Просветление Шона

Было необыкновенно приятно оказаться в Ханое после четырехлетнего перерыва. И странно было увидеть, что город совсем не изменился.

Каждое мое предыдущее посещение я видел как новые стерильные кварталы стирают с лица города промусоленный человейник кварталов старых. А тут, все как было так и есть.

- А что ты хочешь - сказала Мун, - во первых, ковид. А потом, кучу строительных воротил посадили за коррупцию; теперь все боятся деньги вкладывать

Но по мне, так то, что сохранилось, это самое то, что нужно. Меня не смущает вонь гниющих отбросов в узеньких закоулках или на обочинах широченных проспектов, переполненных снующими мотороллерами словно сибирские реки лососем во время нереста. Подумаешь, у каждой двери в проулке сидит по тетке, торгующей чем угодно от парного мяса через овощи и пахучие морепродукты до подозрительной парфюмерии. Мужики в майках-алкоголичках или с голыми торсами ремонтируют какую-то механическую дрянь прямо на уличке – это их дело, не мое. Из очередной забегаловки пластмассовые стульчики с едоками выплеснулись на дорогу? Ничего не стоит пройти между ними, делов-то.

А все потому, что в Ханое я попадаю в теплые лапы человечности, которым отдаюсь в пароксизме благодарного саморастворения. По жизни я индивидуалист; всегда пытаюсь просчитать ситуацию на несколько шагов вперёд. А тут раз, и превращаюсь в обожаемого ребенка, чей детский лепет на английском кто понимает, а кто и нет. Но все с дитем носятся и ублажают как могут.

Доходит до смешного; только что компанией пили пиво под устриц и жареных голубей. Встаем, собираясь уходить, и тут кто-либо берет меня за руку и молча, но настоятельно куда-то ведёт со всеобщего одобрения. Гляжу, а передо мной оказывается дверь туалета! Действительно, а вдруг ребёночек не знает, что после пива и перед прогулкой во избежание неприятностей желательно пописать.

Или история, что случилась в Начанге. Гостил там у семейной пары преподавателей английского. Поэтому особых проблем с общением не было. Но к середине дня беседа начала иссякать. И тут хозяевам пришла в голову замечательная идея; а не хочется ли мне на пляж? Господи, ну конечно хочется! Прекрасно – десять минут уходит на обсуждение деталей; кто меня повезет, где лучше снять лежанку под зонтиком, хватит ли мне с собой одной бутылки воды, нужно ли ещё что нибудь кроме полотенца и крема от солнца. Потом мне вручают мелкую денежку, чтобы заплатить за лежак без сдачи и нахлобучивают на меня мотоциклетный шлем. Я уже иду к двери, когда хозяйка вдруг говорит:

   - А покажи-ка мне свою сумку
   - Пожалуйста
   - Это твои плавки? Дай-ка их сюда!
   - ?????
   - Давай-давай!
   - Почему, ничего не понял?
   - А чтобы ты не купался
   - ??????
   - Купаться сейчас нельзя. Очень сильное солнце, можешь заполучить рак кожи
   - Так зачем мне тогда на пляж?
   - Ну, мы думали ты хочешь под зонтиком полежать, на море посмотреть

Когда к вечеру мы все же оказались на пляже, меня попросили не заплывать дальше вооон того мальчика в двадцати метрах от берега. И очень боялись, что полуметровая волна ударит меня в лицо, и я захлебнусь и утону.

Со мной носятся как с писаной тобой (сравнение затасканное, но здесь удивительно к месту), передают от друга родственнику, и я вдруг попадаю в места, где не ступала нога туриста и чувствую себя там удивительно комфортно (чтобы не сказать, как рыба в воде). Иногда мое мнение спрашивают:

   - Ты хочешь, чтобы тебя отвезла Мун, или пусть Том?
   - Конечно Мун. - За кого они меня принимают? Сидеть на мотороллере за молодой очаровательно-болтливой женщиной или за мрачным немногословным парнем? Что думать-то.

Но чаще обходятся без вопросов:

   - Не надо пешком. Хвань подскочит и тебя доставит.

   - Стой на углу. За тобой приедет Чау и отвезет в ресторан.- И вот я снова на заднем сиденье мотороллера, лавирующего среди бессчетного множества себе подобных и изобилия огромных моторов.

   - В пять утра будь, где условились. Мы переслали твое фото таксисту, он тебя подберёт, а уже потом заедете за нами.

Конечно, после долгих отнекиваний я за все материальное плачу –  сую в неохотные, уворачивающиеся руки презренные зелёные бумажки. На глазок, уже перед отъездом, когда при виде авиабилетов со скорой обратной датой я вдруг вспоминаю, что я человек взрослый. Но разве в материальном дело.

В этот день меня довезли до дома Лин, где накормили вкусным завтраком под рисовое вино на меду, и вот мы уже едем с ней на машине к какому-то монаху, и она ещё говорит, что я его знаю.

   - Помнишь, Шон. Он раньше в министерстве работал
   - Не помню, Лин, извини
   - Ну как же. В провинции были у него дома.
   - Ммм…

Но тут Лин предъявила фотографию на телефоне, и я вспомнил. Шон –  маленький, худой, мягкий и очень добрый человек возил нас лет семь назад по малоизвестным пагодам Ханоя. Он и Лин вместе занимались духовными практиками. Шон был на несколько ступеней выше нее в спиритическом плане и собирался в скором времени принять монашество.

Потом ему в голову пришла идея свозить нас в свою провинцию; показать остатки двух королевских дворцов и навестить его родную деревню. И мы поехали.

Дворцы оказались действительно очень интересными, не помню уже зачем им нужно было иметь два поблизости. Может быть они выражали идею борьбы светлого будущего с заскорузлым прошлым, или что еще. Старый дворец был традиционно китаеобразным, а в новом прослеживалось влияние французского модерна.

Семейная резиденция Шона представляла собой несколько солидных каменных зданий вокруг маленькой замощенной площади – настоящее родовое гнездо. И, конечно, нас ждал традиционный вьетнамский обед; суп на тему Фо Бо, утка и свинина в соусах, жареные трубочки нем, толстые простодушные креветки –  перед употреблением ими надо потыкать в кашицу из лимонного сока и черного молотого перца – и они становятся неотразимы. Ко всему этому великолепию Шон добавил большую бутыль прозрачной жидкости. По предыдущему опыту я уже знал, что это самодельная рисовая водка, обычно очень хорошая. Но на этой бутыли были нанесены несколько горизонтальных отметок. Увидев мой заинтересованный взгляд, Шон сказал:

   - Эти наше семейное правило. Никогда за один обед не опускаться ниже одной отметки.

Зря он это сказал. Под такую закуску, с устатку, да под тосты, к противодействию которым Шон оказался не готов, мы проскочили первую красную линию не заметив. Водочка действительно была на редкость хороша. Мы уже были заметно ниже третьей отметки, когда появился брат Шона и вдохнул новые силы в наше предприятие.

Прикончив бутыль, мы благоразумно решили про нее забыть, а уж на второй удержаться на верхней черте. И, конечно, не удержались.

А потом мы гусарили. Мне захотелось посмотреть маленьких вьетнамских свинок. Я полагал, что где-то за домами есть загон, куда мы все и прогуляемся. Но братья поступили проще; кому-то позвонили и, как скоро не знаю, потому что пить мы продолжали и время теперь измерялось отметками на бутыли – но приехал на мопеде какой-то парень, а за его сиденьем была привязана кошелка из металлической сетки. В оной барахтались с десяток крохотных свинок. Мне было их жалко –  это с одной стороны –  но с другой мы только что сожрали их подружку целиком, и это было безумно вкусно.

Балкон основного строения нависал над площадью и просто требовал выступлений. Мы и выступали на потеху друзей и родственников с телефонами внизу. Братья пели, я произносил какую-то речь, изображая, похоже, Дуче. Руку в салюте я точно вскидывал, гнул губы в сторону и свирепо хмурил брови. Почему-то мне эта площадь Италию напоминала.

Навыступавшись, мы пили снова. Потом меня учили правильно справлять малую нужду в задних туалетах вьетнамских крестьянских домов.

Короче, хорошо было до самого вечера. Даже в машине, отправляясь в обратный путь, мы с Шоном не успокоились и услаждали попутчиков песнопениями. За что мне наутро было особенно стыдно, потому что, в отличие от брата, петь я не умею.

В мой следующий визит Лин сообщила, что Шон отложил пострижение. Считает, что пока недостоин.

   - Ну Шон уже достиг просветления вместе со мной. Зачем ему теперь в монахи, - сказал я. Лин захихикала. Не ожидал от нее такого злорадства.

И вот теперь, годы спустя, Шон всё-таки монахом стал. Интересно.

Монастырь оказался одноэтажным прямоугольным зданием современной постройки, стоящим на окраине Ханоя рядом с платформой электрички. Внутри обычная аляповатая роскошь в кричащих тонах от апельсинового до маренго. На стенах, среди прочего, изображения выдающихся местных буддистов, напоминающие портреты передовиков производства периода развитого социализма.

Не буду утверждать, что узнал Шона. Передо мной стоял наголо обритый пожилой монах в коричневой робе. Редкие азиатские волоски седой бороды торчали из его подбородка как пёрышки недоощипанной курицы. Но улыбался он хорошо; приветливо и умиротворенно одновременно.

Мы сели за пластиковый столик в одном из залов. Без рисовой водочки беседа в ограниченном переводе Лин под зелёный чай с печеньками протекала благодушно-отчужденно. Проведя ладонью по собственному бритому черепу (каждый раз вспоминаю при этом Камбея из “Семи Самураев”), я, для зачина, сказал, что тоже почти готов в буддистские монахи. Улыбнувшись, Шон ответил, что для этого нужно ещё трудиться пятнадцать часов в день. Сказал он это без самодовольства, просто как факт.

После говорили о монашеских трудах. Помимо содержания монастыря в чистоте и приема, когда требовалось, паломников, они заключались в чтении сутр. Книга оных лежала перед нами на столе. Была она на тибетской вязи транскрибированной на вьетнамский. Понимать содержание не требуется; заслуги перед небом возникают от произнесения правильных звуков. Я попробовал прочитать бессмысленные вьетнамские слоги, Шон и Лин вежливо посмеялись.

Беседа благополучно двигалась к завершению и мы уже внутренне поднимались, когда в наружную дверь просунулась коротко стриженная голова, посмотрела на нас и снова пропала. Я вопросительно взглянул на Лин:

   - Вы же сказали, что Шон здесь единственный монах?
   - Правильно; один монах, одна монашка. Она сейчас подойдёт.

Уходить больше не хотелось. Вошла худенькая молодая девушка в жёлтой шелковой блузке без рукавов и длинной бордовой юбке. Ее правильной формы голова, сидевшая на тоненькой шейке, просвечивала через сантиметровый ёжик черных волос. Лёгкие белые руки, длинные пальцы, большие глаза, аккуратный носик. Девушка была красива, или, скорее, трогательна. Ее представили как нан (nun, монашка, англ.) Мо и это стало ее именем на день.

Нан Мо говорила по английски, что стало приятным сюрпризом. Она вежливо поинтересовалась моими делами; спросила работаю ли, чем занимаюсь в свободное время, который раз во Вьетнаме. Рассказала о своем дне – те же пятнадцать часов ежедневного служения, из них один посвящен изучению английского. На мой вопрос зачем, пояснила; инструкторы приезжают из Тибета и Индии. Английский нужен, чтобы их понимать. Тут у меня появилась надежда, что Нан Мо разговаривает со мной не без пользы для себя. Возможно наш час общения зачтется ей как заслуга.

   - Вот вы сказали, что приходится косить траву, и это тяжело. Но ведь, наверное, только один раз в неделю, - говорила Нан Мо, - а я мету этот двор каждый день.
   - Замощенный двор мести одно удовольствие. Вы должно быть просто танцуете вокруг метлы. - Нан Мо улыбнулась сравнению, но тут же жалобно возразила:
   - А комары?

Слова “спрей” она не знала, и мне не удалось объяснить ей как от комаров спастись.

Нам предложили отобедать вместе, и я с радостью согласился, надеясь на продолжение разговора. О том, чем кормили, лучше не вспоминать. Были малосъедобные комки зеленоватого клейкого риса; сказали, что его специально недовыращивают и недоваривают. Были ноздреватые куски чего-то сероватого. Наверное, когда колбаса отдает богу душу, и из нее на небо улетучиваются остатки мяса, она превращается в нечто подобное. Была тарелка накромсанных брокколи. Единственной приправой служил грубый коричневатый порошок. Я спросил;

   - Что это?
   - Соль
   - А почему она так пахнет? - Нан Мо покрутила в руках баночку, читая этикетку:
   - Она с креветками.
   - Как, с креветками??! - делано удивился я, - ведь мы же тут все буддисты!
   - Чуть-чуть можно, - рассмеялась Нан Мо.

Мне удалось расспросить о ее жизни:

   - Ну, я закончила университет.

Так, значит, ей уже не восемнадцать, как я было подумал.

   - Потом проработала десять лет в департаменте здравоохранения, - увидев мой изумлённый взгляд, добавила:
   - Мне тридцать два. Но это неважно. Я просто решила, что от жизни хочу другого.
   - Наверное родители расстроились?
   - Мама плакала. - Нан Мо изобразила пальцами текущие по лицу слезы, - говорила, что я как все должна выйти замуж и нарожать детей. А мне этого не надо. Но теперь родители привыкли.

Все это Нан Мо говорила с простотой и безмятежностью ребенка. Мне хотелось ее расшевелить и я начал задавать слегка провокационные вопросы:

   - А вот если у твоих друзей будет свадьба, скажем, в Сайгоне. Ты сможешь поехать на несколько дней?
   - Смогу. Но я никогда не захочу
   - А можешь ты вообще вернуться к мирской жизни? Например, на год. А потом снова стать монашкой?
   - Ннкогда не захочу, но могу. Но только один раз. А вот монахи могут это делать до семи раз.
   - Но это же несправедливо!

Нан Мо улыбнулась.

Конечно, все это время я старался определить характер ее отношений с Шоном. Он казался мне ворчливым старшим братом, воспитывающим хорошую, но пока безответственную сестренку. Один раз они начали смешно препираться. По-видимому, Нан Мо достала из шкафа какую-то не ту тарелку. Шон хмурил брови и бурчал, изображая гнев на слабом добром лице. Нан Мо выражала преувеличенную покорность, но подняться с места и не подумала. Тогда Шон пошел и заменил тарелку сам. После этого все опять заулыбались.

При расставании мы пожали руки с Нан Мо, обнялись с Шоном. Выглянув из окна машины я запечатлел их в памяти стоящими рядом и машущими на прощание.

Похоже Шон всё-таки нашел просветление.