Польский дед и три советских рубля

       А вот ещё один замечательный случай нежданно-негаданного исполнения самого заветного желания; и он тоже - родом из детства. Мне тогда было лет десять. Младшему брату, тоже участнику событий, – года четыре. И случай этот – столь замечательный, я бы даже сказал - чудесный, запомнился мне в мельчайших подробностях на всю оставшуюся жизнь.
       Был ранний летний вечер долгого дня летних каникул. Часам к пяти пополудни мы уже вдосталь набегались с пацанами, наигрались во все известные нам дворовые игры, такие как: в «слона», «чижа», «ножички», в «индейцев», в «войнушку», в футбол, в «казаки-разбойники»; накупались в городском озере, согреваясь между сеансами купания в горячем песке пляжа. Ну, а к указанному времени наши поистине  неисчерпаемые запасы неуёмной детской энергии как-то незаметно "подисчерпались", и просто «зверски» захотелось подкрепиться чем-нибудь сладеньким... Совсем как Карлсону, "который живёт на крыше" и которому, для быстрого восстановления сил требовался не авиационный керосин, а нечто куда более вкусное и приятное: «семь тортов», например; баночек пять клубничного или малинового варенья; ну – и всё такое-прочее: сладкое и съедобное чтобы...
       Мы с братцем вполне обошлись бы и одной пол-литровой баночкой черничного варенья из маминых "подвальных" заготовок; буханкой «чёрного» ржаного хлеба и пол-литровой бутылкой молока. Но для этого надо было идти домой, а идти туда раньше позднего вечера: после того, как уже основательно стемнеет, - было у нас как-то не принято. Чтобы "заглушить" не на шутку разыгравшийся аппетит, нам вполне хватило бы и пары булочек с повидлом, изюмом или, на худой конец, – с корицей, маком. А к ним, – для наедка, – ещё бы по стограммовой порции сливочного мороженого, которого, кроме советского своего детства, я уже больше нигде и никогда не ел, не видел, и, вероятнее всего, больше никогда не попробую…
       Денег на такое скромное «пиршество» требовалось, по сути, немного: всего каких-нибудь сорок-сорок пять копеек. Но денег, я знал, в доме не было ни гроша.
       До аванса или «получки» первого из родителей («первого» – по сроку выплаты заработной платы), когда можно было легко выпросить у мамы на двоих сорок копеек (а это две порции сливочного мороженого по сто грамм: 13 коп./шт.* 2 шт. = 26 коп.; плюс две булочки с повидлом: 7 коп./шт.* 2 шт. = 14 коп.; либо две порции шоколадного мороженого: 15 * 2 = 30 и два пирожка с повидлом: 5 * 2 = 10). Но до первой «получки» или аванса оставалось еще «долгих» три или четыре дня...
       Все молочные, водочные, пивные и прочие пустые бутылки, обретавшиеся, время от времени, на кухне, – особенно «урожайно» бывало там после праздников, выходных, когда в гости к нам захаживали друзья отца, и они компанией - человека три-четыре - играли в карты «на интерес», не забывая, при этом, прикладываться к пиву, а там - и к водочке, под "лёгкую" какую-нибудь закуску.
       Честно признаюсь: оставшаяся от последнего «папкиного с дружками» застолья  стеклянная тара была шустро сдана нами ещё в понедельник, а вырученные деньги, – за исключением тех, что были бдительно удержаны мамой «на хлеб и молоко», – давно и «с чувством» употреблены описанным выше способом, то есть - проедены.
       Карманы родительских осенне-зимних пальто, самые низы подкладок, где случайно могли заваляться провалившиеся в прорехи карманов «белые» монетки номиналом в «десять», «пятнадцать», а то и в «двадцать» копеек, были неоднократно проверены, досконально прощупаны  мной лично. 

       Жестокая и «трезвая» (в отсутствие «сладкого»), очень смахивающая на суровую взрослую (по жёсткости мироощущения, когда ты изо дня в день должен идти на "нелюбимую" работу, чтобы заработать денег "на жизнь", а не играть с друзьями во всевозможные  игры с утра и до вечера), - серая унылая будничность, - хотя и в редкий, но уже и не в первый раз хмуро показывала нам невесёлый "оскал"... И мне "конкретно" взгрустнулось тогда...

       Сидя «за домом», – с тыльной стороны нашей пятиэтажки, – я уныло чертил на земле какие-то неясные фигуры, с упорством маньяка рисуя в воображении изощрённо-мучительные картины того, как умело-бережно, вкусно и сытно распорядился бы сейчас «пятнадцатью», «двадцатью», а лучше – «пятьюдесятью» - копейками, попадись они мне каким-нибудь таинственным путём в руки…
       При этом (как символично, однако!), сидел я совсем недалеко от входа в детское кафе, недавно открытое в нашем городе в подвальном этаже нашего же дома, имевшего  лично для меня вполне себе поэтичное название: «Лакомка».

       Вдруг… И только сейчас, туго складывая слова в предложения, желая как можно точнее передать «то» моё настроение, дух «того» далёкого времени и всё то "реальное", что всегда так хочется передать рассказчику в каждом своём произведении, но что, как правило, доподлинно-художественно никогда (или почти никогда)передать не удаётся... - исключая, разве что, гениев…. да и тем – не всегда… Вот почему тысячу раз прав Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь!»...

       ...Так вот: вдруг передо мной "нарисовался" младший брат - также, как и я, снедаемый «сладким голодом». Та же "наркоманья" тоска в глазах «по мороженому-пироженому»; тот же терзающий внутренности обыкновенный голод (мы ведь с утра ничего не ели), ошибочно принимаемый нами за острое желание съесть хоть чего-нибудь сладенького, - были настолько очевидно проявлены на его худеньком личике, в его жалостно-просящем взгляде, что я, дабы не усугублять свои и его мучения, не выдержал и послал братца домой: в последний – заведомо безнадежный для себя раз напутствуя "мАлого" словами:
       – Вовчик, сходи в разведку! Попроси у мамы хотя бы двадцать копеек. А вдруг даст?.. Мне-то она точно не даст, а тебе – малому, может, выклянчить и удастся… Или у папки попроси!.. Он-то уж точно даст, если у него будет. Только «мину» пожалостнее сделай, как ты умеешь, – и Вовчик послушно убежал исполнять поручение.
       Я же остался сидеть и ждать. «А вдруг!..» – надежда до последнего не покидала меня.
       «МалОго» долго не было: с полчаса или минут сорок даже. Я стал терять терпение. «Ну, – думаю, – сейчас подымусь, и если он там сидит себе и «телик» смотрит, позабыв обо мне, "настругаю саечек" столько, что навсегда запомнит!». И только я поднялся на ноги, как прибегает Вовчик с радостно-сияющим лицом и протягивает мне «трёху»: – целых ТРИ СОВЕТСКИХ РУБЛЯ - одной новенькой зеленовато-голубой купюрой: 
       – Вот! Дед ВИтэк с Польши приехал!.. Нам с тобой дал!.. – с радостным выдохом  счастливо исполненного поручения выпалил мой чудный младший братишка.

       Сказать, что я был «приятно удивлен» или даже «весьма обрадован», – это значит - ничего не сказать. Я был ошеломлён, ошарашен и просто сбит с толку доселе невиданным, невероятным СЧАСТЬЕМ. «Дед Витэк?..». Я впервые услыхал это имя. Но тут же понял, что этот «польский дед» был или невиданный мной прежде «богач», или просто «волшебник», каким-то неведомым чудом попавший к нам в квартиру как раз тогда, когда он более всех был нам с братишкой нужен. «Но как это он догадался, что мы только что так сильно хотели, так мечтали иметь хоть немного карманных денег?!. Каким счастливым ветром занесло его к нам именно сегодня, сейчас?..», – радужной стайкой "коллибри" проносились в моей голове эти мысли-вопросы, вовсе не требовавшие ответа...
       «Польский дедушка» Витэк оказался родным старшим братом нашей, по матери, бабушки Марии, когда-то давно уехавшим в Польшу и всё это время живший там. В тот раз, после долгой разлуки, он приехал на "родину", в гости ко всей многочисленной родне по сёстриной линии, и сейчас по очереди объезжал своих близких и одновременно таких "далёких" родственников. Наша семья оказалась одной из первых в планах его посещений. Отсюда, видимо, и столь щедрый подарок его нам - прежде никогда невиданным внучатым племянникам.

       Эффект невероятного ЧУДА этого случая был тем ещё ошеломительней, что мы, дети, в те далёкие времена росли в атмосфере абсолютного – «большевистского», так сказать, "по наследству" доставшегося из прошлого и упорно насаждавшегося Компартией-"рулевым" - атеизма. И я не только не мог представить себе, что, очень сильно захотев чего-то, надо было лишь горячо, с искренней верой «в боженьку» помолиться, – и всё исполнится "по вере твоей". Но я, как и все окружавшие меня люди, – дети и взрослые, – был весьма далёк даже от маломальского  представления о Боге, о Его всемогущем чудесном промысле... Да что говорить?! Даже имя Его было тогда под запретом.
       Так или иначе, но ЧУДО – истинное чудо горячей Надежды и неиссякаемой Веры – было воочию явлено мне тогда, хотя и вошло в меня совсем неосознанным. Однако предчувствие дивного присутствия Божьего промысла в этом мире никуда не исчезло, а так и осталось со мной навсегда. И я уже больше не мог о Нём позабыть, время от времени вспоминая Его чудесное воплощение в моей судьбе. 

       Предвижу закономерный вопрос читателя: «Как же вы распорядились тогда этими «большими» деньгами?». Сейчас отвечу: элементарно. Точно в соответствии с их прямым назначением.
       Мы с Вовчиком тут же пробежались по двору, желая непременно разделить свою радость с друзьями, пригласив самых закадычных из них в «Лакомку», чтобы вместе отметить праздник; а втуне, - чтобы похвастаться перед ними своим "польским дедом"...

       Нешумной толпой, аки в храм, зашли мы в детское кафе, и я, подобно счастливчику, только что выигравшему большой куш в лотерею, предложил друзьям выбирать лакомства на вкус. А поскольку, в силу правильного советского воспитания, никто из них первым сделать выбор не мог либо не решился, пришлось его делать мне: одному за всех. Не ведаю, то ли проснулась во мне в тот же миг некая наследственная, - от бабушки Лены, матери отца доставшаяся скупость, - то ли сработал инстинкт самосохранения, только с полчаса, как "гвоздём вбитый" и засевший в памяти пережитым опытом катастрофического отсутствия денег в карманах, только я сам, полу осознанно, значительно сократил разнообразие и сумму своего собственного, а значит и нашего общего, заказа. Помню только, что на угощение «толпы» из восьми человек было потрачено мной не более одного рубля шестидесяти-восьмидесяти копеек. Оставшиеся "рупь-сорок" или "рупь-двадцать" были расчётливо-рачительно проедены нами с братцем в течение следующих двух или трёх дней.
       И всё-таки тот памятный летний вечер был для нас с «малым», да и для шестерых наших друзей: - вечно, как и мы, мечтавших о «бочках мороженого» и «гОрах пироженого», - настоящим праздником "невиданной доселе объедаловки"...

       Интересно всё-таки, понимал ли тогда и мог ли представить себе то впечатление «чуда», какое произведёт на его неведомых внучатых племянников столь щедрый его и такой своевременный подарок наш славный «польский дедушка»? Думаю, что про денежную ценность его всё понимал прекрасно. Как я узнал от родителей год спустя, когда они сами побывали в гостях у деда Витэка в городе Слупске, в Польше, он и сам был скуповат на деньги: потому и богат. Однако, уверен, не настолько ясно и не в таких подробностях представлял он себе магическое действие столь щедрого своего поступка, как произошло это на самом деле.
       Впрочем, ещё великий русский поэт-философ - Фёдор Иванович Тютчев - очень верно подметил: «Нам не дано предугадать…». И хоть сказано это было о «Слове», но, думается, относится данный вывод и ко всякому замечательно-доброму человеческому поступку.

       Мой младший брат Вовка, хоть и был тогда ещё совсем «мальком», тоже запомнил тот удивительный случай навсегда.