Советский реализм

Я снова, как попугай Хазанова, рискую навлечь на себя всеобщее недовольство, но иначе не могу. Не могу не высказаться. А речь вот о чем… АНДРЕЙ ФУРСОВ в одной из своих, как мне показалось, заказных и неприятно помпезных статей о Сталине, написал примерно следующее: «Однажды я спросил своего отца о всепоглощающем страхе, который был при Сталине. И он сказал следующее: «Не было никакого страха. Послушай советские песни того времени. Такие песни не пишутся, когда люди боятся». *
________
* С места в карьер сразу же хочется возразить, сославшись на наше ближайшее БУДУЩЕЕ, в котором ПРЕДИКТОР ЗАПРЕТИТ НАМ говорить о своих тревожных предчувствиях, о беспокойстве, о страхе и о недоверии к правительству. Потому что иначе нас лишат баллов и наш рейтинг ухудшится. В результате мы лишимся продовольствия (карточек). А не то же ли самое было при Сталине? Именно что было так.  Только сталинская рейтинговая система касалась не обычных людей – молчаливое и послушное большинство – а тех, кто был способен посредством своего таланта выразить народную душу в искусстве.  Это касалось писателей, композиторов, художников, режиссеров, актеров, скульпторов - всех, кто и при Сталине, и после Сталина оформляли «витрину СССР». Именно тех людей, которые при ослаблении власти Сталина в эпоху «оттепели» смогли хоть и шепотом, но заявить свой протест.
________

После того, как я прочитала статью Фурсова, которого очень уважаю как историка, - потянуло на меня от неё «кислым». Таковым для меня является вкус обмана.  Потому что я как историк и культуролог знаю, что Сталин, публично провозгласив , что «жить стало лучше – жить стало веселее», таким образом озвучил ЛИНИЮ НА «ВЕСЕЛОЕ ИСКУССТВО». А это значит, что другая огромная часть искусства, связанная с душой, с кризисом, с печалью оказалась искусственно иссеченной и заблокированной. Та часть, которая связана с душевной болью. С человеческой глубиной. С вечностью.

СТРАДАНИЕ – это плавильный котел, который преобразует человека и трансформирует человеческий кризис в искусство. В поэзию, в живопись, в литературу, в музыку. Достоевский (и не он один) полагал, что именно СТРАДАНИЕ является истоком хорошей литературы. Страдание – это также и исток просветления человека. Поэтому, в основном, писал о страдании и о преображении человека в страдании.

ГЕОРГИЙ ГУРДЖИЕВ говорил, что, страдая, человек осознает себя наедине с вечностью. Страдание очищает его и отметает все суетное и сиюминутное, оставляя главное. В минуты страдания, человек начинает понимать суть жизни.  Он становится воистину человеком. Страдание очищает его, учит сочувствию и состраданию к другим. Без страдания, без заглядывания в бездну, без ощущения присутствия холода смерти за левым плечом, человек остается пустым, поверхностным и бессмысленным.

Так случилось и с «веселым» сталинским искусством, которое отражало только одну часть жизни – государственную. Но не всю ее. В сталинском искусстве не было целостности. Поэтому о советском реализме нельзя сказать, что оно было вполне реалистичным.

В старой России было много песен-страданий. Их пели все, кого одолевала тоска в темные осенние вечера. Высшие классы предпочитали романсы посложнее, а люди попроще пели городские песни о том же самом. И не только о любви, но и о тяжелой доле.  В русской песне вообще всегда было много страдания. Это было связано с тяжелой жизнью, с тяжелой работой, в которую превращал всякое дело суровый климат, вековечная нищета и бескрайние пустые пространства. Русская душа вообще никогда не была легкой, а тем более маршевой.  Маршировали пруссаки, австрияки, а русские только копировали их мундиры и шагистику. Но это было не русское. Не свое. Чужое. Царское дело немецких Великих Князей.

В народе пели о горькой участи солдат, полегших в поле, о тоске жен, потерявших своих женихов, о плаче невест, которых выдавали за нелюбимых. Да мало ли о чем еще. Бед много. Много и песен-страданий. Печальные песни лились на фоне бескрайних просторов. Люди пели о несбывшихся мечтах, о судьбе-разлучнице. И только марши не пели. Их играли духовые военные оркестры. 

Марши начали петь хором только при Сталине. «Широка страна моя родная», «Все выше и выше и выше», «Утро красит нежным светом», «Марш артиллеристов», «Марш танкистов». Были, конечно, и грустные песни: «На позициях девушка провожала бойца», «Прощай – говорила невеста», но и эти песни были не вполне личные. Они были политические.  В них все было разложено по полочкам: Вот – жених, вот – невеста, между ними – любовь. Оба выполняют госдолг.  Остальное от дьявола. Психология начисто отсутствовала.

И совершенно невозможно сейчас представить, чтобы в СССР появилась бы, например, такая «взрослая» песня, которую во Франции дуэтом пели ДЖЕЙН БИРКИН И СЕРЖ ГЕНСБУР «Я тебя люблю. Я тебя тоже… нет».  Таких сложных и противоречивых песен в Советском Союзе никогда не было. Не было глубокого страдания как такового. Оно начало проклевываться в эстрадном искусстве только при позднем Брежневе («Красивая и смелая дорогу перешла» в исполнении Анны Герман) и в романтике «бардов».

 Это были песни-баллады, песни-загадки. Их пели вполголоса.  Не так, как голосили про «жить стало лучше, жить стало веселее». Появились особенные песни Высоцкого, Окуджавы. Люди пели эти песни для себя. А в официальных собраниях звучали хоры «А Ленин такой молодой», «Ленин, партия, комсомол», «Мой адрес Советский Союз». Все это сдабривалось никому теперь уже больше не нужной лирикой парадного ЛЕЩЕНКО про «малого птаха». 

На самом последнем издыхании социализма появилась тревожная песня БАРЫКИНА о «той девушке, которую люблю». Но это было еще не настоящее. Еще слишком детское. Песни такого рода еще не выбивались из рамок «жить стало лучше, жить стало веселее». Это была только светлая и легкая юношеская мечта о любви, которую ельцинская попса быстро перевела в душную постельную рыбу, завершившуюся уже в наше время полным кислотным удушьем на фоне борзого Шамана, который начал призывать людей «встать». Но не для того, чтобы опомниться, а чтобы поклониться мертвым, которые «смотрят на нас сверху добрыми глазами».*
________
* Тексты у Шамана еще те. Жаль, что никто не знакомиться с ними и не вдумывается в них. Все они двойственные и припахивают чем-то неприятным. Когда он орет «Мой бой, мой бой, мой бой», - передо мной почему-то встает образ смазливого гея, а не кровавой битвы.
________

Выходит, что за 70 лет социализма и за 30 лет постсоциализма – то есть, за целый век – Россия не создала ничего ценного в песенной культуре и почти полностью утратила серьезную музыкальную культуру, которая была связана с великой частью человеческого – с его душой. Вы считаете, что это хорошо? Хорошо то, что современному человеку вдруг оказалось нечего петь и он обнаружил свой рот заклеенным скотчем?

Мы потеряли огромный пласт культуры – ту часть народного песенного искусства, которую советская власть, а затем постсоветская просто запретили приказом. Сталин назвал эту часть «пессимизмом», а Ельцин вообще ничего по этому поводу не сказал, пребывая в пьяном угаре, который до сих пор Дмитрий Песков называет «искусством».

Сегодня российское музыкальное искусство окончательно погибло. Особенно после того, как глобальный постмодерн провозгласил «смерть автора» и песни стали писать техники, а не композиторы. На издыхании находится и серьезная музыка. Вспомните, за что посадили Шостаковича и постоянно гнобили Прокофьева, Шнитке, Губайдуллину. За пессимизм, конечно. За непонятность. За сложность. За то, что не два прихлопа три притопа. За то, что не писали марши. 

Та же самая линия проводилась в поэзии и литературе. В результате, глубоких философских произведений создано не было. Не было создано ничего, что могло бы сравниться по значению с произведениями Гоголя, Льва Толстого, Михаила Булгакова, Достоевского, Лескова, Пушкина, Лермонтова. Не потому, что авторы были слабее. Просто им не давали писать так, как просила душа. Как писали Пушкин и Лермонтов, Достоевский и Лев Толстой. *

Об этом ясно сказано в последнем письме Александра Фадеева. «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено».
Это первые строки его посмертного письма, в котором сказано главное. А теперь посмотрите, что Фадеев писал дальше…

ЛУЧШИЕ КАДРЫ ЛИТЕРАТУРЫ -- в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, -- ФИЗИЧЕСКИ ИСТРЕБЛЕНЫ ИЛИ ПОГИБЛИ, БЛАГОДАРЯ ПРЕСТУПНОМУ ПОПУСТИТЕЛЬСТВУ ВЛАСТЬ ИМУЩИХ; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ, МАЛО-МАЛЬСКИ СПОСОБНОЕ СОЗДАВАТЬ ИСТИННЫЕ ЦЕННОСТИ, УМЕРЛО, НЕ ДОСТИГНУВ 40-50 ЛЕТ.

ЛИТЕРАТУРА - это святая святых - ОТДАНА НА РАСТЕРЗАНИЕ БЮРОКРАТАМ И САМЫМ ОТСТАЛЫМ ЭЛЕМЕНТАМ НАРОДА, и с самых "высоких" трибун - таких как Московская конференция или XX партсъезд - раздался новый лозунг "Ату ее!"
Тот путь, которым собираются исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, - выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, все той же "дубинкой".

С КАКИМ ЧУВСТВОМ СВОБОДЫ И ОТКРЫТОСТИ МИРА ВХОДИЛО МОЕ ПОКОЛЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРУ ПРИ ЛЕНИНЕ, КАКИЕ СИЛЫ НЕОБЪЯТНЫЕ БЫЛИ В ДУШЕ И КАКИЕ ПРЕКРАСНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ МЫ СОЗДАВАЛИ И ЕЩЕ МОГЛИ БЫ СОЗДАТЬ!
Конец цитаты

Однако Фурсов, похоже, даже не предполагает, какая трагедия скрывается за «веселым» сталинским искусством.  Он считает, что «веселое» советское искусство было показателем красоты жизни. А я отмечу, что немецкие наци писали марши и получше наших. И маршировали ровнее в сторону Москвы. Под марши до сих пор ходит все население стран, в которых устроена восточная и азиатская деспотии. И маршируют эти народы вовсе не от большой радости, а по приказу. Потому что от радости человек танцует, а не марширует.  И по этой же причине в таких странах запрещено делать печальное лицо, писать печальные стихи, а шутить только по разнарядке.

Вот почему Российской Империи удалось создать великую русскую культуру, а советской стране – нет. Марши ее хороши – ничего не могу сказать плохого. Не на коленках писаны, не как сейчас – музыкой композиторы занимались, а не техники. Но зато отсутствует то, что рассказывает о самом главном – о человеке и его душе. О человеке без производства, без войны и без оголтелой любви к правителю. Просто о человеке.