдруг волшебно преобразилась. Можно сказать, она стала здорово смахивать на финальную мизансцену гоголевского «Ревизора»...
Замерли на полушаге, как на стоп-кадре, прохожие. Застыла, глядя куда-то вверх, похмельная группа мужиков, кучковавшихся возле бочечно-креветочной благодати с пенными бокалами и кульками в руках. В том же направлении раскрыв рот и забыв о пиве, уже переливающемся за стеклянные края высокой кружки, смотрела в небо потрясённая Януарьевна. В состояние прострации впали и креветочные бабульки. Прижав к груди кошёлки, они, неоднократно пуганные и гоняемые милицией, приготовились на всякий случай дружно чухнуть отседава. Очнувшиеся от дремоты собаки, вытянув шеи начали лаять с подвывом, как будто на луну.
И только многоюбочные ромалы, бурно жестикулируя поднятыми над головой руками и чего-то напевая, стали приплясывать на месте. Под музыку.
Потому что в нависающем над площадью, настежь распахнутом окне третьего этажа гостиницы, нарисовался новообращённый сотрудник «Наладки» Захаревич. С трудом вписываясь в его рамку, как в деревянное обрамление картины, баскетбольного роста Василий, он же Васятко, он же Васька, он же Вась-Вась, он же Васисуалий сидел на подоконнике боком к многочисленным зрителям внизу. И под гитару в его лапищах, на всю привокзальную площадь грянул с надрывом – или заорал? – что-то уголовно-жалостливое про Таганку, про свидания по пятницам, про слёзы горькие его родни. И что он бессменный арестант, и что погибли юность и талант... Одет, точнее, раздет он был в тему песни. Кроме простынных по размеру, чёрных «семейных» трусов по колено, в те времена обязательных в мужском гардеробе, (другие модели в стране тогда напрочь отсутствовали), никакой одежды на нём не наблюдалось. Вместо неё вся поверхность могучего организма Васьки была так густо покрыта разнообразнейшими тюремными татуировками, что натуральному цвету его кожи не было откуда взяться. Ну, разве что на страдающем лице.
Искусство, однако...
Потрясённый до основания, я заторопился войти, а правду сказать, кинулся в гостиницу, напоследок, как холодным душем, обдатый сверху Васяткиным приветствием:
- Здоров, кумелло! - И тут же с радостной констатацией: - С «Наладки», братан, в натуре откинулся?
Кто не знает – кум, это смотрящий за зеками начальник колонии или кто-то из его заместителей. Производная «Кумелло» – была мне почти любовным комплиментом, уменьшительно-ласкательным.
После такого приветствия, в глазах площади я наверняка тут же стал уголовным авторитетом, прибывшим в Джанкой на какое-то правилово. А оно без крови не обходится, само собой...
Запахло скандалом. Это подтвердила уже знакомая администраторша, прокричав из-за стойки вослед мне, взбегающему мимо неё вверх по лестнице, своё наболевшее:
- Уймите ваших сотрудников, Андрей, пока я милицию не вызвала! Третий день с утра до вечера пьют-гуляют, да ещё,.. да ещё навели полный номер этих... этих...
Администратор запнулась, пытаясь подобрать цензурный синоним. Продолжения её лингвистических изысканий я не услышал, одолевая уже лестничный пролёт третьего этажа.
«Да ещё» оказались с пяток, явно необременённых девичьей честью юных особ, полураздетых – кто до нижнего белья, а кто и до почти полного его отсутствия. Кто у стола, а кто просто томно возлежа на кровати. Девицы, не очень комплексуя по поводу своего внешнего вида, подхихикивая разглядывали мужское пополнение компании в моём запыхавшемся лице.
 Широко улыбаясь, Васятко встретил меня со стаканом в руке, явно собираясь налить штрафную в качестве входного пропуска в его «малину», она же и гарем. Но дальше порога номера я не прошёл, хорошо помня наставление ртутного директора держать дистанцию. Сейчас в буквальном смысле.
Поискав глазами Толика, я не сразу обнаружил его в этом далеко не просторном, прокалённом крымской жарой двуспальном номере. Верный своему стилю растворения в пространстве, он совершенно незаметно, свернувшись калачиком лежал в полном беспамятстве за одной из кроватей. На полу. И в таких же форменных у них с Вась-Васем чёрных семейных трусах, закрывающих колени. По его помятости и одновременно опухлости видно было, что в состояние полного вырубона миниатюрный Толян регулярно впадает уже который день.
Вообще-то по жизни ультимативный тон, как рафинированному до мозга костей истинному интеллигенту в четвёртом поколении, мне не свойственен. Но здесь понял, что закрывать этот бардак нужно, как говорится, рубя с плеча. Иначе какой я к ****ой матери кум? И не заводя душеспасительных разговоров о правилах проживания в советской гостинице и моральном облике строителя коммунизма, объявил о твердом желании видеть Васятку через полчаса у себя, после полной ликвидации этого его сераля.
И пошёл заселяться по соседству.
Однако не прошло и десяти минут, как кто-то стал тихонько скрестись в двери моего номера. Подумалось, что для Захаревича это рановато.
Так и оказалось. На пороге стояла босая, с початой бутылкой и каким-то закусоном на тарелке в руках, сильно раздетая и слегка одетая в комбинацию, одна из Васькиных девиц с бегающими, очень нетрезвыми глазками и что-то запинаясь бормотала. Расшифровывать эту нечленораздельность не было необходимости. И так было понятно, что Васисуалий прислал мне её, как щедрый по его мнению подарок.
В общем, «от нашего стола – вашему столу».
Подарок я, увы, не принял...
Слегка повинный Захаревич, после изгнания этой явно несовершеннолетней девицы, всё-таки явился через назначенные полчаса с оправданиями...
После недолгих препирательств – я на орфоэпическом русском, он на блатной фене, мы всё-таки поняли друг друга и фигурально говоря ударили по рукам. К взаимному согласию.
Условия высоких договаривающихся сторон основывались на встречных компромиссах. Вась-Вась пообещал прекратить разгуляй в своём номере, перейдя на скрытые формы отдыха в узком составе, не выплёскивая происходящее наружу. Ни в коридор гостиницы, ни на привокзальную площадь.
В свою очередь и от меня имелась уступка: на работу этой сладкой парочке ходить не обязательно. (Да они и не собирались). Всё равно толку на джанкойском заводе от новоявленных «теплотехников» никакого. Пусть проводят своё, теперь полностью свободное время, как им угодно. В пределах закона, разумеется.
В Беларуси говорят – абы циха.

Всего два года мы поработали вместе с Борисом Зорниным в «Ровесниках». Затем меня унесло в редактуру «Беларусьфильма», где не было такой газетной потогонки, в которой почти каждый день, независимо от того есть ли у тебя сегодня творческое настроение или нет, нужно выдать на-гора определённую цифру годных для публикации печатных строк в виде очерков, зарисовок, заметок, информаций и даже фельетонов. Но если после вчерашнего, никакие мысли кроме угрызений совести в голову не лезут? А отписаться надо, как говорится, вынь да положь на стол редактору. Приходилось себя насиловать. Что мне, природному сибариту, было чуждо по идеологическим соображениям.
Свободу творчеству!
В киношной редактуре ударная работа заключалась в интенсивном, с утра до вечера попивании за интеллектуальными разговорами и сальными анекдотами кофе. С перерывами на походы в ближайший гастроном. Ну, иногда под настроение приходилось вычитывать и править какие-то тексты. Что меня вполне устраивало.
С Борисом мы стали видеться нечасто. Больше перезванивались, чем встречались. И киношная, и журналистская братии живут своей отдельной, самостоятельной жизнью каждая, не очень-то и пересекаясь друг с другом...
Поэтому то, что произошло с ним, я узнал несколько позднее случившегося от общих знакомых, работающих в «Ровесниках». Новость эта, оставаясь на уровне перешёптывания, хотя и прозвучала как гром среди ясного неба, не очень-то афишировалась. Думаю, прежде всего, ввиду её полной абсурдности, напрочь попирающей здравый смысл.
Общепринятый здравый смысл. 
Так вот. Борис, как я уже писал, один из лучших очеркистов республиканской прессы, на которого равнялись и стилю которого подражали многие состоявшиеся и небесталанные журналисты, был уличён в вульгарном плагиате.
И, что самое удивительное, в ничем не прикрытым, откровенном копировании.
В один, далеко не прекрасный день, на имя редактора «Ровесников» Коршунова пришло письмо, в котором внимательный читатель газеты прислал две вырезки. В первой из них был месячной давности портретный очерк, напечатанный во всесоюзной «Комсомольской правде». Написан он был корифеем советской журналистики Валерием Аграновским об инженере-конструкторе какого-то автозавода. Сейчас и не вспомню какого - вроде московского ЗИЛа.
Во второй вырезке, тоже портретный очерк, опубликованный на месяц позже первого, уже в республиканской «Ровесниках», об инженере-конструкторе Минского автозавода. За подписью Зорнина. И Борин очерк слово в слово повторял очерк Аграновского, что называется, до запятой. Изменил он только фамилию героя и название завода.
Потрясённый случившимся, Коршунов вызвал Борю «на ковёр», чтобы недоумённо разведя рукам, выслушать его объяснения.
Четкого ответа он не получил, да его и не могло быть в этой абсолютно бредовой ситуации. Боря понурив голову что-то бормотал о затмении, которое на него в тот момент нашло, о близости в том, московском очерке мыслей журналиста «Комсомолки» его собственным мыслям. И даже полном их совпадении.
Логика в действиях Бори не просматривалась.
Поражало одно то, что он самоубийственно скатал очерк, напечатанный не в какой-нибудь провинциальной газете, типа «Собачинские зори», имеющей полтора окрестных читателя и выходящей за тысячи и тысячи километров от Минска, а передрал публикацию, увидевшую свет в популярнейшем центральном московском издании, да ещё в авторстве Валерия Аграновского, имеющего обширнейшую, на миллионы, аудиторию поклонников, в том числе и живущих в нашей республике. Которые наверняка не преминут заметить этот повтор. Более того, он не выждал, когда пройдёт длительный срок между публикацией в «Комсомольской правде» и выходом в «Ровесниках» его плагиата – авось, скажем, через год-другой не найдётся вспомнивших, что такая же статья промелькнула когда-то в потоке информации. Нет, можно сказать, он высунулся почти сразу - через месяц, когда текст оригинала был ещё у кого-то на слуху.
Этот беспрецедентный случай бросал тень на репутацию «Ровесников». Ничего подобного в газете ещё не случалось. Пахло увольнением Бори с работы.
Но он вроде искренне покаялся, поэтому Коршунов поразмыслив решил, что Зорнин должен оправиться в Москву, где, найдя в редакции «Комсомолки» Валерия Аграновского и во всём признавшись, извинится за содеянное. Если получит прощение от звёздного журналиста и обещание не поднимать шум по поводу плагиата, тогда и он, не даст делу хода. Выносить сор из избы не станет, ограничившись внутриредакционным выговором. Бдительному автору письма отпишемся, что приняли строгие меры.
На том и порешили. Боря отправился в тогдашнюю нашу столицу.

Чем днями занимались в Джанкое Васятко и Толик я толком не знал. Клялись, что ничего уголовного. Завязали, мол.
По вечерам, возвратившись в гостиницу с завода, регулярно, хотя и не каждый день, я всё-таки заходил к ним в номер с проверочным визитом. Не очень мне этот контроль нравился, - чувствовал себя вертухаем, – но поручение Финиста Эдмундовича, нашего ртутного, понимаешь, директора, нужно было выполнять.
 Как правило, заставал их за карточный игрой в буру под бидончик с пивом из площадной бочки от безграничной во все стороны света Степаниды Януарьевны. Их предложения присоединиться к игре, я благоразумно отклонял, но от пива не отказывался. Чтобы не чувствовать себя халявщиком, принимал финансовое участие в покупке пенного напитка, не забывая о креветках от шустрых околобочечных бабушек. Снабжённый деньгам Толик всегда готов был сбегать за всем этим вниз на площадь, незаметно исчезая и столь же незаметно проявляясь.
А я с интересом слушал рассказы Вась-Вася о лагерной жизни. Ему было что вспомнить. Из своих двадцати восьми лет последний десяток он с небольшим перерывом между двумя отсидками провел за колючей проволокой. Да и до этого, в пацанах, оставшись без погибших на войне родителей, пребывал то в детдомах, то в беспризорниках на самых нижних ступенях социальной лестницы.
В школе он явно почти не учился, навыки разговорной речи осваивал среди своего уголовного окружения, сплошь «ботающего по фене».
Как уже писал, поначалу рассказы Васисуалия я понимал через слово, часто оглядываясь на нашего толмача Толяна. Тот откуда-то возникая, переводил.
Но со временем мне стало удаваться чаще распознавать значение жаргонизмов в Васяткином репертуаре. Да и он понемногу расширял знание разговорного русского языка, выщёлкивая прочь слова на фене из своего повествования.
Конечно, жизнь Захаревича за колючей проволокой, по определению, большим разнообразием не отличалась. Однако, он как-то умел, я бы сказал талантливо, находить в ней неожиданные повороты, заигравшие в его изложении своими, особыми красками.
Хотя в целом, пребывание Васятко в пенитенциарном учреждении, как, впрочем, и у всех других, тянущих вместе с ним срок заключённых, прошло под знаком выживания. Это такой общий знаменатель, присутствующий во всех его повествованиях о лагерном житье-бытье. Поэтому ход его мыслей и мотивация поступков, в целом мне были понятны.
Но однажды в рассказе Васисуалия об эпизоде из его жизни на зоне, меня поразило полное отсутствие общепринятой логики. Он жалел, что не удалось поступить так, как ему хотелось, перевернув с ног на голову здравый смысл.
Слушал я его не где-нибудь, а на верхней полке парной городской бани. И нигде в другом месте этот рассказ прозвучать не мог, из-за отсутствия, если можно так сказать, наглядных примеров. Что придаёт ему налёт некоей экзотичности.
Я бы сказал, особой экзотичности...
Это, тем не менее, вполне укладывается в данное повествование о двух совершенно разных людях, объединённых внешней абсурдностью своих действий.

Конечно, знаменитый журналист «Комсомолки» Валерий Аграновский был сильно удивлён появлению у себя в кабинете столь необычного визитёра. Наверное, не каждый день к нему приходили посетители с признанием в плагиате. Но тем не менее он терпеливо выслушал покаянный рассказ Бори Зорнина о совершённом им поступке. Точнее, проступке.
Выслушал и поразмыслив простил.
В вышедшей через совсем небольшое время, буквально через пару месяцев, книжке, наверное, воспоминаний, Аграновский объяснил это своё «всепрощенчество».
Написав, не называя имярек Бори, об этом случае, он отметил, что раз его портретный очерк о московском конструкторе, как тот пиджак, может быть вполне успешно надет и на плечи любого другого человека этой профессии, то цена такой его работы невысока. А раз так, то становиться в позу оскорблённой невинности он не будет, клонированный очерк того не стоит.
Но слово «всепрощенчество» я закавычил не случайно...

Провинциальный маленький городок без отключений горячей воды на месяц, а то и другой, летом существовать не может. Тем более в засушливом Крыму.
Джанкойская гостиница из этой традиции выпадать не собиралась. Поэтому через неделю некомфортного мытья холодной водой из-под крана, мы почёсываясь собрались втроём на помывку в городскую баню. Слава богу, летом она не закрывалась, оставаясь стратегическим резервом местных властей в области борьбы за чистоту городского населения под флагом санитарии и гигиены.
Я долго думал, как рассказать о следующим эпизоде нашего совместного с Васисуалием пребывания в общем-то заурядном месте – в парилке бани. Решил, дабы не быть обвинённым в распространении порнографии, изложить его строго научным языком. Правда, насчет «строго» я, наверное, слегка погорячился. Запаса научных терминов на эту тему в моём языковом репертуаре, скажу прямо – кот наплакал. Но постараюсь (с помощью Википедии) обойти острые углы...
Пока при около стоградусной жаре мы доводили свои тела почти до температуры самовозгорания, я параллельно, стараясь быть не слишком навязчивым, рассматривал блестящую (в буквальном смысле - от пота) художественную галерею разнообразных наколок на безбрежных площадях Васяткиного организма. Не всегда тайное значение рассматриваемых тату (зачастую довольно-таки абстрактных) мне, дилетанту было понятно, но сам Васисуалий не ленился, поймав мой взгляд, экскурсоводчески расшифровывать ту или иную символику бесчисленных рисунков на его коже...
С гордостью Захаревич сообщил, что «тут всё обо мне». И сколько лет сидел, и за что, и в какой раз, и в законе или нет... И так далее, и так далее - всяческие подробности его уголовной жизни. Он, помню, пошутил, что при знакомстве с вновь прибывшим зеком, тому совсем не обязательно рассказывать о себе – достаточно просто снять рубашку, сокамерники всё о нём быстро на нём «прочтут».
Мне вдруг присунулась в голову полусумасшедшая мысль, но что-то, скорее всего зуд первооткрывателя, мешает её прятать от здравомыслящих, реалистов и психотерапевтов. Спешу поделиться вроде как открытием: пиктограммы, руническая письменность, огамическое письмо, - эти древние зачатки письменности, может быть, вначале возникли не на камне, дереве или папирусе, а на теле татуированных наших предков. Впрочем, не только «древние» и не только «предков». Соплеменники некоторых регионов Африки или, скажем, Океании и сегодня обмениваются кое-какой, порою важной информацией, разглядывая содержание наколок на друг друге.
Однако, всё это лишь предположения дилетанта, никакого отношения к науке, наверное, не имеющие...

Из Москвы в Минск Боря возвратился, что называется, переведя дух. И вроде как с лёгким сердцем.
Многострадальный редактор «Ровесников» Николай Коршунов, со вздохом выслушал рассказ Зорнина об обещании Аграновского не давать ходу этой истории. Крякнув, махнул руководящей рукой:
- Ладно, иди работай.

Продвигаясь сверху вниз по подробностям экспозиции Васяткиной художественной галереи, я вдруг заприметил на его могучем организме некое нарушение симметрии, изначально задуманной матушкой-Природой.
Здесь ещё раз оговорюсь, что дальнейшее описание физиологии Вась-Вася я ловко (как мне кажется) заменю научной или псевдонаучной терминологией, почерпнутой в Википедии, в частности в разделе «Энциклопедия пирсинга». Эта виртуальная энциклопедия до предела напичкана всяческими непонятными для меня, нецелованного, терминами вроде «Мультифренум», «Лорум», «Принц Альберт», «Мультихафада»... И так далее, и тому подобное.
Так вот, очень даже внушительных размеров детородный орган Васисуалия имел – как это сказать понеожиданней? – во: правый уклон!
Речь тут, конечно, не идёт о правой оппозиции — фракции ВКП(б), существовавшей в 1928—1930 годах, наиболее известными фигурами которой были Николай Бухарин, Алексей Рыков и Михаил Томский. В советской политической традиции она часто именовалась «правым уклоном», разумеется, от единственно верной во веки веков линии партии. Приснопамятный Иосиф Виссарионович эту «уклончивость» изволили не одобрить. Поэтому всех их потом, в тридцать седьмом, расстреляли. Разве что Томский не стал мучиться ожиданием – самое страшное, это оно: через сколько вечных секунд холодное дуло в руках дышащего перегаром корявого в портупее, вырыгнет пулю в его затылок. Предпочёл застрелиться сам накануне неизбежных ареста и казни. Кстати, почти всех жён правых уклонистов и не вполне подросших их детей тоже пустили в расход.
Да... Тут меня, как зачастую случается, слегка занесло в сторону. Самые неожиданные ассоциации путаются под ногами, заставляют спотыкаться, удлиняя к неудовольствию читателей, рассказываемые истории... Простите – это возрастное. Старческое многословие со временем начинает отираться возле деменции. А то и сливаться с нею.
Скажу иначе, менее политически грамотно, но ближе к теме: нарушавшая природную симметрию явственная выпуклость сбоку справа, не на самом окончании Органа, а на подходах к нему, бросалась в глаза. Толи бородавка, толи что-то ещё, явственно выделяющееся - затвердевшее, бугристое...
Почему-то мне оно напоминало кадык на мужской шее. Только вот не на той шее. Но место похожее. Хотя гораздо ниже.
Перехватив мой удивлённый взгляд, Вась-Вась ухмыльнулся, довольный произведённым впечатлением. И объяснил: Что, Где и Почему.
Оказалось - это такой тюремный пирсинг. На зоне умелец из зэков, можно сказать хирург, вырезает из зубной щётки пластмассовый шарик с пяток миллиметров диаметром и с помощью острой заточки (где ж найти там скальпель?) имплантирует, проще говоря, заглубляет его в ткань. На жаргоне это окрестили «вкатить шары». Через некоторое время рана зарастает, остаётся заметная твёрдая выпуклость, в какие-то пикантные моменты, заставляющая кого-то кричать высоким голосом, причём вовсе не скандально.
И здесь я подхожу к самому главному, ради чего и затеял излагать этот рискованный для благонамеренного рассказчика эпизод.
Конечно же, не для того, чтобы посмаковать уголовную «клубничку». Если кто-то забыл, ещё раз напоминаю, что рассказ этот пишу о двух совершенно разных людях, чью абсурдную логику поведения я так до конца и не постиг. Но пытаюсь.
Эпизод в бане как раз на эту тему. Тему абсолютного попрания здравого смысла...
Василий явно был польщён произведённым впечатлением. Но добавил, что сейчас он уже не совсем удовлетворён сделанным несколько лет назад:
- Это что, мелочуга! Так, для пухнарей.
Щедро плеснув на раскалённую каменку воду из ковшика, Толян, скрытый в облаке пара, откуда-то привычно перевёл:
- Пухнарём у нас поминают молодого по возрасту зека...
- Ага, - поддакнул Вась-Вась. – Блатные в авторитете под такое не подписываются. Чтоб ты знал, брателло, высший класс – так это «Тюльпан»!..
Сейчас спустя более чем полвека, я попытался отыскать в википедийной «Энциклопедии пирсинга» термин «Тюльпан», чтобы предложить ревнителям дистиллированной литературы более-менее удобоваримое для них, вроде как академичное описание. Но не нашёл. А цитировать один к одному Васятку не рискну – забросают камнями как порнографа.
Дабы избежать обвинений в смаковании блудодеяния, сладострастия, жеребятины и прочей непотребщины, эту часть рассказа Захаревича – без неё здесь не обойтись – изложу кратко и строго научно, точнее наукообразно, потому как не силён в терминологии из этой области знаний. Физику Ньютона я ещё кое-как в школе-техникуме через пень-колоду осилил, а вот физика Эйнштейна для меня до сих пор абсолютно тёмный лес.
Не под то мозги заточены...
Но попытаюсь.
Возвратно-поступательное движение – вот первое, что приходит в голову. Надрезанная крест на крест торцевая часть описываемого предмета, в поступательном движении, за счёт силы трения, раскрывается в виде цветка, значительно увеличивая свою площадь и оказывая дополнительное давление по всем четырём сторонам света. В обратном же, возвратном направлении, складывается.
Вот как-то так... УФФФ! Проехали!..
И тут самое главное:
- Но не подфартило, - Василий разочарованно хлестанул распаренным берёзовым веником себя по ножище. - Во невезуха! Получилось, что я рано с кичмана откинулся. Как раз в тот же день, когда меня выперли у нас нарисовался один шнифер. – Загробный Толин голос синхронно перевёл: «взломщик запертого». Васятко подтвердил: – Да, умел. И кроме того, известный у братвы спец по части этой самой операции. Классно делал! У него и погоняло было в тему: «Хирург». Разминулись мы с ним! Мне б ещё недели три на зоне почалиться, был бы я с «Тюльпаном»! Не повезло, пролетел мимо кассы!
В голосе Васьки звучала неизбывная досада.
Это его сожаление меня подкосило. Как?!! Восемь лет до этого он был наглухо заперт за колючей проволокой. Восемь лет – с восемнадцати до двадцати шести! Самые лучшие, самые звонкие годы жизни человека прошли в баландной тягомотине!
Как тем самым мокрым банным веником, он и меня стеганул по мозгам своей абсурдной логикой...
- Ты же рассказывал раньше, что тосковал, считал не дни – часы, минуты до выхода на волю. Как ночами на нарах свобода тебе снилась... А сейчас жалеешь, что не пересидел сверх срока почти месяц?
- Тогда жалел и теперь... теперь жалею. – Василий запнувшись замолчал. Наверное, заметил это скрежещущее противоречие в себе. И осерчав на здравый смысл и заодно на меня, буркнул: - Чё в сам дел пристал, начальник ключик-чайник? Прям заноза! Нет ты не Андрей, ты в натуре Иван Иванович!
- «Иван Иванович», это прокурор по-нашему. Кликуха такая, погоняло - привычно перевёл с фени голос щипача Толяна.
Как оказалось, эпизод в бане - небольшое извлечение на свет нелепицы, потаённо роящейся в Васькиных мозгах. Для меня и окружающих потаённо. На тот момент.
А потом абсурд расцветёт в его жизни махровым цветом. В чём я убедился позднее.

Боря Зорнин, вернувшись из Москвы вроде как прощённым Валерием Аграновским, с разрешения редактора Коршунова остался работать в «Ровесниках».
Но случившееся не могло не отразиться на его журналистике. И на том многообразии всяческого: большого-малого, близкого-дальнего, возвышенного-приземлённого, всего того, что любя, намертво переплетаясь или ненавидя, резко отталкиваясь друг от друга, делает наполненной жизнь каждого из нас.
Он перестал писать, ранее сделавшие ему имя, портретные очерки. Ограничиваясь более простецкими жанрами на общие темы – корреспонденция, репортаж, зарисовка... Наверное, опасался, что публикация о конкретном человеке лишний раз напомнит читателям и коллегам о том, что он натворил, скатав чужую работу и выдав её за свою.
Зорнин возвратился к своему служебному столу в не очень просторном кабинете. Кабинете, который он делил с другими сотрудниками «Ровесников». Но абсурдность его поступка, непонятного житейской логике и общепринятому здравому смыслу, невидимым барьером отгородила Борю от того зыбкого, что принято называть коллективом. Не то чтобы он стал нерукопожатным, да и бойкот тоже не наблюдался - с ним здоровались, вели разговоры не только на служебные, но и на общие темы. И без сексо-политических анекдотов в курилке, без которых невозможно представить жизнь в редакции молодёжки, тоже не обходилось. Однако задушевности, близкости общения во всём этом уже не было. Загадочность произошедшего родила настороженность окружающих. Хотя в общем-то сослуживцы её от него прятали, пеленаясь в показное бодрячество.
Конечно, Боря почувствовал отстранённость коллег, ещё недавно общавшихся с ним накоротке. Не демонстрируя это в открытую, он замкнулся в себе.
Что, между прочим, было не очень-то и чуждо его характеру. Он и раньше умел держать дистанцию, избегая дешёвой фамильярности, скоротечной панибратщины в отношениях с окружающими. Поэтому возникший вакуум вокруг него переносил не то чтобы равнодушно, но и без надрыва.
Ощущение сиротливости в душе, думаю, не возникло. Осмелюсь предположить, что в эти непростые дни его не покидал интересный собеседник.
Которым был он сам. Широко эрудированный, Зорнин, возможно, знаком был с изречением   древнеримского поэта Альбия Тибулла: In solis sis tibi turba locis. В одиночестве будь сам себе толпой...
Почему же тогда его незаурядное альтер эго ранее не остановило Борю, когда он вдруг решил запачкаться вульгарным плагиатом.
А, может быть, и не вульгарным?..

Джанкойское пребывание нашей разномастной бригады растянулось с раннего лета до поздней осени. Всё оставалось по-прежнему: я чего-то наладочное осуществлял на заводе; Васятко и Толян жили своей, почти неизвестной мне жизнью, в которой освоению профессии теплотехника места не находилось.
По тогдашним правилам командировка в другой город не могла превышать 30 дней, если же получалось больше - размер суточных значительно, чуть ли не в два раза, сокращался. Поэтому раз в месяц на несколько дней мы возвращались в Минск из Джанкоя обнулить тарифы. А затем вновь стартовали туда же к новым производственным и прочим достижениям по старым, споспешествующим нам расценкам.   
Ртутный директор «Наладки», ограничиваясь при встрече опасливым «Всё ли в порядке, Андрей, понимаешь?» и получив в ответ столь же трафаретное «Всё нормально, Финист Эдмундович, работают», больше ни о чём меня не расспрашивал, не влезая в подробности. Наверняка боялся сглазить, действуя, точнее бездействуя по принципу - не буди лихо пока оно тихо. Бывшие зэка трудоустроены, никаких чепе, по их поводу, скажем, бумаг от крымской милиции не наблюдается. Чего ж ещё? Постановление директивных органов выполняется, все довольны и сверху, и снизу. А что там на самом деле происходит, никому не интересно. Райком партии и райисполком на всяческих совещаниях отмечали ударную работу нашего директора по коммунистическому перевоспитанию граждан, в своё время заблудших в пачкучих лабиринтах развитого социализма.
Ошиваясь на хорошем счету в эмпиреях, хваленый Финист Эдмундович довольно потирал руки, каждый раз перед следующей командировкой в Джанкой благословляя нашу бригаду на новые трудовые свершения: «Так держать, понимаешь!»
Правда, по поводу выделения лихо посулённой мне с царского плеча квартиры, ртутный директор помалкивал...

Я действительно, не случайно ранее закавычил слово «всепрощенчество», намекая на двойственность обещания знаменитого Валерия Аграновского не раздувать скандал по поводу невероятной истории с плагиатом, отчебученным Борей.
«Всё», да не всё... Цена индульгенции, выданной Мише оказалась невысока.
Буквально через считаные месяцы после случившегося в московском издательстве вышел сборник эссе Аграновского. В нём журналистский мэтр возьми и опиши этот случай.
Да, он не называл фамилию Зорнина и газету, которая опубликовала Мишин заскок. Ограничился вроде как конспиративной информацией. Примерно такой: «Однажды в нашей редакции появился штатный сотрудник одной из провинциальных республиканских молодёжек и покаянно признался, что скатал один к одному мой очерк в «Комсомольской правде» о инженере-конструкторе московского автомобильного завода. А затем, опубликовал его в своей газете, подставив фамилию инженера-конструктора местного автозавода. Он был разоблачён читателем газеты, обнаружившим полное текстовое совпадение двух портретных очерков».
Далее Аграновский поведал, что подумав, простил повинившегося коллегу. Потому как в произошедшем не в последнюю очередь он должен был упрекнуть и самого себя. Ведь оригинальностью очерк в «Комсомолке», вышедший из-под его пера, не блистал. Поэтому, не без метафоричности и самокритичности, отметил мастеровитый эссеист, его вполне, «как тот стандартный пиджак», можно было «надеть на плечи» любого другого конструктора, любого другого автозавода. Получилось, что написанное им, профессионально выражаясь, «левой ногой», частично и спровоцировало провинциального журналиста замараться плагиатом.
Затем воспоследовала мораль, что этот случай, как урок на будущее, заставил его, Аграновского, действительно тонко оценившего ситуацию, задуматься и сделать выводы о большей требовательности, творческой взыскательности к самому себе.
Но такой же тонкости ему недостало в обнародованном эссе, чтобы осознать – в этом изложении он вольно или невольно выдаёт фигуранта случившегося, которого он вроде бы простил.
«Всепрощенчески» простил. А потом взял и засветил...
Доносы тоже бывают и изящными, и креативными. Только от того не перестают быть доносами.

Таки да, миниатюрный директор «Наладки» Финист ясны сокол Эдмундович мог спать спокойно - и на совещаниях в райкомах-райисполкомах, и дома под уютным боком супруги. Действительно, никаких «писем счастья» от джанкойской милиции, по поводу разнузданного поведения удалых Васятко и Толяна, во вверенное ему учреждение не приходило.
Пришла сама местная милиция. Уже ко мне в гостиницу...
Тут я должен ещё раз оговориться, что описываемые выше-ниже цветастые события, ощутимо смахивающие на разухабистое содержание какого-нибудь мексиканского или индийского телесериала, несмотря на их кажущуюся экзотичность и неправдоподобность, тем не менее имели место в моей жизни. Падлой буду, всё так в натуре и было, за базар отвечаю! Без дураков, исключая и меня, - рассказ этот строго документальный, потому как я бы не мог выдумать перипетии, с избытком его наполняющие. Не мог даже после перепития, скажем, после пятой и без закуски. Увы, не те мозги, разгула фантазии не достаёт...
Ближе к осени, в один далеко не самый прекрасный выходной день, на пороге моего номера в джанкойской гостинице нарисовался средних лет, где-то хорошо за тридцать, милицейский капитан. Правда, то, что он из органов правопорядка, обнаружилось не сразу - заявился он, как сейчас говорят, в гражданском прикиде. И пришёл не по службе...
Он долго мялся не зная с чего начать. Уж больно унизительной и от того мучительной была для капитана тема разговора.
Прожив ухабистую жизнь, в которую моя судьба напихала много всякого, я, жалея и сочувствуя, не буду смакуя дословно воспроизводить горькую мужскую исповедь, которую он выдавил из себя доселе незнакомому, чужому человеку. Тщу себя надеждой, что меня злодейка фортуна не только мордовала, но и немного между делом воспитывала. И неоднократно получая от неё под зад коленом, я всё-таки летел вперёд ногами в правильном направлении. Как правило. Во всяком случае, сопереживать горю ближнего вроде бы научился...
Месяц назад жена капитана после двенадцати лет совместной жизни, бросила его с двумя малолетними детьми. Исчезла, что называется, средь бела дня.
Джанкой городок небольшой, все друг друга знают и покинутому мужу, тем более милицейскому, не составляло труда выяснить, что она снимает жильё где-то на окраине. И наотрез отказывается не только разговаривать, но даже видеться с пока ещё мужем.
И живёт она там не одна. С Васятко, моим подопечным... 
Действительно, некоторое время назад, зайдя после работы к ним в номер, (называя про себя эти свои аудиторские визиты по-военному: «спикировать на зону»), начал чаще заставать в нём одного Толяна. Васисуалия видел через раз, а то и через два. В общем, всё реже.
В конце концов на мой опасливый вопрос: куда это смыло Вась-Вася, может, загремел он куда не следует, Толян, пожав плечами и иронично хмыкнув, обрисовал ситуацию:
- Ага, загремел... Бабится Васька, слинял с пацанов. – И подытожил, перед тем как привычно раствориться в пространстве. – Маруху себе завёл замужнюю. Снюхался с ней, вот уже месяц.
Ну завёл и завёл – дело молодое. Сам бог или чёрт, а, может, и сатир велел с его-то, увиденными ещё в парной, ассиметричными базовыми данными. Я не придал этой информации особого значения. Тем более, что бороться за высокую нравственность моих подопечных, я у ртутного директора «Наладки» не подписывался, понимаешь...   
На капитана было больно смотреть. Произошедшее ударило его наотмашь.
По ходу не короткого разговора откуда-то взялась бутылка, сейчас уже не припомню каким образом - толи он принёс, толи я выставил в надежде размять его окаменелость.
Выпили. Понурившись, не поднимая глаз, через силу выдавливая из себя слова, рассказывал он свою историю щербатой поверхности гостиничного стола. Говорил с надрывом, с горечью, виня себя...
Жили как все, семья как семья. Бывало и ссорились, не без этого. Но несерьёзно. Да, ревновал её, что скрывать. Правда, особых поводов к этому жена не давала. Хотя видел - мужики в торге, где она работает, да и не только там, постоянно вились вокруг неё, как мухи возле сладкого. «Она у меня красивая», механически произнёс он привычное. И осёкся. То, что она уже не у него, не укладывалось в голове капитана.
С самого начала семейной жизни друзья не ленились его подкалывать: Ну ты и отхватил красотку, мент! Поделись опытом – как получилось, арестовал её что ли? Он отшучивался: уметь надо!
Это льстило его мужскому самолюбию. Уверен был - она всегда с ним будет. Автоматически, согласно жирному штампу в паспорте. Опять же таки, дети растут. А что у неё там в голове, какие мысли роятся, не задумывался, не прочувствовал.
Всё вроде было не тревожно. Она вела себя с ним в открытую, не таясь. Вечерами рассказывала мужу о мельтешении самцов вокруг неё, смеясь над их изощрёнными или не очень подкатами. Не забывая и себя выставлять в таких ситуациях с некоторой самоиронией. Мол, смотрит на всю эту гормональную суету, как бы со стороны. Без придыхания и хладнокровно, ни на секунду не забывая, что она мужняя жена.
Так и шло. Но со временем заметил - описывает она эти многочисленные ухлёстывания, да, высмеивая их, но не без удовольствия от процесса.  Для неё это стало некоей игрой, возбуждающей её весёленькой развлекаловкой. Такой вроде спорт... Ему бы насторожиться, навострить уши, а он, болван, их развесил.
Ну и вот... Всё разом рухнуло. Дети мучаются, не понимают, что произошло. Ответить ему им нечего. Была семья - теперь пепелище...

Не каждая женщина может выдержать испытание красотой.

«Всепрощенчески» простил... Аграновский простить то простил Борю, но, как оказалось, в дальнейшем думал о Зорнине в последнюю очередь. Эдакая холодная отстранённость свысока: на всех и каждого, тем более оступившегося, не напасёшься милосердия и сочувствия.
Что мне Гекуба, что ему Гекуба, что он Гекубе...
Это небрежение классика от журналистики дорого обошлось Боре.
В белорусском ЦК комсомола, в ведении которого находилась молодёжные «Ровесники», живо скумекали, какую республику, какую газету и кого конкретно имел в виду в своей новой книжке «конспиратор» Аграновский. Скорее всего пролистали годовые подшивки двух газет и обнаружили клонирование портретного очерка об автозаводском инженере-конструкторе. А, может, в ЦК кто донёс? Не всё тот ли бдительный читатель?
Разразился громкий скандал. Скрыть Борин грех абсурдности редактору Коршунову не удалось. Не доложил в своё время наверх о случившемся в «Ровесниках», и вот - на, получи...
Я не сторонник фискальничания. Поэтому здесь не мораль, не злорадное назидание автора, а просто констатация факта.
Коршунова потаскали по вышележащим коврам, и в конце концов он огреб партийный выговор с занесением неизвестно куда. Но, как говорится, это не смертельно – какой начальник без выговора? Всё равно как цепной пёс без блох. Подозрительно как-то, понимаешь... Не болен ли?
Вообще-то стерильные чистоплюи опасны для власть имущих, у которых по определению рыльце в пушку. Безгрешные могут и подсидеть руководство!..
С Борей обошлись несравненно строже. Выгнали с работы, что называется в никуда, на все четыре стороны. Может быть, и по статье, а не с индульгентской формулировкой в трудовой книжке: «уволен по собственному желанию».

...Капитан всё-таки не терял надежду. Она у человека долгожительница - борясь с отчаянием, умирает последней.
Он и пришёл ко мне в гостиницу не просто так - с просьбой. Уповая, что я, вроде как начальник, пусть и не первой крупности, смогу повлиять на ситуацию. Нельзя ли моей властью бригадира, под благовидным предлогом прервать командировку Василия. И досрочно отправить его за полторы тысячи километров назад в Минск. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон! Может, это сработает? Ведь расстояние, как и время, тоже лечит...
Чем я мог ему помочь? Но хотелось – детей жалко.
Прошло более полувека и какие-то подробности выветрились из нынешних жалких ошмётков моей памяти, которая, кстати, и в лучшие годы не была обременена лишним весом. Одно помню, что хватило ума не лезть к Ваське с душеспасительными разговорами, напялив на себя личину общественности.
Сделал проще. По междугороднему телефону наврал на голубом глазу ртутному директору, что Захаревич втюхался в неслабый конфликт с джанкойской милицией. И это чревато непредсказуемыми последствиями для Вассисуалия и, как следствие, для опрометчиво командировавшей его «Наладки», понимаешь. И хорошо бы Фенисту Эдмундовичу, от греха подальше, срочно отозвать сотрудника Васятко в Минск, пока его не повязали правоохранители.
Это сработало. Выражаясь языком преферансистов, царедворческая чуйка Эдмундовича мгновенно пронюхачила, что возникший скандал с рецидивистами, внедрёнными райкомо-исполкомовскими директивными органами на трудовое перевоспитание в «Наладку», инкриминируют и ему. Наверху, осознав, что прикуп хвалённого ранее передового опыта, оказался краплёным, найдут бюрократическую формулировку для экзекуции Эдмундовича, неотвратимо назначенного в этой ситуации крайним.
Властям здесь опыта не занимать. Дело нехитрое, апробированное, выбор собак для навешивания на бренное тело подставившегося начальника средней руки достаточно широк: «не досмотрел», «потерял политическую бдительность», «пустил работу с кадрами на самотёк», «расслабился», «злоупотребил доверием», и даже – О, боже! Только не это! - «не полностью соответствует занимаемой должности». Ну и так далее...
Поэтому осознав, что прикуп пошёл не в масть, заметавшийся в дурных предчувствиях, Фенист наш, ясны сокол, мгновенно дал добро на срочный отзыв командированного «теплотехника» Захаревича из Джанкоя.
Всё бы неплохо, только вот мой план разлучника сработал только наполовину. Или наоборот, на двести процентов – это как понимать его результат.
Отозванный из Джанкоя Васисуалий прихватил с собой в Минск и свою маруху, в комплекте с обретённым ею её «женским счастьем».
Любовь, однако...

Сквозь годы и годы я пытаюсь навести на резкость события тех далёких дней, размытые всё растворяющим временем. И далеко не каждый зыбкий эпизод удаётся обрисовать в подробностях.

После случившегося Борис Зорнин нигде не работал. В другие редакции печатных изданий его не брали, да и он толком не пытался куда-то трудоустроиться. Скандал с плагиатом, конечно, был на слуху у редакторского сообщества и зачислять Борю в штат охотников не было. И, скорее всего, негласное указание сверху «запретить и не пущать» по его поводу, также имело место.
Он стал безработным. Как писали раньше, во времена оны, - где-то между легендарным царём Горохом и блаженной памяти аферюгой Гришкой Распутиным, - Зорнин был лишён прав состояния. Проще говоря, практически оказался изгоем. 
Начался следующий, нехоженый этап жизненного пути Бори. Пребывая в этой новой для себя ипостаси, через некоторое время он, как пострадавший от действий властей, стал добиваться разрешения на выезд за границу. И, естественно, вместе с многими другими, получил отказ.
Это слово породило неологизм «отказник», он же термин, использовавшийся для обозначения советских граждан, получивших от верхов в ту, железно-занавесную годину, отлуп в просьбе позволить им покинуть СССР.
И тем не менее уже в качестве отказника Борис опять начал ездить в Москву, точнее, на её площади и улицы, чтобы присоединится к пикетам с транспарантами типа: «Дайте нам свободно уехать!», «Почему вы нас держите?». Которые милиция не очень церемонясь, грубо разгоняла.
Но, в конце концов, он, как и некоторые другие, получил долгожданное разрешение покинуть Союз нерушимый. Уже, правда, не совсем нерушимый.

И тут я вступаю на шаткую дорожку подозрений и допущений, влекомый древнеримской формулой: Настоящее знание – это знание причин. В оригинале - Vere scire est per causas scire, ежели кому любопытна, столь любимая Мишей, латынь.
Почему же он так поступил? Перефразируя поэта, скажу - загадка эта долгое время скворчонком стучала в моём виске, настойчиво требуя ответа.
И не находя его.
Однако с годами в буйну, но не всегда вовремя соображающую головушку автора, постепенно протискиваясь в лабиринте извилин, стала закрадываться мысль: не к диссидентству ли Боря целенаправленно шёл, совершив внешне абсурдный поступок, попирающий общепринятый здравый смысл.
Предполагаю, он всё заранее просчитал. Решив для себя - личная катастрофа, крушение всего и вся, что его сейчас питает, скандал, последующее изгойство - в тех реалиях это единственно возможный путь покинуть страну, в которой он не хотел больше существовать. Не жить, а именно существовать...
Не о том ли он думал, компилируя строки портретного очерка Валерия Аграновского. Преодолевая брезгливость, безжалостно растаптывая себя, прошлого, со всеми регалиями авторитета успешного журналиста – зримыми и незримыми.
Переходя свой рубикон.
Аlea iacta est. Жребий брошен.
Конечно, для всего этого Боре понадобилось немалое мужество. Это был его крестный путь, который он выбрал сам. С дальним прицелом.
В нём таился свой, личный здравый смысл. Невидимый окружающим.
 
Вась-Вась и Толян слиняли из «Наладки» одновременно и как-то внезапно. Не уверен, что с оформлением документов на увольнение. Вот вроде вчера были, а назавтра тишком, в стиле Толика, растворились в пространстве.
И никаких следов. Ртутный наш директор, наверное, руками разводил, понимаешь, рапортуя верхам о произошедшем. Докладывал вроде как с огорчением по поводу прерванного эксперимента по перековыванию бывших зеков путём трудового воспитания. Конечно, Эдмундович сообщал это тая вздох облегчения. Да и выслушивающие его «печальную» информацию, наверняка не менее успешно прятали под полагающейся им номенклатурной хмуростью такой же глубины и тональности облегчительный вздох.
Тем дело и закончилось. Баба с возу...
А квартиру я тогда так и не получил. Пришлось ждать ещё несколько лет.
Абицанка – цацанка, понимаешь...
 
И вот спустя годы и годы после исчезновения из «Наладки», и заодно из моей тогдашней жизни, колоритной парочки «на перевоспитании», средь бела дня в Минске неожиданно нарисовался зримо постаревший Толян.
Где я его мог встретить в нашем городе, кроме как не в переполненном в час пик трамвае? Конечно, по традиции мой прежний подопечный возник словно ниоткуда. Вроде только что в вагонной толчее его нигде не было видно - и тут, вот он здесь, улыбаясь протискивается с приветствием:
- Здоров, брателло!
Обстановка подсказывала, что Толик сейчас был явно на деле. Тем не менее, ради нашей встречи, он прервал, наверное, продуктивное потрошение кошельков трамвайных попутчиков. Что мне, разумеется, весьма польстило.
Зашли в ближайшую торговую точку, неслабо затарились бутылочным пивом. Бывший мой коллега-лжетеплотехник с некоторой грустью отметил, что здесь идёт выдача пенного без креветок. Посетовал иронично:
- Сюда б джанкойскую Януарьевну с привокзальной площади верхом на прицепной бочке разливного, а ещё к бортам прилепить бабулек с кошёлками этих рАчков на закусь. Было бы клёво в натуре, скажи, кум?..
Расположились на скамейке в глухом уголке, кстати подвернувшегося парка.
О его делах я не спрашивал. После баночно-сардинной наполненности трамвая, и так всё было ясно с нынешним трудоустройством Толяна. Как, впрочем, и прошлым, и будущим. Оно понятно, щипачи свою высокую квалификацию, одну из наиболее ценимых в воровском мире, по ветру не пускают. Фраеров нет – она их кормит.
Однако, за прошедший после Джанкоя некороткий период, Толик успел пару раз сшибить две новые ходки в те самые места не столь отдалённые. Сроки, как он сам оценил, терпимые – с год, ну, полтора. Свои посадки воспринимал внешне спокойно, почти как обычные очередные отпуска в его кипучей трудовой деятельности. Прокомментировал это обстоятельство он несколько меланхолично:
- Кипиша нет. Без залётов, Андрюха, кто ж работает? Бывает...
Предвидя мой вопрос, Толян сам высказался о Захаревиче:
- Сидит пацан уже с позапрошлой осени. Не слабый срок он огрёб! Аж двенадцать годков крестник ему отмерил строгого...
Цифра впечатляла.
- С чего это судья так раздухарился? Опять за гоп-стоп?
- Нет, тут было уже совсем на полном сурьёзе. – Толик усмехнулся. – «Покушение на убийство» менты на Василя повесили, братан.
- Было?
- Да как сказать...
- Так и скажи!
- Порезал он свою кралю, это было. Ага, ту самую, капитаншу. Малиновую... Которую увёл из Джанкоя, кум, помнишь?
Я помнил. Однако, этот совершенно неожиданный поворот в судьбе Захаревича меня ошеломил. Вот те и раз...
- Как забыть? Там же такая африканская любовь была - кипенье роковых страстей; мужа, детей бросила!
Я замолчал в полном недоумении. Повисла пауза...
Но Толян ненадолго задержался с поясняющими подробностями.
- Не хотел он её мочить. Тут другое. Васюня срок получить хотел...
- Откуда знаешь?
- От самого. Маляву с одним шнырём - тот по досрочке откинулся - мне передал. В ней и отписал что почём у него. Без понтов, на полной сознанке. Всё как есть, не скрывал. Мы же с ним до «Наладки» не один год корешились. Ещё со второй его отсидки, которая на восемь лет. Ну дружили, если по-вашему... Что сказать, жались к друг другу, так проще было на плаву остаться... Ведь, мордовала нас с ним судьбина, уставать не уставала!
- Иногда было за что, Толя!
- Оно, конечно, так, - согласился он. – Поблажек не давала. Возьми Ваську. Он чё, в уголовку сам записался? Ему путёвку в блатные война выписала. Она его за шкирку туда приволокла. Прикинь - с малолетства один, родителей поубивало, родни никакой. Без призору пацанёнок ошивался по котельным и чердакам. Из детдомов сбегал.  С голодухи начал красть, потом прибился к бандюкам. Там и воспитывался по понятиям. Короче, другой жизни Васятко и не знал... Кум, прикинь! Ты думаешь, что война в сорок пятом закончилась? Неа! Она ещё не один год после победных салютов людей доламывала, сука...
Толян выпил из горлА остатки Жигулёвского и убедившись, что выдача из бутылки закончилась, со злостью зашвырнул её в ближайшие кусты. Продолжил:
- А на меня глянь! Сходная судьбина! Только я его сильно постарше, ты знаешь. В сорок седьмом едва не подох. Дистрофиком был, на сквознячке качало. В нашей сельской округе – сам я из-под Измаила – полно случаев, что трупы ели. Ведь все зерно из колхозов выгребли, падлы, - гнали эшелоны товарняков с хлебом в Польшу, Румынию, чехам - задабривали новых друзей, которых к сапогу пристегнули... Я только тем и спасся, что в Одессу подался, она и приголубила, мама. Там и тырить начал, по карманам шмалять.
Он замолчал, вспоминая, наверное. В ловких пальцах словно ниоткуда образовалась сигарета, которую он запалил не глядя. Курил её по-блатному - пряча в кулаке под ладонью.
Так на войне солдаты ночью скрывали огонёк самокрутки от немецких снайперов, которые горазды были издалека ловить в прицел красную точку, зная, что она у лица...
Об этом мой отец, прошедший всю войну не отлучаясь с передовой, - кроме госпиталей по ранению, конечно, - рассказывал. И то, что в окопах такую уловку метких врагов называли «заглянуть на огонёк», я запомнил.
«Заглянуть» пулей...
Сочувствуя согбенному в крючок пенсионеру, который с тренькающей кошёлкой шарил по парковым кустам, разыскивая заброшенную туда очередную пустую поллитровку из-под пива, Толян подсказал: - Правей, правей шманай дед, там она...
Он отщёлкнул крышку новой бутылки, передал её мне. Себя тоже не забыл.
- Ладно, по старой памяти всё как есть расскажу, вроде не западло тебе, бугор, в Джанкое было стол делить с нами, нос не воротил... Скажу, как своему, Андрюха. Понимаешь, не вписался он в «товарищи», не в масть ему обычное житье-бытье, что вокруг нас сейчас, вот здесь... По-настоящему Васяткин дом родной - это зона. В ней он свой в натуре, в ней он банкует. А как иначе, по-другому ему не канает! Ведь с малолетства корёжила, лепила его блатная доля, и другой, считай, он толком и не видел. А за проволокой столько был, что вошло в привычку, в нутро. Там он знает чё почём, откуда чё берётся. Прикинь, десять лет вдолгую под конвоем козырял, от самых пацанёнков! Даром оно ему не прошло, въелось в душу...
- Наверное, не получилась у него семейная жизнь, раз уж до кровопускания докатилось.
- Да, братан, не катит она ему, не смог. После Джанкоя он с капитаншей этой покувыркался в Минске года полтора. В завязе был, даже работать на какую-то стройку подался. А потом затосковал. Скандалы начались, разборки, ну и в таком духе. Я когда-никогда туда подтягивался, и с каждым разом видней было за синяками, что всё хуже и хуже у них между собой. Её, конечно, грызло, что детей бросила. А с другого боку и Васька маруху свою за это больше уважать не стал. Хотя, понятно, чего бухтеть, ведь и он в доле - сам же увел её из стойла. Но, видать, ничего с собой поделать не мог, жалел малЫх. Прикинь, ведь сирота он с малолетства, понимал, что натворил с этим ****ством. Я и по себе знаю, как оно без матери. В натуре глубоко скребёт по душе.
- И я это знаю. Сам с десяти лет...    
- Оно так. Короче, скандал на скандале, до рук дело докатилось. Ну и нА тебе, расписал её. Замочить не замочил, но порезал сильно. Всё к тому шло. Он и сам понимал, что нет ему жизни в семье, не приспособлен он к ней.  Это без базара главная причина. Он и в малявке мне отписал, что лучшего выхода у него не было, чем снова откинуться на зону. Специально, как хотел! Там ему спокойнее, там он в авторитете, а глядишь, пишет, скоро будет в законе, братва уважает. Короче, на зоне ему в масть. Он и в бега не подался, когда на перо её поднял, сам сразу с повинной в ментовке нарисовался. Ну и вот, получил по рецидиву неслабый срок... Теперь уже пишет, что всё у него устаканилось, как будто на хазу вернулся...
- А мадам, что?
- Жива, куда денется. Подлечилась и в Джанкой укатила. Может, не одним бабским местом, а головой стала думать и про осиротевших своих ребятишек спохватилась, змеища...
Мне вдруг вспомнилось, как в Джанкое на полкЕ парной Васятко сожалел, что не повезло ему – это после восьми лет заключения! - ещё две-три недельки  покантоваться на зоне. Тогда он не разминулся бы со специалистом по «тюльпанам», севшим в день его выхода. Теперь, спустя годы и годы, тО его сожаление мне не показалось таким уж абсурдным, попирающим логику. Как у Миши Мерсона, у Васи Захаревичана на вооружении был свой, невидимый с наскока здравый смысл.
«Тюрьма его дом родной!». Применительно к Вась-Ваське затасканная в обиходе фигура речи, стряхивая с себя метафоричность, вдруг приобретает буквальное значение. Только цена такого приобретения – поломанная жизнь.  Так я теперь, спустя уйму лет, понимаю. Потому как, истина – дочь времени!
С присущей мне гипертрофированной скромностью отмечу, что я не сам сиё выражение допетрил. Это ещё в античные времена поняли: Temporis filia veritas - Авл Геллий, древнеримский писатель.

Тогда, несколько десятилетий назад, получив выездную визу, Зорнин тут же эмигрировал.
Если бы я нашёл адрес Бори, то обязательно вставил бы в моё письмо ему эту древнюю чеканную формулу Геллия. В том числе и для своего, хотя бы частичного, оправдания длительности разрыва наших отношений.
Только вот куда написАть? Или даже зайти?
Уже в новом веке, в новом тысячелетии, объехав пол мира от Пекина до Минеаполиса, побуждаемый ностальгией по прошлому, я пытался отыскать его следы на земных просторах. Особенно упирал в своих поисках на возможное его пребывание в Манхеттене, где-нибудь на лонгайлендской Брайтон бич – так называемом «русском районе», или, может быть, в иерусалимской толчее - наиболее вероятных конечных пунктах Мишиного анабазиса. В этих местах у меня имелись знакомцы, тоже из наших земляков. Да и побывать и там, и там неоднократно довелось.
Но безрезультатно. Копался даже в телефонных справочниках городов, к тамошним деловым партнёрам обращался за помощью... Увы.
Правда, однажды один из бывших коллег Бори по «Ровесникам», можно сказать, ошарашил меня тем, что циркулировал когда-то в Минске слух о религиозности Зорнина. И что он якобы где-то там, за бугром стал раввином. Вот те и на...
А почему бы и нет? Внешне неожиданно, но, возможно, внутренне вполне закономерно. Во всяком случае, зная его характер, не сомневаюсь - он всегда понимал, что делал. Тот же мой знакомый верно подметил, говоря о непростой Бориной судьбе: Он сам выбрал свой крестный путь...

Прожив не короткую жизнь я начал осознавать неоднозначность, многогранность этого понятия, именуемого здравым смыслом.
Здравый смысл и Захаревича, и Зорнина, кажущийся со стороны парадоксальным, если не назвать его извращённым, был вылеплен условиями, окунающими, затаскивающими человека в тьму абсурда. Это когтистая хватка войны и её последствий, с мальчишек изувечившая сознание Васятко; это тоталитарное государство, из удушающих объятий которого Мише невозможно было высвободиться, не встав с ног на голову.
Герои моего почти документального рассказа - совсем разные люди. У каждого свой характер, своя судьба.
Но в чём-то они похожи друг на друга. Хотя бы в том, что через абсурд пытались выстроить свою жизнь, придать ей какую-то логичность.
Такая вот гармония абсурда...

Наверное, я по старости впал в высокий штиль, которого всегда старался избегать. Поэтому это повествование, впав в опрощенчество, хочу завершить простецким анекдотом. Он, по моему мнению, в полном соответствии с вышенаписанным.
По ресторанной кухне между кастрюлями ходит человек, в трясущейся руке которого солонка. Ею он посыпает одно за другим поспевающие на плите разнообразные блюда. На вопрос о здоровье, заданный случайно зашедшем сюда его знакомцем, отвечает, что вот недавно пережил тяжёлый инсульт, онемевшая рука теперь ничего делать не может, только всё время трясётся.
Но он не теряет оптимизма:
- Как видишь, я всё равно при деле - удачно парализовало!
У него свой здравый смысл...
                26.09.23.