Последний портрет

Ветер ворвался в полуподвальную галерею и расшевелил страницы книг, висящих на потолке. Дизайн этот остался с прежних времен. Книги уже не раз меняли, перевешивали, но не убирали – посетителям нравилось. И шорох от них даже при лёгком дуновении ветра с улицы не хуже входного звонка.

Здесь все было по-старому. Время текло неспешно. И сам он почти не менялся, только седина в бороде все чаще накликала бесовщину в ребро. Но кем бы он был без муз, да и седина ему шла.

От работы отвлекаться не хотелось. Сейчас в мастерской он был один - необходимо срочно доделать старый заказ. Если вошедшему что-то надо – позовет. А нет – посмотрит и уйдет – воровать не будет. За четверть века ни разу ничего не взяли. Да и он здесь.

Но никто не окликнул его. Тогда он стал прислушиваться. Снегу сегодня навалило много и входящие, прежде чем спускаться вниз в прихожую, сначала останавливались на верхней ступеньке, и, шурша, стряхивали снег с одежды. Недаром же он приладил там маленький веничек на чугунной подставке – уютно, и всегда порядок.

Сейчас привычного шуршания не было, только слышно было какое-то странное постукивание и тихое квохтанье. Все-таки придется идти. Кого же там принесло вечером, да еще в такую погоду?

В прихожей, у лестницы, ведущей вниз, стояла занесенная снегом копна. Опираясь на алюминиевые ходунки, копна тяжело дышала, оглядывалась по сторонам и кивала, как будто приветствовала кого-то невидимого, не обращая никакого внимания на него. Он молча ждал, когда и до него дойдет очередь. Копной оказалась чересчур полная, шарообразная дама, одета по театральному пестро. Он сразу понял – приезжая. Кто она и зачем пришла? И когда уйдет? Неожиданно дама перестала осматривать прихожую и, по-прежнему не замечая его, по-хозяйски двинулась вглубь галереи, туда, где в соседнем зале мерцала и потрескивала дровами печка-буржуйка, оставшаяся с давних времен для атмосферы – отопление тут уже давно провели. Он только успел отскочить с дороги, пропуская ее.

Дойдя до печки, она тяжело осела на стул, но телом и глазами еще продолжала гулять по залу. Казалось, она что-то искала, и, не найдя, откинулась на спинку стула, закряхтела, сняла коричневую бесформенную вязанную шапку, отряхнула с нее капли, оставшиеся от снега, и лихо кинула на стеклянный стол, стоявший посреди зала. Туда же полетели желтые вязанные перчатки. Затем она размотала толстый красно-оранжевый шарф, скрывавший до этого ее лицо, встряхнула, подумала и оставила на коленях. Седые распущенные волосы упали ей на плечи. Она неожиданно изящно качнула головой, поправляя их, и произнесла:

- Добрый вечер.

- Добрый.

- Я очень надеюсь, что на этот раз не помешаю вам, - она посмотрела ему прямо в глаза и в ее голосе ему послышались насмешка и даже раздражение. - Я прилетела на один день специально, чтобы вы нарисовали меня.

Он молчал.

Женщина сглотнула, в ее горле что-то заклокотало. Откашлявшись, она продолжила слегка дрожащим голосом:

- Я хочу, чтобы вы нарисовали меня без одежды. Я впервые буду обнаженной натурой. Совсем без одежды.

Он, не отрываясь, смотрел на нее.

- Не бойтесь, я не сошла с ума, хотя…

Она хмыкнула и улыбнулась. Улыбка получилась странной, как не ее. Губы расщелились, обнажив идеальные чужие зубы. Он машинально улыбнулся в ответ. Ее улыбка сразу пропала, и она медленно и внятно, продекламировала, как давно заученный текст:

- Я хочу, чтобы вы навсегда избавили меня от моего прошлого. Я не заслужила его. Сделайте так, чтобы, глядя на портрет, все морщились от отвращения и брезгливости. И чтобы ни один человек не сожалел о моем скором уходе.

- Вообще-то сегодня…

- Сейчас! Меня завтра тут не будет! – ее дребезжащий голос сорвался на крик, но она взяла себя в руки. - Отнеситесь к просьбе великодушно. Считайте это последней волей приговоренного к смерти.

Этого еще не хватало. Как раз сегодня он обещал жене пораньше вернуться домой, помочь по хозяйству. Она, конечно, давно смирилась с его вечным отсутствием. Шутила, говорила, что мастерская – это его дом, а к ней он ходит в гости. И, в сущности, была права. Само по себе это не плохо – успевали соскучиться и страсти кипели, как в молодости. Но завтра должен был приехать сын с женой и маленьким внучком, и дел было не в проворот. Да и жена не любила, когда он нарушал обещания, могла обидеться. Но и отказать женщине он почему-то не мог. Может она сама еще передумает?

- Хорошо, я нарисую вас. Правда скоро ко мне зайдет друг. Занесет кое-что. Подождем. А пока я налью вам чаю, а вы расскажете о себе.

И, заметив в ее глазах сомнение, он добавил:

- Мне надо. Было бы неплохо для работы услышать вашу историю.

И он сгреб со стола ее шапку и перчатки, водрузил все это на палку-вешалку, стоявшую в углу. Вытер тряпкой образовавшуюся на столе лужицу. Затем взял чашку, набрал воды из стоящего на окне термопота, кинул в чашку пакетик с чаем и ложку и поставил перед ней на стол. Вскоре на столе появилась сахарница и коробка печенья. Потом он налил чаю себе, подтащил одной рукой стул ближе к столу и сел напротив.

- Закурю?

- Курите. Хотите историю, значит? Ну, слушайте.


И она снова прогулялась глазами по залу, ненадолго задумалась, глядя куда-то в угол, и начала свой рассказ.

Когда-то она была актрисой. Однажды, после удачной премьеры, они с друзьями решили съездить на несколько дней отдохнуть в Армению, в которой она никогда до этого не была. Уже перед самым отъездом домой она познакомилась здесь в городе с молодым экскурсоводом, и у них завязался роман. Сначала она боялась влюбляться в него, потому что он был на тринадцать лет младше, а у нее был муж. А потом не устояла и потеряла голову от его красивых ухаживаний. Он звонил и писал ежедневно и, хоть и жили они в разных городах, вскоре он стал человеком, ближе которого у нее никогда не было. Несколько лет они тайно встречались и мечтали, что скоро будут вместе. И, спустя три года, она, наконец, сообщила мужу, что любит другого, коллегам – что нашла свое счастье и скоро уезжает навсегда. И поехала в город, где ее ждал любимый, чтобы обрадовать его. Но сразу не сказала – куда торопиться, когда все решено. Он нежно ее встретил, они провели страстную ночь, а наутро он сообщил, что они больше не могут быть вместе, потому что у него есть другая, и он давно хотел сказать, просто не знал, как, и теперь все.

- И он ушел. А я так ничего не сказала ему.

Она замолчала, взяла двумя руками кружку и уткнулась в нее, как будто хотела спрятаться внутри. Потом как-то по-детски глотнула длинным хлюпом, поставила кружку на стол и продолжила, сухими глазами глядя на огонь в печке.

- Я даже не пыталась его вернуть. Зачем? Он же все сказал. Я просто арендовала машину, и поехала в горы. Остановилась в диком месте. Машину оставила, ключ, сумку с документами тоже, и пошла умирать. Самой смешно сейчас. Взрослая женщина, а такие глупости. Но я тогда очень сильно захотела умереть.

Но не случилось. Драма, видимо, не для меня - только комедия. Я протряслась от холода на горе всю ночь. А светать стало, не выдержала и пошла вниз. Машина была на месте. Я доехала до гостиницы, ванну горячую приняла, купила обратный билет на тот же день, потом нарядилась, накрасилась, и прибежала сюда.

- Помните меня?

И вдруг, глядя в ее глаза, он ясно увидел, как женщина в красном платье вбегает в галерею – что-то возбужденно говорит, флиртует с ним, и, не обращая внимание на посетителей, очень просит ее нарисовать прямо сейчас. А у него гости. И она при всех. Он выставил ее тогда. И она ушла.

Она испытующе смотрела на него.

- Помните? «Вы помните, вы все конечно помните. Как я стоял…». Помните, я читала стихи, а вы меня рисовали? Для вас читала, но больше для него. Он любил смотреть, как вы рисуете меня. Его звали почти, как вас – Арманом. Поэтому я и ваше имя запомнила сразу.

Он вспоминал. Сколько же лет прошло? Двадцать? Двадцать пять?  Она впервые появилась в галерее, когда он с друзьями только открыл ее. Как много всего происходило тогда. Работа день и ночь – днем галерея, ночью заказы: украшения, сувенирные мелкие на продажу. И основное – эскизы, картины, лепка. Времени не хватало на все. Он боялся разорваться на части. Год спал урывками. Да тут еще сын родился. Денег всегда не хватало – все уходило на бизнес. Не удивительно, что он ее забыл.

Он все глубже уходил в воспоминания. Какая красивая она была. Друзья так и звали ее между собой – актриса. Женственная Женщина, а улыбка детская и по началу все смущалась, как девочка. Арман приходил с ней часто. Сколько же ей было тогда? Ему недавно исполнилось пятьдесят, а ей? Семьдесят? Больше? Он тогда не думал о ее возрасте. Ему просто нравилось ее рисовать. А ей позировать. Она могла часами сидеть, разговаривая с ними или молча слушая музыку и думая о чем-то. Иногда читала стихи, а он курил, делая набросок за наброском, и приходившие посетители галереи тогда становились зрителями. Она приезжала так не один год. А после того дня пропала.

Неужели теперь она снова сидит перед ним? От той женщины в ней не осталось почти ничего. Разве что тот жест, с каким она откинула назад свои седые редеющие волосы.

- А что с вами было потом? 

- Вам интересно, как я стала такой?

Спросить «какой» или сказать «вы почти не изменились» он не смог. Не только же возраст?

- Да, конечно. Что-то же изменило вас до неузнаваемости.

Она зло сверкнула в его сторону глазами. Но он выдержал. И ее взгляд снова потух.

- А потом... Когда я вернулась домой – муж уже съехал. Детей у нас не было, делить нечего. В театр я не вернулась – стыдно было. Взяла на дом учеников - абитуриентов. Готовила к поступлению, а в свободное время все лежала лицом в стенку. Поверить не могла, что все. Скучала по нему очень. Ждала, что позовет. Пыталась писать – как в пустоту. Через пару лет он мне СМС прислал. Спросил, как дела. Я так обрадовалась, даже билет стала смотреть, думала, он раскаялся. Но нет. Снова пропал.

И это был конец. Я любила его по-прежнему, может даже сильнее, но скучать перестала. Стала тихо разваливаться - то одно заболит, то другое. Учеников больше не брала – пенсии хватало. На улицу не выходила, ни с кем не встречалась.  Начала толстеть. Меня подруги даже к психиатру отвели, чтобы с ума не сошла. Врач таблетки прописал от депрессии – попила и бросила. Не люблю врачей. Да и нет таблеток ни от несчастной любви, ни от старости.

С улицы ворвался поток морозного воздуха. Как невовремя. Он кивнул ей, резко встал и вышел. Вернулся быстро, неся в руках бумажный пакет. Встретился с ней глазами и все понял:

- Не он. Он в Испании. Давно там живет с семьей. Не придет сюда.

- Ясно. Ну, начнем?

Ее история закончена. Теперь его очередь. Она поднялась, опершись на ходунки, постояла, потом отодвинула их в сторону, и, тяжело переставляя ноги, пошла в соседнюю комнату, где, как и раньше, находилась его мастерская. Вошла и прикрыла за собой дверь.

«Значит будем работать».

Пока он собирал мелки, готовил бумагу, искал кнопки - думал.

Что-то внутри еще отказывалось верить, что это та самая, не сходились два образа. Хотя столько совпадений, да и зачем ей врать? Ее рассказ, как метелка, крутился у него в голове, сбивая пыль с давно забытых вещей. Вспомнил - ту звали Даной. Арман привел и сказал «это Дана», а он подумал – Даная. И еще, что вот она кому-то дана такая –неповторимая. А она и правда оказалась неповторимой: вернулась через двадцать пять лет и, голая, ждет, когда он ее нарисует. Неужели правда она? Что любовь может сделать с человеком. Захотелось крикнуть ей: «Дана, как вы могли?!» И его вина есть. Если бы он понял ее тогда. И - что?

Когда он вошел, она сидела совсем голая на стуле у стены. Он почему-то думал, что она будет держать в руках свой шарф, или что-то еще, чтобы спрятаться от него. А она сидела, как русский самовар на подносе, видная со всех сторон, и такая выступающая своей синеватой бледностью на фоне черных туфовых стен. Не холодно ей так? Печка грела и обогреватель тихо жужжал в углу, но вдруг?

- Не холодно?

- Нет. Не говорите со мной.

Она закрыла глаза и чуть заметно покачиваясь из стороны в сторону, как будто ушла, оставив ему свое тело.

Пора.

Он садится совсем близко к ней и тоже ненадолго закрывает глаза. Вслушивается в ее дыхание. Чувствует ее тепло, запах пота и пряных духов. Смотрит. Морщины, складки, кожа как калька - белая, тонкая. Вены голубые, едва заметные пигментные пятна на белой груди, плечах и кистях рук, точечки родинок и полоски растяжек на животе. Лицо ненакрашено, почти без морщин, как часто бывает у полных, но оплывшее и стекает вниз в сторону тяжелого второго подбородка, а потом с подбородком вместе на шею, пряча ее. Как стекающие часы на картине нелюбимого им Дали. Она вся течет вниз, оплывает, как воск с со свечи. Что же с этим всем ему делать?

Он продолжает всматриваться, уже смелее гуляя по ней взглядом. Она же сама разрешила.

Теперь ему нужно впитать ее в себя. Стать с ней единым целым. Складки на ее теле сложились гармошкой. Сколько их? Четыре? Верхние две под грудью. Темные соски почти касаются нижних двух. Две нижние складки на бедрах, как фартук, скрывающий под собой женское. А ноги не толстые. Слабые для такого тела. Он водит по ее телу взглядом. Изучает, запоминает, скользит, выискивает. Родинка под ключицей. Он не знал, что у нее родинка. Наверное, и тогда… Тогда родинка была маленькой, соблазнительной… Внезапно он замечает, что она смотрит на него. Теперь глаза изменились. Это тот самый взгляд, полу-детский, говорящий и прямой, она цепляется за него, просит. Он не знает, как реагировать. Из тумана вырывается медленная музыка. Азнавур. И голос Армана: «Это Дана. Наш гость из Санкт-Петербурга». Не отрывая глаз, он протягивает к ней руку и медленно заправляет за ухо выбившуюся прядь. Она выдыхает, закрывает глаза и снова уходит - превращается в большого пластмассового морщинистого пупса.

Внезапно ему хочется вскочить, схватить стул и разбить его о стену. Вдребезги. Оживи же, Дана, скинь свою лягушачью шкуру, ну!

Он резко отходит от нее в глубь комнаты, переставляя мольберт к противоположной стене. Больше не надо близко. Он уже все разглядел, и она ему не нужна. Теперь ему надо все целиком, а потом он оденет ее в свою мысль. И вот уже Дана расплывается, теряет четкость. Это он плавит ее, как кусок олова, чтобы сделать из нее все, что захочет. Стук в дверь. Но они не на что больше не реагируют. Их нет.

***

- Все, - и художник одной рукой развернул картину, чтобы она могла ее видеть.

Она попыталась вежливо улыбнуться, но черты лица ее внезапно исказились и как будто лопнул шарик, наполненный водой – так слезы хлынули из ее глаз.
Он растерялся.

- Нет, не думайте ничего. Это не плохо. Я не потому. Просто неожиданно. Не то, что я ждала, - пролепетала она. И вдруг резко крикнула:

- Выйдите! Вы можете сейчас же выйти? Мало того, что я голая тут, я ещё должна рыдать перед вами. Сколько можно?!

И она закашлялась.

- Конечно, - он попытался найти тряпку для испачканных мелками рук и, не найдя ее, быстро вышел и стал ждать.

Время шло, она не звала и не выходила. Не испортила бы она работу. Ему эта картина нравилась. Нервно меряя шагами мастерскую, он уже начинал выходить из себя, когда услышал:

- Идите сюда.

В миг рванул, но остановился. Не хотел бежать по первому зову. Сосчитал до пяти и вошел.

Она стояла, одетая, навалившись на ходунки, и смотрела на картину. Слез видно не было.

- Как вы это сделали?

- Что?

- Что? Вы спрашиваете – что? Я страшная, жирная, на меня теперь можно смотреть только, как на экспонат кунсткамеры. Вы были у нас в Кунсткамере? Не перебивайте - дайте договорить.

Он не думал перебивать, но понимающе кивнул в ответ.

- Я попрощаться приехала. Совсем попрощаться. Сначала думала, вы не узнаете меня, и просто нарисуете такую мерзкую старуху. И я увижу себя вашими глазами и умру. От ваших глаз умру. А потом, когда узнали, так даже лучше стало – ведь когда-то вы любовались мной, точно любовались. И теперь вы должны были меня новую возненавидеть за слабость и уродство, за то, что я сделала с собой, и, как ведьму на костре, как жабу - уничтожить своим рисунком. Понимаете? За-черк-нуть! А вы? Что сделали вы? – она шумно всхлипнула и замолчала.

- Не плачьте, пожалуйста, Дана. Я иногда не знаю, как это выходит. Просто я думаю, что музы не стареют, как и душа. Мы - художники народ молчаливый, но очень внимательный. Мы все замечаем, все видим, но мы рисуем не плоть. Мы рисуем свои чувства, впечатления, мысли.

- Но я...!

- Вы меня спросили. Я пытаюсь объяснить, подождите. Вот вы видели когда-нибудь отвратительные деревья, мерзкие камни? Или уродливые горы - по сути своей уродливые? Просто потому, что расщелины неаккуратно пересекают их, впадины и выпуклости лишают гладкости их склоны, и кусты растут, как попало. А что на счет полуразрушенных древних зданий, Колизей, например? Он отталкивает вас своим видом? Пугает своей неидеальностью и древностью? Может вам нравятся только прямые молодые деревья? Их еще называют стройными. Может только стройные и молодые имеют право на красоту? Я видел вас целиком и в вас видел все – вы правы…

Он сделал паузу и тепло посмотрел на нее.

- И вы прекрасны. Жалко, конечно, что теперь музе нужны ходунки. Без них, возможно, было бы лучше. Но это всего лишь жизнь, Дана джан. Вон, Ангкор Ват в Камбодже тоже теперь подпирают ходунками, чтобы не развалился. Но он не стал при этом экспонатом кунсткамеры.

***
На улице по-прежнему шел снег. Прохожих не было – только они вдвоем стояли под фонарем.

- Ответьте мне на один вопрос, - ее глаза хитро блеснули.

- Конечно.

- В ту нашу первую встречу, когда вы меня рисовали, помните? Мы ушли с Арманом, а вы догнали нас на углу, зашли в магазин, купили бутылку вина и отдали ему. Я долго думала, что это значит. Я даже подумала, что ты, - она запнулась и тихо кашлянула, - ты правда поспорил тогда с Арманом из-за меня на бутылку вина?

Он молча смотрел на нее и сложно было понять, о чем он думает.

- И проспорил?

- Дана джан…

- Не отвечайте, Армен джан. Я так. Спасибо вам, волшебник. Идите. Вам надо работать. Я и так отвлекла вас.

- Да, Дана джан. Рад был встретить вас снова.

- И я. От души. Аджохутюн *, Армен, - она протянула к нему руку в желтой пушистой перчатке. Он улыбнулся, взял в свои большие ладони ее руку и бережно пожал.

- Аджохутюн, Дана.

У двери он резко повернулся. Она стояла на месте.

- Дана, вам как-то помочь?

- Нет, Армен, уже помогли! Картину берегите!

- И мы с вами больше никогда - никогда?

- Не знаю, Армен.

Она засмеялась, переставила ходунки и зашагала по улице. На перекрестке она перешла на другую сторону, свернула на площадь, остановилась у памятника, занесенного снегом, оглянулась на старую церковь. Снег потихоньку засыпал ее.

Но художник уже этого не видел. Он сидел у печки, пил чай и грел руки.

Ему надо было работать.

*Аджохутюн – удачи, счастливо (арм).