Часть первая
1
Василий всегда считал, что его детство было счастливым. Их семья жила в достатке. У них была скотина, лошади, сенокосы, сад и небольшая мельница. У Васи были свои обязанности. В деревенской жизни все имели свои обязанности. Даже кот должен ловить мышей, собака — стеречь двор. Вася присматривал за младшим братом Алёшей. Его это не тяготило, братишку он любил. Со сверстниками он дружил, но был драчуном. Он не боялся ввязаться в драку с кем-нибудь даже старше себя, если тот мальчишка напрасно обидел брата. Недалеко от них жил мальчик на год старше Васи. Бабушка этого мальчика иногда подзывала Васю и ласково говорила:
— Вася, на пирожок, да не бей моего Викторку.
На это Вася ей отвечал:
— Вы скажите ему, чтобы он не трогал моего братика, Алёшу. — При этом обязательно брал пирожок.
Иногда бывало, что ему наскучит быть с братом, тогда он мог, не сказав ни слова маме, улизнуть из дома погулять с мальчишками. Особенно летом он не мог удержаться от соблазна убежать с ребятами на Дон. Мама его ругала и говорила:
— Папа придёт, я ему расскажу, как ты себя плохо ведёшь. Пусть он тебя накажет.
Василий любил отца и побаивался его.
— Мама, только папе не говори, я больше не буду.
Зимой в их хозяйстве был приплод: появлялись маленькие козлятки и ягнята, и чтобы они не замёрзли в сарае, их приносили в дом, а мальчики ухаживали за ними. В их обязанности входило следить и подставлять горшочек. Если что прошло мимо, то нужно было или вытереть пол, или веником смести на совок. Мальчики носили их в сарай к их мамам на кормежку. Ребятам было весело с ними. Козлятки и баранчики подбегали к мальчикам и, слегка подпрыгнув, стукались с ними лбами. Козочки и овечки были более нежные, тыкались мордочками и старались лизнуть в лицо. Они были разного цвета: в основном черные и белые, но бывали и пятнистые. Их шубки блестели на свету, а на ощупь «детки» были мягкие и ласковые. Ребята любили брать их на руки, а тем это нравилось. Подбежал козлёночек, нежно проблеял и преданно смотрел в глаза Васи или Алёше и ждал, когда его возьмут на руки. Мальчишки сновали из одной комнаты в другую, а «детки» за ними. Козлята и ягнята оставались в доме до тех пор, пока не подрастут. Когда для них уже было не опасно оставаться в холодном сарае, их относили туда к их мамам. Ребята скучали по своим друзьям. Они навещали их в сарае, старались чем-нибудь их подкормить. Так они приучались с любовью ухаживать за скотиной.
Мальчики росли в родительской любви и ласке. Как для них, так и для многих это была счастливая пора жизни. Однако над Россией сгущались тучи. Вскоре грянула революция. Простой народ воспринял это практически никак — только разговорами между собой на улицах да на базарах:
— Слыхали, в Петербурге произошёл какой-то переёрш?
— Да, ну?.. И что случилось?
— Да, кто ж его знает?!
— Царя скинули. Теперь так и будут бунты. Приструнить некому.
Однако атаманы знали, что произошло. Для них революция не стала неожиданностью. Более того, они ожидали, что дальше могут наступить трагические события, которые перемелют их жизнь. Никому не удастся остаться в стороне.
Ещё до германской войны зажиточные казаки собирались вместе несколько человек и ездили в Германию. Там они покупали веялки, молотилки, маслобойни, мельницы и прочее сельскохозяйственное оборудование, словом, кто что. При этом, чтобы попасть в Германию, им приходилось проезжать почти через всю европейскую часть России. После возвращения станичный атаман приглашал их к себе домой и просил рассказать, где были, что видели и вообще какая обстановка. На тот период станичным атаманом был их дед по отцовской линии, Василий, уважаемый казак, отважный воин с опытом и рачительный хозяин. Хотя при таких встречах присутствовали только казаки, однако Вера, его сноха, проворная (энергичная) молодая женщина была там же, но находилась в другой комнате, обслуживала честное собрание: что-то приносила или что-то уносила по их просьбе. Особенно ей хорошо запомнилось, как они говорили с особым сожалением, что проехали несколько российских губерний и удивились, что там люди годами не видят хлеба. На что атаман сказал:
— Это к беде. Мы-то здесь живём ещё неплохо, но Россия может восстать. Если вся Россия — шуба, то Дон — рукав от неё. Если Россия поднимется против власти, то Дон не устоит, защищая власть. Вот тут и думайте, что делать.
Всё именно так и произошло. Заполыхала гражданская война. Станичный атаман со своими сыновьями и другими казаками из этой местности вошли в отряд красноармейцев и принимали участие в установлении советской власти на Дону. Расчёт атамана был точен — ставка на победителя. Однако Бог судил иное. К концу лета 1918 года конная армия Будённого была далеко от Дона. Этим воспользовались белогвардейцы. Из Азовского моря в устье Дона вошёл карательный пароход «Венера», прошёл вверх до станицы Мало-Лученской. Это приблизительно полпути от Ростова-на-Дону до Царицына. Части Белой Армии высадились с превосходящей силой на открытой местности и полностью уничтожили отряд красноармейцев. На непродолжительное время советская власть в этой местности была ликвидирована. Атаман и его сын Фёдор, а также ещё несколько земляков их соратников были доставлены в станицу Константиновскую и там содержались некоторое время. Вера Николаевна дважды сумела сделать своему мужу и свёкру передачу. Представитель командования Белой армии в Константиновской хорошо знал, что вся родня Веры Николаевны состоит в Белой армии, поэтому он сделал для неё исключение, позволив передать арестованным кое-что из продуктов. Однако через несколько дней к ней заехал посыльный и сообщил, что Василия Петровича и Фёдора Васильевича перевели в другое место, там хорошо, и они ни в чём не нуждаются. Вера Николаевна упала на кровать лицом вниз и громко зарыдала. Она поняла — их расстреляли. С ней вместе заплакали и дети.
Вера Николаевна, осталась одна с двумя детьми. Работать и управлять хозяйством было некому. Сама Вера Николаевна не справлялась, а дети были ещё малолетки. Василию было восемь годочков, а младшему брату — шесть. Для того чтобы выжить мать стала продавать имущество. Вырученных денег хватило на несколько лет. Василию было около четырнадцати лет, когда средства закончились и семья обнищала. Ели впроголодь, одеты были очень плохо. Дело доходило до того, что в сильные морозы они с братом выходили на улицу по очереди: шуба была одна на двоих. А летом часто ходили босиком, чтобы сберечь брезентовые чувяки.
Два брата от одних и тех же родителей были похожи друг на друга. Но как бы они ни были похожи, разница всё-таки была. Родители одинаково приучали каждого к хорошему. Но семя воспитания ложилось на разную почву и, произрастая, давала разные плоды, которые впоследствии повлияли на судьбу каждого. Алексей любил материальный достаток, но если чего-то недоставало, то он особенно не расстраивался. Он был, как говорят в народе, мамин сын. В спорах или драках со сверстниками он, как правило, прятался за старшего брата, и тот всегда заступался за него.
Василий по характеру был другой — самостоятельный своевольный и, можно даже сказать, воинственный.
Василия привлекала жизнь богатых людей. Он не то, чтобы завидовал им, а просто хотел жить, как они — в достатке. Василий ненавидел бедность, но к бедным относился сочувственно.
В тот год Василию исполнилось девятнадцать лет. К этому возрасту он стал выглядеть, как сильный возмужавший молодой человек с твёрдым характером. Конец сентября был тёплый и ласковый. Вера Николаевна с сыновьями возвратилась из церкви. Она сказала им:
— Сегодня и завтра ради праздника Воздвиженья делать ничего не будем — попразднуем. Послезавтра нарежьте лозы, лучше краснотала, и плетите корзины. Хоть какой-то заработок будет.
Через день Василий и Алексей отправились в займище. Провели там целый день. Когда собрались возвращаться домой, солнце уже коснулось горизонта. Из зарослей хвороста по ещё заметной стёжке они пошли к дороге, которая вела в станицу. Путь был недолгий, но сумерки наступили быстро, и только луна освещала все серебряным светом. Не доходя до дороги, под огромном развесистом вязом, слева от тропы, по которой шли, братья увидели: что-то блестит, отражая лунный свет. Подошли, стали разглядывать. Это был небольшой топорик, хорошо отточенный, новый. Братья огляделись. Никого близко не было.
— Когда мы шли сюда, здесь ничего не было. Это я точно помню, — сказал Алексей.
Василий взял топорик без всякого рассуждения, стал играть им, изображая в воздухе, как он рубит.
— Как он послушен у меня в руке! — радостно восхищался Василий. Осмотрев его внимательно, удивился: – Да, им ещё никто не пользовался. А вот сейчас попробую.
Василий ударил им по ветви вяза. Она упала на землю.
— Смотри! Какая толстая ветвь, и этот небольшой топорик одним слабым ударом поверг её на землю. Здорово!
Алексей ещё раз огляделся вокруг, и ему на память пришли картины из сказок, которые ему с братом в детстве читал отец: большая дорога, ночь и на огромном дереве разбойники с топорами. От этого ему стало не по себе.
— Брось топор, брат. Это не к добру — находить ножи и топоры, да ещё ночью.
— Нет! Ни за что! Не будь суеверным, братишка. — Василий любовался топориком. — Видно, что это дорогая вещь. Это подарок судьбы!
Они положили на спины вязанки хвороста и продолжили путь. Деревья, кустарники, их длинные тени, лежавшие на земле черным покровом, и освещённые луной поляны изображали причудливые порой жуткие пугающие картины.
— Мне страшно, Василий. Не надо было брать этот топор.
— Ты просто стал бояться темноты. Это с возрастом пройдет. Не бойся, с таким оружием я тебя смогу защитить от любой напасти, — стараясь успокоить брата, шутил Василий.
На следующий день братья сели за плетение корзин. В этот раз у Василия работа не спорилась: то лоза поломается, то изогнётся не так или корзина получится кривая. Он злился по всякому поводу, брату и матери грубил. Его всё раздражало. Все понимали причину, но никто в слух об этом не говорил. Их оседлала беспросветная бедность. Из-за этого взаимоотношения с матерью и братом с каждым днём становились хуже. Вернее сказать, он стал относиться к ним грубей.
В последний день сентября за скромным ужином Веру Николаевну сыновья поздравили с именинами. Василий был не в настроении настолько, что не смог сдержаться даже в этот день. Почти сразу после поздравлений сказал:
— Того, что у нас есть, на зиму не хватит. Мы уже вконец обнищали. Нужно что-то делать. Я решил — пойду искать работу. Какой толк, сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего.
— Василий, — стала возражать мать, — не надо уходить никуда. Давай поговорим с Киреем, плотником, он нам доводится дальним родственником, пусть научит тебя плотницкому делу. Ты смог бы неплохо зарабатывать.
— Нет. Не хочу. Уйду. Завтра уйду, — раздражённо ответил Василий.
Брат Алексей сидел молча, не вмешивался в разговор. Мать, зная упрямый характер сына, была расстроена. Праздничного ужина не получилось.
На следующее утро Василий, взяв кусок хлеба и топорик, ушёл. Ему, возмужавшему молодому человеку со сформировавшимся твёрдым характером, стало тесно в родительском доме. Василию нужна была широта и свобода приложения его могучей физической и волевой силе. Мать плакала:
— Плохо ушёл Василий, с какой-то обидой, даже материнского благословения не попросил. Это дурной признак. Когда человек идёт не зная куда, то его обязательно кто-то ведёт. Похоже, нашего Василия ведёт недобрый дух.
— Алёшенька, хоть ты меня не бросай. Как же я останусь одна, пропаду. Ты, ведь, уже взрослый, работать можешь. Мы с тобой проживём, — сквозь слёзы продолжала Вера Николаевна младшему сыну.
— Мама, успокойся, я буду с тобой. Меня дядя Андрей Комаров, тот, кому мы мельницу продали, звал ему помогать. Обещал хорошо платить.
Но Вера Николаевна не успокаивалась. Она понимала, что решение взрослого сына самому устроить свою жизнь, это нормально. Но при этом материнским сердцем видела, что-то трагическое случится в его жизни. Василий для неё остался на всю жизнь думой, скорбью и постоянной молитвой о нём.
2.
Антонина, молодая девушка, осталась без родителей. Отец не вернулся с гражданской войны. Мать немного не дожила до колхозов. Справляться Антонине с единоличным хозяйством было тяжело. Да и возраст был таков, что пора бы замуж. «Эх, всё бы само-собой разрешилось, кабы парень попался хороший работящий», — частенько вертясь перед зеркалом, думала девица. Да, конечно было бы хорошо, коль её время подошло к замужеству. Однако вот беда. Она знала всех ребят в округе, но мало кто из них, нравился ей. А те, кому Антонина отдавала предпочтение, не обращали на неё внимания. Её это неприятно удивляло, особенно если соперница была бедней. Видать характером была в тётю, которая ей и внушала: «Ты абы за кого замуж не выходи: у тебя приданое хорошее. С таким-то богатством да за немилого — была тебе охота». Недостаток привлекательности она полагала можно восполнить хорошим приданым. Вот это рассуждение и сыграло с ней роковую злую шутку.
Мать незадолго до смерти говорила ей:
— Дочка, выходи за Федюшу из Грачиков. Я помру, одна ведь останешься. Он добрый, работящий, ты ему нравишься, я знаю. У вас бы получилась хорошая семья.
— На кой он мне? Простоват с виду, — ответила Антонина.
— Не такой он плохой, как ты о нём говоришь. Приглядись получше. Ты сама ведь не красавица. Ты же в зеркало глядишься, неужели не видишь себя?!
В зеркало-то она гляделась, но внимание обращала на дорогие серьги, кулон и прочие украшения, которыми ей нравилось обвешиваться и любоваться, при этом ей казалось, что она привлекательна.
— Да ну, маменька, вчерась Дима в мою сторону смотрел, — вертелась около зеркала Антонина.
— Да, да, смотрел… Небось, около тебя стояла Зоя. Слыхала я, что хотят её засватать. Вот он и глядел в твою сторону, только не на тебя. Ребята тоже выбирают, чтоб сердцу была мила. Конечно, бывает, что кто-то женится из-за богатства, но только в таких семьях счастье — редкий гость.
— Маменька, столько хороших ребят в округе, глянешь — и сердце так забьётся, что чуть не выскочит. А ты мне всё про каких-то не таких: то про Федюшу, то про Гену, то ещё про кого-нибудь такого же. Нет, не нужны они мне. Я всё равно добьюсь своего.
— Красавцы-то есть, да не для тебя. Твои чувства — как кони бешеные, растрепят тебя по степи. Чует моё сердце, что ты неправильно хочешь построить свою жизнь. Как бы это плохо не кончилось! Дочь, запомни: богатство в сундуке, а бес на руке.
Так и ушла мать из жизни, ни в чём не убедив дочь.
Большое хозяйство требовало большого труда. Антонина была работящей и справлялась с домашними делами. Однако одной ей было нелегко, и она часто задумывалась о помощнике. К тому же и молодые ребята снились во сне и грезились наяву.
Лето было жарким и засушливым, но Антонине всё-таки удалось вырастить неплохой урожай. Она уложила в двуколку всего понемногу, что выросло в огороде, надела красивое платье и отправилась в станицу на базар. По дороге разоткровенничалась сама с собой: «Продать бы надо. Деньги нужны. Одежду новую справить надо. Так-то оно так, да что себя обманывать. Наверняка там будут Петро, Дима. Ой, а как Дима на гармошке хорошо играет! Да мало ли кто там ещё будет… Вот красавцы-парни, орлы, за кого-нибудь из них замуж бы выйти! А то надысь соседка, тётка Дуняша, Генку навязывала. Он же страшный. Нет, мне таких не надо». Тут она достала маленькое зеркальце и глянула в него. Там показалось молодое загорелое лицо. Оно было покрыто крупными веснушками, как чибисовое яичко. Бровей и ресниц не было видно — всё выгорело на солнце за лето. От этого лицо выглядело плоским, скучным и непривлекательным. Она потрогала золотые серьги со сверкающими на ярком свете камнями, повернула голову вполоборота сначала в одну сторону, потом в другую, облизала тонкие обветренные губы и вслух произнесла:
— А я вовсе не хуже Зойки. Что в ней уж такого особенного!?
Подстегнула кнутом кобылу и, довольная собой, с надеждой на желанную встречу быстрей покатила в станицу.
Приехала, остановилась, разложила товар. Станичная базарная площадь, совсем не маленькая, в этот день была запружена народом. Слышны были разговоры, крики, споры. Какая-то женщина возмущённо кричала вслед несостоявшемуся покупателю:
— Ему моя курица плохо выглядит! Да ты на себя бы поглядел!
Мальчишки сновали между взрослыми: кто развлекался, а кто и норовил пирожок стащить. Виноград и дыни сразу обсели осы. Антонина их не прогоняла: боялась — укусят. Она вытащила зеркальце и стала себя разглядывать, старалась придать лицу улыбчивый приветливый взгляд. Мимо пробегавшие мальчишки остановились и уставились на неё.
— Смотри, как та тётка косоротится перед зеркалом, — один сказал другому и пальцем показал на неё. Они стали передразнивать её, при этом строили рожи и дружно смеялись.
— Что вам надо? Ну-ка кыш! Фулюганы, — Антонина стала их прогонять.
— Тётя, почём ос продаёшь? — крикнули они и, смеясь, побежали дальше.
Люди начали подходить к ней, рассматривать товар и спрашивать цены. Некоторые отходили, некоторые что-то брали. «Ой, Господи!» — Антонина вздрогнула, внутри у неё всё оборвалось, обомлела, её загорелое лицо заполыхало огнём волнения.
— Здравствуй, Антонина, — к ней подошёл Петро. — Почём дыни продаёшь?
— Здравствуй, Петро. По рублю за штуку, — явно занижая цену, ответила Антонина.
Мимо проходивший мужчина, случайно услышав это, обратился к торговке:
— Дай мне.
— Рука в земле. Иди в Кубань и руку побань, — недовольно ответила Антонина.
Потом добавила:
— Исаич, ступай отседа, Христа ради, не мешайся, дай с человеком поговорить.
— Ишь, какая!? На белендрясы горазда, — с этими словами Исаич исчез в базарной толпе.
— Что так дёшево продаёшь? — спросил Петро.
— Это только для тебя так дёшево.
Волнение охватило Антонину так сильно, что она уже не владела собой.
— А то бери всё даром, и вожжи, и кнут.
— У меня Зоя есть, на ней скоро женюсь.
Петро ничего не взял, равнодушно развернулся и ушёл.
«Я ему открылась, но ни я, и ничего моего ему не нужно», — ей стало обидно, и слёзы потекли ручьями. Антонина нашла в себе силы, успокоилась, удачно отбазарилась и уж было собралась уезжать, как до неё стали доноситься обрывки разговора двух женщин: «К Федосе ходят люди, гадают, привораживают». Про Федосю из Грачиков ей было известно и раньше, но теперь будто что-то кольнуло в сердце. На обратной дороге, будто в шутку, подумала: «Заехать бы сейчас к ней, интересно, что она скажет? Ах, нет, не верю я в это, да и грех».
Однако мысль о посещении ворожеи стала неотвязно крутиться в голове у Антонины. Сон превратился в беспокойную дрему: то ей являлась неприятная старуха; то молодой красавец, от ласк которого испытывала необыкновенное счастье; то что-то неясное, но столь ужасное, от чего с криком вскакивала с кровати и долго не могла успокоиться. Днем она услаждалась воспоминаниями милого образа из сновидения, чувствовала: он захватил ее сердце. Антонину стали терзать сердечные муки: «Страшная сила — любовь моя. Но кого люблю? Его почти не вижу, он будто в густом тумане. И манит меня, а я приблизиться не могу». Покой и надежду душе молодой девицы, сгораемой в пламени чувственной страсти, давала только одна мысль: съездить в Грачики. При этой мысли она не вспоминала, зачем туда ехать. Так это дело казалось ей более безобидным. Некоторое время Антонина ещё сомневалась в своём решении, но все сомнения приводили только к одному. И не было у неё сил отказаться от задуманного. Помысел вошел в душу и прочно овладел ею. Истерзанная сердечными страданиями, Антонина в конце концов решилась. «Хоть и грех это, но все-таки поеду. Сил нет переносить эти муки. Господи! Хоть бы на часочек да цветочек», — решила Антонина. В один из дней под вечер запрягла в двуколку быстроногую кобылу и рысью покатила.
Уже почти стемнело, когда Антонина подъехала ко двору ворожеи. Она уже поднялась по ступенькам на крылечко, как её остановила внезапно пришедшая мысль: «Не делай этого!» Но она отмахнулась от предупреждения и три раза постучала в дверь. Через короткое время появилась дурно пахнущая, неряшливого вида старуха. Не дав посетительнице сказать ни слова, она заговорила первой:
— Давно тебя, миленькая, жду, давно. Что? Хочешь молодого здорового красавца? — с нахальной улыбкой, похожей на страшную гримасу, от которой Антонине стало немного дурно, потешилась над ней Федося.
Антонина положила на стол узелок — свернутые деньги, перевязанные чистым носовым платком. Федося сосредоточенно нахмурилась, взяла узелок, помяла его в руке. Вероятно, определила, что денег достаточно, и продолжила разговор:
— Вижу, сильно хочешь, давно хочешь, измаялась вся.
Потом напустила на себя важный вид, заговорила серьезно и снисходительно:
— Ну, ладно, будет тебе, как ты хочешь. Сделай в точности все, как я тебе скажу. За вашим хутором в направлении высокого кургана, не доходя до займища , в песчаной балке есть большой куст боярышника. Сейчас его плоды как раз поспели: кроваво-красные. Возьми, — Федося подала ей кубышку, — собери сюда ягоды с того куста. Как соберешь до полна, так и приходи. Теперь ступай восвояси.
За все время Антонина не проронила ни слова, взяла кубышку и отправилась домой, терзаясь нахлынувшими сомнениями: то ли верить Федосе, то ли нет; то ли она сама хочет этого, то ли уже нет, ведь на такой грех решилась. Однако жребий был брошен.
***
Жизнь в небольшом хуторе всегда на виду, отлажена и однообразна, и если кто-то из хуторян сделает что-нибудь необычное, то это будет замечено другими обязательно.
На следующий день Виктор, пожилой мужчина, сосед Антонины ездил за лозою для плетения корзин, а вернувшись, с некоторым удивлением сообщил жене:
— Ехал я обратно из займища и видел, как Антонина в песчаной балке собирала боярышник.
— Ты, дед, не обознался? — не поверила ему бабка. — У нее в конце огорода около перелаза свой куст боярышника растет, и то она никогда его не обирала.
Но дед настаивал на своём:
— Хоть дорога проходит немного в стороне от куста, но я разглядел — это была она, и двуколка ее.
Тетка Дуняша недоумевала:
— Не ндравится мне все это: где-то боярышник собирала, будто бы своего нет, ездила по ночам куда-то, будто бы дня ей не хватило. Задумала она что-то, — строила догадки соседка.
Зазвенело бутылочное стекло. Послышалось: буль, буль.
— Ты опять за своё. Голова от тебя болит, — бабушка стала укорять деда.
— Я только две капли. Я не пью, я лечусь, — в ответ пошутил дед.
Жили они вместе долго и нескучно.
Следующим вечером около калитки Федоси остановилась та же двуколка. Хозяйка была в огороде. Завидев посетительницу, вышла ей навстречу.
— Ну, что? Принесла? — ворожея посмотрела, потрогала ягоды. — Да, хороши, самые подходящие к твоему делу: кроваво-красные, — и глядя прямо в глаза, со злорадной улыбкой добавила: — Оставайся здесь, я скоро вернусь.
Федося пошла в дом, плотно прикрыв за собой дверь. Антонина осталась стоять у порога, в голове роились мысли: «Чудн; как-то, когда она улыбается, мне страшно становится, а когда сердито смотрит, мне смешно». Потом мысль перешла на другое: «Может быть, это все ерунда, пустая затея и не надо было к ней приходить. Но люди говорят: она может многое, сильная шептуха. Грех это, знаю — грех. Что ж мне делать?! Измучилась одна. Вон, другие девчата дружат с такими видными ребятами, сильными, веселыми и замуж за них выходят, а надо мной тихонько посмеиваются. Они хоть и делают это заглазно, но я все равно знаю — обидно до слез. Хочу молодого, здорового, красивого, такого, чтоб все девчата в округе позавидовали». Ее размышления прервал скрип открывающихся дверей. Вышла Федося, в руке у нее была та же кубышка.
— Будет тебе в точности такой, какого хочешь, а может, даже и лучше.
С этими словами вернула Антонине заветные плоды и продолжала:
— Пройди по всем дорогам, которые ведут в ваш хутор, и бросай по одной ягодке до самого своего дома. Он сам найдет тебя. Долго ждать не придется.
Антонина взяла кубышку, душа ее затрепетала от предвкушения: неужели сбудется то, о чем всю жизнь мечтала, грезила и днями, и бессонными ночами. Исполненная радостных надежд, она возвратилась домой.
Прошло несколько дней. «Что-то никого нет. Вроде бы сделала всё, как велела ворожея. Наверное, соврала старая обманщица, я и раньше-то в такое не верила, а теперь и вовсе ни за что не поверю. Зима не за горами. Пора бы на мельницу ехать, муку молоть. Да мешки с зерном и мукой ворочать самой тяжело». Антонина была коренастая, сильная, но всё-таки ей было тяжело одной справляться с деревенским заботами. Однако день уж подошёл к концу, и Антонина засобиралась разогревать ужин.
3.
Василий шёл вдоль Дона по хуторам в поиске своей доли. Но нигде его не приглашали на работу. Это огорчало его. Но было и некоторое утешение: всю дорогу на синеве чистого небо Василий видел чёрного ворона. Птица словно на забаву ему то поднималась в высь, то опускалась низко, то кружила над ним. Когда дорога раздваивалась, и Василий думал, по какой идти дальше, ворон опускался на одну из дорог и подпускал его близко. Тогда Василий начал приглядываться и заметил: перед вороном лежал красный плод боярышника. Ворон хватал ягоду и взмывал вверх. «Чудно как-то. Ворон со мной играет что ли? И что это он за мной летит?» — думал Василий. Но он даже не мог предположить обратного, что не ворон за ним летит, а он, настолько по-ребячески увлёкшись этой игрой, сам за ним идёт.
Однако тёплый ласковый сентябрьский день оканчивался, и наступала холодная сырая ночь. «Уж коль не нашёл работу, так хоть бы где-нибудь устроиться на ночлег. Ворон уже устроился: что-то его не видать», — расстроенный неудачей подумал Василий. Впереди на высоком крутом берегу Дона в лучах заходящего солнца он увидел очертание хутора. В хуторе была одна длинная улица в два посада. Василий, облаянный всеми хуторскими собаками, прошёл почти всю улицу, но никого не увидел. В окнах куреней, флигелей и хат тускло светились зажжённые лампады и керосиновые лампы, но во дворах уже никого не было, только изредка можно было слышать, как кто-то на засов запирал дверь изнутри. Хутор начинал засыпать. Только в предпоследней усадьбе во дворе он увидел молодую женщину и, обратившись к ней, спросил:
— Хозяйка, помощник нужен?
Перед Антониной предстал молодой человек лет девятнадцати. Он был немного выше среднего роста, стройный, с густыми русыми волосами, с большими голубыми глазами. Его ещё ни разу не бритые усики и бородка блестели будто шёлковые. Во взгляде и голосе можно угадать волевой характер. Все его движения подчёркивали ловкость, силу и уверенность.
Антонина вздрогнула, внутри у нее все оборвалось. У калитки стоял бравый молодой красавец. «Это даже больше, чем я хотела. За такого не пожалела бы отдать ворожее больше денег», — мелькнуло у неё в голове.
— Сгодился бы, дел много.
Так Василий остался жить у Антонины. Она поселила его в отдельной комнате, но так продолжалось недолго. Молодая хозяйка, впадая в чувственную истому, стала размышлять: «Чего уж тут стыдиться, коль милый рядом, протяни руку — и вот он». И вскоре он перелёг в горницу на широкую кровать с мягкой периной, и она была рядом, грелась около него. Утром первой вставала хозяйка и молилась перед иконами. Обычно в это время Василий уже не спал, но ещё и не бодрствовал. Однажды, слыша слова молитвы: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», подумал: «Когда был голоден и есть было нечего, тогда душа принимала эти слова совсем по-другому. Сытое брюхо к вере глухо», потом прикрыл глаза, зевнул и утонул в сладкой дрёме, как их домашний кот Васька. Антонина, окончив утреннее правило, села на край кровати и, зная, что он не спит, серьёзным тоном сказала:
— Давно не была в церкви. Надо бы исповедаться и причаститься.
На это Василий, приоткрыв глаза, пошутил:
— Ты по вечерам грешишь, а по утрам каешься. Смотри, а то тебе батюшка скажет: «Не подходи к Чаше, блудница вавилонская».
— Тебе всё шутки, а я переживаю, что мы живём незаконно.
Начался разговор, который разогнал дремоту Василия. Для него это не стало неожиданностью. Он сам не один раз задавал себе вопрос: «Что дальше? Надо ли жениться или не надо? Страсть у неё может угаснуть, тогда придётся уходить, а уходить некуда».
Он сделал ей предложение. Её это очень обрадовало. Через месяц в доме Антонины был праздник: горница была полна гостей, стол ломился от разносолов, после каждого тоста кричали: «Горько, совет да любовь» — и прочее, как принято на свадьбах. Она была счастлива, её мечта сбылась, для неё брак был по любви, а Василий просто притулился примаком к тёплому месту. Вначале всё его вполне устраивало. Наконец он получил то, чего давно хотел: наелся, отоспался на мягких перинах и подушках, наублажался молодой женой.
Со стороны казалось, что это была очень счастливая пара.
«Антонине-то как повезло с мужем, дождалась своего счастья, не родись красивой, а родись счастливой», — говорили на хуторе.
А тётка Дуняша заметила, сказав мужу:
— Антонина ходит по двору, песни напевает. Раньше бывала смурная, ругачая. Теперь получила от жизни, что хотела.
4.
Окончилась осень, прошла зима, промелькнула весна. Наступила середина лета: самое время базаров и воскресных ярмарок. Антонина посылала мужа продавать то, что к этому времени выросло и созрело у них на приусадебном хозяйстве, да и сверх того яйца и молоко, а еще вяленую рыбу и раков, отловленных Василием в Дону. Торговля шла бойко, и супруги были довольны хорошей прибылью. Казалось, наладилась счастливая жизнь. Но счастье оказалось призрачным.
На ярмарках всегда было много народу. Среди них были молодые люди как по торговому делу, так и просто, нарядившись в хорошие одежды, они встречались с друзьями и развлекались. Однако в базарной толчее были и те, кто промышлял воровским делом. Василий однажды в этом убедился, а было так.
По базару громко с визгом прокатился душераздирающий крик:
— Да отдайте хоть половину! — потом послышался безутешное рыдание женщины.
Базарный гомон стих, потом вновь возобновился с ещё большей силой, и из него можно было разобрать, что какая-то женщина всю зиму вязала пуховые шали, продала их, а деньги у неё вытащили. Стоявшая напротив Василия торговка потрогала грудь и со словами: «Слава Тебе, Господи!» — перекрестилась. Видать, убедилась, что деньги на месте. Потом, печально вздохнув, сама себе сказала: «Ой, миленькая, да кто ж тебе отдаст?! Теперь этот воришка уж десятые двери грызёт» .
На Василия заглядывались молодые девушки. Ему особенно нравилось, когда какая-нибудь красавица стрельнёт на него глазками и, улыбаясь, стыдливо убежит. В один из базарных дней Василий обратил внимание на стройную девичью фигуру. Молодая женщина стояла у прилавка напротив и, накинув разноцветный платочек, смотрелась в зеркало. Торговка нахваливала и девицу, и свой товар:
— Ах, красавица, как же этот платочек тебе идёт! Ты в нём как царица.
Василий подумал: «Жаль стоит спиной, лица не вижу». Девица поворачивала голову вполуоборот то вправо, то влево, разглядывая себя: каково ей в этом платочке. Тут торговка в шутку сказала:
— Долго в зеркало глядишься. Как бы суженого не увидела…
В этот момент девица повернула зеркало и стала перед ним так, что увидела в нём молодого парня. От неожиданности она вздрогнула, но поняла, что это всего лишь отражение. Девушка обернулась — парень смотрел на неё внимательным взглядом и улыбался. «Всего лишь отражение», — зажгло её изнутри, она вся заполыхала, застеснялась и быстро убежала.
— Эх, спугнул покупательницу, — глядя на Василия, с досадой сказала торговка.
— Ничего, это дело поправимо, — Василий купил у неё тот платочек и, бережно свернув, положил в карман.
После этого случая та девушка с толстой русой косой и голубыми глазами стала появляться перед его мысленным взором. Василий при этом испытывал особую радость, доселе ему не известную. Её образ появлялся, как казалось Василию, сам по себе, будто она поселилась в его сердце и приходила к нему из каких-то глубин его души — оттуда, где сладко ныло. Её лучезарная улыбка с ямочками на щеках, стройность фигуры и нега в движеньях пленили его. Он наслаждался этими воспоминаниями. «У Антонины в ушах были бриллианты, а эта девушка сама бриллиант», — подумал Василий. Он чувствовал, что ему вновь хотелось её видеть.
Когда в другой раз Василий ехал в станицу по обычным делам, он уже горел желанием увидеть эту девушку. И это желание было столь велико, что оно стало главной целью его поездки в станицу. Однако, к его огорчению, за весь день она так и не появилась. Отбазарившись, перед самым отъездом домой он пошёл на почту выполнить просьбу Антонины: отправить письмо её тётке. И там он увидел ту самую девушку, она о чём-то поговорила с работницей почты и направилась к выходу. Василий опустил письмо в ящик и поспешил за ней. На улице, поравнявшись с ней, он набрался смелости и предложил:
— Нам по пути. Я мог бы подвезти.
Испугавшись и едва бросив на него взгляд, она ответила:
— Ещё чего. Очень нужно. Люди увидят и что скажут?!
— Меня зовут Василий, а тебя как?
— Я тороплюсь, мне некогда разговаривать, — стала отговариваться девушка.
У Василия разгорался костёр первой любви. Он не имел опыта знакомиться с девушками, он лишь чувствовал, что его к ней тянет, и шёл напролом, но в то же время его чувства подсказывали: нужно бережно относиться и бояться обидеть девушку, которая вызывает блаженный трепет его души. Василий решил оставить продолжение разговора на другой раз. Однако встреча принесла ему радость: всё-таки он видел её, она мельком взглянула на него, несколько слов сказала ему.
Бывая часто на ярмарках, он видел и не один раз почти всех ребят и девушек со всей округи, с некоторыми даже подружился. От них Василий без труда узнал, что красавицу зовут Катерина и живёт она в хуторе Сибирьки. До этого он видел её раз в несколько дней, теперь горел желанием видеть Катерину каждый день. Ради этого он стал ездить в Сибирьки каждый день, и, проезжая мимо куреня Катерины, притормаживал и внимательно смотрел в надежде увидеть её. Потом возвращался по той же улице (другой в хуторе и не было). Бывало, он видел её дважды, а бывало — и ни разу, такой день он считал прожитым зря.
Ездить по хутору туда-сюда и остаться незамеченным невозможно. Однажды, проезжая мимо, Василий остановил двуколку, будто бы поправить сбрую. Глянул на калитку, а там уж стоит её брат, прыщеватый юноша лет шестнадцати.
— Ты чё тут заладил ездить? Другой дороги тебе нет?!— ревниво и нагловато сказал юноша.
— Да, другой нету, — в ответ заметил Василий.
— Ишь, повадился! — не унимался парень. — А то, гляди, мы тебя как-нибудь встретим и хорошенько отделаем вязовыми палками.
Василий подумал: «Мы — это он со своими дружками. Эта банда юнцов не пошутит. Месяц назад больно отдубасили одного мужика, хотя было за что. Мужик-то здоровый был, всё похвалялся, что любого завалит. Надо что-то придумать». Василий взглянул на паренька. Он был аккуратно одет, а вот обут был в уже изрядно поношенные брезентовые чувяки.
— Слыш-ка, тебя как зовут?
— Ну, Вовка. А чё?
— Меня Василий. Поди сюда, скажу что-то.
— Да знаю. Про сестру Катьку будешь спрашивать. Я видел, как ты на базаре глаза на неё пялил, а потом тут зачастил ездить. Ишь, ухажер нашёлся.
— Ну, нет, — Василий пронукал так, что было ясно: всё из-за неё, но говорить он будет не о ней.
Юноша вышел из калитки и направился к Василию.
— Вова, — обратился он к юноше таким тоном, будто он ему лучший друг и знает его давно, — я хочу, чтобы мы были друзьями. Мне надо, чтоб кто-нибудь помог сено скирдовать на сенокосе. Ты сможешь заработать на новые сапоги. Как, идёт?
Вовка посмотрел на свои ноги, пошевелил большими пальцами. Они стали не просто выглядывать из чувяк, а вывалились наружу. Чувствуя дружелюбный тон Василия и заманчивое предложение, он заколебался, его отношение уже было не грубым и недоверчивым, но и дружелюбие ещё не появилось. Парень вздохнул, задумался.
— Надо у папки спроситься.
На следующий день Василий подъехал к заветному к дому. Навстречу вышла молодая девушка. «Вот и она», — подумал Василий, и сердце радостно заколотилось.
— Здравствуй, Катерина.
— Здравствуй, — Катерина смутилась.
— Где Вова? Мы с ним собрались на сенокос. Я просил его помочь, и твой папа согласился.
Катерина стрельнула на Василия взглядом и убежала в дом. Через короткое время появился её брат, быстро вскочил в двуколку:
— Давай вон через ту балку поедем. Она глубокая, когда в неё спускаешься, настолько быстро мчишься, что дух захватывает. Люблю быстро ездить, — улыбаясь юноша показал рукой туда, где хотел бы прокатиться с ветерком.
Василий не стал возражать. Он хотел сблизиться с братом своей возлюбленной и потому позволял ему всё.
Весь день Василий ходил под впечатлением мимолётной встречи с Катериной. Он был не просто рад, он был пьян от счастья. Мысли были только о ней: «Хороша девчонка, молоденькая, стройная, красивая; как она мило смущается, цветочек лазоревый. Я ей приглянулся. Буду смелей. Она моя! Не упущу её». Его счастье было написано у него на лице.
— Что это ты такой довольный сегодня? — спросил Вова.
— Ах, Вова, какая же нынче степь душистая! — с радостью вдыхая степной воздух, ответил Василий.
— Это пряная полынь да мятный чабрец.
Познакомившись с братом Катерины, Василий имел возможность ближе подойти к ней. В один из дней Василий и Катерина остались наедине. Он вытащил из кармана платочек и накинул на неё.
— Это тот, заветный, который нас познакомил.
— Уже люди стали за глаза поговаривать, что связалась с женатым, — печально вздохнув и мило глядя, ответила она.
— Я люблю тебя, — глядя ей в глаза, сказал он и попытался обнять.
Катерина поняла, что, пустив его в своё сердце глубоко, она поступила опрометчиво. Он женат. Будущего у них нет.
— У тебя есть жена. Мы не должны больше видеться.
Она нашла в себе силы развернуться и уйти.
Василий остался с разбитыми чувствами, не веря в то, что потерял Катерину.
5.
Антонина почувствовала неладное уже тогда, когда Василий еще только приметил Катерину. Вначале никаких видимых изменений за Василием не наблюдалось и всё было как прежде, но Антонина стала частенько задумываться: «Что-то не так. Бывало, смотрел на меня ласково с улыбкой, а теперь лицо в сторону воротит. А уж если глянет, то пустыми глазами». Такие размышления печалили и раздражали Антонину, и часто выливались наружу придирками, порой несправедливыми упрёками. Василий раньше был хотя и равнодушен, но вежлив, а теперь стал груб и невнимателен. Жена представлялась ему источником неприятностей. Вскоре Василий, ложась спать, начал отворачиваться к стенке, и, как заметила Антонина, долго не мог заснуть: тяжело вздыхал да переворачивался с боку на бок. Антонина молчала, но, когда дело дошло до того, что он перелёг на кровать в другую комнату, не смогла глядеть на сердечные муки мужа. Она поняла, что у него кто-то появился. Антонина не сумела построить правильный разговор. Она, оскорблённая до глубины души изменой мужа, желая излить горечь, как-то утром устроила скандал.
— Что? Другую бабу себе нашёл? Я тебе плохая стала? Пришёл ко мне голодный, разутый, раздетый. Приютила тебя, — её гневный крик стал переходить в рыдания. — Я ж тебя хозяином сделала. Я с тебя пылинки сдувала, а ты со мной так по-предательски поступил.
— Но я тебя и такого люблю! — она кинулась к нему, желая обнять.
— Да я-то тебя не люблю! Отстань! — Василий оттолкнул её.
Антонина упала на кровать лицом в подушку и горько заплакала.
Она была заботливой, но этого недостаточно. Василий воспринимал ее так, будто эту заботу проявляла мать, сестра или тётя. Не было той таинственной духовной связи, которая соединяет мужа и жену. Не было той любви, которая делает из двух человек пару. Василий сам хотел с Катерины пылинки сдувать, сам хотел о ней заботиться и беречь. И это то, что было бы для него блаженством. Он сердцем чувствовал, что Катерина душой тянется к нему и что он от неё не откажется. Но что делать дальше? Василий не мог найти решения. В самом деле, что ему было делать? Не уходить же опять на улицу. Помолчав немного, он подошел к жене и сказал:
— Ладно. Перебранились и будет. Надо успокаиваться.
Конечно, они успокоились, но ненадолго. Причина ссоры коренилась глубоко в их душах. Природа чувственных отношений такова, что никакие разговоры: ни бранные, ни мирные ничего не могут изменить. Ссоры стали частыми. Через некоторое время от тех тёплых отношений, которые в какой-то мере некогда были, не осталось и следа. Обычно были мрачны и грубы. Оба чувствовали себя обманутыми: Василий — судьбой, Антонина — Василием. Василий не мог отказаться от Катерины, да и Катерина от него тоже. Уж слишком он вошёл в её душу. Их непреодолимо тянуло друг к другу, и они встречались. На закате дня Василий приходил в вербовую рощу, что недалеко от хутора, в котором жила Катерина. Туда приходила и Катерина. В начале встречи были рады видеть друг друга. Потом слова любви и жаркие объятия делали их самыми счастливыми на всём свете. Но конец омрачал всё, и каждый раз Василий не мог ей ничего предложить. Полная безысходность. Это раздирало его душу.
***
Внешне Василий и Антонина старались ничем не выказывать своего разлада. Как говорится, не выносили сор из избы. Только от близких соседей ничего не скроешь. По своим приметам догадаются. Однажды тётка Дуняша сказала деду:
— Бывало Антонина на крылечке сидит да песни напевать. А теперь, уж какой раз видела, сидела понурая, — потом с беспокойство добавила: Что-то третий день её и вовсе не видно. Там что-то не так, — засомневалась бабушка и, сжигаемая изнутри любопытством под надуманным предлогом пошла к соседке.
Тётка Дуняша подошла к калитке и окликнула:
— Василий, позови Антонину. Хочу у нее попросить закваску для молока, моя что-то деду не ндравится, наверное, старая, надо сменить.
Василий замешкался, не сразу сообразив, что ей ответить, но тут он весьма кстати вспомнил. Несколькими днями раньше он случайно слышал разговор соседки Дуняши и Антонины. Разговор был через плетень и достаточно громким. Тогда соседка спросила:
— Антонина, как твоя тетка Пелагия? Жива, здорова?
На что Антонина ответила:
— Собираюсь поехать навестить ее. С делами уж почти управились, осталось только дров привезти.
— До Пелагии не сказать, что близко. Ты езжай так, чтобы засветло добраться. Народ-то в степи всякий шатается, — посоветовала тетка Дуняша.
Она так сказала, потому что время было очень неспокойным. Тогда можно было встретить в степи одичавших, беглых или промышлявших разбоем людей. Нередко можно было слышать, что кого-то убили, или ограбили, или кто-то бесследно исчез.
— Кобылка у меня быстроногая. Я до зари встану и на двуколке к вечеру успею. — Сказала Антонина.
— Передай Пелагии от меня поклон и поздравление с именинами.
— Спаси Христос, тетка Дуняша.
Вспомнив тот разговор, Василий ответил:
— Её нету, к родне уехала, уж третий день пошел, как гостюет.
— То-то её и не видно, — ответила соседка.
Тетка Дуняша повернулась и пошла домой. Хотя ответ был логичным и прозвучал убедительно, однако при этом сомнения у соседки только усилились. Прошло еще несколько дней, но Антонина не возвращалась. Василий забеспокоился, да и хуторяне между собой стали говорить: Антонина уехала к тетке Пелагии, времени прошло немало, а до сих пор не вернулась.
Василий решил поехать на поиски. Договорился с мужиком, запряг дрожки, и вдвоем поехали. Вернулись на следующий день. Хуторяне с ужасом узнали, что Антонина до тетки не доехала. Куда делась? Участковый милиционер начал проводить дознание. В станице нашлись муж и жена, они ехали с поля неделю назад и видели небольшой табор цыган. Среди цыганских бричек, тарантасов и повозок они видели двуколку, очень похожую на ту, которая была у Антонины. Ни у кого не осталось сомнений: цыгане в степи встретили одинокую женщину, ограбили и убили. Василий был безутешен. Так казалось хуторянам, но только не тётке Дуняше.
Как-то раз тётка Дуняша подошла к окну со скорбью и продолжительно смотрела. Бывало, она часто в соседнем дворе видела Антонину. Однако теперь только один Василий ходил по двору и что-то делал по хозяйству. «Господи помилуй», — прошептала бабушка и перекрестилась. Потом зашторила окно белой батистовой занавеской и с печальным взглядом села за стол напротив деда. Он грустно сказал ей:
— Ты вот что: помалкивай, а то и тебя цыгане украдут, — и тяжело вздохнул.
6.
Прошла тоскливая зима. Наступила хлопотливая весна. Пошли своей чередой весенние работы: пахота, посев, посадки на огородах и прочее. А в конце весны на сенокосах уже ждали косарей молодые сочные травы. Но несмотря на обилие работ и то, что каждую из них нужно сделать точно в своё время, по воскресным дням большинство людей были на базаре и в станичной церкви. На базаре всегда много людей. Кто продавал, кто покупал, кто около рюмочной околачивался, а кто пришёл себя показать да на других посмотреть. Молодежь со всей округи собиралась там просто для развлеченья.
Василий подружился с Вовкой, и ему уже не нужно было нарочно ездить мимо дома Катерины и выглядывать в надежде увидеть свою возлюбленную. Он стал часто их посещать, старался им в чём-то помочь. Отец Катерины отзывался о нём самыми лучшими словами: хозяин, красавец, орёл и прочее. Её матери он тоже нравился, и она всегда радушно его принимала. Родители видели в нём хорошую пару для своей дочери. Ничто не препятствовало браку вдовца Василия и Катерины. Он сделал ей предложение, она согласилась. Их обвенчали в станичной церкви. Свадьбу сыграли пышную. Катерина была четвертым ребенком в семье. Родители были рады, что хорошо пристроили дочь. Молодые зажили счастливо.
Но недолго.
***
Как-то в один из холодных осенних дней Василий сказал молодой жене:
— Надо ехать за дровами, того гляди выпадет первый снег.
На следующий день рано утром Василий запряг пару лошадей, взял веревки, топор и прочие снаряжения. Катерина собрала стряпню в горшки, уложила в корзину, и они отправились в путь.
Хутор располагался на взгорье и примыкал к реке высоким крутым глинистым яром. Наверное, поэтому он и назывался Крутой. В двух километрах от хутора, в низине, располагалось займище — пойма реки, заливные луга с плодородными землями, которые перемежались балками, буйной растительностью и множеством огромных верб, тополей и вязов.
Пустая телега катилась быстро. Показались первые деревья. Углубившись в лес, стали искать большие сухие ветви. Сначала их напилили, потом обрубили, затем подъезжали на телеге к каждому месту, грузили, тщательно укладывая каждый сук. Когда окончили грузить, солнце уже катилось к закату.
Обратная дорога Катерине показалась вечностью. Лошади шли медленно, вероятно, воз был для них нелегким. При каждом крутом подъеме из балки Катерине и Василию, усталым, отягчённым дремотой, приходилось слезать с воза. Но вот уже займище позади, телега медленно и спокойно катилась по ровной степи. Небо очистилось, и лунный свет освещал путь. Василий размышлял: «Привезём дров, и к зиме будет всё готово. Ни в чём нужды не будет. Ешь, пей да веселись. Живи и радуйся». На его лице появилась улыбка. Он был доволен. Катерина сидела рядом с ним, привалившись к нему. От неё исходило тепло, которое согревало не только бок, но и как-то по-иному проходило в сердце, от чего он испытывал нежность к жене. Василий был счастлив.
В ту осеннюю пору урожай бывает уже собран с бахчей, и на них, помимо редкого бурьяна, остается перекати-поле. Эти большие шарообразные легкие кусты от дуновения сильного ветра срывались с подгнивших корней и катились по степи, куда ветер гнал. Ночью при лунном свете они бывают заметны на большом расстоянии. Подул осенний холодный ветер, степь завыла и застонала. Василий поднял опущенную от дремоты голову, посмотрел в сторону и увидел: к ним приближалось гонимое ветром перекати-поле.
— Свидетель катится, — тихо сорвалось с уст Василия.
Катерина в лунном свете ясно заметила: порыв ветра подхватил перекати-поле, и оно вскоре исчезло в ночной мгле. Катерине показалось, что этот круглый сухой куст догнал их, некоторое время катился рядом с ними и, удостоверившись, что его заметили, под стон и вой ветра исчез: то ли закатился в буерак, то ли был потерян из виду. «Свидетель... Как странно. О чем это он?! Что мог видеть или слышать этот сухой бурьян?» — подумала Катерина. Она слышала, что в прошлом году в эту пору пропала первая жена Василия. Говорили, что ее убили цыгане. От этих размышлений ей стало страшно. Катерина заворочалась, заежилась.
— Ну, ты что, Катерина? — спросил Василий.
— Холодно мне, да и спать хочу.
— Потерпи немного, теперь не так уж далеко осталось, да и дорога лучше.
В ту ночь Катерина спала плохо. В голове снова и снова звучало произнесенное Василием слово «свидетель», бегущее перекати-поле и жалобный стон ветра. На следующий день с утра разгрузили дрова.
— Мне нужно съездить в станицу по делам, — сказал Василий.
— Я хочу к родителям, по своим соскучилась. Все равно тебя дома не будет, завез бы меня к ним, ведь почти по пути, — попросила жена.
— Хорошо, а на обратном пути заеду за тобой.
Все обрадовались приезду Катерины: и родители, и братья, и сестры. А у Катерины для всех нашлись подарки. Встреча для нее была настолько радостной, что поначалу она забыла о своих страхах и в полной мере наслаждалась встречей с близкими людьми. Потом, оставшись наедине с отцом и матерью, рассказала о том, что произошло накануне, и добавила:
— Я как вспомню про это, так страшно делается.
Ее рассказ не на шутку встревожил родителей. Некоторое время они сидели молча и смотрели на дочь с озадаченным и испуганным видом.
— Все это не так просто. Ты же знаешь, что в прошлом году пропала его первая жена, — сказал отец.
— Да тут во всей округе люди знают про это! — вставила мать.
— Погоди ты, не встревай, — сказал отец. — Дочь, ты виду не подавай. Пусть он не догадывается, что ты чем-то обеспокоена, а я завтра, а то, может быть, и сегодня схожу куда надо и поговорю.
Так и решили. Катерине на душе стало немного легче. Все выяснится, и все будет хорошо. Этим она старалась себя успокоить.
7.
Прошло три дня. Василий и Катерина только что позавтракали и вышли во двор заниматься хозяйством. В это время подъехал на дрожках Матвей, дюжий мужик. Он работал у Степана Фетисова, местного участкового милиционера, выполнял различные его поручения.
— Садись, Василий, поехали в станицу, — громко сказал Матвей.
— Это зачем еще? — спросила Катерина.
— Ты слыхала, что у Грипки Артамоновой на делянке выкопали весь картофель?
— Я-то тут причем? Это же Мишка Киселев, вроде бы так люди говорили, — возмущенно возразил Василий.
— Мишка повернул дело на тебя.
— Брешет он как куцый кобель! — негодовал Василий.
— Он сказал, что ты в старом русле реки спрятал.
— Да ты поезжай и посмотри, есть ли что там.
— Что смотреть? Он сказал, что три дня назад оттуда все перевез.
— Три дня назад Василий ездил в станицу, по пути завозил меня к отцу и обратно за мной заезжал. Это все видели на хуторе. — Сказала Катерина.
— Я ни на чем не настаиваю, только вот это нужно сказать и занести в протокол. Так что, Василий, садись, поехали.
Ничего не поделаешь. Василий сел на дрожки, и они поехали по степной дороге в станицу. Катерина стояла и сквозь пыльную дымку еще долго могла видеть удаляющуюся повозку и Василия на ней. Тревожное предчувствие овладело ею.
Участковый милиционер Степан Фетисов стал допрашивать:
— Так куда делся Грипкин картофель? Что же старуха будет есть зимой? — начал допрос.
Василий стал обстоятельно отвечать на все вопросы, приводить доводы и оправдания. Степан все выслушал, никаких уточняющих вопросов не задал. Ответы Василия его полностью удовлетворили, и дознание быстро подошло к концу. Выяснилась полная непричастность Василия к краже. Степан что-то писал, потом поставил жирную точку, дал подписать допрошенному и отложил бумаги в сторону. Василий вздохнул с облегчением. «Наконец-то все закончилось», — подумал он. Степан тяжело вздохнул, немного помедлил, посмотрел на Василия и спросил:
— Теперь расскажи, чему было свидетелем перекати-поле.
Василий вздрогнул. Такого вопроса он не ожидал...
***
В конце октября Василий и Антонина поехали в займище за дровами. Возвращались вечером, уже было темно. Ветер гнал по небу темные рваные тучи. Временами появлялась луна — и тогда степь далеко освещалась бледным светом. Телега с возом уже покидала займище, осталось пересечь последнюю балку. А вот и балка. Тут Василий поехал не по дороге, а свернул немного в сторону, туда, где виднелся большой куст боярышника. Это был тот самый куст. И Антонина заметила его — свидетеля её тайных дел. Тех дел, которых её совесть называла страшным грехом. В лунном свете куст боярышника отбрасывал тень на неровную поверхность склона балки. Очертания тени напоминали Антонине сгорбленную фигуру Федоси. Антонину охватил жуткий страх. Для неё он был знаком присутствия злого духа. Словом, собрались все участники злого действа так, как это бывает на суде — суде неправедном и без милости.
— Что это ты туда поехал? — боязливо спросила Антонина.
— Там косогор поменьше. Лошади совсем что-то плохо тянут, — грубо ответил Василий.
— Косогор-то меньше, но там песок, телега увязнет. Не было бы песка, так там бы дорогу проделали, — с упрёком возразила Антонина.
— Ничего, проедем, выберем путь, где песка меньше, — отрывисто, с раздражением ответил Василий.
Подъехали, скатились вниз балки, телега остановилась недалеко от куста боярышника. Антонине стало страшно.
— Вот, я же говорила, что здесь песок, увязнем, — начала скандальным тоном упрекать Василия Антонина. — Ты во всём такой. Меня не слушаешь, делаешь, что хочешь, ходишь, куда хочешь. Я для тебя никто.
У Антонины накопилось много обид на любимого мужа, и её прорвало. Василий как-то мог её терпеть, когда она молчала или соглашалась. Но слыша укоры нелюбимой жены, его охватывала злоба. Антонина не могла остановиться и продолжала, стараясь больней его укусить. Василий вошёл в ярость и потерял самообладание. От слабого порыва ветра ветви боярышника зашевелились и послышался шепелявый шорох сухих листьев. Антонина на миг взглянула на куст со страхом подобным тому, с которым преступник выслушивает обвинителя. От покачивания ветром ветвей боярышника его тень, похожая на Федосю, как бы ожила. Она кивала головой в знак свидетельства: «Да, была у меня. Я ей привораживала». Всё изменилось за этот миг. Антонина повернулась к Василию и увидела в его руках топор. Взглянула ему в лицо — и обомлела от страха: взгляд его был безумен, лицо перекошено. Она поняла, что он собирается убить ее.
— Ты что?! Что ты задумал?! Грех–то какой! За что же ты меня? — с ужасом закричала Антонина.
Она вскинула руки вверх и в смертельном испуге и надежде, что кто-нибудь услышит ее крик и придет на помощь, закричала:
— Помогите!
Но никого рядом не было. Дорога пролегала в стороне, да в эту пору по ней никто и не ездил. Хутор был далеко, не слышно было даже лая хуторских собак.
— За что же ты меня так? Ведь я тебя любила!
— Надоела ты мне. Ненавижу. Опротивела! — в ответ закричал Василий.
— Тебя же судить будут и посадят!
— Кто посадит? Никто не узнает. Свидетелей нет.
А вот появился и ещё один свидетель. В это время мимо них ветер, словно играя мячом, гнал перекати-поле. Обезумев от ужаса, Антонина восприняла этот движущийся предмет за некое живое существо и, обратившись к нему, закричала:
— Перекати-поле, перекати-поле!
В этот момент порыв ветра стих и перекати-поле остановилось, словно услышало ее.
— Будь свидетелем всего, что мой муж сделает со мной!
На это Василий засмеялся. Страшная гримаса перекосила его лицо. Антонина кинула взгляд на боярышник. На его ветвях ещё кое-где остались зрелые кроваво-красные плоды и жухлые листья. Они покачивались от слабого ветра. Вдруг сквозь шелест листьев ей послышалось, будто кто-то на левое ухо шепнул: «А про них ты забыла?» К ее изумлению, от ростка оторвалась одна ягодка, затем другая — словно две капли крови упали на землю.
— Господи! Прости меня, — Антонина успела перекреститься.
Василий зарычал не по-человечески:
— Сгинь, постылая! — и, обезумевший, привёл приговор в исполнение.
Он не промахнулся. Одного удара топором по голове было достаточно. Антонина упала, в ее теле уже не было жизни. Василий быстро выкопал лопатой (она, помимо других инструментов, у него на телеге на всякий случай была всегда) яму в песке и зарыл тело жены. И тут он обратил внимание: все это время перекати-поле неподвижно стояло на том же месте.
— Прочь, прочь! — не зная, почему и зачем, заорал Василий на этот куст.
Порыв ветра подхватил легкий сухой шар — и он, послушный ветру, подпрыгивая, быстро покатился в ночную мглу, будто испугался.
Василий приехал домой, выпряг лошадей, разгружать телегу с дровами не стал. В конюшне была еще одна молодая кобыла. Он вывел ее, запряг в двуколку и поехал к излучине реки. От хуторских мужиков он слышал, что там остановились два табора цыган. Они готовились к какому-то своему цыганскому празднику. Василий остановился от них на некотором расстоянии, слез с двуколки и негромко сказал лошади:
— Пошла, пошла.
Лошадь оглянулась и посмотрела на него. Василий взял суковатую палку и бросил в лошадь. Она нехотя пошла в сторону цыганских коней. «От такого подарка не откажутся», — подумал Василий, развернулся и пошел быстрым шагом, стараясь до рассвета успеть домой.
***
После долгого допроса Василия увели, оставили на ночь под замком и со сторожем. На следующий день повезли в ту балку. Остановились около большого куста боярышника.
— Показывай, где? — спросил участковый.
Василий молча показал рукой место...
Останки Антонины подверглись тлению, но хуторяне по многим признакам с уверенностью узнали жену Василия. Ее похоронили на станичном кладбище рядом с могилами отца и матери. На могиле поставили крест и сделали надпись: «Убиенная Антонина».
Следствие и суд продолжались недолго, дело было ясное. После вынесения приговора Василия угнали . Настроение у него было подавленное, видать совесть угнетала, что лишил человека жизни. В одну из ночей в пересыльной тюрьме он увидел сон: ночную степь освещала луна; он, гонимый ветром, шёл в неизвестную даль, не знал, куда шёл, и не хотел идти, но свернуть с этого пути не мог, настолько ветер был сильным; он увидел, как впереди него катилось перекати-поле, спустившись в балку, он очутился рядом с большим кустом боярышника; ветер стих; вдруг из-под земли появился мертвец с прорубленной головой: это была Антонина; открыв глаза, она заговорила: «Ты лишил меня жизни, но мужайся — скоро по-настоящему узнаешь цену жизни».
8.
Василий отбывал срок на лесоповале. Холодный северный таёжный край. Куда ни глянь — ничто не радовало душу. Кругом стояли остроконечные ели, пиками устремлённые вверх, и угрюмые сосны со своей колючей темно-зеленой, словно жестяной, кроной. Промозглый ветер холодом пробирал до костей. Мрачный вонючий барак с сырым воздухом пропах плесенью, парашами, заношенной нестираной одеждой и застарелым потом немытых тел его обитателей. Сидельцы были под стать обстановке — сумрачные, злые, агрессивные. Тепло только тем, кто ближе к печкам. Остальные ночью могли согреться только к утру. Днём сидельцы работали на открытом воздухе — влажном, ветреном, холодном осенью и весной и обжигающем морозном зимой. Еда — крапивная баланда, селёдка да кусок хлеба с водой. Тяжёлый труд на лесоповале выматывал все силы заключённых. Холод, недоедание, изнурительные работы подтачивали здоровье. Многие не выдерживали таких условий жизни и предпочитали самовольно уйти из неё. Каждое утро снимали с веток и вытаскивали из петель по два-три человека, редко одного, но не проходило ни дня без висельников. Обычно такие были из репрессированной интеллигенции — врачи, учёные, инженеры, профессора, не пожелавшие или не успевшие уйти в эмиграцию, решившие остаться в России и строить коммунизм, а также репрессированные чиновники новой власти, военные. Иногда отпетые урки рецидивисты кого-то проигрывали в карты, и тогда этого несчастного к утру находили зарезанным и уже околевшем. Много людей умирало от болезней. Обследований не проводилось, и причина смерти ставилась произвольно. Всё равно этого никто не проверял. Люди были обессилены настолько, что даже кашель и насморк могли осложниться и привести к смертельному исходу. На медицинскую помощь можно было не рассчитывать. Из лекарств, которых давали больным во всех случаях, был только аспирин. Врач посещал больных, но, как правило, чтобы кинуть на постель лежачего больного две-три таблетки аспирина или засвидетельствовать смерть. Лагерные условия были не просто тяжелы, они были нечеловеческие, невыносимые в буквальном смысле слова. Те, кто посылал туда, не ждал их возвращения.
Интеллигенция была самой слабой не жизнестойкой группой заключённых. Урки жили дольше, у них не было особенных душевных переживаний; о своих родных не думали ни на воле, ни в лагере. Они не терзались мыслями и чувствами, что сидят несправедливо. Людорезы понимали, что вполне заслужили этой участи. К тому же они паразитировали на других заключённых не из их шайки: отнимали хлеб, более добротную одежду, заставляли других работать на себя. Но это их мало спасало. Они тоже умирали, и умирали в больших количествах. Дольше жили раскулаченные репрессированные крестьяне. В те годы бытовые условия крестьян в СССР мало отличались от условий в лагерях: покидать деревню не имели права; работая в колхозе, в конце года за трудодни получали по два мешка отходов. Ну, чем не лагерь?! По своему жизненному укладу они были настроены не жить нормально, а выживать. Однако кто жил в таких лагерях дольше, кто меньше — они почти все умирали там. Единицы выходили живыми.
Прошёл год, как Василия пригнали сюда отбывать наказание. К этому времени он стал впадать в унылое безразличие. Боль скорби от разлуки с Катериной ушла глубоко в сердце и постоянно ныла, не давая забыть о счастливых днях с любимым человеком и о жизни на воле. Но эта скорбь иногда внезапно сверкала искрой надежды, что он выйдет отсюда и вновь будет с ней вместе счастлив, как прежде. Этот миг давал ему почувствовать радость и смысл существования. Василий с теплом вспоминал папу, маму и брата. Особенно часто на память приходили последние дни жизни в отчем доме. Скучал по брату. Чувствовал вину перед мамой, что ушёл без её благословения. Однако в этих воспоминаниях и размышлениях Василий, как только доходил до понимания, что поступил неправильно, так ум его помрачался и он не видел, как ему тогда нужно было правильно поступить. Воспоминания о родных и жизни в родительском доме оживляли его душу. Но так было не часто. Обычно он был угрюм, подавлен, как прочие заключённые. Как-то раз тоска навалилась так, что Василию был не мил белый свет, и это было видно по нему, но обычно до этого никому нет дела, а тут он вдруг услышал спокойный приятный голос:
— Не унывай так сильно, это до добра не доведёт.
Василий обернулся — Костяшка. Он часто видел этого человека.
Его имя было Константин. Кличку ему дали, вероятно, из-за того, что он был кожа и кости: худой, щёки впалые, глаза провалились. Как-то раз он своим видом здорово перепугал лагерного врача. А было это так. Однажды с вечера вызвали врача засвидетельствовать смерть. Он пришёл на следующий день утром. Костяшка лежал на своём месте с закрытыми глазами, сложив руки на впалом животе. Врач подошёл к нему:
— Да… давно пора нашему долгожителю. А усох-то как, — и наклонился к нему.
Костяшка открыл глаза, приподнялся и с добродушным видом спокойно сказал:
— Покойник в том конце барака, — и указал длинным тонким, как карандаш, пальцем.
Врач вздрогнул:
— Тю на тебя, сучий потрох, падла, напугал, кощей бессмертный, — и начал браниться отборным грязным матом.
Сидельцы не смогли сдержать молчания и начали смеяться. Разъярённый лагерный врач счёл это за неуважительное отношение и заорал на них:
— Заткнитесь уроды, доходяги, вы все здесь подохните, падлы.
Этот случай повеселил сидельцев. Напугать врача они сочли за некий героизм и долго помнили.
Тогда Василий обратил на него внимание и задумался: «У этого человека всегда усталое измождённое, но спокойное добродушное выражение лица, он никогда не ропщет на лагерную жизнь, не сквернословит». И однажды с удивлением сказал:
— Глядя на тебя, можно подумать, будто ты всем здесь доволен.
— Конечно же, нет. Но я веду иной образ жизни, потому мне не так скорбно.
От внимания этого человека Василию стало легче на душе. Он был рад поговорить с ним — давно не вёл ни с кем простого человеческого доброжелательного разговора без злобы и грязной матерщины.
— Как же это можно здесь жить по-другому?! — удивился Василий и подумал: «Наверное, Костяшка стал уже заговариваться, так часто бывает перед тем, как человек самовольно уйдёт из жизни».
Но все оказалось не так, как подумал Василий. Они познакомились поближе, каждый рассказал о себе.
9.
Константин Шабельников происходил из образованной и религиозной семьи. Его отец работал инженером в Харбине на строительстве Трансманчжурской железнодорожной магистрали. Мама — врач одной из больниц Харбина. Когда юноша вырос, окончил школу, он решил пойти по стопам отца. Его отправили в Москву, чтобы он получил специальность инженера-строителя. В Москве он жил у дедушки и бабушки по материнской линии. Получив образование, Константин возвратился в Харбин, женился, родилась дочь. Молодому инженеру по делам строительства магистрали пришлось поехать в Россию. Он там задержался на год. В это время в 1920 году новая советская власть перекрыла границу, исчезла возможность возвратиться в Харбин. Так он был навечно разлучён с семьёй. В России он работал инженером. Верующий человек, Константин был в близких отношениях с духовенством, старался помогать в церковных делах.
— За вредительство на производстве как инженер, за активную церковную деятельность как верующий, да и просто так на всякий случай был приговорен к длительному сроку тюремного заключения и был этапом отправлен на лесоповал. Вот так, Василий, — этими словами Костяшка окончил рассказывать о себе.
— А ты правда вредил? — спросил Василий.
— Нет, я просто работал и всё.
— Значит, ты напрасно сидишь, а я получил за свои дела. Я из обедневшей семьи. Ушёл из дома с желанием устроить жизнь. Нанялся на работу к молодой незамужней женщине. Я не из лодырей, работать мне нравится. Хозяйка была мной довольна. Да и меня всё устраивало. Через короткое время мы поженились. Она была небедной. Жизнь моя наполнилась комфортом. Потом я встретил девушку, которую полюбил, и она меня тоже. Любить одну, а жить с другой, нелюбимой, это ад. Однажды жена своими упрёками довела меня до умопомрачения. Я убил её. Я даже плохо помню тот миг. Помню только — белая пелена перед глазами.
Женился во второй раз. Всё было хорошо. Но убийство раскрылось, и я угодил сюда, — так Василий рассказал о себе.
— Я заметил — ты держишься дальше от урок.
— Они мне чужие. Они же настоящие людорезы, — перебил его Василий. — Потом, понизив голос, добавил. — Хотя я ведь тоже убийца.
— Тут какая-то тайна. Ну, да ладно, я до чужих тайн не охотник, — заметил собеседник.
— Я тебе всё рассказал, нет у меня никакой тайны, — уверял Василий.
— Я тебе верю, — ответил Костяшка.
— Как тебе удаётся жить по-другому, какой секрет твоего долголетия в этом аду? — Василий стал просить Костяшку рассказать.
— Бог создал человека свободным. Не в том смысле, что ты всегда можешь, куда хочешь пойти или что-то сделать. К примеру, сейчас ты должен строго подчиняться принятым здесь правилам. Эти правила ограничивают твою телесную жизнь, но не бытие души. Человек для Бога — самое любимое творение. Он хочет, чтобы люди любили Его и стремились к Нему. Но любви по принуждению не может быть, поэтому Он дал нам возможность самим выбрать: жить без Него или устремить свои мысли и чувства к Нему. Тем, кто любит и стремится к Нему, тому подаёт благодать. Человек может получать меру жизненных сил не по внешним обстоятельствам: как его кормят, в каких он условиях содержится и прочее, а по внутреннему состоянию души. Ты можешь молиться или нет — это в твоей свободной воле. Если ты будешь востребовать величайший Божий дар, свободу, часто насколько это для тебя возможно, то получишь силы. Пожалуй, в наших условиях пребывания это единственный путь, как можно выжить. Когда есть возможность, старайся молиться на солнце. Это образ Божий.
Константин огляделся кругом. Он не хотел, чтобы кто-нибудь был свидетелем их разговора. Потом продолжал:
— Ты можешь каждое утро умывать лицо и руки или нет — это в твоей воле. Ты можешь терпеть голод и холод спокойно или возмущаясь. Ты можешь сквернословить или хранить уста в чистоте. Всё это зависит только от тебя. Если ты пользуешься дарованной Богом свободой воли для благих дел, то Бог с тобой. Вот и весь секрет моего долголетия в этих страшных условиях. Ты подумай об этом, — этими словами заключил Костяшка. Потом добавил: – Ну, пора, кому куда, каждому по своим делам.
Слушая слова Константина, перед мысленным взором Василия предстали картины его детства и отрочества, когда мама водила его с братом в храм, как он учился в церковно-приходской школе, ему на память стали приходить молитвы, которые он знал наизусть, и церковные службы. От этого на сердце становилось теплей. На несколько мгновений он погрузился в воспоминания так, что забыл, где находится.
После этого случая жизнь Василия изменилась к лучшему, наполнилась смыслом и надеждой, появились некие признаки личной жизни. Он без труда вспомнил молитвы, читал их утром, вечером и в продолжении дня. Читал безмолвно, про себя. При этом старался, чтобы никто этого не заметил, не потому что кого-то боялся, а потому, что считал: это его личное, сокровенное. Он не хотел пускать к себе в душу никого. Василий стал по-возможности следить за собой в словах и поступках. Он старался перед едой и сном умывать лицо и руки, чистить от грязи одежду, в разговоре с другими быть доброжелательным, грубостью и несправедливостью лагерного начальства не раздражаться, уклоняться от общения с урками. У него стали появляться чувства и мысли, которых уже давно не было. Они стали вытеснять подавленность безысходность угнетённость. Василий действительно почувствовал некое облегчение. Маленькими проблесками у него стала появляться надежда на выход из лагеря и мечты о жизни на воле. Но так было только на первых порах. Через некоторое время он увидел, что новые правила, им самим установленные, выполнять не так просто. Стал пропускать молитвы под различными предлогами. Потом подумал: «Ну, вот, немного полегчало и хорошо, может быть, на этом хватит». Но оставив внутреннюю жизнь на произвол, вскоре к нему возвратилась тоска и уныние. И тут ему во сне явилась старуха с клюкой, худая точно скелет, обтянутый кожей, беззубая, в рваной грязной одежде, села у ног и притворно издевательски зарыдала. «Ты кто? Что тебе надо? Пошла вон, без тебя тошно, хоть в петлю лезь», — разгневался на неё Василий. Она ему в ответ: «Я твоя возлюбленная. Меня зовут Тоска. Пришла сделать тебе подарок за твою любовь ко мне». Рыдая, она протянула ему верёвку: «Это тебе скоро потребуется». «Вон! Вон! Сгинь! Чучело», — с негодованием закричал на неё Василий. От своего крика он проснулся и начал читать молитву Животворящему Кресту. Это сновидение его не на шутку перепугало, и он поделился с Константином. Тот выслушал и обеспокоенно сказал:
— Теперь ты знаешь — опасность никуда не делась. Ты также узнал, что молиться — тяжелый труд. Без навыка это невозможно. Вероятно, нечто похожее бывает с теми несчастными, которых вытаскивают из петли. Ты не должен был оставлять правила благочестивой жизни. Старайся в продолжении дня петь псалмы про себя.
Он стал жить вновь, соблюдая правило утром, вечером и в продолжении дня. Василий не только читал молитвы, но и старался следить за своим поведением, мыслями, чувствами. К своему удивлению, он обнаружил, что в его душе находилось место зависти. Однажды он спросил у Константина:
— Откуда берётся чувство зависти? Все заключённые находятся в одинаковом печальном положении. Казалось бы, завидовать некому и нечему.
На это Константин ответил:
— Это правда. Чему тут завидовать? Зависть находится у тебя в душе. Глядя на что-то, ты дорисовываешь картину сам и завидуешь вымышленному. Это твоё греховное качество. Борись с этим.
Особенно Василий старался не оставлять молитвенного правила утром. Это давало ему сил на целый день, но не избавило от постоянного угнетения из-за той скорбной обстановки, которая царила в лагере. Однако ему становилось легче бороться с ним.
Однажды весной, на восходе солнца, уединившись, Василий стал читать молитвы. Теплые лучи растворили его в оранжевом свете солнца. Василий почувствовал спокойствие, словно частица могучей тишины восходящего солнца передалась ему. Впервые за многие годы пребывания в заключении на какое-то мгновение он забыл обо всём: о лагере и о тяжёлой жизни в нём. Когда Василий вышел из состояния забытья, он почувствовал лёгкость в теле, спокойствие на душе и трезвость мысли. Ему казалось, что он побывал где-то вне лагеря на отдыхе. Василий разыскал Константина. Он хотел поделиться с ним этой радостью и рассказать ему, что с ним произошло. Константин, как опытный человек в духовном деле, видя своего друга, всё понял и опередил его:
— Молчи, молчи. Не надо говорить ничего. Старайся удержать в себе. Это тоже одно из правил.
Шли годы. Порой Василий забывал, сколько лет он просидел. В один год, на вывешенных в начале ноября транспарантах из красного сатина, белой краской было написано: «Да здравствует девятнадцатая годовщина великого октября!» «Получается, я сижу уже здесь пять лет», — подумал Василий. Его всегда смущала эта надпись, особенно слова: «Да здравствует годовщина». Он подошёл и, едва заметно усмехнувшись, спросил у своего друга:
— Константин, а годовщине что, тоже здоровье нужно как человеку?
— Молчи. Не нарушай правила. Могут услышать, — при этом улыбнулся. Наверное, для него это тоже прозвучало как-то нелепо.
— Чего ухмыляетесь? — спросил, недалеко стоявший заключённый, при этом грязно выругался.
— Может быть, по случаю великого праздника дадут кусок хлеба побольше, — ответил Константин.
— Ага, такой большой, что раскрывай зевало шире, а то не пролезет, — и удалился от них, разговаривая сам с собой грязными матерками.
10.
Весной, на освободившиеся места в лагере, пригнали политических. В один день — одну партию, в другой — другую. Василий не мог понять их поведения. Эти партии заключённых враждовали между собой и называли друг друга фашистами. С каждым днём их споры ожесточались. Маленького роста костлявый мужчина в очках, принадлежавший к одной из партий, говорил громко, как на митинге:
— Товарищ Троцкий прав. Революция выродилась и породила систему террора и страха. Идеалы социализма осквернены. Все, кто не восстал против зловещей сталинской машины, ответственны за это. Мы — истинные ленинцы и строители социализма.
Его старался перекричать высокий худой мужчина с небольшой бородкой из другой партии:
— Товарищ Сталин прав. Вы — троцкисты, фашистские агенты. Вы препятствуете строительству социализма. И здесь вам место. Мы — истинные ленинцы и строители социализма.
— Но и вы здесь — в этом месте, — отвечали ему из враждующей партии.
— Это всё перегибы на местах. Товарищ Сталин разберётся. Справедливость восторжествует, — с наивной надеждой кричали в ответ из противоположной партии.
— Сталин дискредитирует идею коммунизма. Спасти эту идею может только жертвенная кровь. Мы пойдём на это, — неистово кричали другие.
Так в лагере появились троцкисты и сталинисты. Троцкисты были осуждены по статье контрреволюционная троцкистская деятельность (КРТД), сталинисты — по статье контрреволюционная деятельность (КРД). Три дня спорили и ожесточились так, что на четвёртый день начались между ними драки. Другие заключённые старались держаться от них подчёркнуто отдельно, при этом говорили: «Это не наши споры и не наши драки». Они, как опытные сидельцы, знали: добром это не кончится. Василий спросил у Константина:
— О чём они спорят? Что делят?
Поскольку у Василия к этому времени не сформировалось каких–либо убеждений (политических или иных), то по его понятиям спор должен быть только при дележе чего-то. На это Константин ответил:
— Они ничего не делят, — и, оглянувшись кругом, наклонился к другу, на ухо шепнул. — Они спорят, какой вождь лучше. До них пока не дошло — здесь им всем конец.
Но разницы между ними Василий не видел, заметил только одно: им нужно быть вместе, чтобы враждовать.
Лагерное начальство тоже не вмешивалось. Оно отслеживало особо усердных зачинщиков, оформляло документы и согласовывало принятия мер, подходящих к этому случаю. Прошло ещё несколько дней. Утром появился представитель лагерного начальства с многочисленным конвоем. Он зачитал фамилии. В список попали как троцкисты, так и сталинисты. Оказалось, лагерному начальству всё равно, кто к какой партии принадлежат. Потом было громко объявлено:
— Все, чьи фамилии были названы, на выход.
Как будто почуяв что-то недоброе, те, кому объявили на выход, начали возмущаться:
— Куда поведёте ?.. По какому праву?..
— Мы вас переводим в другое место. Там условия будут для вас намного лучше. На выход или будет применена сила, — грозно предупредил представитель лагерного начальства.
Их действительно увели в другое место. И через некоторое время Василий услышал отдалённые выстрелы. По бараку прошёл шёпот — лагерь будут очищать. И действительно, расстрелы стали проходить почти каждый день. На некоторое время все заключённые притихли. Даже урки первое время никого не проигрывали в карты. Над всеми довлело впечатление кровавой расправы. Наедине Константин объяснил другу:
— Если есть две спорящие стороны, то вовсе не обязательно одна права, а другая нет. КРТД и КРД одинаково виновны. Они все усердно трудились над созданием нынешнего государственного аппарата, который постоянно требует обновления людьми. А эти для него — отработанный материал. Хотели они этого или нет, но создали подобие языческого бога, которому нужны постоянные человеческие жертвоприношения. Без этих жертв языческий бог умрёт. Ты же слышал, как они призывали к жертвенной крови? Им всем нужна кровь.
***
Годы шли своим чередом. Наступила весна тысяча девятьсот сорокового года. Константин, лёжа на своём месте, тяжело дышал и слегка постанывал. Василий потрогал его ноги. Они были нетёплые и нехолодные.
— Я их не чувствую. Из них уже ушла душа, — едва проговорил Константин. — Хотелось бы дожить до утренней зари.
— Ты поправишься, встанешь, — пытался ободрить Василий своего друга.
— Я ухожу…ухожу… и ты тоже собирайся.
Василий обеспокоенно спросил:
— Что? Я тоже помру?
— Нет. Тебя очень скоро выпустят.
— Не может быть. Это просто невозможно. Мне не верится, что из этого ада выйду живым.
Василий был взволнован тем, что на его глазах умирает единственный человек в зоне, который его поддерживает и понимает, помогает выжить. Взволнован и тем, что его могут выпустить.
Глядя на Василия, Константин произнёс:
— Гора с горой не встретятся, а человек с человеком могут встретиться. Очень прошу тебя: если так случится, что ты встретишь мою дочь Татьяну, пожалуйста, передай ей, что я её очень любил и помнил всю жизнь, благословляю её на долгую и счастливую земную жизнь.
Ночь подходила к концу. Небольшое барачное окошко стало светлеть. Через некоторое время ярким красным цветом загорелся горизонт. Показалось солнце. Его лучи переливались разными цветами и менялись в яркости. Это удивительная игра солнца создавало впечатление, будто оно живое.
— Христос воскресе! — с трудом едва слышно выговорил Константин.
— Воистину воскресе! — также тихо ответил ему Василий.
Константин уставился на потолок неподвижным взглядом. Потом его глаза оживились: задвигались, будто бы он что-то искал, стали внимательными, словно он что-то пытался рассмотреть. И вдруг тихо почти полушёпотом, но ясно произнёс:
— Мама… мама… а вот и папа. Как я рад…
У него не хватило сил договорить до конца. Руки задвигались по одеялу, как бы что-то нащупывая. Дыхание стало поверхностным. Потом Василий вместо дыхания услышал хрип. В одно мгновение нос побледнел и заострился. Тело стало неподвижным. Василий не сразу понял, что Константин умер. Как же так, столько лет вместе! Только что с ним разговаривал — и вдруг его нет.
***
Похоронить Константина велели Василию и ещё одному заключённому. Они погрузили его в тачку, дотащили до лагерного кладбища, выдолбили в ещё не оттаявшей земле могилу. Василий заботливо накрыл лицо старой рубашкой и заложил тело покойного кусками мёрзлой земли. Поставили табличку: «Захоронение № 28459». Василий угольком дописал: «Константин Александрович Шабельников» — и начертил восьмиконечный крестик.
— Прощай, мой друг, прощай. Без тебя я пропаду.
У Василия, огрубевшего за долгие годы заключения, потекли слёзы. О чём он заплакал? О потере ставшего ему близким человека или в смерти Константина он видел свою горькую судьбу? Наверное, и то и другое.
Заключённый, который помогал Василию похоронить Константина, был из сталинистов с литерой КРД. Он впал в сильное расстройство, с ним случилась истерика, но по своим причинам.
— Я всю свою жизнь посвятил строительству социализма. Я всей душой верю Сталину, что он нас ведёт верным путём. И вот теперь за всё за это я здесь как опасный преступник. Рухнули мои идеалы… В голове и в сердце пусто. Я не хочу жить, я завидую мёртвым. Скоро назовут мою фамилию и уведут на расстрел, но я боюсь смерти. Это раздирает меня на части, душа нестерпимо болит.
— Успокойся, может и не уведут тебя, может быть, попадёшь под амнистию. Тут всякое бывает, — Василий старался поддержать его духом.
На следующий день этого заключённого вызвали к лагерному начальству и сообщили, что его жена с ним развелась, а также показали бумагу, где было написано рукой его сына, что он отрекается от своего отца, контрреволюционера и врага народа, и просит считать родство как не бывшим. Так померкли последние огоньки любви в его сердце, которые связывали с жизнью. В этот же день среди прочих назвали и его фамилию. Уходя на расстрел, он сам передвигал ноги — и это был единственный признак жизни. Развод с женой и отречение сына окончательно добили его.
К удивлению Василия, случилось то, что предсказал Константин. Через три дня после похорон Василия утром вызвали к лагерному начальству. Ему сообщили, что за время нахождения в лагере у него не было ни одного замечания и что он подлежит амнистии. Василий получил справку об освобождении, некоторую сумму денег, начисленную за его работу. Этих денег было достаточно, чтобы доехать до дома.
— Так что сходи в баню. Днём идёт автобус до посёлка. Там вечером сядешь на поезд.
Василий вышел за проходную, повернулся, окинул взором зону. «Вот она какая снаружи, место моего мучения, где живые завидуют мёртвым, место воздаяния за мои дела. Господи, благослови и помоги жить по-новому!» Василий похоронил здесь свою молодость, но не жизнь. Он развернулся и пошёл в сторону автобусной остановки. Его размышления также развернулись в сторону — что делать дальше.
11.
Вокзал станции И–ль представлял собой почерневшее бревенчатое строение с двумя окнами на железнодорожные пути. Возможно, для кого-нибудь оно выглядело весьма убого, но для Василия это было добротное здание с чистыми окнами — не то, что тюремные бараки. Внутри топилась печка, работал небольшой буфет, в середине стояли скамейки. Для Василия это был дворец. После долгой жизни в лагерной обстановке, здесь всё радовало его взор.
Первым делом он посмотрел расписание. Потом подошёл к кассе, она была закрыта.
— Ну-ка, не мешайси, примись отседава. Дай полы тут протереть. Все знают — касса открывается за два часа до прихода поезда, — ворчала уборщица, ляпая мокрой тряпкой и с грохотом двигая ногой ведро с грязной водой.
Василий ей ничего не ответил. Уборщица удивилась и подумала: «Хороший человек, другой бы обругал, наверное, напрасно сидел».
В его распоряжении было два часа. «Надо поесть хорошо, пока есть возможность», — решил Василий и направился в буфет. Разглядывая витрину, он глазами ел всё. «И даже конфеты тут есть, но это не по мне. — Василий сглотнул слюну: Котлета с хлебом, рыба жареная, обвалянная в муке, газированная вода, папиросы, варёные куриные яйца».
Глядя на цены, Василий про себя говорил: «Это не для меня, винегрет, пожалуй, это подходяще». Пока он разглядывал витрину, буфетчица глядела на него. Она работала в этом буфете уже восемь лет, повидала многое здесь и хорошо понимала, кто он, по каким делам был здесь, откуда и куда едет. «Господи, везут их сюда вагонами, а уезжают по одному. Видать милосердие Божие явилось на нём». Свои размышления буфетчица прервала вопросом:
— Что будем заказывать?
— Чай, винегрет и хлеба четыре куска.
— Ещё что?
— Ещё хлеба, — и робко добавил, — буханку.
— У нас не магазин, буханками не продаём.
— Мне далеко ехать, хоть бы хлеба на дорогу, не помирать же с голоду, — Василий стал упрашивать буфетчицу
«Раз уж его Бог помиловал, то и я помилосердствую», — подумав так, буфетчица достала буханку хлеба, подсчитала и назвала сумму денег, которую он должен заплатить. Василий подумал: «Это по мне».
Василий сел на скамейку и начал есть. Тем временем уборщица закончила мыть пол и, желая отдохнуть, подсела на свободное место рядом с Василием. Она была простая и грубоватая, но, как оказалась, очень добрая и много выстрадавшая.
— Мы сами с Кубани. В колхоз не пошли. Папа говорил: «Как это?! Всё имущество отдать и работать батраком в колхозе, подождём, поглядим, что дальше будет». Ждать долго не пришлось. У нас всё отобрали, раскулачили как по-ихнему говорится, и без всякого церемона сослали сюда. Папа, мама и младшая сестрёнка по дороге померли, — женщина вытерла слёзы. — А я и брат — тут, у него семья, да и у меня — муж, дети. Уж седьмой годок пошёл, как мы тут, а не привыкли: всё чужое, холодная длинная зима, короткое лето, ничего не вырастишь в огороде. Тут не то, что у нас было на Кубани.
Вероятно, у женщины давно не было случая излить свою печаль. Василий вызвал у неё доверие и уважение, и она поделилась своим горем.
— Ничего, везде люди живут, ко всему привыкают, — старался подбодрить её Василий.
Они сидели и беседовали до открытия кассы. Пока Василий отстоял в очереди в кассу и купил билет, до прибытия поезда оставалось ждать недолго. Перрон начал заполняться народом. Паровоз заметили издалека. Он коптил густым чёрным дымом и громко ритмично с надрывом охал белым паром. Подходя к станции, он плавно замедлил ход, остановился и мелодичным гудком, как орган, пропел, прощаясь с теми, кто выходит, и приветствуя тех, кто отправляется в путь. Началась обычная вокзальная бестолковщина.
— Первый вагон в конце состава… он последний… Восьмой вагон — первый, — кричал дежурный по вокзалу.
— Последний вагон прицепной. Первый — перед ним, — кричала одна из проводниц.
Кто-то расслышал только слово «последний» и паническим голосом орал, что поезда больше не будет, это последний. Пассажиры метались взад-вперёд, не понимая, куда им точно надо бежать. Грозно пропел паровозный гудок, возвещая о том, что пора в путь.
— Садитесь в любой вагон. Там перейдёте в свой, — вопил дурным голосом дежурный по станции.
— Куда прёшь, чумовой? — кричал на кого-то проводник.
Но его никто не слушал. Лезли все сразу. Над их головами были видны мешки, узлы, деревянные чемоданы с висячими замками, кошелки, корзинки и прочее, и прочее. По перрону прокатился отчаянный голос молодого мужчины, звавший свою жену:
— Галя…Галя… Чуешь? Ты де е?
Наконец он услышал ответ:
— Га! Потерявся чи шо?
— Шо, шо… Чемоданы чуть ны шокнулы. Ты де була?
— Туби пры усих казаты — де я була.
Раздался второй гудок. Он только добавил беспорядку. В конце концов все пассажиры очутились в поезде. После третьего гудка поезд вздрогнул и медленно начал набирать ход. Василию удалось найти место. Уткнувшись носом в телогрейку, он пытался задремать.
— Слава Тебе, Господи! Тронулись, — перекрестилась женщина, сидевшая напротив Василия.
В вагоне ещё некоторое время стоял галдеж и неразбериха. Кому-то нужно было пройти из головного вагона в хвостовой, другим ровно в противоположную сторону. А как пройдёшь? Вагон переполнен пассажирами, даже в проходе сидят на чемоданах в обнимку с мешками. Слышны были крики и перебранки.
— Бабуля, примись! Дай пройти!
— А куда я примусь?! Места нигде нет, приткнуться негде!
Бабуля как-то прижалась в сторону, пригнулась и мимо неё стали проходить люди то в одну сторону, то в другую.
Какая-то женщина искала мужа:
— Петро! ... Ты тут? ... или в другом вагоне? … Ну, чего молчишь? …
Женщина средних лет проталкивалась по вагону в поисках свободного места и, потеряв надежду, тихо с огорчением нараспев произнесла:
— Народу — как сельди в бочке.
С этими словами она подвинула корпусом худенького мужчину, уплотнила трёх человек, сидевших на нижней полке, и уселась только одной половиной.
— Женщина, вы что не видите — здесь всё занято? — стали возмущаться стеснённые пассажиры.
— Ну, как же?! Ехать-то как-то надо, — тихо, смиренно и жалобно пропела женщина и при этом, не обращая внимания на их возмущения, заёрзала, стараясь устроиться поудобней.
Как только суета пошла на спад, движение народа прекратилось и стало тише, так сразу по вагону пошёл запах варёных яиц, солёных огурцов, сала и прочей снеди. От этих запахов Василий взбодрился и вышел из дрёмы, вытащил уломок хлеба и тоже стал есть. Напротив него сидела женщина лет пятидесяти. Некоторое время она разглядывала его, потом предложила:
— Сало будешь есть? — и протянула ему небольшой кусок сала.
Василий взял, не раздумывая, быстро и с аппетитом съел. Женщина подала ему пирожок, потом варёное яйцо и солёный огурец. Она, как всякая женщина, обладая свойством жалеть и заботиться, видя его жалкий вид, стала кормить. Она точно так же кормила бы дикого зверька, покажись он ей голодным и несчастным.
— Всё. Наелся. Спасибо, — поблагодарил Василий свою благодетельницу.
Теперь благодетельница считала, что может задавать ему вопросы.
— Ослобонился?
На что он ответил ей:
— Да, освободился, — и чтобы опередить вопрос, за что сидел, продолжил: – Люди оговорили, вот и получил длинный срок.
— Домой едешь? Семья есть?
— Домой, к жене.
— Детки-то есть?
— Не успели завести.
— Ну, ничего. Ещё молодые успеете.
Потом она начала рассказывать о себе, давать советы, как начать новую жизнь. Василий после сытой кормёжки начал дремать под стук колёс и качание вагона.
Сквозь дрёму до него доносились обрывки разговоров людей:
— А ёйную племянницу посадили за длинный язык. Где-то что-то наболтала.
— Она не ёйная племянница, а евойная. Он брат матери…
…
— У нас в вагоне, вон там, урка едет. За вещами глядите, — Василий услышал громкий шёпот и понял, что это про него, но не обиделся. Ему было не до обид, скорей бы домой.
…
— У нас секретарь парткома был хороший человек, а потом оказался враг народа. Вот как люди могут маскироваться! Его всё-таки разоблачили и посадили.
— Враги... враги. То не было, а теперь вдруг появились.
…
— О! Уже нажрался. Ах, ты, рожа пьяная. Когда ты ей подавишься!
— Дурна баба, дурна баба …
…
Глаза стали закрываться. Обрывки болтовни пассажиров смешались в общий приглушённый гомон, через который он ещё слышал слова попутчицы, но о чём она говорила — перестал понимать, потом провалился в сон.
Рано утром поезд остановился в городе Н. Много пассажиров выходило. Василий проснулся от громкого шума. Он увидел, как его благодетельница засобиралась на выход. У неё был большой деревянный чемодан, примкнутый висячим замком, мешок и сумка, почти опустевшая от харчей. Она, связав чемодан и мешок, пыталась взвалить эту поклажу на себя через плечо. Василий помог ей вынести вещи и выйти. Хотя все места в вагоне были заняты, но проходы освободились. Стало легче, можно было пройти попить воды или в тамбур. Но появилась другая забота. Василий это заметил сразу. По вагону туда-сюда стали ходить подозрительные личности. Иные люди идут и смотрят туда, куда им надо. Другие же не торопятся, а сами глазами шарят по вещам. Особое внимание к тем, кто спит с храпом, разинув рот. У тех они быстро и ловко лазили или в карманах, или в сумках. Проходя мимо Василия, один молодой человек крепкого сложения бросил ему под ноги небольшую сумку и, наклонившись, по-заговорчески шепнул:
— Браток, пусть пока у тебя полежит.
«Ну, вот, и браток объявился, кинул ворованную сумку, хочет вмазать меня в свои дела», — подумал Василий. И это не удивило его. За долгие годы отсидки он слышал от урок, как люди по своей простоте попадают в бандитские шайки, не замечая как. Браток направился в конец вагона, Василий с этой сумкой за ним. Оба вошли в тамбур. Василий швырнул сумку ему под ноги.
— Ну, ты чё? Не хочешь помочь? — закуривая папиросу и выдыхая дым прямо в лицо Василию, начал наглеть браток.
— Накурено тут, дышать нечем.
— Открой дверь, проветри, — грубо с нахальной ухмылкой сказал браток.
Василий сообразил: браток ни о чём не догадался и принял условия его игры. Он сделал то, чего ожидал от него этот наглый вор: открыл дверь и какое-то мгновение стоял перед нею. Дальше произошло всё молниеносно. Браток, пригнувшись, с силой бросился на Василия, желая ударом головой вышибить его из вагона через открытую дверь. Но Василий успел повернуться и, став боком, прижался спиной к стене так, что урка, не встретив препятствия, не смог удержаться и сам выскочил из вагона. Через открытую дверь было видно невдалеке речку и небольшой посёлок. «Местность не глухая. Бог дал ему возможность начать правильную жизнь», — подумал Василий, захлопнул дверь тамбура и отправился на своё место. Ему на память пришёл Константин. Это он ему много рассказывал о различных происшествия на железной дороге. И от него он слышал похожую историю. Теперь это пригодилось.
Дальше до Сталинграда Василий доехал без приключений, пересел на пароход, следовавший по маршруту до Ростова-на-Дону. Через сутки Василий вышел на своей остановке в станице Р*.
Станица утопала в цветущих садах и в свежем запахе молодых побегов и цветов. Громкий хор жужжания пчёл напоминал Василию о сладком ароматном мёде.
— Видать в этом году мёда будет много. Через месяц начнётся сладкая поедуха, — с довольным предвкушением сам себе сказал Василий.
Он вышел за станицу. Перед ним раскинулась водная гладь, так что не было видно берегов. Дон разлился. Местами разлив уходил в степь на двадцать километров. Степь превратилась в море, в котором действительно по колено. Но в некоторых местах значительно глубже, а если попасть в затопленный буерак, то можно провалиться с головой. Тихий могучий поток холодной воды обозначал основное русло реки. На мелководье течения почти нет, и вода хорошо прогревалась. Василий хорошо знал дорогу в хутор и без труда ориентировался в этом море. До своего хутора К* он шёл по обычной дороге. Только в некоторых местах ему пришлось идти в обход по мелководью.
В затопленном займище из воды торчали верхушки терновых кустов и боярышника, над водой возвышались деревья. Могучие тополя даже без ветра шумели, хлопая жирными листьями, словно аплодирую тому, кто послал им эту живительную благодать. Стволы верб, погруженные в воду, обрастали корнями, похожими на мох. Ветви деревьев, пригретые весенним солнцем, выбрасывали молодую поросль, которая тянулась к свету не по дням, а по часам, источая бодрящий аромат свежести. Раздался гудок парохода, и редкая по красоте картина предстала перед взором Василия: он увидел, как мимо верхушек затопленных кустарников и подтопленных деревьев, ловко обходя их и бухая лопастями шёл пароход, весело гудя встречным судам.
Всё вокруг жило бурной жизнью. Плескалась рыба. Птицы кружили над водой. Одна из них, выбрав добычу, стремительно падала вниз, и через мгновение в её клюве трепыхалась, отливая серебром, рыбка. Ворона словно самолёт, идущий на посадку, снижалась и, едва коснувшись поверхности воды, сразу же пошла на подъём. В своих когтях она держала судака, размером с неё саму. Она усердно махала крыльями, но поднималась медленно, вероятно, добыча для неё была слишком крупная. Судак отчаянно бился. В конце концов он вырвался, плюхнулся в воду и был таков. Неудачница громко и недовольно раскаркалась. Да, жадность ещё никого щедро не вознаградила.
На осоку забралась лягушка. Стебли осоки пригнулись, но не погрузились в воду. Лягушка потопталась, устроилась поудобней и начала лакомиться бабочками, комарами и прочим летающим деликатесом.
Плавно и величаво проплывал уж. Временами он останавливался и разглядывал всё вокруг. Вернее, не всё, а только лягушек, которых было огромное количество. Он не охотился. Ему не составляло труда поймать любую из них. Уж выбирал лягушку для сытного и вкусного обеда. Заметив одну, сидевшую на осоке, он погрузился в воду, и через короткое время его голова всплыла вблизи от неё. Уж собрался было сделать бросок и схватить лягушку, но в этот момент она прыгнула за мимо пролетавшей бабочкой и избежала пасти ужа.
Высоко в небе появился орёл. Он летал кругами, то опускаясь ниже, то взмывая вверх. Орёл чувствовал себя хозяином и наблюдал за всем происходившим в воздухе и на водной глади. Вороны, не желая отведать орлиного клюва, мгновенно исчезли в густых ветвях деревьев. Прочие птички тоже предпочли спрятаться и не чирикать. Только изредка пролетали небольшими стайками и поодиночке ласточки. Орлы их не трогали.
В мелких заводях со смехом и криками мальчишки ловили мелкую рыбу. Для них это было скорее озорством, чем рыбной ловлей. Они гонялись за мальками, толкали друг друга, падали в воду. Это их забавляло.
Женщина, ловившая передником в неглубоком заливе рыбу, подошла к мешку, куда складывала улов, посмотрела в него, приподняла и решила, что хватит. Уж было собралась идти домой, как вдруг недалеко от неё играя, заплескался крупный сазан. У женщины загорелись глаза. От предвкушения такого лакомства лицо приняло радостное и в то же время хищное выражение. Зайдя в залив, она стала подкрадываться к сазану. Он подпустил её близко. Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга. Потом женщина, желая поддеть рыбину передником и выбросить на берег, стала наклоняться. Сазан переместился влево, рыбачка туда же со словами:
— Ишь ты какой!
Сазан неспешно переплыл вправо — и она за ним.
— А я — вот она.
Женщина напряглась вся до дрожи, приготовилась к решительному нападению. Она молниеносно поддела его передником и уж было хотела выбросить на берег, но опомнившийся сазан затрепыхался и начал бить рыбачку хвостом по лицу. Видать надавал ей хорошо, да так, что она не смогла удержать скользкую большую рыбину.
— Да будь ты неладен совсем, — выругалась она.
Сазан плюхнулся и игриво, с подпрыгом, будто смеясь над женщиной, устремился на большую воду.
— У меня и без тебя хватит, вон полмешка. Это бы донести до дома, — женщина махнула рукой вслед несостоявшейся добыче, потом взвалила мешок на спину и, сгорбатившись, пошла домой.
— Теперь люди рыбы наедятся и навялят так, что надолго хватит. Как полая вода пойдёт на спад, так сразу начнётся посадка огородов. Даже если дождей летом будет мало, то от полой воды земля долго будет влажной и даст хороший урожай. Воистину разлив Дона — милость и благодать Божия, — вслух рассуждал Василий.
12.
Многие годы Василий был там, где душа находилась во мраке, теряя малейшую надежду на возвращение и смысл существования. Подобно тому, как он на своём теле нёс лагерные вещи: шапку ушанку, телогрейку и кирзовые сапоги, так с собой в душе нёс сумрачное лагерное настроение. Однако теперь он видел торжество и радость свободной жизни природы.
— Милый моему сердцу родной край. Какая красота! Слава Тебе, Господи! — Василий перекрестился. Невидимая пружина, стеснявшая его душу, стала расслабляться. Он облегчённо вздохнул.
Вброд, по мелководью Василий вышел на возвышенность. Далее дорога шла по суше вверх. Через некоторое время завиднелся хутор. Сердце Василия забилось сильней, в голове застучало: «Как ты Катерина? Ждёшь ли ещё или я для тебя уже никто — посторонний человек?»
Хутор в два посада тянулся далеко. Ни одного нового дома. Всё как прежде, только сильно обветшало. Некоторые усадьбы были безлюдны, дома пришли в негодность. Около одной из таких усадеб Василий остановился и смотрел, не понимая, что произошло. Мужчина средних лет из этого же хутора узнал его и подошёл:
— Василий? Вернулся?
— Да. Отбыл своё. Христос воскресе!
— Воистину воскресе, — тихо ответил хуторянин. — Ты тут с этим тише, а то строго за это спросят.
— Так всё переменилось. Я не ожидал такого увидеть. Куда люди делись? — Василий показал рукой на опустевшие жилища.
— Кто куда. Одни умерли от голода, других сослали в Сибирь — в колхоз не пошли.
— Что это — колхоз? — удивлённо спросил Василий.
— У нас тут теперь главный — председатель колхоза. От него всё узнаешь.
Василий пошёл дальше. Подойдя к своему бывшему дому, он его узнал не сразу. Да и как его было узнать?! Забора не было, дорожек тоже, кругом вытоптано, сад одичал, от сараев и курятника ничего не осталось. При входе было прикреплено красное знамя и вывеска «Нардом Хутора Крутого». Василий не на шутку забеспокоился: «Катерина где?» Пошёл к соседям — тётке Дуняше и Виктору Никандровичу. Оттуда доносились разговоры взрослых и крики детей. Навстречу ему вышел человек такого же возраста, как Василий. Они поздоровались.
— В том доме когда-то я жил с женой, Катериной. Меня долго не было… Где теперь она, может быть, знаете? — спросил Василий.
— Да, я помню, она жила здесь одна, а потом… Да вон, председатель колхоза как раз едет. Он всё что надо и скажет, — мужчина показал рукой на край хутора и удалился.
К Василию на двуколке подъехал человек. Вглядываясь в него, Василий подумал: «Знакомое лицо. Кажись, я его знаю. Только он заметно постарел. Так это ж Трофим! Живёт на другом краю хутора. В своё время Антонина говорила, что он у неё иногда батрачил». Трофим, не слезая с двуколки, всем видом давая понять, что он здесь главный, громко представился:
— Трофим Степаныч, председатель здешнего колхоза.
— Василий, — услышал в ответ Трофим Степаныч.
Председатель колхоза несколько приподняв голову, без особого уважения сказал:
— Да, знаю. Отсидел. Вернулся. Хорошо. Рабочие руки нам нужны. Твоя Катерина сейчас работает на птичнике в степи, за речкой Солёнкой. Скоро мы отправим туда ещё одну партию цыплят. Работы прибавится. Так что отправляйся туда прямо сейчас. Дорогу не забыл?
— Помню.
Трофим Степаныч укатил. Василий отправился на птичник. Когда он проходил хутор, с ним никто не заговорил. Одни умерли, других сослали, третьи были не знакомы, а иные и были знакомы, но, завидя его, прятались. Василий это замечал и думал: «Наверное, шепчутся: вон урка вернулся». Это немного огорчало его. В тоже время он старался не задерживаться, идти быстрее. У Василия в голове крутились слова председателя колхоза: «Твоя Катерина сейчас работает на птичнике. … Так что отправляйся туда. Твоя Катерина… отправляйся туда. Значит, Катерина моя, и я иду к ней. Идти ещё полчаса, и я увижу её». Многие годы он не знал той радости, какая охватила его теперь. Раньше в лагере возвращение и встреча с любимой женой для него были несбыточной мечтой. И вот сейчас — сбудется. Василий трепетал от счастья.
Степь встретила его зеленым ковром свежей травы, множеством красных и желтых тюльпанов да пересвистом сусликов. Все это ему было родным и милым с детства. Потом заблестела синеватая речка, с заросшими осокой, камышом и чаканом берегами, за речкой уже виднелся птичник. В стороне от него стояла хата. Василий перешёл на противоположный берег по шаткому узкому дощатому мосту. Сердце его колотилось, он не в силах был унять волнение — слишком долго ждал этой встречи. Василий подошёл к двери и постучал.
— Подождите, сейчас отопру, — послышался родной голос, который Василий ни с каким другим не перепутал бы. — Кто там?
— Катюша, это я, Василий.
Загремел засов, проскрипела дверь. Некоторое мгновение они стояли и смотрели друг на друга молча. Она любила и ждала его. Однако, в какой именно день он возвратится, ей было неизвестно, поэтому от столь внезапного появления Катерина была в оцепенении. Однако через несколько мгновений она почувствовала в душе тепло и появилась мысль: «Он сказал своё слово — пришёл ко мне. Теперь я должна ответить».
Она протянула к нему обе руки:
— Василий! Заходи.
Василий переступил через порог, обнял и крепко прижал к себе милого сердцу дорогого для него человека. Потом они прошли в хату. В первые минуты не находили много слов для разговора, только смотрели друг на друга. Катерина односложно говорила:
— Проходи. Садись, — через паузу сказала: – Сейчас лапшу разогрею.
Пока Катерина сухим пучком бурьяна затапливала печку и разогревала обед, Василий сидел молча, то смотрел на жену, то разглядывал хату. В голову ему лезли, мешая друг другу, различные мысли: «Катерина мало изменилась — такая же красавица, только вид какой-то болезненный. Что-то не так... И дело не в болезненности. Ах, Василий, на что ты рассчитывал? Оставил ещё совсем юную жену на долгих девять лет. Ладно, не буду тревожить её расспросами. Подожду, сама всё расскажет. Смотрю на неё — и сердце мне говорит: ближе и дороже её нет». Катерина разлила по тарелкам стряпню и подала на стол. После обеда она сказала:
— Пойду курам воды налью, а ты ложись отдыхай.
— Я с тобой пойду, помогу, — ответил Василий.
— Нет, нет, ты с дороги, отдыхай. Я сама.
На следующий день Василий стал включаться в работу: носил мешки с кормом для кур и цыплят, наливал воду в поилки, следил за чистотой в курятниках. Помимо этой основной работы, он, отыскав низкий берег речки, раскапывал там огород.
— Земля там плодородная, вода рядом. Даже если дождей будет мало, есть чем полить, — по-хозяйски делился своими соображениями с Катериной. — Должны собрать хороший урожай.
Катерине мало что пришлось делать на птичнике, зато по дому работы прибавилось. Появился мужчина: нужно приготовить еду, убрать в доме, заштопать, пришить, постирать и всё прочее, как у всех.
Вроде бы жизнь налаживалась, но это только при взгляде со стороны. Разговоры между ними были дружественные, но не более. Некая преграда стояла между ними. Они оба это понимали. Василий не затевал откровенного разговора, потому что считал — ему нечего сказать. В самом деле, что он мог сказать? Арест, суд, приговор, многолетняя отсидка. Катерина всё это хорошо знала, и Василию больше нечего было добавить. Молодой красавице, прожившей девять лет в отсутствие мужа, наверняка было что сказать. Катерина боялась говорить, не зная, как её историю воспримет муж. Это молчание угнетало обоих и с каждым днём сильней, особенно Катерину. Однажды она подумала: «Лучше уж пусть от меня узнает, чем от людей. Будь что будет. Всё равно разговора не миновать». Сходила на речку, переоделась в свежую одежду, приготовила хороший ужин, постелила праздничную скатерть на столе. Василий пришёл и, видя эти внешние перемены, подумал: «Наверное, сейчас что-то произойдёт». После ужина Катерина обратилась к мужу:
— Василий, верность я тебе не сохранила. Если ты меня бросишь, то люди тебя не осудят.
Катерина продолжала говорить. Она рассказала ему всё. Василий слушал молча, внимательно, не выказывая своего отношения к услышанному. Он не хотел ей мешать.
***
Когда я осталась одна, стала сильно переживать. Мне было страшно, ведь ты загубил первую жену, и я заняла её место рядом с тобой. Иной раз ночью проснусь и сквозь дрёму слышу, будто кто–то ходит по дому. «Ну, вот, — думаю. — Опять хозяйка пришла. Выживает она меня отсюда». Жутко становилось. Как-то раз я уж было собралась уйти к родителям, вышла из дома. Ко мне подбежал Борзик и начал скулить, тыкаться мордочкой в ноги и подпрыгивать. Есть просил. В курятнике кудахтали куры, в хлеву мычали коровы. И они тоже просили корм. Я их всех накормила, напоила и пошла в курень собирать свои пожитки. Пока провозилась — уж стало темнеть. «Ладно, — думаю. — На ночь глядя не пойду. Завтра отправлюсь». В ту ночь вижу во сне Антонину. Она мне говорит: «Не бросай скотину, я их любила, без тебя пропадут. Останься и ухаживай до весны. Я тебе заплачу. В горнице, в святом углу стоит треугольный стол. Крышка стола двойная. Приглядись — и сможешь открыть».
Тут Василий оглянулся назад: в углу под иконой стоял треугольный стол. Он хорошо помнил — та же икона и тот же стол. Катерина взяла нож, подошла к столу и, поддев крышку сзади, приподняла верхнюю часть.
— Иди, погляди, — она позвала Василия.
Он подошёл, стал разглядывать, вспоминать:
— Да, это её вещи. Она любила украшаться и часто их надевала, — Василий возвратился на место.
— Что с ними делать? Не знаю. Я их ни разу не надевала, — Катерина закрыла крышку стола.
— Что хочешь, то и делай. Она тебе заплатила за твою работу. Они твои.
Катерина некоторое время помолчала. Потом продолжила:
— Меня разные мысли мучали: ты загубил первую жену, но с тобой мне было хорошо. Я всегда видела твою заботу и тёплое отношение ко мне. Я чувствовала, что ты любишь меня. Да и я тебя тоже любила.
Последние слова Катерины ложились живительным пластырем на душевные раны Василия.
— С тобой мне жилось легко, — продолжала Катерина. — А без тебя: везде одна и всё сама. Как-то раз на провесню вышла из куреню и стояла на крылечке. В это время залаял Борзик и бросился к калитке. Ко двору подошёл Трофим Кузнецов. Он жил с семьёй на другом краю хутора в бедном старом флигельке. Я слышала, что он какой-то «активист», но что это такое, не знала. Поздоровался со мной и сказал:
— Хозяйничать одной-то, наверное, трудно?
«Господи, без него на душе тошно, не знала, куда деться, а тут он со своими вопросами лезет, шел бы мимо», — подумала я и ответила:
— Я тут не хозяйка.
А он мне:
— Значит, батрачишь на хозяина, которого нет?
— Батрачу, батрачу, — ответила я, с надеждой, что отстанет.
Мне было неприятно говорить об этом с человеком, которого знала издалека. Трофим, видя, что я не хотела с ним разговаривать, пошёл в сторону своего дома. Потом я узнала, что этим случайным разговором уберегла себя от беды.
Так я перезимовала. Весной в хутор нагрянул колхоз. Что это такое, откуда он взялся и зачем нужен — никто в хуторе не знал. Начали у всех подряд отнимать имущество и загонять в колхоз. С того времени изменилась не только моя жизнь, но и весь уклад жизни в хуторе стал другим. Некоторые отказались вступать в колхоз и сдавать своё имущество. Их объявляли кулаками. Такие семьи недолго оставались в хуторе. Их лишали всего, что у них было и отправляли в далёкие края. В список, предназначенных для раскулачивания, я не попала. Трофим Кузнецов, активист, ещё осенью по тому разговору определил меня в батрачки. Всё имущество было оприходовано колхозом. Мне разрешили жить в доме, теперь уже колхозном, и определили работать в колхозе.
Мне всё это казалось ужасом. Я такое видела первый раз в жизни. Сама же легко рассталась со всем хозяйством, которое было ещё при тебе. Оно ведь было не моё. Что за него было держаться?!
— Антонина наняла тебя только до весны, — с удивлением Василий заметил, что её сон сбылся.
— После того сна я чувствовала — весной что–то случится. Так оно и получилось, — согласилась Катерина.
Потом она продолжала:
— Я сразу стала работать в колхозе, другого выхода у меня не было. Старалась работать хорошо, с усердием и много. Хотела работой отвлечь себя, забыть терзавшее меня горе. Но новое местное начальство истолковало это по-своему, к своей выгоде — начали ставить в пример другим, как сознательную колхозницу бедняцкого происхождения, на которую другим — кулакам и подкулачникам — нужно равняться. Ты знаешь: в своё время я закончила начальную школу. Меня, как умевшую читать и писать, привлекли учить людей грамоте в ликбезе. Вскоре после этого меня взяли работать в райсовет. Я ездила по району вместе с депутатом по станицам и хуторам на встречи с жителями. Мы агитировали их за ударную работу в колхозе, за выполнение хлебозаготовок, подписываться на госзаймы, на борьбу с кулаками и мироедами. Особенно с горечью и стыдом вспоминаю одно своё выступление. Призывала крепиться, говорила, что будут большие трудности. Возможно, будут и жертвы.
— Почему ты так говорила? Откуда ты это знала? — прервал её Василий.
— Я сама от себя ничего не говорила. Всё заранее было подготовлено и написано на бумаге. Хотя я понимала, к чему приведут эти хлебозаготовки. Хлеб сдали весь, до зерна, под метелку государству вывезли. Изъяли запасы хлеба не только у единоличников, но и, заработанный работниками колхоза. Некоторые не хотели отдавать, старались хоть немного утаить. Так их пытали: избивали, раздетыми зимой сажали в амбары, зарывали по шею в землю, сажали на горячую печку потом прохладиться выгоняли на мороз. У Прохора Мамонова из хутора С* выпытывали, где яма с зерном. Он отнекивался. Ему дали пистолет и сказали: на, стреляйся, не то мы тебя сами убьём. Он приставил дуло к виску и нажал на курок. Раздался щелчок, Прохор упал в обморок. Пистолет был не заряжен. Всем было понятно, что голод начнётся. Какая копейка была у людей, так всё займами выгребли — силой заставляли подписываться.
После каждой поездки по району в красном уголке райсовета были застолья с выпивкой. Я попала в круговорот организационных мероприятий: планерок, собраний, активов, которые проводились после работы. Заседания проходили с вечера до глубокой ночи и заканчивались пьяными застольями. Люди на этих мероприятиях подбирались из местного начальства — почти одни мужчины. В глаза они мне говорили хорошие слова, а за глаза называли «ничейной», приставали с выпивкой, да и вообще… Катерина закрыла лицо руками и заплакала. Потом сквозь слёзы продолжала:
— Я не заметила, как подошла к такой жизни. Это только со стороны кажется — начальство… всё чинно… вроде как серьёзные люди. На самом деле простые люди живут намного порядочней. Сможешь простить? Прости! Или брось, или добей.
Лицо Василия стало бледным. Голубые глаза стали серого цвета, поджатые губы слегка дрожали, зубы стиснулись сами собой.
— Кто первый начал к тебе приставать? — спросил Василий так, что Катерина испугалась, словно перед ней вдруг появился злой дикий волк.
— Хочешь отомстить? Опоздал. Пять лет назад в станице закрывали церковь. Из храма всё вытащили: что разграбили, что сожгли, что просто поломали и выбросили. В алтаре за престолом стояло распятие.
— Помню, такое большое, — вспомнил Василий.
— Да. Оно не проходило ни через боковые врата, ни через царские. Люди говорили, что в своё время его установили прежде иконостаса. Тот человек взялся вынести распятие, не дожидаясь пока разберут иконостас. Хотел в глазах разорителей быть героем. Взял пилу и расчленил распятие так, что отпилил Спасителю стопы ног и кисти рук. Через год он по своим делам поехал в Сталинград, там попал под трамвай. Трамвай ему отрезал стопы ног и кисти рук. Люди удивлялись, как это могло случиться, но не удивлялись, почему такое с ним произошло. Потом через год после этого случая он умер всеми брошенный. Люди говорили — от недоедания. Да тут с руками и ногами от голода помирали. Вон, тётка Дуняша с Виктором Никандровичем первый голодный год пережили, а второй не смогли.
Потом Катерина вспоминала и называла другие имена не переживших голодные тридцатые годы.
— А он тем более — без рук, без ног, никому не нужный. Много он наделал зла. Сколько семей, даже малоимущих, по его усердию раскулачили, да скольких людей оговорил как вредителей?!
Василий, выслушав это, стал успокаиваться, размышляя: «Раз уж Бог обратил на его безобразия внимание, то мне делать нечего». Потом, немного подумав, сказал:
— Я думал на воле хорошо. А тут голод, ссылки, пытки, предательство, разврат. Да мы в зоне жили честнее. Почему ты сразу не ушла с этой работы?
— Оттуда редко уходят сами.
Услышав это, Василий перебил Катерину:
— Что? Тут тоже неволя?
— Ещё какая! Обычно никто сам не уходит, выбрасывают, как ненужную вещь, или сдают под суд как контрреволюционера. Был голод, а там на столе было всё, что нужно. И своих от голодной смерти спасла. Если бы не работа, приехал бы сейчас к моей могиле. Меня выбросили сюда, с глаз долой подальше.
— Ладно, я смогу это забыть.
Катерина встала, подошла к Василию. Он тоже встал со скамейки и взял её за плечи, вглядываясь в милые черты. Она повинилась в измене. Потом Катерина осмелилась заговорить о втором, не менее важном деле.
— Здесь тайно бывает отец Захарий. Я старалась ходить к нему на службы. Он многое знал из моей жизни. Однажды я спросила: почему Бог попустил, чтобы со мной произошло такое падение. На это отец Захарий ответил: «Ты совершила большой грех. Жена мужа предавать не должна. Твои уста ближе всех к его уху и сердцу. Этим ты должна была пользоваться к его исправлению. Раскрывать преступления должны другие, на то поставленные».
Услышав эти слова, Василий отвернулся. Он знал об этом. Первые годы заключения ему было трудно сознавать, что жена предала его. У него в душе шла борьба ненависти к предателю с любовью к избраннице. Он задавал себе вопрос: почему она так поступила? Чаще всего приходили мысли, что она ещё совсем молоденькая, испугалась, решила поделиться с родителями — и так всё вышло наружу. Василий заметил, что всегда искал для неё каких-то оправданий. В конце концов любовь победила. Но вспоминать об этом ему было неприятно, и он этого не хотел.
— Давай забудем. Больше не говори об этом, — и он приласкал жену.
После этого откровенного разговора обоим стало легче, тёплые отношения стали налаживаться. К ним постепенно стало возвращаться семейное счастье.
В один из дней Василий сказал Катерине:
— Мне нужно своих навестить. Давно не видел маму и брата.
— Жаль, я не смогу отправиться с тобой, птичник без присмотра оставлять нельзя. А тебе давно пора. Они ведь по тебе тоже соскучились.
Василий не забыл своих родных и много раз собирался их навестить. Однако он понимал — слух о его преступлении и длительном заключении дошёл до них. Он терзался мыслями: каким он предстанет перед ними? Как его встретят мама и брат?
— Они спросят: как я жил все эти годы? Что я смогу сказать на это?
— Скажи так, как всё было. Незачем скрывать, они уже знают или обязательно узнают. К тому же ты ведь отбыл наказание.
— Да, я так и сделаю, — согласился Василий с женой.
На другой день, Василий сходил в правление колхоза, попросил председателя колхоза отпустить его на несколько дней навестить родственников и дать ему упряжку, ведь идти пешком надонало было целый день. На это председатель ему ответил:
— Василий, ты и твоя жена, Катерина, работаете добросовестно. Вы у меня на хорошем счету. Ладно, дам тебе Зорьку, она — кобыла хоть и старая, но как-нибудь на ней дохромаешь. Да гляди, по ухабам не езжай, а то тележка развалится. Лучшее всё в работе. Приходи в субботу в конце рабочего дня.
Василий, довольный, вернулся, стал собираться. В назначенный день он пришёл к председателю колхоза.
— Василий, ничем помочь тебе не могу. На днях, а точнее двадцать пятого июля тысяча девятьсот сорокового года вышло постановление Совета министров СССР, которое отменило все отпуска, выходные дни и строго запретила самовольное покидание рабочего места в связи с крайне напряженным военно-политическим положением в мире. Так что поездка твоя отменяется, — хмуро объявил председатель.
Василия такая новость просто подкосила.
— Как же так, неужели я больше не увижу своих родных?! — попытался он что-то доказать председателю.
— Это постановление не обрадовало никого с низу и до самого верху. Ничего не могу поделать. Иди на своё рабочее место и не покидай, иначе меры будут приняты очень строгие, — председатель всем своим видом показал, что продолжения разговора не будет.
Василий вернулся домой расстроенный, но не подавленный. Ему на память пришли слова его товарища по лесоповалу, Константина: гора с горой не встретятся, а человек с человеком может встретиться. И это ободряло его. Он поверил, что выход можно найти.
Катерина встретила его с недоумением:
— Где упряжка? Почему ты пришёл пешком? Вроде бы обо всём была договорённость.
Василий ей всё рассказал. Всё-таки это был для него сильный удар в сердце, где жила память о маме и брате: как же, до долгожданной встречи оставался день-другой, а теперь неизвестно, когда произойдёт и будет ли вообще эта встреча. Он погрузился в глубокую задумчивость, в надежде найти подходящую идею. Но, увы, найти Василию её просто и сразу не получалось, но он не терял надежду. «В жизни происходят постоянные перемены, иные с виду может быть совсем незначительные, но при внимательном рассмотрении их можно употребить на пользу», — вспомнил он слова Константина из одной из беседы с ним. «Подожду, посмотрю, внимательно буду смотреть», — на этом он закончил размышления.
Прошло несколько дней. Помимо основной работы, председатель колхоза послал Василия на мельницу. Работа несложная: туда везти мешки с зерном, загружать да разгружать, обратно мешки с мукой. На мельнице он увидел незнакомого человека. Незнакомец ходил, присматривался, прислушивался к работе механизмов мельницы. Потом Василий случайно услышал разговор:
— Мельницу надо срочно останавливать. Все ремни надо менять, заменить несколько винтов и делать смазку. Всё необходимое для ремонта можно привезти из Дубовки к послезавтрашнему дню. Но останавливать нужно завтра. Помощника у меня хорошего нет, так что провожусь с этим делом не меньше недели, — сказал незнакомец. Василий понял, что он —наладчик, присланный из районного центра, и, недоумевая, возразил:
— И так план помола не выполняем, а если на неделю остановить мельницу, то вообще будет полный завал.
— Если не останавливать и не делать ремонт, то она скоро развалится. Я серьёзно говорю. — Потом строгий тон наладчика сменился на добродушный. — У тебя найдётся что-нибудь похмелиться? Вчерась кум заходил ко мне, так это… — Его лицо покрыла детская непосредственная улыбка.
И они оба отправились в небольшой флигелёк, который служил и конторой, и сторожкой. Наладчик оказался в работе серьёзный, а в жизни очень добродушный человек со своей слабостью насчёт выпивки.
Василий быстро сообразил: «Вот и случай. Им непременно нужно воспользоваться». На следующий день он отправился к председателю колхоза.
— Трофим Степаныч, в нашей станице уже сегодня могут остановить мельницу на починку.
— Знаю. А тебе-то что?! Не тебе останавливать, не тебе и починять, — по обыкновению грубо ответил председатель. Несмотря на грубость, по его виду Василий успел заметить, что у него какое-то горе.
— В станице М* хорошая мельница, работает изрядно. Вы пошлите меня туда…
— Это ты ловко придумал, Василий, — перебил его председатель. — Ты же из тех мест.
— Маму хочу повидать, — грустно, почти жалобно проговорил Василий и, стараясь уговорить, добавил. — Да я сделаю всё, что вы мне поручите.
В своё время нынешний председатель Трофим Степаныч не то, чтобы батрачил у Василия ещё при жизни Антонины, а иногда выполнял работы по обоюдному соглашению. Василий был требователен, но вежлив, за работу платил хорошо. Трофим был доволен им. Видать, в этот раз Трофиму было так тяжко, что он разоткровенничался с Василием.
— Ты ещё можешь повидать свою маму, а я свою уже нет. Вчера похоронил её. Виноват я перед ней, и это камнем лежит у меня на душе. Ладно, приходи завтра.
Василий радостный отправился домой. Его охватило волнение предстоящей встречи с родными ему людьми после долгой разлуки.
На следующий день он получил от председателя бумагу, в которой было написано, что Василий Самсонов направляется в станицу М* на мельницу и прочее, и прочее… В конце стояла подпись председателя и колхозная печать. Эта бумага давала право отлучаться со своего места жительства. Без неё могли арестовать. Он получил упряжку, чтобы привезти нужный груз для мельницы.
Катерина собрала в дорогу харчи и кое-какие гостинцы. К вечеру Василий добрался до своей станицы, подошёл к дому. «Вот и яблоня у калитки, а выросла-то какая высокая с могучими ветвями. Вон ближе к летней кухне и абрикос… почти засох. Да, он, свидетель трёх поколений Самсоновых, и тогда, при мне, уже был старенький — его ещё дедушка Василий сажал. Дом, летняя кухня, сарай обветшали; плетнёвый забор покосился, в некоторых местах поддерживался могучими стеблями густого бурьяна. Всё постаревшее, не ухоженное. Ну, вот и родной дом, — защемило сердце Василия. — Где мама, где брат?» Во дворе никого не было видно. Вдруг загремела дверь, из дома вышла пожилая женщина, вероятно, она его заметила:
— Вам кого? — спросила она.
Некоторое время Василий стоял в недоумении: как же так, мой родной дом и здесь живут другие люди. Разве это уже всё не наше?!
— Этот дом принадлежал Самсоновым. Здесь оставались моя мама, Вера Николаевна, и брат, Алексей.
— Они продали своё подворье и уехали, вроде бы в Ростов. Так из разговора слыхала. Молодой человек — офицер, там у него служба.
— Когда они отсюда уехали? — с печалью в голосе спросил Василий.
— Да уж пять лет прошло.
Женщина сказала всё, что знала. Дальше стоять у калитки было бессмысленно. Василий сел на телегу и поехал в сторону мельницы. «Что-то мне грудь сдавило. Наконец-то добрался до родных мест, и что же? Полуразорённое опустевшее родовое гнездо. На что ни глянешь, всё в чёрном цвете; что ни вспомнишь, душу наполняет горечь», — Василий предался воспоминаниям прошлых лет жизни. В них много было светлых счастливых дней, но в тот момент в его памяти всплывали только горькие и трагические события: расстрел дедушки и отца, сиротская нищета, неудачная женитьба и расплата за убийство жены. Душу покрывал мрак. Он почувствовал скорбь до слёз и не стал себя брать в руки, отдался этому чувству. Василий решил пережить эту скорбь, пусть даже со слезами, чтобы потом уж более оно не властвовало над ним.
Василий возвратился домой. Покатились однообразные унылые дни колхозной жизни. Мысли о маме и брате его не покидали. Он старался разузнать их адрес в Ростове-на-Дону. Однако нигде не мог добиться, но надежды не терял. Так окончилось лето, прошла осень, потом зима. Наступил конец июня одна тысяча девятьсот сорок первого года.
13
Утром того злосчастного дня появились первые сведения о начале войны, которым можно было более или менее доверять. Они исходили от телефонисток, работавших на районном телефонном узле. Два страшных роковых слова: «Началась война», — под большим секретом стали быстро растекаться по станице. День был солнечным и жарким, но у всех на душе был мрак и холод. К полудню, следуя обычному расписанию, прибыл пароход из Ростова-на-Дону. На нём работал громкоговоритель. С речью выступал министр иностранных дел Молотов. Этой речью официально было объявлено : Германия нарушила договор о ненападении, объявила войну Советскому Союзу и вторглась на территорию СССР. Народ стал собираться в центре станицы на базарной площади. Там состоялся митинг, на котором районные власти призывали встать на защиту Отечества: молодёжь с оружием в руках, пожилых — самоотверженным трудом ковать победу в тылу. Молодые люди в запале воинственного духа предсказывали скорую победу. Старшее поколение, умудрённое опытом Первой мировой и гражданской войны, оценивали обстоятельства намного реальнее. Так, один из станичников, офицер, бывший активный участник двух прошедших войн, сказал: «Война будет тяжёлой и долгой, но мы победим». Именно эти слова дали станичникам общий настрой и понимание трагедии начавшейся войны. Мужчины восприняли эту новость с суровыми лицами. Они знали: им придётся взять оружие. Многие женщины заплакали. На них разом обрушилась тяжесть расставания с мужьями, отцами и братьями; и не всех они дождутся назад; все тяготы хозяйских дел лягут на их плечи.
Василий и Катерина жили на отшибе. Новость до них дошла на следующий день, когда привезли корм для кур и забирали яйца. Василий воспринял эту новость полный решимости с оружием в руках защищать Отечество, не щадя своей жизни. Катерина подошла к Василию, обняла его, прижалась и заплакала.
— Ничего, Катюша, выстоим!
На следующий день Василий отправился в станицу Р*, в райвоенкомат.
На улице перед райвоенкоматом стоял гомон, там уже было много народу, и люди продолжали пребывать. Все желавшие защищать Отечество шли сюда. В основном это были молодые ребята призывного возраста, но были и люди постарше. Многие приходили с сестрами, женами, матерями. К площади, прихрамывая, шел пожилой мужчина. Одна из стоявших там женщин, весьма бесцеремонного характера, которая любила часто давать непрошенные советы и делать грубые замечания, обратила на него внимание и с удивлением, насмешливо сказала:
— А ты-то, куда собрался?! Ты же старый и культяпый.
Он в тон ей ответил:
— Куда сокол летит, там вороне делать нечего.
¬ Ага, это значит я у тебя ворона! — ей не нравилось, когда она получала достойный ответ.
Другая женщина вступилась за него:
— Ну, что ты на него окрысилась? Он же не на гулянку собрался. Военком разберётся — кому куда.
Внезапно откуда-то вышел военком и, проходя быстрым шагом мимо Василия, отрывисто бросил:
— Самсонов, зайди ко мне.
Василий пошел вслед за военкомом и с ним же вместе зашел в кабинет.
— Ты не подпадаешь под призыв. Своей работой в тылу будешь вносить вклад в победу. Так что отправляйся домой.
— Почему? Я здоров, могу воевать с оружием в руках!
— Я не хочу напоминать тебе о статье, по которой ты сидел. Сам знаешь.
— Но я ведь отбыл наказание.
— Этот вопрос не обсуждается. Кругом, шагом марш! — строго отдал команду военком.
Василий поплёлся домой.
14.
Летом 1942 года немецкая армия вплотную подошла к Ростову-на-Дону. Сражение за Ростов склонялось не в нашу пользу. На расширенном заседании райкома партии секретарь райкома напомнил присутствовавшим:
— Товарищи, в соответствии с известным вам постановлением ЦК партии в случае оккупации нашего района фашистскими захватчиками мы обязаны остаться на месте, уйти в подполье и организовать сопротивление. Хотя наши войска упорно стоят за Ростов, мы здесь, надеясь на лучшее, должны готовиться к худшему.
Далее секретарь райкома предложил план создания подполья. Было принято решение: организовать две группы. Основная подпольная группа должна состоять из взрослых мужчин, прошедших армейскую службу. В задачу этой группы входило выполнение боевых заданий. Вторая группа — истребительный отряд, в задачу которой входило уничтожать всё ценное, что мог бы захватить и употребить враг себе на пользу или использовать против нас. Было решено: этот отряд сформировать из молодых ребят допризывного возраста. Обсуждались вопросы конспирации, взаимодействия с воинскими частями Красной армии и задачи, которые ставились перед подпольщиками. Заседание прошло активно и по-деловому. Как оказалось впоследствии, все принятые решения были правильными и поставленные задачи были выполнены. И в то же время оккупация всех разделила на три части — истинных сынов Отечества, предателей и трусов. Первых оказалось несравненно больше. Они не по долгу, а по совести, из любви к Родине ценой своих жизней с честью до конца исполнили свой долг. Их дух сопротивления и неуёмная жажда победы давали им силы и смелость.
Но до изгнания оккупантов из нашего края было сто пятьдесят тяжелейших кровавых дней.
Ожесточённое сражение за Ростов-на-Дону окончилось в пользу вермахта. Красная армия оставила ворота Кавказа. Немецкая армия, не встречая на своём пути серьёзного сопротивления, продолжила наступление со скоростью танков на восток — к Сталинграду. Это был важнейший стратегический пункт. К тому моменту река Волга оставалась для Красной армии, пожалуй, единственным значимым путём доставки нефти и нефтепродуктов. Взятием Сталинграда фашисты хотели перекрыть Волгу, отрезать нашу страну от нефтеносных районов Кавказа. Тем самым рассчитывали создать нехватку горюче-смазочных материалов. Тогда остановились бы танки, не летали бы самолёты, заглохли бы автомобили. Боеспособность Красной армии была бы серьёзно подорвана.
Наступление было стремительным и жестоким. Беженцы, покидавшие оккупированный Ростов, не все могли оторваться от немцев. Их догоняли, расстреливали, давили танками.
Фронт приближался к станице. Несколько дней где-то далеко от станицы гремела канонада. Вечером и ночью на горизонте были видны яркие вспышки взрывов. В ночь с 27 на 28 июля 1942 года секретарь райкома партии связался с руководителем истребительного отряда:
— Мы не успели вывезти зерно. Перед рассветом амбары нужно поджечь. Предупредительной стрельбой не подпускать людей к зерну из горящих амбаров. Стрелять из укрытий, чтобы немцы впоследствии не смогли выявить наших из истребительного отряда.
— Может быть, позволить всё-таки нашим станичникам взять хотя бы немного зерна. Ведь год трудились, получится, что всё напрасно, — стал просить руководитель истребительного отряда.
— Нет! — твёрдо отрезал секретарь. — Немцы будут знать, что у людей есть зерно и будут их терроризировать. Вышибут из них всё — до последнего зёрнышка, до последнего куска хлеба. Этого нельзя допустить.
Василий по обыкновению проснулся с восходом солнца. Вышел на улицу, глубоко вдохнул прохладного, ещё не раскалившегося от летнего зноя воздуха. Он почувствовал запах свежего выпеченного хлеба. Василий стал наслаждаться знакомым с детства приятным ароматом. Как вдруг встрепенулся: «Откуда это? Что это?» Не сразу дошло до Василия. Из хаты выскочила Катерина:
— Где-то пшеница горит, — встревоженно сказала она.
Василий обвёл взглядом все вокруг.
— Вон! Дым идёт! На окраине станицы у Дона. — Обеспокоенно сказал Василий. — Амбары в Заготзерне горят.
— Надо бежать тушить!
— Не надо, Катюша, — стал успокаивать её Василий. Он знал, что происходит.
Через короткое время начал высоко подниматься густой сизый дым и появились языки пламени. Запах печеного хлеба смешался с едкой гарью. Послышались крики, надрывные голоса, бабий вой и беспорядочная стрельба.
— Такого пожара я не видела в своей жизни. Мне страшно, Василий. Что это? — Катерина заплакала.
— Это значит, что вот-вот сюда войдут немцы. Зерно жгут, чтоб им не досталось.
На следующий день, 29 июля, станица была оккупирована немцами и румынами.
Станичники знали о зверствах фашистов из сообщений по радио, из писем с фронта. Но теперь они увидели их ненависть к людям своими глазами и были потрясены этим. Одна еврейская семья, проделав путь в двести километров из Ростова на восток, остановились на ночлег в станице Р*. Утром шестилетний мальчик, беженец, услышав рёв моторов, ускользнул от пригляда родителей и вышел на улицу. Колонна немецких танков шла по станице. Один танк остановился, из него вышел офицер, достал пистолет и выстрелил мальчику в голову. Потом сел обратно в танк и, как будто ничего не произош ло, загремел дальше. У офицера не было приказа расстрелять этого паренька. Он сам приговорил этого юного отрока, ещё не жившего на свете и не совершившего никакого преступления, к смертной казни, и сам же привёл приговор в исполнение. Свобода и безнаказанность тёмной личности привела к жажде насладиться властью неправедного судьи и жестокого палача над беззащитным мальчуганом.
Длинным косогором в кочевых кибитках, запряжённых лошадьми, спускались в станицу румыны. Издалека они были похожи на большой табор цыган. Когда они подъехали ближе, станичники их разглядели: румыны были одеты в потёртые шорты, грязные от пыли и пота рубашки с короткими рукавами, помятыми и выгоревшими на солнце матерчатые шляпы и стоптанные башмаки. Они, как голодная саранча, сразу кинулись лазить по домам, погребам, сараям, огородам, курятникам, свинарникам. Под ножами завизжали поросята. Закричали куры, словно хори залезли в курятники. Навзрыд завыли бабы: «Ах, вы окаянные обиралы! Последнее выгребли». Тащили все, и не только то, что можно съесть. Слышно было, как одна женщина возмущённо кричала румыну:
— Отдай мое ведро! Оно мне нужно!
Ведёрко служила ей «ночной вазой». Каждое утро эта женщина тщательно мыла его и вешала на плетень сушить. Румын замел это ведерко, налил колодезной воды, сунул пыльное лицо и пил, как конь, наслаждаясь прохладой колодезной воды в тот жаркий июльский день. Затем, издавая нечленораздельные звуки удовольствия, опрокинул ведро с водой на себя и только потом что-то грозное прорычал в ответ той женщине: мол, отцепись, а то получишь… Люди между собой стали говорить:
— Вот вам и оккупация…
— Да…. В своём дом не хозяин.
— Не только в доме, но и везде мы теперь никто.
— Могут убить любого, и разбираться не будет никто, было за что или не было.
— Глядите. Вот что он ходит, приглядывается ко всему? — одна женщина, кивая в сторону чем-то озабоченного румына, полушёпотом спросила собеседниц.
— На другом краю станицы уже поймали одну девушку, — также тихо ответила другая.
— Ой, Господи! Спаси и помилуй нас грешных, — все перекрестились.
— Что делать теперь? Как жить?
— Надо своим помогать. Гнать их отсюда, — озираясь по сторонам, тихо сказал один из присутствовавших.
— Как? Что мы можем? — начали беспомощно недоумевать женщины.
— Живите тихо, спокойно. Случай сам доведётся.
Тут участвовавший в разговоре мужчина обвел женщин многозначительным взглядом и добавил:
— Тогда уж не отнекивайтесь.
Эти просто сказанные слова ободрили женщин. Им уже не казалось, что всё так безысходно.
— Другого выхода нет, — все согласились.
Всем действительно казалось, что другого выхода нет. Однако некоторые нашли иной выход. Через несколько дней из подвалов и чердаков повылазили дезертиры. Появились предатели. Хотя их было малое число, но они представляли большую опасность: много знали про своих станичников. Им нравилась не только чёрная немецкая форма полицаев, но больше та практически безграничная власть над земляками, которую им дали оккупанты. Однако не все сотрудничавшие с фашистами были кончеными негодяями. Жизнь в оккупации была подневольной. Человеческая слабость под дулом автомата может изменить судьбу. Под угрозой расстрела могли принудить к сотрудничеству любого, даже того, кто ненавидел фашистов и ждал освободителей. Тогда перед человеком вставала сложная психологическая драма, которая могла продолжаться всю жизнь.
15.
По всей станице был расклеен приказ немецкого командования: «Всем мужчинам в 10 часов утра собраться в доме культуры. За неисполнение приказа расстрел». Николай был в своём курене, сидел в горнице за столом, опустив голову, время от времени глубоко вздыхал, и тогда у него вырывалось «Вот дела какие…». Он не желал дружбы с немцами. Его душе это было противно. Он был уверен: наши вернутся, и в конце концов победа будет за нами. Однако угроза расстрела заставляла его искать выход. «Как же мне не хочется идти! Чую, не к добру это. А не пойти — немцы расстрелять могут».
Да ещё жена подогревала страх. Тамара сидела тут же и привычными движениями рук перебирала спицы — вязала шерстяной носок. Вид у неё был обеспокоенный.
— Иди, Николай. А то, чего доброго, и вправду расстреляют. Уж если все пошли на этот сбор, пропади он пропадом, то может быть и ничего, — обратилась к нему жена, боясь строгости немецкого приказа.
На стене, клацая маятником, висели ходики. Николай взглянул на них. Часы показывали четверть одиннадцатого. Он продолжал размышлять: «Там уже началось. А если я приду, в зал заходить не буду, в дверях постою и всё. Мелькну, чтоб видели, дескать, был, и уйду раньше». Эта идея ему показалась подходящей.
Николай подошёл к часам, подтянул гирьку, потом стал глядеться в большое зеркало. В нём показалась аккуратно одетая статная фигура. Он поправил почти уже серебряную шевелюру, тщательно подстриженные усы и бороду.
— Ладно, ничего не поделаешь. Пойду.
— Иди. Господь с тобой, — Тамара три раза перекрестила мужа.
Потом она услышала стук шагов по ступенькам порога и певучий скрип калитки.
Дом культуры снаружи даже без крестов сохранил вид церкви: те же боковые врата, тот же центральный вход и алтарь. Только теперь алтарь использовался в качестве сцены. На ней сидели три немецких офицера. Один из них хорошо говорил по-русски. По виду он был старшим и, вероятно, был более чем просто переводчик. По сторонам вдоль стен стояли солдаты с автоматами. Офицеры внимательно следили за тем, что происходило в зале. На подходе к дому культуры через отрытую дверь Николаю стали слышны голоса: народ о чём-то громко спорил. Как только он появился в проёме двери, так сразу все, не сговариваясь, словно по команде обратили на него взоры, будто он среди них главный и они ждали от него чего-то спасительного. На долю секунды всё стихло. Потом, перебивая друг друга, все закричали:
— Николая в атаманы! Николая! Его давай! Любо!
Один из сидевших на сцене офицеров подал знак всем замолчать. Вероятно, своей внешностью Николай соответствовал тому классическому образу казачьего донского атамана, которого себе представляли немцы. К тому же, видя, что он имеет большой авторитет среди станичников, стали одобрять:
— Корош, корош, подойдёт, — громко произнёс первый и кинул взгляд на Николая. Николай и переводчик встретились взглядами и пристально посмотрели друг на друга, будто пытаясь что-то вспомнить.
— Гут, — подтвердил второй.
— Я, я, — согласился третий.
Николай не сразу понял, во что вляпался, а когда дошло, то стал было отнекиваться, да куда уж там… Все посчитали, что дело решенное, вскочили со своих мест, крестясь и благодаря Бога: «Слава Тебе, Господи, за то, что не я!» — заторопились на выход. Некоторые всё же с сочувствием говорили: «Видать, Николай чем-то Бога прогневил, что выбор пал на него». Немецкие офицеры тоже сидели с довольными лицами: наконец-то ко всеобщему согласию нашлась подходящая кандидатура.
В детстве Николай слышал о язычниках и их человеческих жертвоприношениях. Из жития святых, которые читал его отец длинными зимними вечерами, собрав всю семью, он вспомнил один отрывок, в котором описывалось, как воины взяли в плен одного красивого юношу и вели в свою страну, чтобы передать жрецу для жертвоприношения. Юноша плакал и просил, чтобы его отпустили, но никто его даже не слышал. Тогда у Николая часто мелькала мысль: что чувствовал тот юноша, которого выбрали для жертвы? Теперь он испытывал нечто похожее и не мог выразить этого словами.
На этом же сборе немецкое командование решило и другие вопросы. Немцы объявили, что у них есть пленные красноармейцы и, поскольку их немного, предложили станичникам взять их к себе по домам на поруки. При этом семьи, взявшие красноармейцев на поруки, должны зарегистрироваться в комендатуре, и если кто-либо из них покинет станицу даже на короткое время, хозяин должен обязательно доложить об этом. Кроме того, был зачитан приказ, чтобы все коммунисты, работники райисполкома, деятели профсоюза и комсомольской организации района в обязательном порядке зарегистрировались в комендатуре.
16.
Выбором атамана немцы завершили смену местной власти в условиях оккупации. В тот же день его вызвали в комендатуру.
— Атаман, ваша обязанность — поддерживать немецкий порядок, надзирать за исправной работой колхоза. Молоко, мясо, яйца доставлять в офицерскую столовую. А также исполнять всё, что я прикажу. Для этого вам в подчинение даётся полиция из местных. За любое неподчинение — расстрел на месте. Но некоторых будем подвергать жестоким пыткам, — тут немецкий офицер пристально взглянул прямо в глаза атаману, на секунду замер, пытаясь что-то вспомнить, потом продолжил:
— Вы должны к завтрашнему утру вот сюда, — офицер потыкал пальцем в середину кабинета, — доставить тех, кто поджёг амбары с зерном. Это не было случайностью. Поджёг был профессиональный, сгорело всё быстро дотла. Наше командование рассчитывало на эту пшеницу. Я с уверенностью могу предположить, кто это сделал, — районный пожарник. Вот вы его найдите и доставьте нам. Мы примерно накажем этих партизан, чтоб другим отбить охоту сопротивляться немецкой армии. Всё ясно?
— Да, господин офицер! — чётко, по-военному ответил атаман.
— Идите!
— Есть, господин офицер.
Атаман направился к выходу. Открыв дверь, он обернулся и взглянул на офицера, как бы ещё раз удостоверяясь, он это или нет. «Да, это он, тот самый Карл». Сомнений у атамана больше не осталось.
— Что-нибудь ещё? — спросил офицер.
— Нет, нет.
«Не сейчас, потом. Дело уж больно не простое», — подумал атаман и удалился.
Николай шёл домой и всё сам с собой разговаривал: «Поджёг был профессиональный. Ага, а то как же иначе. Михал Карпыч своё дело знает и делает с немецкой точностью. Весь в папашу. Только они по разные стороны. Карпыч-то наш, его надо выручать». Атаман знал, что Карпычу не удалось покинуть станицу, и догадывался, где он находился. Немцы с помощью осведомителей могут быстро выйти на Карпыча, и тогда ему уже помочь будет нельзя. Спасать его надо немедленно. Николай пришёл домой, отдохнул, привёл свои мысли и чувства в порядок, наметил, что делать дальше, как построить разговор с немецким офицером, и вновь отправился в комендатуру. Адъютант доложил о приходе атамана. Майор принял его сразу.
— Хотите доложить об исполнении задания? Так быстро нашёл поджигателя? Похвально. Мы его перед расстрелом будем жестоко пытать на глазах у всех жителей, чтоб другим неповадно было оказывать сопротивление немецкой армии, — офицер был доволен успешным началом работы атамана.
— Всё это так, господин офицер, но дело-то не простое, — тут атаман немного помялся, потом осмелев начал прямо говорить немцу: В Первую мировую войну в одной семье из хутора К* погиб сын. Остались престарелые родители и дочь.
При этих словах немецкий офицер сразу насторожился. Что-то давно забытое начало всплывать в его памяти. Атаман продолжал:
— С хозяйством они справиться не могли. К ним пригнали пленного немецкого солдата. Тот солдат должен был выполнять в семье всё, что выполнял бы погибший сын. Прожил он в той семье два года. Война окончилась, и он уехал в Германию. Карл — так его звали.
Немец уже приготовился к такому разговору. Глядя на атамана, он смутно кого-то вспоминал. Потом окончательно вспомнил:
— Колька?! — произнёс немец. — Тогда ты был юноша, теперь пожилой человек. Но я всё равно тебя узнал. Да, в своё время я бывал в этих краях, жил в одной семье. Надо отдать должное — они меня приняли хорошо. Я жил у них как член семьи. В конце войны даже уговаривали остаться. Но я возвратился домой. Кстати, как они поживают? Наверное, дедушка и бабушка умерли, а Маша осталась одна?
Немец предался воспоминаниям. По нему было видно, что эти воспоминания ему приятны, то были не самые худшие времена в его жизни.
— Нет. Она не одна.
— Она вышла замуж? У неё есть дети? — тень ревности мелькнула на его лице. — Однако вернёмся к делу.
Карл напустил на себя важный серьёзный вид. Атаман продолжал:
— Вот мы уже и подошли к этому делу.
Карл вопросительно и строго посмотрел на него: мол, каким это образом?
— После вашего отъезда через восемь месяцев Маша родила Мишу. У Миши волосы были красные, словно жаром горели. Лицо покрыто мелкими конопинами. Маша хотела мальчика записать отчество Михаила как Карлович, но её плохо поняли и записали Карпович. Мальчик рос у меня на глазах. Он был добрый послушный. Женился рано. У него родились три сына, такие же рыжие. Михаил выучился, стал главным пожарником района, переехал жить в станицу. Теперь вам понятно, — продолжал атаман, — почему поджог был профессиональным и, замечу, сделан с немецкой точностью.
— Если вы позволили себе на до мной так пошутить, то эта шутка обойдётся вам ценой в жизнь.
Немец встревожился, понимая, что оказался в ужасном положении и не знал, что делать. И в то же время ему было очень любопытно, кто же такой этот пожарный. Некоторое время он сидел в растерянности и думал, потом приказным тоном обратился к атаману:
— Приведите этого человека вот сюда, — немец потыкал пальцем, указывая на середину комнаты. — Я должен узнать обо всём не только с ваших слов.
Атаман уловил настрой немца: «У Карла возник личный интерес к Михаилу, но не как к человеку, который сжёг амбары с зерном. Поэтому при встрече Михаилу не грозит расправа». Атаман решил устроить их встречу тайно, и с этим согласился Карл.
— Где я могу его увидеть?
— Зайдите ко мне домой через два часа, — предложил атаман.
Офицер на минуту задумался, забегал глазами. По нему было видно: его что-то за беспокоило, и атаман это заметил. Офицер вопросительно посмотрел на атамана:
— Вас будет двое, я один.
— Боже, сохрани! Вот вам истинный крест! — атаман размашисто осенил себя крестным знамением.
— Для вас эти клятвы ничто. Я знаю: вы совершенный безбожник. Я хорошо помню, как распевал на церковный манер: «Отец Захарий упал в лужу харей, усмешительно, усмешительно», смеялся в след священнику. Но мне сейчас вовсе не до смеха.
— Примите меры на своё усмотрение, господин офицер.
— Пожалуй, я так и сделаю, — принял решение немецкий офицер.
— Ну, что ж, атаман, я буду у вас через два часа, — согласился Карл с атаманом.
***
Николай запряг бричку, накидал в неё сена и поехал в сторону мельницы, где жила полуслепая бабка Улита, крёстная мать Михаила Карпыча. Атаман подъехал ко двору, спрыгнул с брички, накинул вожжи на плетень, вошёл во двор. На крылечке флигеля сидела бабка Улита и занималась рукоделием: чесала овечью шерсть, рядом с ней лежало веретено. Услышав стук калитки, она, прищуриваясь, стала всматриваться:
— Кого это Бог принёс ко мне?
— Здорово дневали, Улита Макаровна, — по-казацки поприветствовал её атаман.
— Слава Богу, — ответила старушка.
— Как вас Бог милует?
— Милует. Только вчерась об притолоку так шибанулась, что на лбу теперь шишка, до сих пор болит. На прошлой неделе попарила ноги сенной трухой так намного лучше стало.
Она продолжала изливать душу атаману, рассказывая о бесчисленных болячках, о том, какие травы оттапливала и пила, да как одна курица ни с того ни с сего захромала, и прочее, и прочее. Старуха говорила без умолку, а в это время атаман тихо прошёл на задний двор, вошёл в сарай. Там никого не было, но атаман знал — Карпыч под крышей.
— Миша, если бы я пришёл тебя арестовывать, тут были бы вооружённые полицаи. Я пришёл как друг и хочу помочь тебе. Послушай, тот главный немецкий офицер, который в комендатуре у нас в станице… Карл… Он — твой отец. У него нет намерения расстрелять тебя. Он хочет тебя видеть.
Зашелестело сено на потолке. Потом через дыру в потолке сарая просунулись ноги, и оттуда спрыгнул молодой мужчина. Он молча уставился на Николая, вероятно, не зная, что на это сказать.
— У ворот стоит бричка. Постарайся незаметно пройти и спрятаться в ней под сеном. Я тебя отвезу к себе, туда же придёт и Карл.
Через некоторое время Михаил Карпыч очутился на сеновале у атамана. Сначала он стал разгребать сено, желая спрятаться в нём. Потом передумал, ушёл за перегородку. Но и оттуда вышел. На середине сарая стоял пень. Атаман приготовил его, чтобы использовать в качестве дровосеки. Карпыч сел на него, опёр голову руками и погрузился в глубокую задумчивость. Вскоре послышались шаги. В сарай вошли двое и в нерешительности остановились. Михаил Карпыч встал. Перед Карлом предстала стройная крепкая фигура молодого гордого мужчины. Ему было столько же лет, сколько и Карлу, когда он покидал эти края, возвращаясь в Германию. Карл стал всматриваться в него — та же выправка, те же черты лица, те же рыжие волосы и конопины на лице. «Боже! Это я в молодости!» — подумал Карл. Его охватило волнение.
Атаман, глядя на них, вспомнил, как мать Михаила часто говорила: «Ну, вылитый Карлуша». Михаил взглянул на Карла. «Мама, а где мой папа? Почему его нет с нами?» — «Сынок, была война, и он погиб. Я же тебе говорила». — «В прошлый раз ты говорила, что он пропал без вести. Ты каждый раз говоришь по-разному. А может быть он жив и когда-нибудь приедет. Мама, я очень хочу, чтобы у меня был папа», — вспоминал Михаил и подумал: «Наверное, я слишком сильно хотел, вот он и появился».
Через дверной проём сеновала был виден палисадник. Карлу бросилась в глаза вишня. Её ствол был растрескан. Во многих местах из неё вытекала смола. Рядом с засыхающим деревом тянулось вверх стройное молодое деревцо. На его ветвях кое–где висели плоды. Эти два дерева стояли отдельно друг от друга, но они были на общем корне.
При взгляде на Михаила в глубине души Карла что-то эхом отозвалось, будто кто-то постучал, напоминая о себе. В его памяти всплыли, словно живые, образы жены и дочери. Они ласково смотрели на Карла. «Он вырос без меня, уже определил, что для него ценно в этой жизни и к чему нужно стремиться. Мы по разные стороны» — мысленно рассуждал Карл.
Потом Карл подумал: «Однако он всё-таки мой сын». Снял часы с руки и протянул их Михаилу:
— Возьми. Это знак признания. Ты мой сын, хотя и незаконный.
Тут же стоявший молча атаман заметил:
— Это смотря какие законы принять во внимание. Война вас соединила с его матерью, и война вам устроила встречу. У войны свои законы, и писаные, и неписаные. Так что, он ваш сын по законам войны.
Михаил застенчиво принял часы и поблагодарил.
— Ты будто что-то оживил у меня внутри, — печально произнёс Карл. — Моя жена и дочь попали под бомбёжку. Их потерю я пережил очень тяжело, до сих пор не забыл.
Карл был человек с крепким характером. Душа его была закрыта. Он никогда ни с кем не делился личным горем, переживал его в одиночку. Но в этот момент, глядя на Михаила, он почувствовал потребность открыть свою семейную трагедию. В ответ на это Михаил сочувственно покивал головой.
— Чем бы ни окончилась война, я хотел бы уйти из жизни раньше тебя. — продолжал Карл. — Ты мой сын. Я дал тебе жизнь и должен постараться и сохранить её.
И обернувшись к атаману, Карл сказал:
— Атман, у вас есть место, где можно надёжно спрятать его?
— Найду.
— Я не приказываю, я прошу вас — сделайте это.
Продолжая всматриваться в Михаила и разглядывая схожие с ним черты, Карл сказал:
— Я прошу тебя: не входи со мной в противостояние в зоне моей военной ответственности. Тогда я не смогу защитить тебя, — Карл искренне попросил Михаила.
На это сын ответил:
— И ты мне не попадайся на поле боя. Я не хочу смотреть на тебя через прицел автомата.
Вот так воины договорились и на этом разошлись каждый в свою сторону.
***
Солнце шло к закату. Летний зной начал спадать. Со стороны Дона потянуло живительной прохладой. Степь благоухала терпким запахом полыни и чабреца. Птиц-рыболовов уже не было видно — уселись в своих укрытиях на ночлег. Лягушки громко квакали. Кое-где начали трещать цикады. Катерина вышла из хаты:
— Хорошо-то как, Василий.
Вслед за ней из хаты вышел Василий и стал любоваться женой. Казалось, будто он хотел открыть в ней на фоне заходящих лучей солнца новые, ещё более пленительные черты.
Из-за речки со стороны станицы показалась точка. Потом она исчезла. Через некоторое время вновь появилась, но уже ближе и большего размера.
— Кто-то едет. Уже балку переехал, — обратила внимание Катерина.
— Андрей, полицай, уже был утром, забрал все яйца. Это не он, — удивился Василий.
Потом с явным недовольством добавил:
— Кому потребовалось ехать сюда, на ночь глядя?! Ему в этот вечер хотелось быть рядом только с Катериной.
Прошло четверть часа, на бричке подкатил атаман, быстро спрыгнул и сразу перешёл к делу. Все они были когда-то из одного хутора. Атаман полагался на Василия и Катерину — не выдадут.
— Нужно Михал Карпыча надёжно спрятать. Он поджёг амбары с зерном. Его ищут немцы, — обратился с просьбой атаман.
Сено в бричке зашевелилось, и оттуда показался Карпыч.
— Михаил, с детства ты любишь в сене прятаться, никак не бросишь эту привычку, —с улыбкой напомнил Василий бывшему хуторянину.
Михаил поздоровался с Василием, потом с кумой. Катерина и вправду ему кума. Она была крёстной матерью его первого сына. Поздоровавшись с ним, она стала подшучивать:
— Мишка, как же так получается? Ты ведь должен тушить пожары, а ты наоборот — поджоги делаешь.
— Это зависит от того, что, когда и где. Вот так, кума.
— Его нужно скрывать не только от немцев, но и от наших. Можно нарваться на соглядатая. Хотя их мало, но опасные, — сказал атаман. — Ну, как, принимаете на постой?
— Не волнуйся, сделаем так, что никто ничего не узнает, — заверил Василий.
Атаман укатил в станицу. Катерина пригласила всех к ужину. За столом разговорились.
— Долго оставаться здесь опасно. Мне нужно уходить… туда, — Михаил махнул рукой в сторону Задонья, в направлении Цимлянска.
— Сейчас куда-то идти опасно, нарвёшься на немцев или румын, — сказал Василий. — Поужинай. Мы тебя соберём в дорогу. Побудь до заката солнца. Тогда и отправишься. После захода солнца через один час взойдёт луна. Так что, Михаил, у тебя будет ровно один час, чтобы дойти до Дона и переплыть через него. Дальше иди через Круглинскую, так безопаснее. Через Песчаную балку не ходи, так ближе, но опасней. Там стоят румыны.
Времени было немного — успели только повечерять, как солнце уже село. Михаил ушёл.
***
Через несколько дней Карл вызвал атамана и, оставшись с глазу на глаз, обратился к нему:
— Я хотел бы встретиться с сыном.
— Это невозможно. Я потерял его след, — ответил тот.
Карл недоверчиво посмотрел на атамана. Он же, уставившись на Карла наивным взглядом, стал убеждать:
— Вот истинный крест, правда! — и перекрестился.
— Значит, истинно врёшь, безбожник. Я догадываюсь, что это он со своими дружками за Доном недавно устроили засаду румынам. Уничтожили весь патруль и бесследно исчезли. Я не дал ход этому делу, потому что уходим. Да пропади они эти румыны! Мне сын дороже. Ну, говори, ведь это он был? Да?
— Я за Доном уж несколько месяцев не был. Откуда мне знать. А Михаил, сынок ваш, огонь парень, страха не знает, — видя, как от последних слов на лице Карла стала появляться едва заметная улыбка гордости отца за храброго сына, атаман добавил:
— Воин, в отца.
— Я знаю, ты связан с партизанами. Но я не тронул тебя из-за сына. Я полюбил его. Не выдавай. Здесь будет другой военный начальник. Тот не пощадит никого. Будь осторожен, Николай.
На следующий день Карла и его воинское подразделение бросили на Сталинград. Одни ушли другие пришли. Германия подтягивала войска к Сталинграду.
17. Кулугурочка
Рано утром, перед тем как Карл покинул станицу, с ним произошёл неприятный случай. В станице жила одна женщина. Она была настолько некрасивой, что все называли её страшной, конечно не в глаза. В церкви при Крещении священник нарёк ей имя Ирина. А станичники нарекли ей другое прозвище — Кулугурочка. Прозвище ласковое, потому что она сама была доброй и со всеми ласково разговаривала. В своё время родители купили усадьбу в хорошем месте, около берега Дона, недалеко от сенного пункта, и построили флигель, в надежде, что хоть кто-нибудь возьмёт её замуж. Однако охотника так и не нашлось. Женщины между собой говорили про неё так:
— Ну уж, если Кулугурочку смолоду никто не взял, то кому она теперь нужна?! Перестарок.
— Даже Гришка-деревяшка отказался от неё.
— Какой?
— Да тот, кто с германской войны пришёл на деревянной ноге. Ему же её сватали, а он от неё и руками и ногами отмахивался.
— Кому она нужна такая страшная?!
— В кого она такая страшная выродилась? Отец-то у неё красавец, ростом под два метра, плечистый, кулаки, как кувалды. А мать у неё стройненькая, как веточка краснотала. В молодости за ней ребята табуном бегали.
— У неё маленькое личико как у матери, а большой нос как у отца и уши не в меру большие для неё. Ходит врастопырку, точно бабка Малаша. Она ото всех взяла понемногу, да не в лад получилось.
— Душа у неё хорошая, добрая. Что ни попросишь, всегда поможет.
— Своих детей нет, так она племянников повынянчила.
Личной жизни у Кулугурочки не было никакой. Наверное, поэтому, чтобы чем-то себя развлечь, она иногда гадала на картах. В то утро она шла по улице и встретила Карла. Он её помнил ещё с тех времён, когда был пленным в этих краях. Кулугурочка простодушно предложила ему погадать. В то время немецкая армия, несмотря на ощутимые потери, имела успех в продвижении на восток. Карл рассчитывал на военный успех и пожелал на дорожку развлечь себя: наполовину в шутку, наполовину всерьёз узнать, какие именно его ждут победы. Но разница между победой и бедой всего лишь две буквы. За свои труды Кулугурочка попросила кусочек сахара. Потом она стала раскидывать карты и говорить лестные слова: какой он хороший мужчина, настоящий солдат, что проживёт долго и прочее, и прочее. И вдруг, ни с того ни с сего, как будто её бес за язык дёрнул:
— Тебя ждёт дорога и казённый двор. Ой, что это я, оговорилась: не двор, а дом. А может и не… это… — Кулугурочка растерялась. Она поняла, что наболтала лишнего.
— Так что ты мне нагадала? Я опять попаду в плен?! — заорал Карл.
Такое неожиданное предсказание, сделанное полушутя, привело его в ужас. Он стукнул кулаком об стол и, негодуя на Кулугурочку, продолжал кричать на неё. Она, видя свирепевшую физиономию Карла, сильно перепугалась, выскочила на улицу и бросилась бежать. Ей казалось, что он за ней гонится и хочет побить. Вскочила в первый попавшийся двор с открытой калиткой, метнулась через огород, перескочила через перелаз и в степь к Солёнке. Там в прибрежных густых зарослях камыша и чакана затаилась. В это время Карл возмущённо ругался:
— Жаль, нет времени, нужно уходить. А то бы я эту ведьму примерно бы выпорол.
Василий был в станице у парикмахерши и возвращался домой. Когда он подошёл к речке, из зарослей боязливо высунулась гадалка.
— Кулугурочка, ты что это сидишь в камышах, как дикая кошка? — удивился Василий.
— Там за мной никто не бежит? — испуганно спросила она.
— Никогда не слышал, чтобы за тобой кто-нибудь бегал, — усмехнулся Василий.
— Я гадала Карлу, а ему что-то не понравилось. Так он озверел и хотел меня побить, а я убежала.
— Ааа, вот, в чём дело. Никто не бежит. Пойдём к нам. Пересидишь время, пока они уедут. И зачем ты взялась гадать, сама ведь знаешь, что врёшь.
— Меня на сладкое позвало. Так захотелось чайку с кусочком сахара, аж прямо не могу вся. Ну, и взялась развлекать его, — виновато ответила Кулугурочка.
«На сладкое её позвало»,— подумал Василий, хитровато заулыбался и спросил:
— А ты часом не это?.. Может, уже ждёшь кого?..
— Нет, Василий. Я ведь ещё в девичестве, — с огорчением вздохнула Кулугурочка.
— Не огорчайся. Зато ты перед Богом чистая.
— Зачем Бог тогда сотворил мужчин такими красивыми? Иной раз увижу, так внутри всё оборвётся и вся затрусюсь.
— Это так только по первости, а потом: «И охота тебе каждый раз, отстань, спи». Однако дом уже близко. Катерина услышит, и разговор ей может не понравится.
Катерина угостила Кулугурочку чаем с кусочком сахара. Потом они сидели вспоминали, разговаривали.
— Хорошо-то как у вас тихо, спокойно, прямо как до войны, — улыбаясь сказала гостья.
— Мы живём на отшибе, за речкой. Здесь всё по-старому. Только яйца и кур теперь забирает полицай для немецкой армии. Первый раз, когда приехал, Василий стал было возражать: «Это же колхозное». А он ему: «Сейчас расстреляем и всё равно возьмём. Не дури, Василий, давай».
— Ничего не поделаешь, оккупация, — сказала гостья. — Однако мне пора. Лиходей мой теперь уж укатил, скатертью ему дорога.
Катерина проводила Кулугурочку. Василий посмотрел в окно, гостья уже подходила к мостику через реку.
— Как сходил в станицу? Хорошо тебя подстригла Евдокия. Наверное, и нашими подарками была довольна? — стала расспрашивать Катерина мужа.
— По нынешним временам неплохо, — лицо Василия стало серьёзным.
У Катерины мелькнула мысль: «Значит, что-то ещё произошло». Она внимательным взглядом уставилась на мужа.
— Садись, Катюша, — Василий вполголоса начал рассказывать.
18.
Василий брился сам, а вот стричься отправился к парикмахерше Евдокии. Станичную парикмахерскую немцы заняли под свои нужды. И ему пришлось идти к ней домой. Василий вошёл во двор, поднялся по ступенькам и аккуратно постучал. Ему показалось, что из первой комнаты в дальнюю мелькнула тень, будто бы кто-то прошёл туда. Однако тихо стукнула дверь из чулана в первую комнату. Затем наружную дверь отворила Евдокия. Он понял, что у неё в доме есть кто-то ещё. Длительный и суровый опыт жизни в зоне на лесоповале приучил Василия быть очень наблюдательным и в то же время к чужим делам не прикасаться. Они поздоровались.
— Евдокия Сергеевна, я хотел бы подстричься. Вот, вам Катерина прислала, — и он, приподняв сумку, показал её парикмахерше.
Та обрадовалась. «Точно кто-то есть, и не один, еды не хватает», — подумал Василий.
— Проходите. Садитесь в передней, в дальней комнате у меня беспорядок, да и там я никого не принимаю.
Василий вошёл в комнату. Дверь в другую комнату была зашторена. Но в середине между двух половин штор была небольшая щель. Входя, Василий увидел через эту щель зеркало, в котором было отражение человека. Они встретились взглядом. То был мужчина средних лет. Он пытался спрятаться, прижимаясь к печке. «Я пришёл к парикмахерше подстричься. Меня больше ничто не касается», — мысленно сказал сам себе Василий. Евдокия разложила инструменты и принялась за работу, стригла быстро и ловко. Когда она окончила работу и веником смела волосы с пола, к её страшному изумлению, она увидела, как мужчина вышел из укрытия. Видя на её лице ужас, он обратился к ней:
— Бессмысленно скрываться и молчать. Он увидел меня в отражении в зеркале.
Потом, глядя прямо в глаза Василию, с тревогой и серьёзным тоном стал говорить:
— Молодой человек, я с семьёй бежал из Ростова, но немцы догнали нас здесь. Мы евреи. Эта женщина, рискуя своей жизнью, спрятала нас у себя. Мог бы я с вами договориться? Не выдавайте нас, пожалуйста. Нас всех расстреляют.
— Но, если узнают, что я вас не выдал, то меня тоже расстреляют, — ответил Василий.
— Да, это верно, — мужчина протянул Василию блестящую монету желтого цвета.
Василий взял монету, стал разглядывать. На его лице появилась улыбка. Он вспомнил счастливое детство:
— Это золотой царский червонец. Когда-то, до революции, наша семья была богатой. У нас были такие, — Василий, вложив в руку мужчины, вернул червонец. — Не надо. И не беспокойтесь — я не донесу.
Мужчина стал было настаивать, чтобы Василий принял подарок.
— Это вам ещё пригодится.
Но Василий наотрез отказался.
Мужчина подумал: «А ведь мог взять червонец и донести. Его бы не тронули, и червонец был бы в кармане. Наверное, всё-таки не выдаст». Этими размышлениями он ободрился:
— Меня зовут Абрам Моисеич. Легко запомнить. У евреев такие имена не редкость.
— Василий, — они ради знакомства пожали друг другу руки.
— Я врач-терапевт, — продолжил беженец, — работал в Ростове, в больнице. Дай Бог вам здоровья, но в случае чего могу прийти к вам на помощь.
На том, попрощавшись, расстались.
19.
На Дону обычно к началу ноября заметно холодает. Погода пасмурная, ветреная, частенько идут дожди, иногда с мокрым снегом. Сильных морозов в это время не бывает, но ночные заморозки частые гости. Легко одетого человека влажный холодный ветер и без мороза проберёт до кости. Словом, уютно только в доме около тёплой печки. И несмотря на эти неудобства из-за погоды, седьмого ноября ежегодно торжественно отмечали очередную годовщину октябрьской революции. Не стал исключением и 1942 год.
Накануне собрался актив подпольной организации. Решали оргвопросы: как организовать демонстрацию и торжественное собрание в условиях оккупации. Определили список участников демонстрации, время начала шествия. Маршрут решили оставить прежний, как в былые времена до войны, пройти по тем же улицам. Было предложено торжественное собрание провести у Филимоновых. Это недалеко от Дона. У них курень большой, тридцать человек поместится, хотя будет тесно. Хозяин дома согласился. Назначили несколько молодых людей из числа комсомольцев и досужих подростков для наружного наблюдения.
На следующий день комендант и ещё два немецких офицера сидели в комендатуре и решали практически те же вопросы, но со своей стороны.
— Господа, седьмое ноября считается днём установления советской власти в СССР. Это государственный праздник, его отмечают повсеместно уже более двадцати лет. У них он вошёл в привычку. Попытка местными жителями поддержать эту традицию будет логична. И мы располагаем сведениями, подтверждающими, что они готовятся. Главный вопрос — какие меры мы должны принять?
Началось обсуждение. Приводились разные доводы, офицеры склонялись к разным решениям. Один предлагал:
— Как только все соберутся в доме на собрание, так всех арестовать. Это будет надёжнее всего, мало ли, чего от них ожидать.
Другой возражал:
— По нашим сведениям, они не планируют вооруженную провокацию. Посидят, поболтают, выпьют по стакану самогонки, как у них водится, и сами разойдутся. Не нужно без малейшей необходимости будоражить местное население.
Разговор подытожил комендант:
— То, что здесь обстановка спокойная, это важно не потому, что нам комфортно. Важнее всего нормальная работа колхоза. Доставка продовольствия становится всё более затруднительным делом, и мы это чувствуем по нашему рациону. Не забывайте, что колхоз — это солидный дополнительный источник свежего продовольствия. Если серьёзно обидеть колхозников, то нарушится снабжение. К тому же, я не исключаю, что можно получить и пулю в спину. Этого допустить нельзя.
Один офицер вслух задался вопросом:
— Они сильно рискуют, но ради чего? Я не понимаю, чего они этим хотят добиться? Неужели русские думают, что мы об их приготовлениях не знаем?
Комендант на это ответил:
— Я думаю, что они знают. Или, по крайней мере, допускают такое. Это война, и русские воюют с нами здесь иначе. У них есть поговорка: лучше упасть брюхом, чем духом. Этим они хотят сказать местным жителям, что мы здесь (при этом комендант потыкал себя пальцем в грудь) временные. Нужно ждать своих и не идти на сотрудничество с нами. Вот их задача, и, похоже, они её выполнят.
— Так нужно помешать её выполнить. Я не желаю им удачи в достижении их цели, — не унимался тот.
Комендант продолжил разъяснять:
— Эта цель небольшая. Она не будет способствовать достижению главной.
Тут комендант резко вскинул правую руку на восток, оттопырил указательный палец и повышенным тоном чётко произнёс:
— Там главная цель — Сталинград! Он уже близко. Если мы его возьмём, то здесь легко навести порядок, а то и всё само по себе успокоится.
В итоге комендант принял решение: вести только зоркие наблюдения за «торжествами», но никого не трогать.
***
Седьмого ноября день был солнечным весёлым, можно сказать, праздничным. К вечеру небо вызвездило. Стало примораживать. Приморозило так, что раскисшие грунтовые улицы превратились в дороги с твёрдым замёрзшим покрытием. Солнце зашло за горизонт. Луны на небе не было. Сразу наступила кромешная тьма.
Началась демонстрация. Колонны, как это бывало в прежние времена, не было. Шли по одному, по два, редко по три человека, соблюдая установленную дистанцию. Станичные собаки неистово лаяли, особенно усердствовали писклявые шавки. Однако все участники шествия старались соблюдать тишину. Станичники умеют хорошо держаться нужной дороги тёмной ночью и в степи, и в займище, а в станице — и подавно. Наконец пришли к нужному дому, вошли, загремели засовами, затворились. Зажгли керосиновые лампы, плотно завесили окна.
Напротив дома поодаль стояли два подростка лет четырнадцати. У них было задание: если заметят что-нибудь подозрительное, то должны дать сигнал зажигалкой. Вдруг вдалеке от них по улице замелькал фонарик. Через некоторое время они услышали шаги. Мальчишки немного напугались, но не бросились бежать. Они подали зажигалкой сигнал опасности. К ним подошли двое: один полицай из местных и другой, немец.
Полицай из местных спросил:
— Почему вы не дома?
Один из подростков ответил:
— Мамка послала к Дону на сенной пункт, поглядеть, осталось там сено или нет. Я взял друга, и мы шли туда.
Полицай понимал, что это откровенное враньё. Какая мамка пошлёт сына-подростка ночью в кромешную тьму на сенной пункт, который находится на крутом берегу Дона?!
Немец сделал жест рукой, что означало: «Дай-ка зажигалку».
Ребятам это добавило страху. Но делать нечего. Второй подросток вытащил зажигалку из кармана и подал немцу. Тот стал светить на неё фонарём, вертеть в руке и, найдя надписи, стал читать. Да и без чтения все было ясно: зажигалка из ворованных рождественских подарков для немецких солдат. Немец с саркастической улыбкой и понимающе покачивая головой возвратил зажигалку. Потом что-то буркнул полицаю.
Полицай приказным тоном сказал:
— Так, по домам, чтобы вас больше на улице не было.
Не по доброте душевной отпустили ребят. Таково было распоряжение немецкого командование в станице – никого не трогать!
***
В это время праздничное собрание уже шло полным ходом. В основном говорили о положении дел на фронте. Связь с фронтом осуществлялась с помощью простого детекторного приёмника. Руководители подполья были хорошо осведомлены. Старший сообщил, что оборона Сталинграда складывается в нашу пользу. Однако требуются ещё огромные усилия, чтобы переломить и закрепить ситуацию. Нам здесь партизанить негде. Займище — это редколесье вдоль Дона. Хорошо просматривается. Дальше от реки голая степь. Всё видно, как на ладони, до самого горизонта невооружённым глазом. Тут есть, как вы знаете, несколько балок, в которых можно было бы укрыться, но их мало. Они скорее стали бы не укрытиями, а ловушками. Помимо исполнения получаемых с линии фронта приказов, наша задача — работать с населением, ободрять и сохранять веру в победу. Стараться сохранять продовольствие и всё, что жизненно важно. И ещё. В третьей колхозной бригаде из-за её удалённости осталось невывезенным зерно. Нужно посыпать его мелом.
Впоследствии немцы приезжали в ту бригаду. Видя, что пшеница посыпана белым порошком спросили у сторожа: «Что это?». Он ответил, что ещё летом какие–то люди приехали, посыпали каким–то белым порошком и между собой говорили: «Теперь пусть немцы берут и едят». Услышав это, немцы весьма недовольные возвратились без добычи.
Самым обсуждаемым вопросом на собрании было военное положение дел под Сталинградом и вообще на фронте. Потом, какие обстоятельства сложились к этому моменту в районе, и военные, и бытовые. Собрание прошло с высокой активностью участников. Оно и понятно — обсуждались животрепещущие вопросы.
Когда все закончилось, расходились небольшими группами.
20.
Наступил декабрь месяц. В тот год зима была на редкость холодной. Ночью, когда всё стихало, можно было слышать треск деревьев, куреней и прочих строений. Трескучие морозы установились уже в первой половине декабря. В это же время установились и самые длинные ночи.
На Андрея Первозванного Катерина заболела. Василий хорошо протопил хату. Но Катерина жаловалась, что ей холодно и всю трясёт. На следующий день её кинуло в жар. Василий старался сделать отвары, настои известных ему лекарственных трав, припасённых за лето, но ничто не помогало. Ей становилось только хуже. Он понял, что болезнь Катерины очень тяжёлая. Тут он вспомнил Абрама Моисеича и решил, что как только стемнеет, так пойдёт к нему.
Догорала малиновая вечерняя заря. Небо потемнело. На нём появились звёзды. Они были такие большие и яркие, что, казалось, можно достать рукой. Василий переходил речку по дощатому мостику с большой осторожностью. От мороза он трещал так будто вот-вот развалится. Слабый ветерок устилал на замёрзшей речке пушистую снеговую перину и тихо подвывал в зарослях чакана и камыша. Они шепеляво ему отвечали шуршанием сухих листьев. Когда Василий подошёл к дому парикмахерши, было совсем темно и тихо, от сильного мороза не гавкали даже станичные собаки. Василий осторожно постучал в окошко. Через некоторое время он услышал голос Евдокии:
— Кто там?
— Это я, Василий.
Жалобно завыла дверь, и гость вошёл в хату.
— Евдокия, я пришёл к Абраму Моисеичу. Катерина тяжело заболела. Не знаю, что делать.
Евдокия прошла в большую комнату, что-то в полголоса сказала, и оттуда вышел Абрам Моисеич. Они поздоровались.
— Что с ней?
— Вчера её трясло от холода, сегодня кинуло в жар. Давал отвары трав, но толку нет.
— Понятно. Сейчас соберу необходимое и пойдём.
Из большой комнаты вышла женщина:
— Мой дорогой, ты рискуешь, это очень опасно, — Василий понял: это его жена.
— Ах, золотце моё, а кому сейчас безопасно?! Постарайся успокоиться и проследи, чтобы дочка вовремя легла спать.
Слегка отодвинув штору, на Василия смотрел один глаз девочки-подростка.
Доктор оделся тепло. Василий спросил:
— Найдётся ли верёвочка длиной около метра? — и, увидев на жене Абрама Моисеича платье с пояском, добавил: Вот это бы подошло, — указывая на поясок.
— Да, пожалуйста, никто не против, — видя, как её муж утвердительно покивал ей головой, она сняла и подала Василию: Пусть он будет вам на удачу.
Сказав так, она поцеловала мужа.
Зачем он нужен? Никто не понял, но расспрашивать не стали — доверились. Василий вышел из хаты первым, за ним Абрам Моисеич.
— Ах, Боже, мой. Тьма кромешная. Как мы пойдём? Я совершенно ничего не вижу.
— Вот вам один конец, идите туда, куда будет тащить пояс вашей жены.
Захрустел снег под ногами. Сначала Абрам Моисеич шёл медленно, старался ощупывать, куда наступает. Потом осмелел, и они пошли быстрей.
— Вы уверены, что мы правильно идём?
— Да. Видите, в домах тусклые огни?
— Я не вижу домов, а только отдельные огни, но как по ним можно найти дорогу? Не понимаю.
— Вон, видите, справа мерцают два огонька?
— Вижу.
— Это дом Кириловых. У них всегда зажжены две лампады перед иконами. Я хорошо знаю, в каком доме какие огоньки.
— Дальше я не вижу ни единого огонька.
— Это значит, что мы вышли из станицы. Чувствуете ногами, что дорога пошла немного вниз?
— Да, мы куда-то спускаемся.
— Мы спускаемся к речке. А теперь слышите? Шуршат листья камышей: подошли к речке.
Василий на короткое время остановился и замер, вслушиваясь в ночную тьму.
— Мост немного правее шагов двадцать.
— А я совершенно ничего не вижу.
— Я ведь тоже не вижу. Я слышу. От сильного мороза деревянный мост трещит.
Они перешли мост. Впереди был едва заметен огонёк. Василий на поводке довёл доктора до самой хаты. Катерина лежала в дальней комнате, тяжело дышала, у неё был сильный жар. Она была в полубреду. Абрам Моисеич подошёл к больной и внимательно осмотрел её. Василий спросил:
— Что с ней, доктор?
Абрам Моисеич что-то ответил невнятно, потом опять стал проверять пульс, приложил фонендоскоп, ещё раз внимательно прослушал лёгкие. При этом он время от времени бросал на Василия серьёзный взгляд. Потом достал из сумки упаковочку лекарства и положил на столик.
— Это снизит жар, ей будет легче.
Василий на упаковке прочитал «Аспирин». Он вспомнил, как лагерный врач приходил в барак к больному, кидал на постель несколько таблеток аспирина, а потом через несколько дней беднягу околевшим увозили на лагерное кладбище. Василий понял — он теряет самого дорого в его жизни человека. У него брызнули слёзы. Они прошли в переднюю комнату. Василий взял себя в руки, спокойно и твёрдо сказал:
— Это наша жизнь, и мы хотим знать всё, что с нами происходит. Не нужно никакой врачебной тайны.
— У вашей жены двустороннее воспаление лёгких. Медицина пока не имеет средств лечения такого заболевания. Но я знаю много случаев, когда организм сам побеждал эту болезнь.
— Спасибо, доктор, — Василий подал ему приготовленную сумку с продуктами.
— Простите, что я не могу вам помочь, — доктор уж было хотел отказаться.
— Пожалуйста, — Василий вручил ему сумку.
Хозяин угостил Абрама Моисеича чаем. Потом они вышли на улицу.
— О! Стало светлей, — удивился Абрам Моисеич.
— Луна восходит, — ответил Василий.
Хотя свет восходящей луны был ещё слаб, но уже были различимы силуэты моста и прибрежных зарослей. Абрам Моисеич шёл уверенно сам, без поводка. Василий проводил доктора до дома и стал возвращаться. Как только он перешёл реку, так на него навалилась страшная тяжесть скорби о потере Катерины. У него потекли слёзы. Он, не сдерживая себя, рыдал и рычал как дикий зверь. Едва успокоившись, возвратился домой.
Василий почерпнул из ведра полкружки воды, добавил горячей воды из чайника, потрогал: «Тёплая, пойдёт», — подумал он и прошёл в дальнюю комнату. Достал таблетку аспирина и стал уговаривать Катерину:
— Катюша, прими таблетку, доктор сказал, что тебе станет легче.
Катерина была в тяжёлом состоянии, но поняла, о чем просил муж, и выполнила его просьбу.
— Теперь обязательно запей тёплой водичкой, — Василий приподнял ей голову и поднёс кружку к губам. — Ну, вот, теперь есть надежда на улучшение. Ты поправишься. Обязательно поправишься, Катюша, — ободрял он жену.
Василий долго не мог заснуть. Потом провалился в сон. Кочеты пропели во второй раз, и стало светать. Василий проснулся. Подошёл к жене. Она тоже уже не спала. Ей стало чуть-чуть легче. Это обрадовало Василия:
— Доктор был прав, эти таблетки тебе помогут. Давай-ка выпьем ещё одну. Тебе станет намного лучше.
Катерина не возражала. Василий приготовил в кружке тёплую воду, подал таблетку жене. К полудню она стала веселей. Это подало надежду, что она всё-таки поправится. Доктор ведь не исключал этого.
— Катюша, у тебя что-нибудь болит?
— Нет. Ничего. Только голова немного кружится, и стоп ног я не чувствую.
Искрой пролетевшая надежда, погасла навсегда. Василий пошёл в переднюю комнату, стал перед иконой Вседержителя и не вслух обратился:
— Душа моей жены уходит. Я ничем ей помочь не могу. Никогда не чувствовал себя таким беспомощным. Только Ты, Всемогущий, можешь остановить. Но если уж ей суждено уйти из жизни, то прости её и прими в Свои Небесные Обители.
Василий возвратился к жене:
— Я помолился о тебе, Катюша.
Она слегка улыбнулась:
— Прости, я не подарила тебе детей, ты ещё молод и сможешь создать семью. У тебя будут дети. Любила я тебя. Прости за то, что тогда предала тебя.
— И меня прости, — Василий стал на колени и склонился перед женой.
Катерина сняла с руки обручальное кольцо:
— Возьми это, Василий. Скоро я тебя освобожу. Не хочу, чтобы оно было закопано в землю. Ты встретишь женщину, и оно пригодится. Не пробуй оставаться один. Ты по натуре не одиночка.
Он не мог ответить, настолько был растерян, и лишь повторял:
— Катюша, ты поправишься …, поправишься
— Устала я, — тихо сказала Катерина. — Немного посплю.
— Да, да, Катюша, отдохни.
Василий поплёлся в переднюю комнату. Там была кровать. Он лёг. Его мысли были прикованы к тому, что жена умирает. Но чувством он не постигал, что её не будет рядом. Она уходила из жизни, но не из его любящего сердца. Василию в голову приходили разные мысли: почему человек живёт, потом умирает? А для других это становится невыносимой скорбью. Потихоньку Василий стал успокаиваться. Его мысли начали идти сами по себе без особого усилия с его стороны. Потом он провалился в сон. Василий встал с постели. В хате было светло. Он сразу прошел в другую комнату. Через оконное стекло проникали красноватые лучи утреннего солнца. Они падали на лицо Катерины, и от этого оно казалось румяным и живым. Но наклонившись над ней, он понял: Катерина умерла. У Василия обильно потекли слёзы:
— Красавица моя! Господи! Дай мне повидаться с ней на том свете!
Недалеко от хаты, на пригорке Василий начал ломом долбить землю. Она промёрзла на метр. Дальше в глубину можно было копать лопатой.
В это время по своим обычным делам на птичник приехал полицай Андрей. Хотя тот служил полицаем, Василий его уважал. Наверное, потому, что не по своей воле Андрей попал на службу к противнику. Ему восемнадцать лет исполнялось в октябре 1942 года. И по этой причине райвоенкомат до оккупации не призвал. Сказали: «Подожди немного. Войдёшь в года, тогда». Вот он и дождался, когда призвали в полицаи. Слабость человеческая под дулом автомата многое может сделать. У Василия и Андрея сложились доверительные отношения. Днём раньше он был на птичнике и знал, что Катерина заболела.
Видя, что Василий копает могилу, Андрей растерянно спросил:
— Померла? Да? Царство ей Небесное, — перекрестился Андрей.
Василий ничего не ответил.
— Давай помогу, — Андрей протянул руку, чтобы взять у Василия лопату.
Василий молча оставил лопату и ушёл в хату. Через некоторое время вышел. На руках у него была Катерина, закатанная в одеяло. Могила была уже готова. Василий стал опускать её в могилу. Андрей помогал. Когда могилу засыпали землёй, Василий, всё это время молчавший, обратился к Андрею:
— Видишь вот тот большой камень? Помоги перетащить сюда и положить на могилу.
На этом погребение было окончено.
— Теперь пойдём помянем, — Василий пригласил Андрея в хату.
Он разогрел в чугуне борщ, разлил по мискам. Достал четверть самогонки, разлил по стаканам. Зажег лампады.
— Упокой, Господи, новопреставленную Екатерину.
Оба перекрестились и, не чокаясь, выпили. Потом похлебали борща. Скромные поминки окончились. Некоторое время оба сидели в скорбном молчании.
21.
К концу декабря положение немецких войск под Сталинградом осложнилось настолько, что для всех был очевиден крах фашистов. Руководство подполья об этом хорошо знало. Они получали сведения от наших войск с линии фронта. Кроме того, это можно было заметить по тому, как изменилось поведение оккупантов.
Даже простые люди определили по своим приметам, что немцы скоро уйдут. Встретились две женщины и разговорились. Одна другой говорит:
— Видать, немцы скоро будут отступать.
— Откуда ты такое знаешь?
— К херу-офицеру, кто у меня в курене большую горницу занял, вчерась приходили ещё два других офицера. От них и узнала.
— А, ты, что по-ихнему понимаешь?
— По ихним рожам поняла. Дверь-то они в горницу хорошо закрыли. А что мне дверь?! Я приложилась глазом к трещинке в двери и вижу: разложили большую карту на полу и лазят по ней, дорогу ищут. Потом припала к трещине ухом и слышу: Котельниково… Котельниково… капут… капут. После вылазят из горницы с недовольными рожами. Значит им под Котельниково капут.
— Я тоже заметила: бывало, ржали, как жеребцы, смеялись, а сейчас что-то не слышно, притихли, смурые ходят. Похоже, правда, что уйдут. Господи! Ослабони нас от этих супостатов, — женщины перекрестились.
Однако подпольщики заметили более серьёзные признаки ухода немцев. Началась перегруппировка и передислокация воинских подразделений, так что руководство подполья увидело в этом формирование арьергарда — подразделения, в задачу которого входило сдерживание наступление Красной армии, чтобы обеспечить беспрепятственный уход немецких войск. Успехи Красной армии под Сталинградом воодушевили подполье.
За Доном был уничтожен патрульный взвод румын. Немцы опасались, что вооружённое подполье будет стрелять им, отступающим, в спины. Поэтому они прежде ухода стали искать участников дерзкой атаки и всех, кто способствовал вооружённому нападению. Выявить оказалось совсем не сложно. Практически все были зарегистрированы в комендатуре. Ещё летом, когда немцы только вошли в район, под угрозой расстрела обязали прийти в комендатуру всем коммунистам, партийным, советским, профсоюзным и комсомольским работникам и зарегистрироваться.
Немцы считали всех зарегистрированных лиц подозреваемыми в участии в боевой операции. И это было логично. В основном именно из этой среды было сформировано подполье. В регистрационном списке были указаны фамилии и адреса проживания. Полицаям было приказано доставлять подозреваемых в комендатуру для допросов. Среди допрашиваемых были очень простые люди: звеньевая овощеводческой бригады, конюх, тракторист и другие работники сельского хозяйства. Допрос проводил опытный в таких делах офицер. Некоторых осматривали.
Одного мужчину завели в кабинет к фельдшеру и приказали раздеться. По голени и бедру словно по линейке проходил длинный неглубокий свежий шрам. Фельдшер спросил:
— Откуда это?
Человек ответил:
— Быка поил, а он головой мотнул и вот прямо вот так рогом пропорол.
Было совершенно очевидно, что это огнестрельное ранение, и оно получено совсем недавно.
— Ага. Ладно. Иди в эту дверь налево, — фельдшер показал рукой, куда ему идти.
Немцы долго не трудились. Вскоре выявили и арестовали почти всех подпольщиков, которые участвовали в той операции. Однако некоторым удалось избежать ареста. Атаман старался спасти подпольщиков — предупреждал об арестах. Хотя всем он помочь не мог, но некоторым с его помощью удалось спастись, в том числе и Михаилу. Арестованных зверски пытали. Чтобы не тревожить местных жителей выстрелами, подпольщиков не расстреливали, а убивали тяжёлыми предметами, наносив удары по голове. Их истерзанные тела за ноги волоком протянули через станицу и выбросили в прорубь в Доне.
22.
Через несколько дней на птичник к Василию приехал Андрей. Он, видя, что Василий, несмотря на большое горе, держит себя в руках и способен говорить о серьёзных делах, обратился к нему:
— Я ведь к тебе по очень важному делу. Завтра в станицу к полудню войдут наши. Слыхал я от кое-кого, что ты тоже в расстрельном списке за то, что снабжал продовольствием немецкую армию. Уходить нам надо с немцами.
— О таком позоре я и не мечтал, — ответил Василий.
— Расстреляют нас, пойми. А, что тебя держит здесь? Жену похоронил. Ты один-одинёшенек. За тобой хвост не тянется.
Василий подумал: «Жизни мне здесь не будет. Я в лагере на отсидке нагляделся: бывали случаи, как своих же расстреливали, непонятно за какую вину и без сожаления».
— Ты прав. Надо уходить, — решил Василий.
— Вдвоём лучше. У меня конь хороший и бричка. С вожжами будем на переменку. Один отдыхает, другой правит. Давай будем вместе. Я тебе доверяю, — просто и искренне предложил Андрей.
— Хорошо. Договорились, — согласился Василий.
— Все уходят завтра утром. Я приеду к тебе чуть свет, утром, — сказал Андрей и уехал.
Василий начал собираться, но что взять с собой — в голову не приходило. Потом всё же собрался с мыслями, стал укладывать в мешки одежду, постель, в корзинки продовольствие, лёгким одеялом обмотал иконы, в маленькую сумочку обручальное кольцо Катерины и кое-что ещё, оставшееся от Антонины. Окончив сбор, лёг спать. Но сна не было: навалилась скорбь по жене. Василий без всякого стеснения дал волю слезам, рыдал и причитал, вспоминая её самыми лучшими словами. Потом стал утихать и заснул. Ещё вторые кочеты не прокричали, как его разбудил стук в окошко. Это был Андрей. Они быстро погрузились и отправились в станицу, чтобы примкнуть к общей колоне. Но перед тем, как уехать, Василий подошёл к могиле Катерины, взял три горсти земли, насыпал в небольшой мешочек, стал на колени:
— Катюша, друг мой любимый, обещаю тебе: буду молить Бога, чтобы довелось побывать здесь и похоронить тебя на кладбище по нашему христианскому обычаю.
***
Немцы стали разворачивать свою военную технику дулами в противоположную сторону, готовились к спешному отступлению. Началась паническая суматоха среди полицаев. Атаман был рад. «Наша взяла», — крутилось у него в голове. Раздался стук в дверь куреня атамана.
— Кто там? — спросил атаман.
— Это я, Анфиса, — ответила женщина, кутаясь от мороза в пуховую шаль.
— Что ж тебе дня не хватило? Уже смеркается. По такому морозу с другого края станицы пришла.
— Николай, иди не мешкая ко мне. Это срочно и важно для тебя, — сказав так, Анфиса заторопилась обратно.
Атаман доверял Анфисе. Её сын был в подполье, и атаман помог ему спастись от ареста. Он оделся и отправился в сторону маслозавода, где жила Анфиса. Под ногами скрипел снег. Изо рта шёл пар и инеем оседал на усах и бороде. Стало совсем темно, хоть в глаз коли. Через окна можно было видеть тусклый свет иконных лампад. И в каждом курене лампада мерцала по-особенному. У некоторых горели или керосиновая лампа, или зажжённая свеча. По этим приметам атаман без труда находил дорогу впотьмах. Пискляво залаяла сучка. Тут он свернул направо и, пройдя две усадьбы, вошёл во двор. Окна дома были тёмными. «Тщательно завешены. Видать, кто-то есть», — подумал атаман и постучал. Дверь отворилась, и Анфиса впустила его в курень.
— У нас тепло. Скидай тулуп, запаришься, — предложила она.
Атаман разделся и прошёл в горницу. Большая комната освещалась тремя зажжёнными лампадами, висевшими над иконами в святом углу. В полумраке атаман разглядел сначала фигуру, а потом, присмотревшись, — и лицо Петра, сына Анфисы, сидевшего на сундуке. Они поздоровались.
— Николай, — сразу перешёл к делу Петро. — Наши руководители говорят: «Как войдём в станицу, так первым расстреляем Николая, немецкого атамана, как пособника оккупантов». Дело в том, что они хотя и были на оккупированной территории, но скрывались в меловых пещерах. Теперь им надо давать отчёт в обком партии о проделанной работе. То, как ты помогал нам, они уже приписали себе, будто бы они так умело управляли подпольем. А тебя устранят и не дадут возможности сказать что-то себе в оправдание. Твои слова покажут их бездеятельность во время оккупации. Чтобы спасти себя и своих дочерей, у тебя выход только один — отступай с немцами.
— Да как же так! По моей вине ни у одного человека даже волос с головы не упал. Ты ведь знаешь всё, и Михал Карпыч тоже знает, — от такого поворота событий Николай растерялся. — За что меня расстреливать?! — От досады и несправедливости у него потекли слёзы.
— Мы знаем. Да. Можно попытаться тебя защитить, но, если не получится, тебе будет конец. Они настроены решительно. У них уже готовы документы на тебя. Риск очень большой. Тебе решать — уходить или остаться. Если будешь уходить, то скажи, какая нужна помощь. Постараемся сделать всё, что в наших возможностях. Времени у тебя практически нет. Немцы уходят утром, к полудню в станицу войдут наши.
***
В подавленном состоянии Николай вышел из дома Анфисы. Мороз стал ещё крепче. Небо вызвездило. Взошла луна. Николай шёл и всё время тихо повторял: «Почему так случилось? За что со мной так несправедливо?» При этом из глаз текли слёзы и застывали на щеках. В лунном сиянии завиднелись очертания дома культуры. От слёз его очертания искажались и принимали различные формы. В какой-то момент Николай ясно увидел храм с куполами. Внутри Николая будто что-то кольнуло, побуждая вспомнить нечто забытое. Потом этот укол бесследно погас. Всю дорогу Николай шёл, погружённый в себя, в поиске ответа: есть ли справедливость на свете? Дома эту новость встретили с воем и причитаниями. Потом стали собирать самое необходимое в дорогу. Для Николая и его семьи это была трагедия всей жизни.
***
Впереди двигалась немецкая колонна: танки, солдаты на машинах и на мотоциклах. Сзади хвостом пристроились на телегах полицаи, предатели и все, кто помогал немцам во время оккупации. Они кутались от холода. Многие закрывали лица то ли от мороза, то ли от стыда. Попутный ветер дул им в спины. Этот серый угрюмый хвост представлял собой печальное зрелище. Словно невидимый садовник выметал опавшие осенние листья.
Атаман сокрушался: как же так получилось, что ему с семьёй пришлось сесть на телегу и катить по степи неизвестно куда? Он не имея вины, покидает Отечество, родную станицу, где ему всё близко и дорого. Навалившееся горе мучило его, не ослабляя тяжести ни на минуту. Он плакал. Потом и слёзы перестали течь, видать, все вытекли. Он стал со стонами надрывно дышать, всхлипывать, тупо уставив взгляд в никуда. Даже не верующий человек в такие минуты обращается к Богу, спрашивая: «Боже, где Твоя справедливость?» При этом вспоминал свою жизнь, стараясь осознать – что он сделал не так. Измученный душевными страданиями, в какой-то момент перед мысленным взором Николай увидел: «Идёт твёрдой поступью по станице в новых сапогах. Седоватой бороды нет, только усы. Шевелюра густая. Проходя мимо Заготзерна, Николай увидел, как люди из амбаров отгружали в баржи зерно. Потом он подошёл к церкви. Оттуда один его знакомый выносил иконы и укладывал на телегу. Николай обратился к нему:
— Ну, что? Наконец-то решились церковь закрыть?
— А то...
— Давно пора, — одобрительно сказал Николай.
— Вначале надо было попа сослать, да кое-каких упорных активистов с ним вместе. Теперь руки развязаны. Давай помогай выносить это добро, — показывая, на телегу и иконы, сваленные на ней кое-как. — Это теперь никому не нужно, — с радостной ухмылкой объявил разоритель.
— Ты же богомазом был, иконы рисовал, а теперь сам же их выкидываешь, — желая узнать, что на это скажет богомаз-разоритель, спросил Николай.
— Теперь ветер с другой стороны подул. Я рисую звёзды и пишу агитплакаты, призываю строить светлое будущее. Заработок тоже неплохой.
Богомаз подвинул икону дальше от края, чтобы не свалилась по дороге.
— Давай, помогай.
Николай вошёл в храм. На полу ликом вниз лежала большая храмовая икона. Он нагнулся, взял её, вышел и положил на телегу. Потом ради простого любопытства захотел посмотреть лик иконы. Николай повернул её и увидел: это была икона святителя Николая. Ему показалось, что святой печально посмотрел на него и отвернулся. В этот момент подошёл тот знакомый и, укладывая последнюю икону, засмеялся:
— Своего святого вынес из церкви. Молодец!
Разоритель-богомаз-звездописец сел, взял вожжи и, поднимая пыль, загремел телегой в степь, неизвестно куда. Николаю от той похвалы стало как-то не по себе».
Николай встрепенулся: «Да. Всё это было в точности. Это произошло, когда закрывали церковь в двадцать девятом году, осенью. Помню, как первое время меня мучила совесть, а потом постепенно всё забылось... Забылось… но никуда не исчезло. Теперь будто чья-то невидимая рука посадила меня на телегу, и я еду неизвестно куда». Это воспоминание произвело на Николая сильное впечатление. «Не надо было помогать тому человеку. Прошёл бы мимо, и теперь на душе было бы спокойней. Если не ходил в церковь, то не обязательно и разорять её», — размышлял Николай. Воспоминания о тех событиях витали вокруг него.
Когда человек в горе, то он хватается за всё, что могло бы его порадовать, как по поговорке: утопающий хватается за соломинку. Этим питается надежда человека. Но тут получилось наоборот. Сновидение напомнило Николаю, как его святой отвернулся от него. И это добавило ему душевных мук.
В детстве он послушно ходил с родителями в церковь. Николай утратил веру в юношеском возрасте, когда ему на ум стали приходить вопросы о вере, о Боге. Иногда он размышлял о том, что слышал во время богослужения. «Что это значит: “Приложи им зла Господи, приложи зла славным земли”. Разве может Бог людям зла прилагать?!» Как он считал, никто ему не давал вразумительных ответов. Однажды священник в конце беседы с ним сказал: «Поживёшь — многое поймёшь». Николай счёл это за отговорку. Это было его последнее посещение церкви.
Телега катилась, потряхиваясь и подскакивая на мёрзлых кочках. Временами она проваливалась в занесённую снегом колею. Тогда телега резко наклонялась в сторону, кастрюли и сковородки, упакованные в корзине, громыхали; дочки визжали, а его жена испуганно ахнет и вымолвит: «Ой, Господи! Чуть не опрокинулись». Николай ни на что не обращал внимания. Он съёжился, уткнулся носом в тулуп и терзался теми же мыслями. Ему было настолько тяжко, что его душа по свойственной ей природе стала искать, за что ухватиться, чтоб это стало пусть даже малым, но утешением. Искала и не находила: почти для всех земляков он стал предателем, даже святой от него отвернулся. «Господи, почему со мной поступили так несправедливо?» — снова и снова повторял он сам себе. Тем временем его жена, ловко управляя телегой, утешалась чтением Священного Писания. До него доносились слова: «… Господи! в бедствии он искал Тебя; изливал тихие моления, когда наказание Твое постигало его…» . У Николая не осталось сомнений в том, почему он изгоняется из Отечества. «Это всё мне в наказание. Господи, виноват я перед Тобою. Прости меня, святитель Николай, прости!»
По мере осознания своей вины приходило и некоторое облегчение на душу. Он теперь смотрел на тех, кто внёс его в расстрельный список, не как на негодяев и злоумышленников, а как на простых исполнителей воли Божией. Чувство несправедливости, порождавшее безутешную скорбь, стало проходить, ослабляя горечь в сердце. «Господи, дай время на покаяние! Хоть бы дочек успеть вырастить».
… Николай дошёл до Германии, дождался окончания войны, прошёл очень трудный путь первых лет эмиграции. Потом его жизнь обустроилась. Господь щедро отсыпал Своей горстью время на покаяние. Николай, достигнув маститой старости, увидев правнуков своих, почил. Его дочери в письмах к подругам, которые жили в родной станице, среди прочего писали: «Не было дня, чтобы папа не стоял перед иконами и не молился со слезами».
***
От того момента, когда Катерина умерла, и до того, когда Василий с Андреем покатили вслед за немцами, он держался: надо было похоронить, собрать вещи к отступлению. Похороны Катерины и сбор пожитков отвлекали Василия. К тому же он знал, что числился в расстрельном списке. Всё это не давало ему расслабиться, дать волю чувству скорби о потере любимой жены. Теперь же, сидя в телеге, все заботы разом кончились. Временами, словно волна, на него накатывала нестерпимая душевная боль, и тогда он, обхватив голову руками и уткнувшись лицом в овчинный тулуп, стонал и выл как зверь. Потом, когда волна спадала, он тупо устремлял глаза в никуда. Степь ему представлялась пустой и безжизненной, а на душе было полное безразличие. В один из таких моментов он увидел мысленным взором гонимое ветром перекати-поле и Антонину, одетую так же, как в тот роковой день, бесцельно бродившую по степи. «Господи! Ты опять напомнил о моём злодеянии», — подумал Василий. Тут он вспомнил слова своего лагерного друга, Константина: «Ты раскаялся, но за такой грех полагается епитимия». Василий думал, что не так он уж и провинился, чтобы его включать в расстрельный список, и считал, что изгнание из родных краёв — несправедливо. Теперь он понял, что на это есть серьёзная причина, от этого ему стало немного легче на душе.
Пошёл слабый снег. Ветер клубил позёмкой по степи. Ветер судьбы гнал Василия в неизвестность. От сильных переживаний он устал и провалился в дрёму. Вдруг он увидел пожилую женщину. На ней было тёмное платье с горошками и белый платочек. Василий почувствовал в её взгляде, чертах лица что-то родное. Она смотрела на него ласково и печально.
— Мама, мамочка! — хотел было он кинуться к ней.
Но она остановила его жестом руки:
— Не надо, нельзя. — Она продолжала нежно смотреть на него и с грустью продолжала: Померла я, сынок. Померла, так и не дождалась тебя. Много лет о тебе молилась, море слёз пролила. Даже после смерти за тебя душа болит.
— Мама, как ты там?
Она отрицательно покачала головой и сказала:
— Нельзя говорить. Нельзя.
— Мама, прости меня. Я плохой сын, но я люблю тебя.
— Прощаю тебе всё. Сынок, живи правильно. Ободрись, не впадай в уныние. Теперь мне пора. Прощай.
В поле зрения Василия всё смешалось — и он очнулся. Рядом с ним в телеге сидел Андрей и хныкал:
— Я домой хочу. Дома мама, папа, младшие братья и сестра. Им без меня будет тяжело справляться с хозяйством. Куда едем? Зачем едем?
— От расстрела бежим, как все, — ответил Василий, показывая на серый унылый хвост беженцев. — Если ты очень хочешь домой, то обязательно рано или поздно будешь дома. Вытри слёзы. Запасись терпением. Другого выхода у нас нет, — стал успокаивать спутника Василий.
Однако не все так переживали уход из родных краёв. Сзади Василия и Андрея тоже на подводе ехала семья. Они были обеспокоены только одним: как бы благополучно уехать отсюда дальше и скорей.
— Будь они прокляты, эти колхозы, —донёс ветер до слуха Василия мужской голос.
— И те, кто их придумал, — добавил женский голос. — Всё отняли, ироды проклятые.
«Как же всё?! — с недоумением подумал Василий. — Телега–то загружена добром.
— Сколько людей сослали да сколько голодом поморили, — продолжала тарахтеть писклявым голосом женщина.
— Господи, дай отсюда уехать.
Василий оглянулся, желая увидеть того, кто беспокоил Бога своими просьбами. Там с вожжами сидел бородатый мужчина, тепло одетый в овчинный тулуп, меховую шапку и валенки. Рядом сидела жена и подростки-дети. Женщина достала из корзинки пирожки, один сунула в рот мужу, потом стала раздавать детям. И они все притихли. Эту семью Василий знал. Когда-то они жили зажиточно. Его два брата не пошли в колхоз и их с семьями сослали в Сибирь. Третий брат вступил в колхоз и лишился имущества, как, впрочем, и все, ставшие колхозниками. Они озлобились, затаили обиду, жили отгородясь от людей. В станице их стали называть «нелюдимые».
Сбившись в одну кучу, ехали шумной толпой полицаи и прочие, трудившиеся на немцев. Некоторые трусливо притихли. Их мысли были заняты только одним — только бы убежать и не попасть в руки своих. Другие же были в полупьяном веселье. Они громко разговаривали, смеялись, спорили. Если бы не боязнь немцев, то их веселье переросло бы в мордобой. Ветер относил их голоса, но в какой-то момент Василий ясно услышал:
— Насиловать нельзя, а неволить можно, — и сразу раздался дурацкий смех нескольких человек.
Василий понял — они предавались преступным воспоминаниям.
— Я уже есть хочу, — сказал Андрей.
23.
Как только немцы покинули станицу, так почти все станичники вышли на улицу. Все были в радостном ожидании своих. Дух победы носился над станицей. Некоторые мальчишки залезли на крыши куреней и всматривались в заснеженную степь. Сначала послышался шум моторов. Потом из Крестовой балки показались танки.
— Наши! — стали раздаваться звонкие мальчишеские голоса.
Через некоторое время по улице прошли танки. Потом на машинах проехала пехота. Станица их встречала радостными приветствиями. Многие женщины со слезами благодарили.
На следующий день неистово загавкали станичные собаки. Послышались необычные звуки и окрики: «Давай, давай… Не отставай. Пошевеливайся. Из колонны не выходить». По улице конвой сопровождал пленных немцев. Это шествие чем-то напоминало похоронную процессию. Люди вышли из домов и стояли вдоль дороги у своих заборов молча. Только иногда можно было услышать, как у какой-нибудь женщины сквозь слёзы вырывалось из груди: «Ироды проклятые!» Станичники печально смотрели на проходивших мимо пленных. Теперь они видели уже совсем других солдат. Это были не те выглаженные, начищенные, сытые, гордые и весёлые, жаждавшие новых воинских побед. По улице шли пленные немецкие солдаты в рваном изношенном обмундировании, измождённые голодом, холодом и усталостью. Их полу-обмороженные уши слышали жалобный, словно погребальный, вой степного ветра. И это усугубляло их угнетённое настроение. Но особенно их подавляло осознание своего поражения. Только теперь многие из них задумались: «Что нам нужно было в этих пустых и холодных краях? Здесь ведь нет ничего». Один из них задавал себе этот вопрос во второй раз.
По какой-то особой причине или так было положено была дана команда, и колонна остановилась. Вдруг послышался радостный громкий женский голос:
— Глядите! Вон Карлуша наш.
Это была Кулугурочка.
Карл плёлся, едва переставляя ноги, без цели и надежды. Ему казалось, что он идёт в ад на вечные муки. Он думал: «До конца я не дойду. У этой степи конца нет. Если споткнусь и упаду, то не встану. Другие скорее всего поднимать не будут, сами еле идут. Вот и окончатся мои муки». Так Карл нарёк себе судьбу и тихо с ней смирился.
— Как это он тебе наш? — не понимая, почему эта женщина говорит так о пленном немецком офицере, спросил один из конвоиров.
— Он в первую мировую войну у нас в хуторе два года плен отбывал, — с наивной радостью, что увидела своего давнего знакомого, ответила Кулугурочка, а присмотревшись к нему, лицо её погрустнело: вид его был жалок.
Тут сразу же посыпались шутки, и раздался хохот:
— Вторая ходка… вечный пленник… сладко же ему сюда в поход ходить.
Только одному человеку было совсем не до смеха. Он прошёл вдоль колонны ближе к Карлу. Карл заметил его и направился к нему. В это же самое время к старшему из конвоиров подошёл Петро, Анфисин сын, из подпольщиков, наклоняясь к нему ближе, стал что-то тихо говорить:
— У них осталась одна дочка… жил в семье… после войны уехал … Он наш подпольщик, — Петро незаметно кивнул головой в сторону Михаила.
— Да, очень похож. Надо же, какая странная история, — потом старший конвоир громко скомандовал: Прекратить смех!
Михаил расстегнул полушубок и взял отца в объятия. Через некоторое время Карл перестал дрожать от холода и притих. Потом Михаил услышал, как Карл начал едва слышно всхлипывать.
— Не плачь. Для тебя война закончилась. Ты остался жив. Радуйся, — он стал его успокаивать.
Карл высунул голову из полушубка и ответил:
— Сынок, в моей жизни было много счастливых дней, но блаженство я испытал впервые, отогреваясь на тёплой груди родного сына.
Карл прижался к Михаилу. Он слышал его дыхание, как бьётся сердце. «Всё моё, родное», — думал Карл. От этой мысли ему становилось сладко на душе. Он почувствовал прилив сил.
— Прости, сынок, в детстве у тебя не было от отца даже мячика в подарок.
— Зато часы хорошие подарил. Они мне очень годятся. Спасибо.
— Жаль, я не видел твою семью.
— Да вот они, рядом со мной стоят.
Из-за спины Михаила уставились на Карла три пары любопытных мальчишеских глаз.
— О! Такие же рыжие, — смеясь сказал Карл. — Сразу видно — твои сынки.
— Это моя жена, — указывая на стоящую рядом молодую женщину, сказал Михаил.
— Валентина, — представилась она. Потом добавила: Мы приготовили кое-что на случай, если увидим вас здесь.
Она вытащила пирожки из сумки, один дала ему, остальные стала рассовывать по карманам.
— Ешь, пока ещё тёплые, — заботливо сказал Михаил и снял с себя шарф, надел на Карла, потом подал ему свои рукавицы. — Возьми, они шерстяные тёплые.
— Ну, вот. Будто бы на свадьбе сына побывал. — Лицо Карла светилось счастьем.
Прогремела команда на построение в колонну и шагом марш. Карл, прежде чем встроиться в колонну, на мгновение обратился к Михаилу:
— Сын, когда я шёл сейчас, то не видел ни цели, ни смысла, куда и зачем мне идти. Теперь я хочу жить ради того, чтобы вновь увидеть тебя и твою семью. Я не одинок. Ты дал мне силы. Я дойду в конце концов до дома и дождусь тебя.
Унылая вереница пленных поплелась дальше.
Продолжение следует.
Ветер судьбы. Часть 1
© Copyright: Самсон, 2023
Свидетельство о публикации №223092900856
Свидетельство о публикации №223092900856
Рецензии