Келейные записки. Тетрадь пятая 1

БУНТ ЕРМОЛАЯ

Я пробыл в Петербурге четыре дня и, с головой уйдя в работу, подготовил для Александра Егоровича окончательный вариант проектной документации на строительство двух заводов, электростанции, складов, жилых бараков и вспомогательных сооружений. Уезжая в Ефаново, оставил Ильдусу ключи от квартиры. Договорились, что он будет присматривать за почтой.

На этот раз ехал поездом. На станции Харино* меня встретил Александр Егорович, сам лично. По дороге огорошил новостью, что Ермолай от него «убёг со своей лапотошницей».

– Да что ж вы ему такого сделали, что убёг? – искренне удивился я.

– А то и сделал, что хотел его, сироту казанскую, своим наследником видеть, продолжателем дел.

– Весьма благородно.

– Благородно, да не по Сеньке шапка вышла.

– Что так?

– У порядочных людей в голове финансы, а у него – романсы! Какой-то пройдоха, назвавшийся Валерианом Андреевичем Козловым-Белопольским, посулил Ермолаю прославить его с Глафирой на всю Европу, если они присоединятся к труппе знаменитого театра «Пляски Аполлона».

– Не слышал про такой театр.

– Я и говорю – пройдоха! И фамилия подозрительная, и на лице крупными буквами написано, что плут! Он вначале ко мне подкатывал: «Не изволите ли, – говорит, – спонсировать театральную карьеру племянника ста рублями?» Я ему: «Нам театры ни к чему, а место Ермолая тут!»

Два дня этот Козлов-Белопольский меня обхаживал. То с лестью подступал, какой мы талант взрастили, то про свои связи с императорским двором разглагольствовал, то про облагораживающую силу искусства байки рассказывал. Утомил несказанно.

Ермошка за ним ужом вился, к супруге моей ластился, чтобы слово за него замолвила.

Дабы покончить с этой подковерной суетой, я возьми да брякни, что у меня свои виды на племянника. Сказал, будто сговорился с Марфой Игнатьевной по одному деликатному делу, и примет она нас с Ермолаем у себя сегодня вечером как самых дорогих гостей.

Валериан не понял, о чём речь, а Ермошка весь побледнел с лица и сразу – вон из избы. Дверью хлопнул, я за ним, а он вскочил на бричку, хлестнул Акварель и укатил. Я покричал, чтоб не дурил, не шёл поперёк меня, кулаком погрозил вослед. Постоял в раздумье, вернулся в избу. Хотел было этого Белопольского за шкирку взять, попытать немного – так тот, как сквозь землю провалился, каналья!

– А на самом деле никакого сговора не было?

– Не было. Но мечта объединить нашу землицу с землями Марфы Игнатьевны зрела давно, и чуял я, что она очень даже к этому расположена. Был бы Ермошка не таким строптивым, так бы всё и сладилось!

– И дальше что?

– Акварель и бричку Еромолай оставил в Мологе у Ваньки Барыгина, своего двоюродного брата, а сам с Глафирой на пароходе в Рыбинск махнул. Куда дальше будут путь держать – Ванька не сказал. А может, и правда не знает. Писульку вот нам со старухой передал. – Александр Егорович, переложив вожжи в правую руку, левой достал из нагрудного кармашка смятый клочок бумаги и протянул мне: – На-ка, полюбуйся, что мой племянничек пишет.

Я развернул бумагу. На ней чернильным карандашом неровным почерком было написано:

«Любезные мои дядюшка и тётушка, вы растили меня с любовью, как сына, и я буду молить Господа, чтобы послал вам здоровья, но жениться на земле Марфы Игнатьевны (жениться на земле – подчеркнуто жирной линией) – выше моих сил. Подчинись я воле дядюшки – и сам бы несчастным стал, и Марфа Игнатьевна от жизни с ненавидящим её мужем захирела, и Глаша, которую я всем сердцем люблю, в бесчестии бы и унынии увяла. А потому прощайте. Если разбогатею, приеду с подарками навестить, а нет – так не взыщите. Ермолай».

– Да, неожиданный поворот, – возвращая записку Крилову, произнёс я.

– Моя старуха на меня волчицей смотрит, – Александр Егорович свернул бумагу вчетверо и сунул обратно в нагрудный карман. – Говорит, это я Ермошку своей жадностью извёл. А какая во мне жадность, если для него, непутевого, старался? Это ж не мне, а ему земли Марфы Игнатьевной достались бы, а потом и мою бы землю наследовал. В чём моя корысть?

Я промолчал.

Крилов ослабил вожжи. Акварель перешла на шаг, потом потянулась мордой к траве у обочины и остановилась. Александр Егорович развернулся ко мне лицом:

– Не чую я в себе вины, мил человек. Что ты скажешь?

– Я полагаю, что искать в этой истории виновных – распоследнее дело, – ответил я и пояснил: – Вы все желали друг другу добра. Если что и делали не так, то без злого умысла – какие могут быть обиды и обвинения? Ермолая тоже понять можно. У вас кто был отец?

– Крепостной крестьянин.

– Арифметику знал, читал, писал?

– Какая арифметика – с утра до вечера в поле. Не до учёбы. Если б матушка не настояла, и меня бы в приходскую школу не отпустил – не крестьянское, говорил, это дело.

– А послушались бы отца, росли б безграмотным – и дома нового не построили, и о заводах сейчас не думали, а работали б, как отец, не разгибая спины в поле. Так ведь?

– Вы что ж намекаете, что как я не по стопам отца пошёл и потому состояние сколотил, так и Ермолай, коль не по моим стопам пойдёт, то плясками да балалайкой состояние сколотит?

– Насчёт состояния сказать не могу, но то, что каждому человеку Господь даёт свой талант, знаю точно, и зарывать его в землю грешно. Вас Он наделил коммерческой жилкой, Ермолая – гибкостью и чувством ритма. Вы свой талант отрабатываете в полной мере, а племяннику палки в колёса вставляете – на свой лад его перекроить норовите. Какой из него коммерсант?

– Коммерсант из него неважный: верно подмечено, – согласился Крилов, – потому я его под крылышко Марфы Игнатьевны и хотел пристроить. Она б коммерцию вела, а он плясал да пел ей на потеху и себе в удовольствие.

– А я его зауважал, что не полез под крылышко. Был цыплёнком, теперь, глядишь, в петухи выбьется! Зазнобу свою не бросил, не осрамил – значит, честь знает! Ему можно доверять – что ж тут плохого? Вот в этом он в вас пошёл!

– Обведёт этого петушка какой-нибудь Валериан Белпольский круг пальца – как пить дать! Мал ещё, чтоб кукарекать! Сказал бы прямо, что нипочём не пойдёт за Марфу, а без Глашки жить не может, я бы что-то более приемлемое придумал.

– Боится он вас. Боится, что жизнь ему переломаете. Вы и сейчас сожалеете не о том, что не позволяли ему жить своим умом, а о том, что не всё за него продумали, что не сумели заставить его вашим умом жить.

– Так я же добра ему желал и желаю!

– Потому и нет на вас вины, что добра желаете. Но батюшка Пётр мне, бывало, говаривал, что чужую жизнь по своим лекалам не скроишь – все мы разные. Говорил, что должно человеку, как созданию Божьему, любить другого человека не за приятные в нем качества, не за его похожесть на тебя, а из родства с ним. Любить за то, что он рядом живёт. Любовь – суть нашего естества! А главное, говорил, не забывать, что для Господа мы все одна семья, что Он любит всех и никого без поддержки не оставляет.

– Мудрено, но, возможно, и так, – в раздумье произнёс Крилов. Помолчал немного, собираясь с мыслями, потом хлопнул себя ладонью по колену: – Хорошо! Допустим, найду я Ермолая, поведу их с Глафирой под ручки в церковь венчаться, поддержу финансово его артистическую карьеру. Но кому я в старости передам дела? Кто будет распоряжаться заводами, которые будут построены по вашим проектам? В промежутках между «гопаком» и «чижиком» можно лишь квас пить да зубы скалить. Как бы вы, мил человек, поступили на моем месте?

Я улыбнулся:

– На вашем месте? Нет уж, увольте! На своём месте такие огрехи делаю, что голова кругом идёт, а вы предлагаете на ваше взгромоздиться.

– Значит, и у вас, городских, не всё мёд да патока.

– У кого мёд да патока, тем хуже всех приходится.

– Чего ж так?

– Кишки слипаются!

Александр Егорович рассмеялся, перегнулся ко мне с облучка, протянул руку и хлопнул по плечу:

– Ну, вот тебе последнее мое слово. Сам видишь, проекты мне сейчас в голову не пойдут. Я рассчитаюсь с тобой за проделанную работу и дам аванс, чтобы ты по первому моему зову был в Ефаново.

– Аванс не возьму, – возразил я, – по первому зову не выйдет. Может, какое-то время и в России меня не будет. Будем поддерживать контакт – а там, как Бог пошлёт.

– Договорились, – согласился он, вытащил из ящика под сиденьем пачку денег, отсчитал необходимую сумму и передал мне: – Пересчитай.

Я пересчитал и отдал ему пакет проектной документации.

– Теперь выбирай, куда тебя везти, – засовывая оставшиеся деньги в карман за пазуху, а проект в ящик под сиденье, предложил Крилов: – Можешь у меня пожить, могу в Мологу подбросить или к твоей сестрёнке в Лацкое.

Я выбрал Лацкое, до которого было уже рукой подать.

На торговой площади в Лацком перед Вознесенской церковью мы попрощались, обняли друг друга. Александр Егорович, перекрестившись на храм, забрался обратно на облучок и поехал утешать свою супругу, а я, проводив взглядом бричку, вошёл под своды храма.

*Харино – ныне Некоуз, станция Северной железной дороги на ветке Санково – Рыбинск.

Продолжение романа - http://proza.ru/2023/09/27/645

Содержание - http://proza.ru/2023/09/27/517