Роман Последняя война, разделы 27, 28

                ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА

                роман


                Павел Облаков-Григоренко




                27

         Людей в лагере с каждым часом становилось всё больше, больше, непоправимо больше...  Как-то незаметно менялись вокруг декорации - новые лица, новые истории, новые взмахи кистей рук и резкие, истеричные наклоны голов начинали звучать, пугая и путая Сафонова, заставляя его думать, что он спит, видит странные сны наяву, без остановки с калейдоскопической скоростью сменяющие один другой, переполненные тенями, страхами и подозрениями. Под монотонный, завораживающий, усыпляющий лай собак, который потерял для Сафонова всякую остроту, всякое иное значение, кроме того, что это теперь была новая, становящаяся привычной суровая жизненная музыка, капитан наблюдал, как, считай, каждые несколько минут крест-накрест залепленные колючей проволокой воротца - такие смехотворно тонкие и одновременно такие бесконечно прочные, непреодолимые - со скрипом распахивались, и в них, словно в какую-то жадную, кривую, ненасытную пасть, охранники вбрасывали за шиворот стайки измученных, чёрных, потерявших всякий человеческий облик, широкоскулых и курносых существ. Растерянно глядя на безликую и злобную, безразлично расступающуюся перед ними толпу таких же, как и они, изгоев, но ещё более страшных, ещё более чёрных и измученных, чем они сами, тщетно ища у них поддержки, подавленно жались в сторону.
        Тела умерших от ранений и истощения бережно, точно величайшую драгоценность, складывали в ложбине, поспешно, как-то стыдливо накрывая им выдранными рукавами посиневшие лики, с застывшими на них навечно масками удивления и разочарования. Ближе к вечеру, когда гремящий птицами, сладко щемящий сердце закат уже начал вступать в свои права, и подожжённые им розовые, ярко сияющие перья облаков протянулись от земли и до самого верха небес, каким-то непостижимым образом представляя из себя гигантские, криками искажённые лики людей и целые сцены из минувших на земле сражений,- сытые и розовощёкие, хорошо выспавшиеся фашисты подогнали к воротам лагеря несколько подвод, запряжённых безучастно махающими хвостами рябыми колхозными лошадёнками, и по-детски беззаботно толкаясь и прыгая вокруг них, весело горланя, точно не в жестоко покоряемой  стране они были, полной  к ним вражды и ненависти, непредсказуемых поэтому для них опасностей и невзгод, а где-нибудь во вполне сытых и безопасных Мюнхене или Берлине, жестами приказали пленным заполнить их уже начавшими источать сладковатый смрад трупами. Десятерых произвольно выхваченных ими из шарахающейся в стороны толпы человек, испуганно ворочающих голубыми белками глаз, с отражённым в них перевёрнутым, полным великолепия небом - похоронную команду - под дулами карабинов погнали братскую могилу копать, и спустя несколько часов, уже под совсем тёмным, загадочно молчащим небом вечерним, потных и измученных, но счастливых, что остались живы,- привели назад в лагерь, напрочь забывший уже об их существовании и  начавший жить своей особенной, беспокойно-умеренной, за сутки ставшей привычной жизнью.
        А под холмом, густо заливаемым тенью, точно чёрной, зловещей водой, уже набирались новые дюжины безмолвных, навек обездвиженных и обезличенных, с некрасиво изломанными шеями и спинами, по сути давным-давно, ещё от рождения, приговорённых к смерти и в соответствии с этим приговором изощрённо теперь умерщвлённых, по сути дела виновных только в том, что имели они несчастье родиться в данной стране и в данное время, где и когда рождаться ни в коем случае, наверное, было нельзя,- ибо эта проклятая зона пространства стала одномоментно и зоной пересечения разных эпох, и разных планетных орбит, и, возможно, разных, пролетающих одна сквозь другую, сокрушающих одна другую вселенных... И их почерневшие от горя матери, безропотно, по первому требованию отдавшие самое дорогое, что было у них - своих сыновей, своими сердцами, наполненными любовью к ним и поэтому трепетно за тысячи вёрст слышащими все проявления их сыновьего естества, очевидно, знали уже, что детей их, рождённых ими для продолжения человечества, для счастья своего и их счастья, уже нет в живых...
         Кончался ещё один день. Низко упав, птицы, вполне, как видно, довольные внезапным наступлением хаоса, или, скорее - абсолютно равнодушные к этому, совершали последний, затяжной облёт своего вдруг расширившегося, задышавшего аппетитными страданием и гниением мира, давшего им за последние часы слишком много сытой, обильной пищи,- прежде чем прилипнуть к ветвям и уснуть с надеждой на скорое пробуждение и на возобновление пиршества. Лёгкий ветерок разносил тошнотворно-сладкий запах тления, наполняя души ещё живых людей режущим звериным страхом, не дающим им возможности ни на мгновение забыться, поспать. Над головой вдруг зажглась одинокая, чужая, страшно далёкая звезда.
           За тот десяток часов, в течение которых люди пообвыклись, обжились в лагере в ожидании перемен, с их усталых, почерневших лиц почти напрочь исчезло выражение горечи и обиды от несправедливости того, как с ними, высшими, мыслящими существами поступают такие же мыслящие, высшие существа - разве только с чуть-чуть иными длинной носа и шириной скул, с иной, пожалуй - чуть большей голубизной глаз и желтизной волос, а появилось выражение затаённой светлой муки и долготерпения, словно выяснилось вдруг, что они изначально и родились для того, чтобы над ними безнаказанно глумились и чинили произвол и чтобы с неведомой пока высшей целью бесконечно, безропотно их сносить, -  и во всё это время Сафонов ловил себя на мысли, что всё происходящее вокруг - неправда, игра, подлая ложь, сон, какой-то глупый и страшный, пугающий розыгрыш. Кто, какой негодяй, затеял его? Кто нарядил артистов в раскрашенные красным и коричневым бинты? Кто рассадил их прямо на мокрую от росы землю и приказал быть безмолвными и подавленными? Кто изорвал, обезобразил их вчера ещё совсем новенькую с иголочки форму? Кто, чёрт всё побери, в конце концов заставил некоторых особо старательных тихо лежать лицом вниз, изображая из себя геройски погибших? Кто? Всё, вставайте,- хотелось что есть силы ему закричать,- спектакль окончен! Чай пить и - по домам!.. Но никто не слышал его, никто не вставал, никто даже не шелохнулся. Никто, как видно, не мог, не хотел идти домой, к детям, к матери, к любимой жене... А почему, почему? Не встанут... А, значит, всё - не так, всё слишком серьёзно - никакой игры, никакого притворства, и завтра, возможно, смерть... А за что же - смерть, за что - убивать? Как же это у нас, у людей, ведётся: чуть что - убивать? Мы что - львы, тигры, носороги? Мы - те же дикие, свирепые животные?               
          Он не мог понять, как это - небо, трава, лес, сам дрожащий, звенящий прохладой воздух вокруг - русский, пропитанный насквозь, пронизанный до атома этим особым, горьковато-пряным бессмертным русским духом, и над всем этим сидит и судит русский, особый, справедливый, всепрощающий, в простом чёрном печальном рубище бог и - вот, вдруг кругом - чужаки, безжалостные захватчики, начавшие нагло свои порядки устанавливать; вдруг - никакого такого особого им сопротивления ни со стороны земли, ни со стороны неба, будто всё  - и людские смех, и любовь, и песни, и особая вся очень яркая культура, и огромная многовековая страна - вдруг враз кончились, как будто никогда и не были... Почему же? Почему? И к нему с треском, словно пробив возле лба черепную коробку, дошло - что теперь он и другие, сидящие здесь, в этом страшном месте, больше не принадлежат сами себе, как тысячи и миллионы других людей - вся бескрайняя, забурлившая в одночасье страна; что приходят такие периоды времени, когда люди - по глупости, по недальновидности своим? - не удержав что-то действительно ценное и важное в их жизни, ими не понятое, не постигнутое, не всегда в принципе и простое, видимое, лежащее на поверхности - перестают в итоге принадлежать сами себе, и их несёт, несёт, сносит неведомо куда, как щепки в весеннем бурном потоке, и всё, вся жизнь, как в диковинном калейдоскопе, вдруг перестраивается, проносится по-новому, по-другому... Куда его, Сафонова, на какой берег судьба вынесет? Он себя теперь, и правда, ощущал совсем, совсем другим - похудевшим, вытянувшимся, словно - выросшим как из пиджака из своего старого истрёпанного теперь, съёжившегося тела, пусть опачкавшимся физически, но - странное дело - будто очищенным духовно, будто, и правда, душа под его грязной, засаленной, изорванной гимнастёркой - исстрадавшись, намучавшись, теперь пробудилась, потянулась широко, тоже - выросла, стала другой, устроилась новым, более, что ли, совершенным, чистым, светлым образом, и он, капитан Сафонов, стал весь теперь намного - на порядок целый - умнее, добрее, благороднее, проницательней...
          Бирюзовая, синяя полоса удивительных чистоты и наполнения ещё стояла возле самого горизонта, там, куда только что упало красное громадное дрожащее солнце,- внутри местами светло-оранжевая, осыпанная перламутровыми, переливающимися, словно стая небесных, сказочных рыб, сполохами. Казалось, что какая-то невообразимая, чудовищной величины волна, сквозь всю свою стеклянную толщу пронизанная тихим, чудным мерцанием там встала горой, высоко вздыбилась - да так и остановилась, замерла к удивлению и восхищению всех наблюдателей. И если бы не чужая, отрывистая, режущая слух речь, если бы не хорошо видимая в уходящем, но вполне ещё действенном свете колючая проволока, обмотавшая собой, казалось, всё, весь мир, если бы не сидящее глубоко под сердцем чувство нескончаемой, с каждой секундой всё сильнее нарастающей тревоги и смертельной опасности - то могло бы показаться, что Сафонов домой к себе на городскую окраину попал и, лёжа на горячем сеновале за хатой, заложив руки за голову, отдыхает, вечерним ярко вспыхнувшим небом любуется.
          Капитан вспомнил, что где-то рядом с ним старик Фрумер находится; отогнав от себя красочные образы, уговаривающие его разновеликими женскими сладкими шёпотами следовать дальше за ними, натужно вздохнув, он огляделся.
          Тот сидел тихо, обхватив колени руками и, подняв голову, задумчиво смотрел на одиноко висящую над ними, начавшуюся звезду. На фоне пылающего ярко красным заката его орлиный профиль потрясал своей неизъяснимой устремлённостью. Сафонов тихо в ладонь кашлянул.
          - Я вот смотрю, смотрю...- немедленно отозвался Фрумер, не поворачивая головы, как будто разговор между ними не прекращался вовсе.- Прекрасная картина, не правда ли? Так прекрасна, гармонична природа, что на её фоне просто диву даёшься - как всегда не сдержан, импульсивен, жесток по отношению и к ней, и к себе подобным человек... Ай-ай-ай!.. А ведь он её, природы, прямое порождение, дитя, так сказать. Парадокс...
          Они оба теперь, задрав острые, худые подбородки,  в угасающее пламя заката уставились.
        - Вы ведь атеист?- вдруг спросил Фрумер.- В Бога Единого не верите?
          У Сафонова вдруг от этого важного слова сладко задрожала душа, вся какой-то ранимой, по-детски нетерпеливой, розовой и прозрачной стала, словно дверь внутрь неё широко отворилась, и, чтобы не повредить её, не разрушить ставшие хорошо видимыми и доступными тонкие механизмы в ней, только очень важное теперь в неё нужно было вкладывать, честное, чистое, крайне ей для дальнейшего её существования необходимое, достойное сему высокому понятию... О, именно об этом ему и хотелось поговорить - о Боге, о заведённом Им на этой земле и в этой вселенной порядке вещей, о том, кто или что может их изменить. Он тихо, сдерживая грудь от ворвавшегося в неё восторженного хохота вздохнул - чёрт его знает, боялся что-то рядом с собой или внутри себя, как птицу, спугнуть,- только что? Истину? Он, сам себе страшась на этот вопрос отвечать, пожал в темноте плечами.
       - Не знаю,- задумчиво сказал, следя за тем, чтобы тон его не слишком бы выдавал его восторженного, чуть-чуть, по его мнению, глупого и поэтому недостойного состояния.- Бог - это слишком далеко, возвышенно; непонятно, что ли, что бы всю свою жизнь одинаково ровно и сильно верить в Него. Что это? Где это? Почему Он всегда молчит? А вот наши людские земные дела - вся эта пёстрая, бесшабашная круговерть - тут да, тут почти кристальная ясность; вот в неё веришь, в жизнь, в её мудрость и одновременно - простоту, и самое главное - сам, своими руками можешь внести в неё существенные изменения. Пусть другие, кто понимает, высшими материями занимается...
          - Гм... Вы так думаете?- привычно иронично прозвучал голос Фрумера.- А ведь эти вещи - простое, как вы говорите, и высшее, небо и земля - тесно связаны, дистанция между ними - минимальная.
          - Да? И каким же образом?- Конечно, Сафонов вполне догадывался,- что за простым всегда сложное, невидимое скрыто, всегда, во все годы свои, даже детские, ощущал некую великую тайну, надёжно от посторонних глаз сокрытую - за фасадом броского, кажущегося, но тихо всё же и настойчиво звучащую вокруг, сквозь пошлость и фальшь человеческого существования, некое слышал всегда в воздухе волшебное пение, дрожание - кожей, что ли, или, и правда, - голой, раскрытой настежь душой; но теперь ему хотелось именно подтверждения своей правоты, обоснования своего давнего и дивного, освещающего на многие годы вперёд вплоть до настоящего момента всё вокруг предчувствия, чтобы именно другой кто-то ему всё, мудрый и опытный, - все вращающееся высоко над головой миры - подробно истолковал.
           Фрумер минуту молчал. Его профиль теперь почти не виделся на чёрно-красной, мутно-фиолетовой пластине погасшего неба. Было непонятно - облако это там наверху, белея, висит или того косое с носом и ушами отражение.
          - Хотите серьёзно, без дураков поговорить?- вдруг совершенно другим тоном спросил старик, очень серьёзно, встревоженно.
         - Что?- испугался Сафонов, стал почему-то по сторонам оглядываться.
         - Хотите? Бросьте, чего теперь-то  бояться? Тогда давайте поближе подсаживайтесь...
          Сафонова какая-то радостная волна подхватила и понесла, а затем мягко бросила, он в худое, острое плечо старика уткнулся, разглядел белую мраморную щёку того с ямой на скуле и серебристо-белый лунный нимб волос, горький запах пота ноздрями вдохнул. Усаживаясь, ногу под себя уютно подвернул.
          Где-то далеко, пробиваясь сквозь густое чёрное покрывало ночного воздуха, ударила губная гармошка, и неизвестная, тягучая, прелестная мелодия, обливая сердце печалью и тоской заструилась, полилась. И, казалось, весь мир повернулся и тихонько замер, слушая... Сафонов мгновение зачарованно сидел, с изумлением наблюдая,  как от сердца его вдруг выросла какая-то чистая и серебряная нить, связала собой воедино всё - весь мир, всех людей в нём; это было такое удивительно светлое, радостное чувство - неожиданной причастности к делам всего мира и всего человечества - что ему захотелось лететь, пронзая лицом ночной холодный ветер, и выскочить наверх к самым звёздам, им рассказать обо всём, петь захотелось... Затем Сафонов заставил себя в сердце нагнать ледяной клубок нелюбви и ненависти; как это,- подумал, теперь зло, колюче усмехаясь,- неправедное, фашистское полюбить? Никогда не бывать этому!..
         - Ай-ай-ай!.. Прекрасна вообще музыка, волшебно её влияние - умилённо сказал Фрумер, тоже прислушиваясь.- А эта мелодия, знаете, как называется? Чисто немецкая, истончённая до предела, как всё у них, чистюль и педантов...
          Сафонову внезапно очень неприятно стало, ударило солёным в горло и в грудь: как это - то хвалят, что он безусловно, всем сердцем решил презирать? Немедленно захотелось резко вздорному старику ответить, обрубить неоправданно радужное настроение того, во что бы то ни стало доказать свою правоту, восторжествовать, оказаться на самом верху по старой привычке. Он чувствовал, что такое его поведение крайне глупо, здесь в плену особенно, что оно выдаёт в нём злобную, мелочную, со стороны невыгодно поэтому смотрящуюся натуру, но...  ничего поделать с собой уже не мог.
         - Что это вы, любезный Давид Маркович, а? Получается - врагу потакаете?- привычным для себя низким, грудным, грозовым тоном следователя выцедил он, пугаясь в глубине себя, что рушит всё, только-только начавшее так прекрасно образовываться; а затем, попустив, игриво добавил: - Ай-ай-ай, нехорошо...- гнусаво передразнил он.
         - О-о-о, молодой человек,- разочарованно отстранился от него Фрумер,  зацокал языком.- Как вы несправедливы! Это же разные вещи; одно дело - ужасные, но вполне закономерные ошибки людей, вытекающие из сложности и непредсказуемости жизненного процесса - очевидно, вы именно это имеете в виду, говоря о возникающих между людьми трениях, о врагах, - а другое дело - культурная составляющая, культура человека, целого народа. Надо научиться любить проявления души народной  - поэзию, живопись, архитектуру; это не имеет никакого отношения к ссорам, выяснению отношений между отдельными особями или группами их, то есть к сиюминутному... Впрочем, не обижайтесь, дорогуша, я и сам какое-то время назад был абсолютно таким же, как и вы - горячим и совершенно непредсказуемым, безаппеляционным - вот очень хорошее слово, объясняющее моё тогдашнее состояние: куда уж - ай-ай-ай - самым правым себя на свете считал, в смысле - чуть ли не единственным на земле носителем истины! Что ж - данное иллюзорное чувство избранности вообще всей молодости присуще, горячим сердцам, но так, пожалуй, и должно быть - иначе кто будет всю махину цивилизации вперёд двигать? пусть даже не прямыми, а окольными путями - неважно... Нам, старикам, увы, это уже не под силу...         
           Сафонову показалось, что победа, которую он так привык получать по первому своему желанию, по первому окрику, ускользает от него, с невыразимой тоской ощутил ледяную, всасывающую пустоту у себя за спиной, всегда привычно прикрытой глухими пространствами его кабинетов, возбуждающе синих и бордовых от плавающих в них столбов папиросного дыма и кроваво-весёлого царящего в них победного угара, где он единственный хозяин положения был, всегда поддерживающих его, словно громадные, живые и хищные, преданные ему существа на толстых лапах когда-то реквизированных, просиженных им столов и диванов; и теперь - он такой был, как все - обыкновенный человек, беззащитный человек, которого могут обидеть и в которого могут запросто презрительно плюнуть, и нужно скорее привыкать жить в подобных изначально невыгодных для себя условиях, ибо доброты и отзывчивости и порядочности, так необходимых в самом низу, при простом человеческом общении, лучше всего прочего в случае конфликта обезоруживающих и располагающих к тому, кто, ими, этими качествами, обладает, которых довольно в любом, даже самом последнем человеческом создании, жестоко обделённом судьбой,- в нём осталось до чрезвычайного мало, выветрились за годы преданной службы тёмным силам  в аду; он, надув грудь и тяжело насупив брови, кинулся вперёд навёрстывать упущенное, и это была неизбежная, давно назревающая стычка...
          - Да все вы... космополиты, такие,- задрав подбородок и подняв верхнюю губу, проржал он,- высокомерные и надменные; всё-то вы знаете, во всём-то вы уверены, только всё ваше знание почему-то всегда сугубо на вашу пользу оборачивается, а другие все чахнуть вокруг вас начинают, очень уж это подозрительно... запрудили, понимаешь, все сладкие, хлебные места, не продохнёшь от вас... Честно - так честно...
          - Что ж, есть доля правды в ваших словах,- без тени обиды в голосе согласился Фрумер, обречённо вздохнул, и от этого слишком легко, ненаигранно-весело произнесённого признания вдруг очень воздушно, чисто в душе Сафонова стало, вся грязь, всё режущее грудь раздражение тотчас сгинули, как и не были, его тонкие холодные губы стали расползаться в невидимой улыбке.- Вы правы,- продолжал Фрумер,- это наш бич, космополитов, как вы изволили выразиться, - высокомерие и надменность, жестоковыйность, как в писаниях сказано; и ещё - ай-ай-ай, вы послушайте только! - непомерно высокое трудолюбие, не всех, конечно, но очень, очень многих - вы согласны со мной? Что ж - быть может, поэтому и самомнение несколько завышено... К тому же евреи за века вынужденного рассеяния привыкли жить, мягко скажем, в экстремальных для себя условиях, у нас много разных хитрых и не всегда чистых, надо признать, приёмчиков, как выжить, наработано, в том числе и - казаться лучше, достойнее других, но что же здесь такого страшного? Вы сами разве так никогда делать не пробовали? И, кстати, если уж быть до конца объективным, эти перечисленные вами... симпатичные черты, они ведь не только нам, евреям, но и многим другим народам присущи в не меньшей степени, и я легко докажу вам это... если наша беседа, разумеется, продолжится. Бороться за хлебные, как вы изволили  выразится, места это дело для человека вполне нормальное, естественное, гораздо хуже, когда такой борьбы вовсе нет - тогда развитие останавливается, и люди попросту начинают деградировать. Мы, племя Моисеево, всегда жившие обособленно, привносим в различные сообщества - согласитесь с этим фактом! - элемент борьбы, конкуренции, правда, всегда ли здоровой, всегда ли, повторю, честной - вот в этом и надо хорошенько разобраться. Увы, увы...
       Минуту молчали. Сафонову, сгорающему от стыда, хотелось встать, уйти, исчезнуть совсем. "Отчитал, как мальчика... А, может, он - шпик, может, прикидываясь милым и отзывчивым, стараясь расположить к себе, он попросту информацию выведывает,- привычно взволновался капитан, снова навинчивая внутри себя обороты, не давая себе остыть.- Разнюхает, что надо ему, а потом сдаст с потрохами, умник такой... Знает, что немцы его не помилуют, когда узнают, что он за птица такая, вот и усердствует, выслуживается на будущее перед ними... Комиссаром, говорит, когда-то был, ишь..."               
         - Я вижу, вы евреев особо не жалуете?- спросил Фрумер с величайшим сожалением в голосе. 
          - Не знаю,- буркнул Сафонов, отворачиваясь в сторону.- А за что вас... их любить? Такие же, как и все: своя рубашка ближе к телу,- откровенно сказал, не хотел лукавить, надоело... 
          - Так. Понятно. А почему, можете сказать? Это у вас что - личное,  вас кто-то сильно обидел из нашего племени?      
          Сафонов не знал, что ответить. Правда - почему?- с недоумением подумал он.- Те же руки у людей, ноги, та же голова, те же проблемы - прожить суметь достойно на этом свете  - что и у остальных людей. За их какой-то особый нрав, нрав чужака, безжалостного кочевника, которому наплевать на тех, кто оказался у него на пути, под колёсами его кибиток и под копытами лошадей - переедет и дальше по своим делам отправится? И деньги... Деньги - вот их бог... А, может,- стал пугаться капитан, и весь мир неприятно завертелся вокруг него, толкнул, тревожно замелькали рассыпанные синенькие и жёлтенькие звёздочки над головой, растянулись в длинные разноцветные, больно стегающие линии.- Может, потому и не люблю их, что они - именно лучше, чем я, честнее, образованней, водку, чуть что, не лакают литрами? Да, да - трудолюбивей, настойчивей, предусмотрительней, терпеливей, как этот старичок-Божий одуванчик  только что сказал,- оттого и успех чаще в их стане гостит... А деньги - деньги все любят... У него голова совсем пошла кругом...
      - Да никто конкретно из ваших меня не обижал,- недовольно, злясь сам на себя, промычал капитан,- пусть бы только попробовали... Были, конечно, разные недоразумения, мелочи, но по-крупному - нет... Тут другое, не объяснишь сразу... Что ли - чужие вы какие-то остальным всем людям, непонятые ими, свои у вас, отдельные от всех интересы в жизни имеются, скрытые, не совсем, кажется, поэтому чистые... сугубо денежные... Только и разговоров у вас - кто кого сильнее, умнее, кто кого за пояс заткнёт, кто более избранный, и вид у вас такой важный и недоступный, будто знаете вы нечто такое, чего другие не знают или не положено им знать - а почему?...  Будто вы и мы, другие все, живущие на земле, это не разные просто народы или национальности - с разными по величине и и форме носами, губами, щеками, с обычным между нами мирным, а иногда и не совсем, жизненным соревнованием - а две абсолютно разные цивилизации или ещё хуже того -  два разных планетарных образования, желающих друг друга именно пожрать, стереть, испепелить, изжить с этого света совсем... Как будто здесь на земле нет места для всех, всех, кто родился на ней... И заражаете всех вокруг своей лютой непримиримостью, ругань, склока так и расползаются от вас в разные стороны... Не знаю я... Вы сами скажите...
          Сафонов и сам всегда хорошо чувствовал, что повсюду, на всех этажах общества идёт скрытая, но очень свирепая борьба именно с еврейством за власть, за все, какие есть тёплые местечки, но не осмелился об этом сказать старику, робел, чёрт знает почему, перед ним. На всех этажах засели они,- с изумлением видел теперь он,- рыжие, лупоглазые, горбоносые, толстогубые, наглые, сытые, надменные и несговорчивые, хорошо знающие, что по чём на этом свете, будто с какого-то пролетающего мимо Земли диковинного корабля в своих шуршащих кожаных комиссарских куртках и широченных галифе сошли, и вдруг оказались и сильнее всех, и хитрее, и изворотливее, и, что страшнее всего - более жестокими, бескомпромиссными, чуть что - сразу за наган хватающимися, живущими только для себя и заражающими всё пространство вокруг себя почти звериной жестокостью... Как возможно такое,- думал Сафонов,- что в громадной стране, где подавляющее большинство населения - русаки, часто простое забитое мужичьё, вдруг словно по мановению палочки на самый верх взлетел этот картавый, плохо говорящий по-русски, ничего из русской жизни не понимающий и ненавидящий её клан, сразу, сходу начавший решать свои клановые проблемки... Так что же случилось, какая сила подняла этих неутомимых и свирепых, как сарацины, инородцев с их тихих - подозрительно, пожалуй, тихих - и насиженных южных местечек и городков и бросила в российскую революционную круговерть, в две грозные каменные столицы, где больше всего было решать именно ему, русскому мужику, чтобы наконец-то за долгие и долгие годы и века выбиться из-под самого низа, из-под многих жирных, его непосильным, унизительным трудом откормленных задниц, и как получилось так, что он, русский мужик, снова очутился под жирной задницей - на этот раз еврейской задницей, да так крепко сел, что и пикнуть в итоге не смеет,- так рот ему разными расстрельными бумажками-декретами забили-заклеили...
        - Не знаю,- хмуро повторил он, мучаясь сомнениями, не зная, где правда зарыта, не желая лишний раз обидеть человека.- В воздухе что-то такое висит и толкает именно так чувствовать, требует...
          - Гм... Вот, значит, как... Во всяком случае благодарю вас за вашу искренность. Поверьте, для меня очень важно услышать эти слова... Что ж, всё это только подтверждает мою теорию: непростительно свирепая, не на жизнь, а на смерть, схватка идёт между народами...- казалось, Фрумер был всё-таки озадачен монологом Сафонова, как не пытался своим лёгким, шутливым тоном скрыть это.
         - И ещё вы Христа распяли,- вдруг сам того не желая, отчебучил капитан, чувствуя, как на него сверху, точно плита, начало давить чёрное небо, требовать - тс-с-с - тишины,  молчания.
         - Гм, да-а-а...- совсем сконфузился старик, но очень недолго держал паузу.
         - Я вам вот что скажу...- задумчиво, глухо заговорил, демонстрируя чудеса выдержки и такта.- Я, конечно, предполагал, что вы нечто подобное скажете... А вы знаете, что Христос был из нашего роду-племени? Что тогда, много, много лет назад, когда все те трагические события в Римской Иудее  разворачивались, это - кто прав, кто виноват, кто ближе к Богу стоит - был чисто наш, еврейский вопрос; не очень, увы, вкусно пахнущие, но, подчёркиваю, наши, еврейские, дела и разборки? Нет?


                28

           Сафонов ожидал всё что угодно услышать, но только не это. Он даже зависть к старику, к железной выдержке того, почувствовал. "Ого,- с восхищением думал.- Вот, значит, где истоки его тогдашнего черниговского хладнокровия... Знать, убеждённый в своей правоте тип, раз не собьёшь его ничем с пути - ни тюремной зуботычиной, ни заклинаниями..." Капитану обидно как-то за Христа стало: как это -  еврей? Позвольте! Ничего подобного он раньше в своей жизни не слыхивал, и, хотя никаким таким особо верующим себя не считал - наоборот, активно партийным антирелигиозным компаниям потворствовал - решил выступить на защиту, как ему теперь показалось, своего, глубинного, народного, русского. Сердце в груди у него воинственно запрыгало: как - еврей? фигу вам! Христа мы вам не отдадим! Раз любят русские люди розовощёкого и голубоглазого, длинноволосого, наивного Иисуса, рисуют иконы с него, раз считают того, пусть даже, быть может, ошибочно, Спасителем ( спасителем,- искренне считал Сафонов,- только большевистская, коммунистическая партия может быть) -  то, значит, он, Христос, и есть русский, русак - белобрысый тоненький, невысокий мужичонка с жиденькой бородкой, вольный художник, ремесленник, свой парняга в доску; вон, сказано же - и выпить винца с приятелями не промах был, забрёл невесть как в дикие края, на юга, и угодил сдуру там на крест, пострадал за нравы наши вольные русские... Или, значит, спасти решил по доброте своей душевной тамошних злобных аборигенов, влип с головой в какую-то грязную историю... ишь, их еврейское дело... ошибаешься ты, папаша, не еврейское, а - общемировое, глобальное - в любви или в ненависти, в хуле на земле жить... Надо было,- рвалось, утверждало возмущённое сердце Сафонова,- надо было ему, лапе, среди своих, русских, о любви проповедовать,- никто бы пальцем не тронул здесь его, на Родине, прожил бы до ста лет, и рай на земле ещё при жизни своей, возможно, построил бы, а там - там дальше на весь мир  пошло бы всё распространяться уже... А потом ему с грустной улыбкой подумалось, что, скорей всего, его бы здесь, в Расеи немытой и нечёсаной, ещё быстрее бы шлёпнули, свои же - болтуны да завистники, кликуши, коих в ней всегда имелось излишество.
         Известие Сафонова, да, ошарашило, внутри него воцарилась гнетущая пустота, точно острым ножом какую-то важную часть его одним махом отсекли. Почему-то совсем до слёз горько стало за себя, за Христа,- ах, даже здесь, в самом сокровенном, вкрался какой-то неприятный, непредвиденный диссонанс! И вдруг налетели розовым мохнатым вихрем на него воспоминания из детства - мать, весёлый отец и, точно в противовес отцу, вечно ворчащая, недовольная жизнью бабушка, на чём свет стоит поносящая кривеньким беззубым ртом  власть - сначала царскую, а затем, пуще ещё, без оглядки и страха -  большевистскую, с дрожащей лампадкой в углу их почти деревенский дом, с курями да гусями, на окраине города, и как он, сопливый мальчишка, получал обидные затрещины, когда заставляли его, сонного, почти уже спящего, молитвы читать на ночь, и он, подминая под себя колени, неудобно устраивался на жёстком полу, засыпанном острыми крошками, и начинал бубнить заученное,- читать, молиться неизвестно кому и чему; зачем,- думал он угрюмо в те минуты, напрягая до боли свой детский умишко, разыскивая ответ на мучающий его вопрос,- зачем страдать, низкие поклоны отвешивая, выпрашивая счастья и благословения, если - вот они, вот же оно - счастье неподдельное!- ложись иди, заворачивайся в тёплое, мягчайшее одеяло, спи, общайся во сне с добрыми ангелами...  И сам строгий, вынужденно став таким, Христос с навечно отчеканенной скорбной морщиной на лбу и бородкой клинышком ему представлялся ехидным и злым дяденькой, старичком, мучающим его, желающим его и других людей загнать в рай, в райок, с такими же, как и у них в хате, тугими и твёрдыми деревянными половицами, как в стойло... Как же те его детские страхи и видения были далеки от истины,- подумал он,- грустно, смешно... Вот, отмели прочь с дороги своей ядовитую религию, посбивали кресты с луковок церквей, и - ничего же не случилось, живём, здравствуем; живём, как будто до настоящего момента ничего такого кислого и неудобоваримого в жизни и не было - ни попов, ни их утопического, пресного, усыпляющего и порабощающего ум Царства Небесного, ни так мучавших его в своё время вечерних обязательных молитв... И снова перед глазами, как синее ядовитое пламя, косо из угла в угол блеснуло: как он из нагана режет и в инженеров, и в гордых военных в распущенных гимнастёрках, и в петушков-студентов, и в бородатых, угрюмых попов, пытаясь им всем доказать, что один на свете бог - он, Сафонов... "Может,- думал,- это, вот это - плен, голод, завшивелость, унижения -  и есть нам наказание, за то, что тысячелетнюю великую культуру страны уничтожили и так запросто отреклись от веры отцов?" И ему вдруг неистово захотелось зацепиться за этого мудрого старика, выкарабкаться из небытия, где он оказался, из смрада болотного, из преисподней... Он чувствовал, что тонет, тонет, утонул уже в грязи по самый рот... Пусть скорей расскажет ему о жизни, научит, как жить, на что в этой жизни ориентироваться...
       - Да, да, да...- тряся головой, стал непонятно с чем соглашаться он, чувствуя, как в глазах у него дрожат горячие, жгущие слёзы, ближе к старику подвигаясь, и звёзды над его головой сверкнули жарче, старательней...
         - Ай-ай-ай... Бедный мальчик Иешуа,- завздыхал между тем из темноты Фрумер, и слышно было, как в голос его ворвалась неподдельная печаль.- Он на секундочку подумал, что постиг мироздание! Разве можно человеку постичь целое мироздание? Но он во многих вещах, во многих вещах оказался прав...Так вы знаете, в чём состоит его учение? Оно - это чистая любовь, всепрощение, а остальное, детали, всё второстепенное, как это всегда водится, уже другие, делающие на этом свой капитал, додумали... Мы с вами к этой великой идеальной любви ещё в нашем диспуте вернёмся, а сейчас давайте, знаете, о чём поговорим? О жизни, о человеческой истории - да-да! Так вот выскажу вам для начала парадоксальную мысль: война, и всё это, что мы перед собой сейчас, так сказать, имеем несчастье лицезреть, все эти кровавые безобразия и ужасы - ведь это порождение нашей человеческой любви... Да-да, мой друг, не удивляйтесь: той самой любви, ради которой песни слагаются, и которая, как опрометчиво кажется нам, есть вершина мироздания...
        - А вы ничего не путаете?- не слишком приветливо выдал Сафонов, никак не желая, чтобы у него последний в его душе островок надежды забирали - любовь. Ему на мгновение снова показалось, что старик попросту дурака валяет, витиеватствует, в своей какой-то не совсем пока понятной игре его использует.
           Фрумер рассмеялся очень светло, искренне; оглянулся затем опасливо по сторонам.
         - Порождение любви - именно так, я на этом настаиваю, но - ладно, так и быть - уступлю: давайте определимся более точно - какой всё-таки любви? может, существуют различные виды её? - ведь ненависть это тоже своего рода любовь, только со знаком минус,- он всё весело кашлял, никак смех унять не мог, стал извиняться.
          - Любовь она одна и есть, одна-единственная,- тем же мрачным тоном продолжал капитан, не на шутку обиделся, как дитя неразумное.- Одна на всех - терпение и прощение, и больше ничего...
           Старик внезапно прекратил смеяться, как отрезало.
           - Это вы - ай-ай-ай - очень хорошо сказали, правильно - терпение, всепрощение... Однако, если хорошо разобраться, терпим мы только своё собственное поведение и прощаем мы только себя самих, а других - ...- он тихонько в воздухе прищёлкнул пальцами, сокрушённо вздохнул.
            Где-то на чёрных высоко поднявшихся лапах полыни, под жёлтой тарелкой луны раскричались сверчки, и Сафонов, слушая, стал мучительно завидовать свободе их, казалось ему- полжизни бы отдал, чтобы очутиться за колючей проволокой рядом с ними, на той стороне и - лететь, лететь дальше, улетать, куда глаза глядят!.. К нему словно издалека приходить стало, что Фрумер снова какие-то круглые и сладкие, горячие слова льёт в него.
       - ... других понять и простить - увы, выше наших  слабых человеческих сил. Вот из-за этой-то любви, а точнее: себялюбия - всё и начинается...
          - Вот вы - интеллигентный человек,- торопливо заговорил Сафонов, хватая старика за сухую холодную руку, действительно помня только о себе, о своих страданиях.- Скажите, зачем война? Кому нужна она? Разве нельзя жить, не убивая, не калеча друг друга? Вот и эти, фашисты, теперь пришли...
           - Вы меня спрашиваете? Вы же военный человек, вот вы и ответьте на этот вопрос. Получается вы, надев, вашу прелестную... гм, простите...  вашу форму с рубиновыми ромбами, решили построить свою жизнь на убийстве, посвятить себя ему? Интересненькое дело! И он ещё спрашивает... Так объясните же себе и мне заодно, я с удовольствием послушаю - зачем?
        -  Так вы-то сами знаете?- был сбит с толку Сафонов.
         - Допустим, да. У каждого человека в голове есть мысли на этот счёт.
          Сафонов вздохнул, нетерпеливо дёрнул внизу, на колючей траве худым, похудевшим задом в грязном галифе.
      - Ну, во-первых, хочу вам возразить,- недовольным тоном заявил он.- Не на убийстве людей жизнь я свою решил построить - ерунда какая! - а на том, чтобы, наоборот, защищать их, защищать их мирный труд от поползновений врагов, коих очень много у нашей молодой советской страны имеется; и если понадобится - силу применить, чтобы оградить их от нового рабского порабощения...
        - Это отговорка, удобное самооправдание, суть дела-то не меняется...- подзадорил Фрумер.
          - ... второе...- возвысил голос капитан, не желая, чтобы ему перечили.- Война, как всеобщий пожар, конечно не нужна, это истина, однако, когда агрессор у ворот твоего дома нагло громыхает оружием, то - тогда просто нет другого выхода, надо собираться и давать супостату решительный отпор. Наверное, так.
         - Гм, замечательно,- охотно поддержал его Фрумер, и снова в его голосе зазвучали ироничные, тёплые нотки.- Резонно, резонно, мысли вполне, надо заметить, трезвые. Иногда надо драться, защищаться, всё так. Однако имеется одна ма-аленькая неувязочка, а именно - не замечена скрытая суть проблемы: откуда она вообще берётся - эта как кислота разъедающая всех нас ненависть - ненависть, как явление, которая из праведника очень быстро может сотворить грешника? Ведь вот вы говорите: агрессор, враг - так это кому как посмотреть; и почему - почему производится агрессия, откуда это? живите все мирно! И от чего, или, точнее, от кого, простите - независимость? Разве можно жить в сложном мире, тысячами нитей завязанном внутри себя, в своих проявлениях, и решительно ни от чего и ни от кого не зависеть? Ай-ай-ай - это попахивает банальнейшей, вреднейшей самоизоляцией.
      - Э-э, м-м,- замычал Сафонов, подыскивая весомые доводы, сам звонко выхлестнул в воздухе пальцами, лицо его от азарта налилось жаром и, казалось ему, в темноте ярко светится.- Нельзя же в самом деле двери своего дома нараспашку держать, это наивно - всё к чертям вынесут... Вот в этом смысле - независимость... Крепкие двери в дверной проём вставить и - звонок рядом. Всё. Пожалуйста, звоните!       
         - Ага - всё-таки порядок, порядок и дисциплина!- возликовал старик.- Они в жизни это и есть главное, без мало-мальского порядка, молодой человек, ложись и - ай-ай-ай- попросту пропадай... Порядок - это вы очень справедливо заметили...
           Он вдруг переменил свой весёлый и лукавый тон на очень сокровенный, доверительный, торопливо заговорил, точно им давно подготовленное, выстраданное, старательно за многие месяцы и годы размышлений заученное:
        - Так вот я вам про свои еврейские дела расскажу... Вы можете сказать: зачем они мне, вам, то есть, нужны, оставь их при себе, вздорный горбоносый старик! Но - нет, послушайте, и вы поймёте, вы поймёте, где на самом деле, извините за моветон, собака зарыта, откуда у всех нынешних неприятностей ноги растут, и, к слову сказать,- у всех былых неприятностей тоже...  Вы-таки да, увидете, я уверен в том, что все люди, невзирая на их вероисповедание, политические и иные взгляды, на происхождение - одинаковые, все из одного теста слеплены, и перед всеми ними без исключения одна и та же великая задача стоит - строить мир, созидать его, во что бы то ни стало держать его на своих плечах... Но, с другой стороны, все, как один- ай-ай-ай - в одном и том же смертном грехе с головой увязли, все... В каком? Вот это давайте сейчас и выясним.
          Сафонов видел, как звёзды удобней наверху ровными и плотными рядами устраивались, чтобы тоже послушать, с любопытством, даже - влюблённо глядели вниз, восторженно перешёптывались. Чёрные облака, как шторы, разъехались в стороны, и оттуда, из неба, как из великого зрительного зала, миллиарды сверкающих глаз в них уставились. Он на секунду забыл, что он в плену, и кругом война.
         Кто-то совсем рядом с ними снова недовольно заворчал, заворочался, и Фрумер, обернувшись на шум, мгновение сохраняя подавленное молчание, засвистел в самую почти щёку Сафонову. Ожидание великой тайны, должной потрясти своды его, Сафонова, сознания, захлестнуло его невидимым горячим пологом, повлекло, он не без удовольствия, приятно защипавшего струны его самолюбия, ощутил некую свою особость в сравнении с другими людьми, возвышенность - духовную возвышенность - своего положения, почему-то принесшего ему с собой ещё и ощущение глухого, непреходящего стыда за духовную почти наготу его. Он сидел не шелохнувшись, затаив дыхание, сцепив, как старуха, руки на животе и нервно дёргая один вокруг другого пальцами. Настырный комар противно звенел возле его уха, обжигая крыльями, и ему было некогда его отогнать, ему нужно было слушать, ни слова, обращённого к нему, не упустить.
         - Итак...- старик на мгновение тоже задержал дыхание.- Вы готовы выслушать великое откровение незнакомца?
          Капитан, забыв, что в темноте его не видно почти, коротко кивнул головой, затем, вспомнив, что непроглядная ночь вокруг, с улыбкой хрипло и сладко простонал:
         - Да-да. Разумеется. Я вас очень внимательно слушаю.
         И снова ослабевшее усталое сердце его побежало, и припотевшие кисти рук на коленях заизвивались, как самостоятельные, отдельные от него существа. Засопев, он коротко, как молотом гвоздь, вбил в лёгкие прохладный, сладковатый куб воздуха, затаился.
       - Умоляю отнестись ко всему тому, что вы сейчас услышите, с самой полной серьёзностью, без той известной доли чисто человеческого скепсиса, который мы немедленно начинаем питать ко всему непростому и нами поэтому не понятому... В общем... Гордитесь, молодой человек, - вы избраны, по-настоящему избраны!- Фрумер высоко к самой жёлто-розовой луне взбросил голову.  - У вас теперь, милый мой, важная миссия: вы должны передать дальше, другим людям то, что сегодня услышите... Обещайте мне, что сделаете это...
          - Что это вы,- вырвалось недоумённо из капитана.- "Передадите...", "Расскажете..." Сами всё сделаете потом! Вы что тут - помирать надумали? Бросьте! Я, например, так просто не сдамся, кукиш с маслом им!- он, и правда, вытянув руку в сторону подозрительно притихшего немецкого штаба, облитого бледно-жёлтым мерцающим светом прожектора, соорудил сочную, шевелящуюся, даже в темноте хорошо узнаваемую конфигурацию из пяти пальцев.- Мы ещё посмотрим, кто кого...
      - Эх, молодой человек, молодой человек- чистая, широкая улыбка послышалась в голосе Фрумера,- смерти-то как таковой нет, все разговоры о ней - лишь страх перед некоей непознанной ещё действительностью, перед неопределённостью...
         - Как это?- раскрыл рот потрясённый до самых своих глубин Сафонов - слушая, слушая; снова сбил с губ дыхание.
        - А так... Смерть, с позволения сказать - это переход в другое, более высокое, или - увы, возможен и такой грустный вариант - в более низкое по сравнение с данным состояние, но всегда - продолжение бытия, а вовсе не его прекращение; в мире, дорогой мой, нет пустоты, всё живёт, всё движется, всё безостановочно перетекает из одной формы в другую. Да я вам завтра докажу это, вы и сами всё увидете...
        - Переход - чего? Души?- поспешил спросить капитан, вытянув далеко вперёд пылающее длинное лицо.- И что это я такое ещё увижу особое?- Сафонов вдруг начал подозревать неладное.
        Фрумер проигнорировал оба его вопроса.
     - Знаете с чего я, пожалуй, начну?- сначала задумчиво, а затем - очень возвышенно заговорил он.- Что Бог - есть, невзирая на все нелепые сказки и прибаутки о Нём. Я знаю, что не существует на свете по многим причинам более приевшейся темы, чем тема религии; я даже в рамках этого всеобщего, набившего оскомину дискуса склонен согласиться с теми, кто говорит, что религия в том виде, какой она представляется на сегодняшний день - это всё хитрые штучки, чтобы самоизбранному и часто - в оправдание его будь сказано - самообманывающемуся меньшинству, вкусившему прелесть высшей власти над другими людьми, удержать её, возвыситься над чёрной, бушующей, вечно недовольной и в принципе  - действительно гораздо больше необходимого приниженной толпой, к тому же каждую минуту жаждущей её, эту сокровенную власть, перехватить, чтобы... самим через некоторое время превратиться в таких же или даже ещё худших деспотов. Но поверьте: Бог - это не религия, это не рутина, не ритуал, не каждодневные монотонные заклинания, это - совсем, совсем другое дело. Бог - есть, и это - свет, солнце, мир, радость, дружба, любовь, общение, науки, в конце концов. Бог это то, что мы видим и что - нет, о чём даже не догадываемся. Он, точно корпускулы света, воды, рассыпан повсюду, Он - везде и - одновременно нигде, Он - прост и всегда доступен, и именно непонимание этого непреложного, если хотите даже - всеобъемлющего - факта, то есть - Его именно простоты и доступности для таких же, как и Он, простых и доступных, добрых,- приводит людей к тем странным и часто роковым ошибкам и злоключениям и даже - к страшным преступлениям, которые как раз во множестве можно наблюдать во всей нашей так называемой человеческой истории. Все злы, все своекорыстны, все хотят только брать, а ведь так нельзя, нужно же хоть что-то и отдавать! Бог желает насладить каждого - это истина, но мы, люди, берём, обеими руками хватаем столько наслаждения, нами незаслуженного в принципе, к тому же часто построенного на отборе, на насилии, короче - не ради Него, по самой сути Своей благого, что Его наверняка коробит от нашей наглости; и вот здесь начинаются у нас большие неприятности... Но спросите теперь любого - что есть Он? О! Вам смущённо, а потом - презрительно рассмеются в лицо, и хорошо, если только этим дело кончится, а то и -ай-ай-ай - в каталажку повод найдут вас замести ... ну, скажем, - за оскорбление устоявшихся религиозных чувств, за нарушение политкорректности или даже за - контрреволюцию. А что такое, почему? Разве не должна всякая революция, даже такая кардинальная, как наша с вами, русская, с любовью в сердце делаться, то есть - с Богом? Разве не является всё застаивающееся, закостеневающее или наоборот - движущееся, но переполненное чрезмерным насилием - злом и тормозом, то есть - уходом от Него, вечно молодого и устремлённого в будущее, всегда примиряющего и прощающего? Ответьте себе на эти вопросы! Вот и в России в очередной раз вместе с водой из корыта выплеснули и ребёнка, да-а... А так всё хорошо, весело начиналось!.. Он - свет, но Он же одновременно и тьма, вот какое дело. Жизнь не может быть всё время сладенькой, кто говорит иначе, тот или обманщик, или глупец, человечество - это постоянно действующий фронт, фронт создания, коррекции  жизни, а фронт, как известно, без определённой доли борьбы, страдания не бывает; так вот он, этот человеческий фронт, мог бы быть гораздо умиротворённей, естественней, что ли, если бы люди перестали , наконец, лгать себе и другим и гоняться за одной лишь голой для себя прибылью... Но первые-то - да-да - или одни из первых по крайней мере - именно евреи заметили, что милосердие к ближнему это для нас, людей, есть самый главный, так сказать, фактор Бога и по-настоящему оценили это, ввели в свою повседневную жизнь через так называемые законы... Но и мы, евреи - ай-ай-ай - в итоге тоже, как и многие, проглядели Его, слишком увлеклись, как это всегда и бывает, самими собой, своими нуждами и заботами, и разворачивающиеся перед нами эти страшные события, захлестнувшие всех, всех без разбора - лишнее подтверждение этому... Вы знакомы с еврейскими писаниями? Хорошо, поставлю вопрос иначе: вы знаете, читали Библию?
         Сафонов беспокойно заёрзал, промолчал. А что он мог ответить старику? Что, сколько он себя в дореволюционной жизни помнил,- поп, батюшка церковный их, святая, как должно было по всем канонам быть, душа - был курощуп и горький пьяница? Что получал от забитых, наивных мирян откупные за отпущение грехов и другие таинства церковные? Что лазил как-то раз, когда отца его дома не было, рыжей мохнатой лапищей матери под юбку, и та не очень-то и противилась этому, и что в том числе из-за всей этой мерзости все тексты, которые ему предлагались, как Божественные, произносимые устами испорченных людей, подобных тому рыжему бородатому пройдохе, представлялась ему пустопорожней болтовнёй, лишь неким шутовским вступлением, прелюдией к настоящей жизни, наполненной до самого верха грехом и плотскими удовольствиями. Но было и другое в  его сердце чувство наравне с растущим протестом против окружающих его лжи и произвола - неудержимая, могучая тяга вверх, к возвышенному, к царству всеобщей справедливости, действительно - к Богу, наверное... Нет, Библию он глубоко, конечно, не знал, но ему на фоне этого великого его стремления наверх, к истинному свету, это казалось упущением в конце концов незначительным.
        - ... Так вот...- звенел над ним восторженный шёпот старика,- это тексты, в которых сгруппирована большая житейская мудрость целого народа, в свою очередь базирующаяся на ещё более древних общемировых источниках, недаром же они, тексты эти, так понятны многим людям и приняты ими, как свои собственные... Но я, разумеется, не о том хочу сегодня повести речь, всё это - хорошо известный факт... У нас с вами, видите ли, слишком мало времени...
        "Опять он странными намёками сыпет,- крайне был удручён Сафонов, напуган даже, - "Мало..." Точно знает, чувствует грядущее что-то - ну не конец же света грянет с утра? И завтра по крайней мере наступит и послезавтра, и другие дни... Ну и что, что - плен? Тысячи таких, как он и Фрумер, в подобном трагическом положении оказались, что - всех под нож пустят, как скот? Не-ет, не особенно в это верится... Пусть они и фашисты, но не окончательно же в диких зверей превратились?.. Пройдёт время какое-то, пусть неделя, пусть две, а там, гляди, начнётся мощное контрнаступление Красной Армии, всех непременно под давлением новых обстоятельств выпустят..."- успокаивал себя капитан, но великий ужас, как не унимал он, Сафонов, его, рос, поднимался высоко в его сердце - ужас быть выброшенным из жизни навсегда, стёртым, как карандашная линия, и очень скоро причём - именно завтра, послезавтра - исчезнуть, так и не допев своей ни на что другое не похожей, возможно, очень красивой песни...
         - ... нам надо о главном сегодня поговорить,- спеша и глотая слова, лопотал Фрумер.- Потом, и вздремнуть же необходимо час-другой - а как же? Я-то - ладно, я - старик, глаза открыл-закрыл и более-менее в норме уже, а вам, молодому и знойному - без сна очень тяжко завтра будет, завтра ведь, поверьте, очень важный для вас день... Так вот, мы, евреи, считаем себя богоизбранным народом - плохо это, хорошо, или же вовсе ничего не значит - я вам чуть дальше скажу; но сейчас в этой связи именно хочу подчеркнуть, что как бы вполне, исходя из вышесказанного, имею право говорить о вещах возвышенных и... немножечко поучить вас,- ведь вы не обидетесь по этому поводу? Так вот, люди в массе своей никак не могут обрести реальное видение Высшего начала в нашей жизни, слишком уж увлечены они формой поклонения Ему и - ай-ай-ай -  своей непомерно раздутой ролью во всём процессе жизненном...  Никак не могут выйти на дорогу ясного понимания жизни, но мир-то так умно, хитро устроен, что мало-помалу все пути в нём становятся прямыми, ясными - вот и сейчас, после того, как мы в очередной раз оказались перед лицом всеобщей катастрофы, оно, это видение, постепенно всё чётче для многих людей вырисовывается, и для вас, дорогой мой, рано или поздно тоже станет кристально ясным - да прямо завтра, может быть... Вам интересно то, о чём я говорю, молодой человек? Интересно, понятно?
          Сафонов стал говорить сначала хрипло, откашлялся, и звёзды повернули головы в его сторону.
         - Странно это всё,- медленно начал разбег он, и сладкая волна истомы и давно забытой им искренности, поднявшись у него в душе, вдруг захлестнула всего его с головой, понесла куда-то вверх, вверх...- Мы, коммунисты... а вы ведь тоже, кажется, коммунист... да? нет?.. по крайней мере, были им... мы, коммунисты, то есть люди с передовыми взглядами, ведя непримиримую борьбу за наши светлые идеалы, за построение нового, более справедливого общества, без лицемерия и лжи, без проклятой поповщины, где на самом высоком пьедестале стоит человек,- откинули представление о Боге, как реакционное, не соответствующее нашим идеалам, и - нате, сидим здесь и о Нём беседуем, и интересно ведь, поучительно! Странно всё это, очень странно. Но знаете, я чувствую вот здесь, в душе - что очень правильно это; чувствую, что жили, творили, даже любили будто без значительного, самого важного куска сердца, так - по инерции, что ли, выполняя простейшие, заряженные в нас природой повеления - пить, есть, спать, двигаться. И, как итог - оцепенение, сон, духовная деградация...  Но ведь есть же для нас, людей, уготованное нечто большее, чем эти бесхитростные физиологические операции, я правильно думаю?
          - Абсолютно правильно!- очень был удовлетворён услышанным Фрумер, крепко жёсткой, прохладной ладонью сжал предплечье Сафонову.- И больше того: я должен с одобрением и даже умилением отметить, что выражаетесь вы в предельной степени ёмко, даже - поэтично, что, безусловно, говорит о глубине вашего восприятия... Впрочем, вот, видите - опять меня на оценки потянуло, простите старика... Что ж, эпоха гениев-одиночек подходит к концу - каждый теперь может выдвинутся, заявить о себе, все теперь избранные, все герои, все гении и - ай-ай-ай -ох как это кое-кому не нравится, ох как кое-кто хотел бы вернуть всё вспять, когда можно было безнаказанно понукать и грабить, грабить и понукать! Но эти дни несправедливости и гнева безвозвратно уходят, все сегодня хотят и, главное, всё больше могут перед собой ставить высокие цели и задачи и добиваться их успешного разрешения. Честь и хвала таким людям, трудолюбивым и настойчивым, миролюбивым по сути своей, пусть их всё больше на свете становится... Хотите, я подарю вам нашего еврейского сладкого, весёлого бога, хотите?- вдруг совсем побежал, заторопился Фрумер, расплёскивая реку шёпота из берегов губ.- Что за роскошь, что за сладость, что за богатство и изобилие красок и чувств! Это - особый, очень древний, тревожный, ни на что другое не похожий мир, очень восточный, именно сахарный, но и - увы - очень по-своему жестокий и мстительный... Но, но, но... Тысяча, миллион маленьких "но", слитых в одно неподвижно, громадное...- Старик горько завздыхал, белое пятно его лица упало на грудь, исчезло совсем.- Мы - о горе! - снова запричитал он,- замкнулись внутри нашего мирка, нашей религии, как в костяной раковине, ни изнутри, ни снаружи не пробиться сквозь неё... Какая в ней золотая, парчовая подоплёка для своих, и какая чёрная, ядовитая для других, как холодны мы вот здесь, в сердце, к остальному человечеству... Слышали, что сейчас творится в Европах - ай-ай-ай- горе великое! - были евреи богатые, стали бедные...- Фрумер, наконец, совсем замолчал, слышно было, как в темноте одна об другую шуршат его ладони, затем стало раздаваться тихие, монотонные причитания.
         - Что это вы там шепчете?- с недоброй тревогой в голосе спросил Сафонов, устав слушать ночную тишину, наполненную любовными шорохами насекомых и далёкой, натужной, злой трескотнёй немецких моторов.
           - Молитвы, молодой человек, молитвы... Это помогает прийти в себя, сосредоточиться, советую вам попробовать. Молитвы - это и есть канал к небу, к Богу, правда далеко не всегда он бывает чистым, прямым; мы, люди, просим, молимся, трепетно ждём с неба ответа и исполнения чаяний, но часто - оттуда, сверху, звучит лишь тишина,- почему?
          - Да, почему?- был рад Сафонов, что Фрумер очнулся, снова заговорил важное, интересное.
          - Потому что нельзя с грязной душой, только с плотскими желаниями - с ногами, так сказать,- на небо взбираться; вы - не вы конкретно, разумеется, о вообще - человек,- вы там такой никому не нужны... Люди - слишком самоуверенны...
           - А кто там наверху?- тотчас спросил Сафонов о главном, так интересующем его.- Ангелы? Они что, сейчас нас видят, слушают?- он краем глаза в небо выглянул, переполненное огнём, бурлящее.
          - Ангелы, высшие существа.  Ну не напрямую, конечно, слушают, а посредством тончайших вибраций наших душ...
          - Это значит, главное - настрой человека, его общая склонность делать добро, или наоборот - безобразия?
           - Пожалуй, тут я с вами тоже соглашусь... Так будете дальше слушать историю, про то, как мы все... простите меня, жидко обделались? Или - всё-таки спать?
           Сафонов так бурно запротестовал, что это вызвало хохот умиления у Фрумера.



1999  -  2004