Моя родословная

Два слова прежде.

Я бы рада была оперировать исключительно достоверными сведениями. Но далеко не всё дошло до меня из глубины лет. Спросить бы, уточнить то, в чём не уверена, - да нет уже тех, кто был очевидцем и участником описанных событий. Пусть простят меня читатели этого труда, что порой правдивые сведения перемежаются с домыслами и ссылками на факты, не дающие объективности. Будем считать написанное легендами моей семьи.

Ветвь отцовская

Чем-чем, а язычком моего супруга Бог не обидел. Ехидный был язычок, с любовью к подковыркам. Как узнал благоверный, что произошла я из семейства потомственных пахарей, так с этого бескостного задиры моментом слетело: крестьянка, бурлацкая дочка. Так все тридцать лет и дразнил меня бурлачкой. Чуть что - он сразу в происхождение тыкал: много ли, дескать, возьмёшь с последыша заезженных водопёхов!
Сам-то он с Сахалина, предков имел служилого звания. Даже Валентин Пикуль, написавший роман о каторге, вывел в нём поручика той же фамилии, героически крушившего японцев ещё в первое их нашествие на остров. Поэтому муж считал, что по происхождению стоИт несравненно выше меня, и имеет природное право шпилить за простецких предков.
А я обиды на своё «крестьянство» не имею, даже горжусь им. Потомственный хлебопашец Иван Макарович Богатырёв, дед мой, достоин великого уважения. Прикиньте: многим ли, даже сегодня, под силу навсегда оставить насиженное место? Сняться с клочка земли, которая худо-бедно, но даёт пропитание? Из тёплого Приволжья направить стопы в Сибирь – место, куда, по тогдашним понятиям, только воров и убийц ссылали?
Дед осмелился. Это позже подсчитали, что осевшие по Столыпинским реформам в этой самой Сибири частные хозяйства в некоторые сезоны давали до 80% от всего российского урожая. Но в 17-м году переселенцы не больно-то рассчитывали на молочные реки с кисельными берегами, просто тянулись на привольные никем не паханые плодородные наделы, которые клятый царизм раздавал смельчакам почти что задарма. Хуже, чем в Бузулуке, не будет – уверил Иван Макарович себя и супругу, собрал возы с убогим, местами деревянным земледельческим скарбом, навьючил пегих круторогих степняцких волов, да и тронулся в неизвестность, рассадив на тюках ребятишек... Так мой отец Пётр Иванович Богатырёв в двухлетнем возрасте поехал на новую родину, прижимаясь к трёхлетней сестрёнке Кате.
Иногда, впадая в воспоминания, отец гордо и горестно восклицал:
- А ты знаешь, что такое ехать на волах?!
Практически - не знала. А теоретически - уже в сотый раз слышала, что волы есть самая подлая и трудно управляемая скотина. Как ни стегай, как ни цокай «цоб-цобе», а идти будет только с той скоростью, какую сама себе задаст. То есть еле-еле. Километров пятнадцать, ладно - двадцать от рассвета до заката. На лошадях оно, конечно, быстрее, но молодая крестьянская семья на лошадок пока не заработала, да и в долгих переходах волы покрепче. Вот и ехали, как рогатое тягло везло.
Так или иначе, от Бузулука дедов табор добирался до Омска долгонько, отец считал, что несколько месяцев, с весны до поздней осени. В это время страну сотрясали вселенского масштаба события, но обозники новости слушали краем уха. Деду было не до того, чтобы вникать в смену революций и даже в то, как перевороты отплюнутся на конкретно его крестьянское житьё. В очередном подворье, давшем семейству приют, жена подцепила какую-то болячку. По крови моя родная бабушка, имени которой не осталось в памяти не то что у меня, но и у отца, и, похоже, у самого деда, пролежала в горячке несколько дней и отдала Богу душу. Остался мужик с двумя крохотными чадами посреди пустынного казахского мелкосопочника где-то в районе пыльной маленькой Акмолы – той самой, что превратилась теперь в столицу нового государства. Хорошо, хоть остальных никакой заразной бедой не наградила.
У замученной дорогой семьи на долгий траур ни сил, ни времени не было. Миновав эту самую Акмолу, на последнем дыхании, своём и волов, прибыл Иван Макарович в Омск.
Прибыл и за голову схватился. Обещанные наделы, по всему, приказали долго ждать. В прямом смысле. Власть в стране сменилась, и хотя до Сибири пока доходили лишь отголоски столичной смуты, местное начальство не спешило следовать «староприжимным» уложениям, землю всяким понаехавшим голоштанным не раздавало. А вскоре и «наш Ильич», вопреки своим лозунгам, похерил начинания Столыпина и запретил нарезать землицу крестьянам-единоличникам. Чтобы потом «отцу народов» было легче опять закатать всех в гурты, в колхозы и коммуны! Остался Иван Макарович с двумя парами еле живых волов, да с парой требующих постоянного прокорма ребятишек. Куда ему с таким богатством податься?
В то время на окраине Омска обреталась зажиточная семья Гурьяновых. Место это, лежащее теперь уже совсем не на выселках, и поныне называется Порт-Артуром – дальним краем родины, значит. У Гурьяновых было приличное хозяйство - несколько лошадей, коров держали, и даже небольшую отару овец. Зимовали в городском доме, а по первой зелёной травке всеми табунами перемещались на дальние выпасы, в деревню Ракитинку. Деревеньку эту незадолго до кончины папа мой посетил в последний раз: уж очень хотелось ему поглядеть на места детства.
- Да детства-то мы и не видели…- со сладкой грустью вспоминал он ракитинское приволье. - Всех нас, ребятишек, лет с четырёх-пяти уже приставляли к делу. Кто коров пас, а то и доил, самые маленькие за гусями с хворостиной бегали, а мне, как научился сам верхом садиться, доверены были лошади. Никого из животных я так не любил и не понимал, как коней…
Откуда у хлопца цыганская грусть?!
Стоп! А каким боком прислонены Порт-Артур и рясная травостоем Ракитинка к горемыкам Богатырёвым?
А вот каким.
Не видя иного продыху, пришелец из Бузулука нанялся к многочисленной гурьяновской ораве в батраки. Я, таким образом, стала не только бурлацкой, но ещё и батрацкой девкой! К моему пролетарскому происхождению добавилось новое золотое звено!
Дедовы работодатели по тем временам считались хотя и не крезами, но господами, крепко стоящими на ногах. Глава семьи Матвей Гурьянов был, по маминым рассказам, человеком весьма головастым. Он с большим умом управлял своим сбитым хозяйством, толково командовал разраставшимся семейством. Всё у него шло впрок, все были при деле. В те времена здесь, в Сибири, о жестоком мироедстве и понятия не было. Слово «батрак», приползшее вслед за переселенцами, резало слух. Да, нанимали на подмогу лишние руки, когда своими семейными силами не управлялись с хозяйством. Но, в отличие от центральной России, не водилось на вольном Прииртышье барского чванства и выпендрёжа, поскольку и самих-то бар-помещиков в этих местах отродясь не знали. Не гнобили, не обирали, не замучивали подвластных работников. Относились к стороннему труду с таким же уважением, как к своему, сажали за один стол вместе с хозяевами. И то: сильны ещё были кержацкие устои. В той семье, куда попал Иван Макарович – точно сильны, даже я, послевоенная малышка, застала некоторые отголоски старообрядства. Семейство хозяев было как на подбор была немногословно, держалось с гордецой, жило закрыто, чужих подпускало неохотно. Трапезничать у строобрядства было положено чинно, по заведённому уставу. Папа говорил, что при старике Матвее за стол садились все разом, еду подавали в здоровенном общем котле, и никто не имел права начать трапезу прежде старшего. Иначе – облизанной ложкой по лбу. Видать, ему не раз доставалось... Насчёт боголепства не скажу, в доме никто земных поклонов не клал, меня молиться не заставляли, а икон по малолетству не запомнила. Зато хорошо поняла, что из родителя вышел отпетый безбожник. Папа не однажды повторял, что попы – дармоеды, людям головы морочат, и с комсомольским задором одобрял, как крушили городские храмы. Человеком он был очень добрым, но тогдашняя свирепая соцагитация калечила и не таких добряков.
…У Гурьяновых дед мой работал на совесть, благо, кроме сельскохозяйственного труда умел многое другое – по-плотницки, по столярному делу, шорничал, сшить или сварить тоже мог. И быстро так вошёл в дом, что стал в семье совсем вроде своего. А мой папа с тётей Катей смешались с гурьяновскими детьми.
Так случилось, что одна из дочерей старика Гурьянова, Александра Матвеевна, вроде как бы вдовела. Была она замужем за разбитным парнем из такой же, как сама, «статусной» семьи, прижили они двоих сыночков, Бореньку и Николая. Только вскоре обнаружилось, что супруг её, как говорится, ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Выпить, спеть-сплясать, да подолы позадирать – он первый, а в крестьянском хозяйстве ни бельмеса не смыслит. Да и смыслить не собирается. У молодой пары ни достатка, ни ладу. Старый Гурьянов его и к тому, и к этому приставит – везде бестолковщина и стыд перед людьми.
Вот в очередной раз решил испробовать зятька - в извозе. В урожайные годы из южных мест Омской губернии по зиме снаряжались большие «коллективные» обозы в северные местности, не столь богатые пшеницей, фуражом и прочим крестьянским продуктом. Несколько таких семей, как гурьяновская, складывались, нанимали возчиков, учётчиков-караульщиков, и по санному пути отправляли торговый караван. Туда тартали своё – оттуда затоваривались грузом, выгодным для перепродажи в Омске. Было время, когда и старик Матвей гонял с такими обозами. Да прошло, настала пора искать себе надёжную замену. Он и поставил зятя: авось хотя бы здесь сгодится. Родной человечек, как-никак. Но у того и с извозом вышел полный пшик. Даже хуже: не вернулся красавец с поездом, не вернулся и потом. Куда пропал, никто сказать не мог. Второй год куковала соломенной вдовой Александра Матвеевна. И всё яснее понимала: не дождаться ей благоверного…
Поглядел на этот расклад её батюшка, и дал дочери уж совсем неожиданный совет…
Но прежде стоит получше объяснить, кем он был.
Среди омских сельскохозяйственников Гурьянов почитался высоко. Кроме неизбывной крестьянской работы занимался сметливый старик тем, что в нынешнее время назвали бы консалтингом. Понятнее – консультированием. До того, как Октябрьская революция поставила всю русскую жизнь с ног на голову, к Гурьяновым едва ли не со всего Омска стекались люди – за советом. Что и когда выгоднее сеять-сажать, что из урожая продать, и где, а что попридержать ввиду рыночных и погодных прогнозов. Спрашивали, какую цену какой товар имеет, с кем из продавцов и покупателей можно водиться, а кого стоит обходить стороной. Много чего спрашивали, поскольку мудрый подсказчик многое знал, во многом разбирался, много с кем был на короткой ноге. Видимо, понимал и в политических хитросплетениях, что, как показало время, было совсем не лишним.
Так вот. Этот всенародный консультант, всегда и во всём соблюдавший прежде всего выгоду, вдруг посоветовал родной дочери выйти замуж за… батрака Богатырёва! За пришлого безлошадного мужика с двумя сопливыми ребятишками на горбу! Что такое увиделось в этом человеке, если в новом браке родитель захотел отправить дочку не за богатством, а за счастьем?
Сегодня, зная историю постреволюционной государственной политики в отношении крестьянства, мы понимаем, что дальнозоркий старик сумел многое предвидеть. Своим недюжинным умом он дошёл, чем могут обернуться для зажиточного хозяйства последующие действия новой власти. Выпотрошив аристократию и крупных землевладельцев-помещиков, «товарищи» непременно пойдут искать, где и кого ещё пограбить – стране деньги ох как нужны. Неспроста уже в 1918 году с высоких трибун зазвучали слова «кулак», «мироед». Правда, вожди ещё не до конца определили, кого именно можно клеймить такими словами, но это было делом времени. Каким образом вывернуться из-под грядущего клейма? Распродать-распылить годами сколачиваемое хозяйство, которое кормит не только большую семью, но и город, и северные окраины губернии?
Старый Матвей прикинул по-другому. Пусть к нему в родню войдёт наёмный работник, хороший, добрый работящий мужик, к которому льнут все Гурьяновы. А появление такого сельского пролетария как бы классово «разбавит» семью набравшего разгон аграрного буржуа. Тогда их клан уже невозможно будет отнести к эксплуататорскому классу; они, от зари до зари горбатясь на выпасах, полях и огородах, будут считаться классом крестьянским. Ну и добро, которое за семьёй числится, тоже будет раскинуто на разросшееся стариковское племя… Надо только от греха подальше кое-что сбагрить – молотилку там, сенокоску … От пары коников избавиться…
Жизнь показала, что старый Матвей рассудил верно. Потом, в повальном кошмаре начавшегося раскулачивания, его придумка сработала, семейство, в которую влился батрак-переселенец, не тронули. Правда, папа мой частенько вспоминал, что на плаву они удержались еле-еле, до кулацкого статуса не хватило одной лошадёнки.
- Твой, Петруша, утопший Буланка нас спас – печально констатировал Иван Макарович.
Папа при этом пускал слезу, Буланка был его любимым конём.
Беда с ним приключилась вот как. Папе, восьмилетнему обожателю лошадей, доверили ходить за домашним табунчиком. Он готов был дневать-ночевать на конских спинах, часами чистить и выглаживать шерсть. Готовился обучиться приколачивать подковы. В карманах всегда таскал сухарики и кулёк с солью: для лошадей подсоленный хлеб - самое большое лакомство. А для маленького коновода счастьем, оставившим светлый след на всю жизнь, были скачки верхом!
Однажды, промяв лошадок в бешеном галопе, пригнал их Петруша на водопой. Пока те накачивали животы, сел он на своего любимца и решил первым его искупать. Лето стояло жаркое, там, где обычно кони полоскались, берег сильно обмелел. И побрели они с Буланкой искать место получше. Действительно, неподалёку увидели приличное озерцо. И никого вокруг. Несмышлёный ещё папа и в голову не взял, чего это у такой хорошей воды – ни коров, ни овец, уж не говоря о лошадях. Погнал Буланку вглубь. А тот вдруг начал уходить куда-то вниз. Озерцо-то оказалось топким болотцем в размякшем солончаке! Папа давай кричать, звать на помощь, да разве дозовёшься людей, работающих от них далеко-далече! Видит, что подмоги не будет, Буланка всё жалобнее ржёт, молотит по верхней воде копытами, но только сильнее вниз уходит. Схватил Петруша повод, кое-как дополз на животе до твёрдого места, изо всех сил стал тянуть за повод. Ничего у него не вышло, на глазах у мальчишки любимый конь ушёл в болото! Папа забыл о других лошадях, долго лежал и плакал возле этого проклятого озерца. А лошадки, напившись, сами пришли к летнему стану. Тут взрослые и поняли, что с мальчишкой неладно, поехали искать, и наткнулись на обессиленного ребёнка. Папа потом дня два не мог подняться на ноги, так горевал о коне и корил себя. Дедушка Иван Макарович ругать его не стал. В своей долгой крестьянской жизни он многое испытал, повидал, и знал, что в работе всякое может случиться. А мальчишка-то трудился, как взрослый….
В последующей своей жизни папе довелось много водиться с конями. Дело в том, что совсем молодым человеком; кажется, лет в девятнадцать, он потерял ногу. Мне привирали, что-де неудачно спрыгнул с сеновала, на вилы напоролся. Заражение крови – и … Смотри, мол, чем шалости кончаются! Только когда я состарилась, и родителей давно проводила в мир иной, преклонных лет родственники просветили, что непоседа-папа попал под поезд. Как бы то ни было, он с юности остался инвалидом. Был Пётр Иванович высоким, сильным, красивым и очень живым. Все пути-дороги ему были открыты, и меньше всего он мечтал о бумажной работе. Но - жизнь заставила, сел за канцелярский стол. Однако папа не искал для себя поблажек. Перед войной он работал фининспектором, мотался по всей области. Ночевал, где на порог пускали. Иногда - говорил - не пускали, иди, мил человек, откуда пришёл. Края-то кержацкие. Хорошо, если гнали летом: на велосипеде легко и до другого порога доскочить. Туго приходилось в метель и жгучий мороз.
Работал Пётр Богатырёв хорошо, и в поощрение за ним закрепили личного коня. Большого, мохнатого. Этот конь был его «напарником», не раз выручал в опасных поездках по районам. Папа его тоже любил и берёг, хотя и не так беззаветно, как пропавшего в детстве Буланку.
В те времена все финансовые коммуникации области держались на гужевом транспорте. Маленькой я часто приходила к отцу в Облфинотдел, и ещё застала множество «служебных» подвод и лошадей, для которых во дворе были устроены конюшни. Но в войну лошадей забрали для фронта, чиновники пересели на велики, а в холода - на «11-й номер». Из загородного Порт-Артура папа без нытья ковылял пешком в центр города на работу, отмахивая на своём протезе километров до семи в одну сторону. И всю жизнь стыдился, что не был на фронте, а «прохлаждался» на лёгком занятии. В нетопленном помещении, полуголодным, где и чаем не больно-то разживёшься. Или в путешествиях по засыпанным снегом дорогам, где не раз довелось уходить от расплодившихся волков… Глядя на отцовские мытарства, начальство хотя с лошадкой не подсобило, но выделило им с мамой малюсенькую комнатёнку поближе к конторе, где позже родилась я.
…С благословения Гурьяновых Александра Матвеевна с Иваном Макаровичем поженились. Брак этот и в самом деле оказался полным любви, нежности и взаимопонимания. Все дети – двое малышей жениха, да двое - невесты, взяли единую фамилию Богатырёвых и на законных основаниях стали сестрой и братьями. Хотя я до седых волос не подозревала, что двое дядюшек, так же, как и обожаемая бабуся, не есть мне родные по крови. Почему-то родители не рассказывали начальную историю семьи. Узнала всё опять же в старости, посвятил в прошлое «ленинградец» дядя Боря, любимейший брат отца.
У Гурьяновых, а следом и Богатырёвых все были очень близки между собой. Окружение деда и бабуси – сыновья и дочери старика Матвея - тесно роднилось до последних своих дней, нечасто, но наезжали друг к другу, возили в гости нас, детей, потом и внуков. Благодаря привитому почитанию рода я знала свою родню, любила бывать у стариков, храня и уважая память о прошлом, в котором они жили. Дух семейственности в дальнейшем проявился и в нас, младших. Мои многочисленные двоюродные братья и сёстры до сих пор по возможности не теряют между собой связей. «Привет, сестричка!» - то и дело обдаёт радостным родственным теплом.
От моих отношений с дедом осталась затрёпанная фотокарточка, на которой Иван Макарович прижимает к себе маленького ребёнка - меня. Он умер от неизлечимой болезни, когда мне ещё не исполнилось и года. Осталась Александра Матвеевна. Она была для меня очень близким человеком – бабусей. Моя мама, Валентина Константиновна, называла её не иначе, как мамой. И при случае подчёркивала, что ей повезло со свекровью, на редкость мудрым человеком, от которого сама она много чего переняла. Мудрость, сообразительность и глубина мышления у бабуси были гурьяновские. Весь Порт-Артур дивился на эксперименты Александры Матвеевны. (Не припомню, чтобы кто-нибудь из соседей или гостей называл её бабушкой, бабой Шурой и т.п. Только полным именем-отчеством!). У других в огороде капуста да свёкла с луком кой-как растут, а у нашей – дыни с арбузами и особо урожайные помидоры. Малограмотная крестьянка пристрастилась к селекционным опытам. Дядя Борис Иванович говорил, что после войны стал с успехом сажать у себя под Лугой как раз те сорта томатов, что были выведены матерью и присланы в семенах из Омска. Оценила и я маленькие сладенькие дыньки с бабусиной грядки. Прекрасно вызревали под сибирским солнцем.
А однажды, когда её дети ещё были малышами, бабуся занялась…фотоискусством! Подсобрав после полевого сезона деньжат, решилась на необычное приобретение: прикупила фотокамеру. Жила покупка долго, аж до меня дошёл облицованный светлым деревом ящик на трёхногом штативе – заграничный аппарат с аутентичной цейсовской оптикой. Купила дама игрушку, а дальше – как с нею быть? Получив кое-какие инструкции, бабуся взялась за фотодело. Наснимала в Ракитинке всех и вся, и повезла отснятые негативы домой. Папа помнит, как по дороге в город, сидя на возу, вся ребятня крутила занятную штуку. Всех разбирало любопытство: что вышло-то? Наконец, бабуся не вытерпела, расчехлила стеклянные кассеты, и давай разглядывать их на ярком солнце! Увидела одну черноту: никто ей не объяснил принцип фотосинтеза, не знала она, что на свету негативы могут засветиться! Ну да впоследствии дотошная бабуся подучилась, что-то стало получаться. Потом с этим древним фотоагрегатом развлекались сыновья и внуки.
Александра Матвеевна, щедро наделённая любопытством и тягой к познанию, получить приличное образование не имела возможности - в силу житейских и политических обстоятельств. В её время крестьянским детям, в особенности дочерям, путь к наукам был заказан государственными уложениями. В семьях тоже не принято было образовывать девчонок. Да и средств на это не имелось даже у зажиточных. В общем, не сложилось. Тем сильнее пеклась мать большого семейства о том, чтобы её дети, родные и приёмные, не остались неучами. Внутренним чутьём понимала, что в дальнейшей жизни пробиться без «корочек» будет непросто. Несмотря на обязательные летние крестьянские обязанности, ребятня зимой училась, мальчишки одолели семилетку, дочка закончила 10 классов. Потом по материальным соображениям решено было учёбой в институте наделить дочь, а мальчишек отправить в техникумы. Тётушка моя Екатерина Ивановна окончила Омский Медицинский институт – один из старейших сибирских вузов, по сей день пользующийся заслуженным авторитетом во всей России. С дипломом врача-педиатра она вскоре попала на фронт и закончила войну под Берлином. Непоседа Борис получил «обработку» в Омском речном училище, оттуда был отправлен матросом защищать Балтику. После войны осел в Ленинградской области на реке Луге. Отец, как уже говорилось, выучился на финансового столоначальника. Какой диплом получил дядя Николай, я не знаю. Но был тяжело ранен на фронте, и умер до моего рождения. Его могила – на том же мемориальном кладбище, где лежат дед с бабусей. Не уверена, что это кладбище сегодня сохранилось.
О своих военных годах мои тётя и дядя вспоминать не любили. Если я начинала выспрашивать, Борис Иванович даже злился: что за интервью такое?! И всё же кое-что немного просочилось через табу на разговоры о фронте. Например, как их, совсем желторотых курсантиков-речников, расставили на корабли, которые защищали Финский залив от прохода немецких судов. А немцы пытались прорвать эту преграду с воздуха, бомбили адски. Во время бомбёжек матросам не разрешалось прятаться в трюмах, мальчики, себя не помня от ужаса, стояли на палубах... Когда подходило увольнение на берег, Борис шёл в какой-нибудь музей - в Эрмитаж, в Русский музей, в Кунсткамеру – куда пускали. Говорил, что прикосновение к прекрасному было для него лучшим лечением души, измученной страхом и ненавистью…
С тётей Катей вышел такой случай. Как-то моя дочь пришла домой вздёрнутая: им поручили написать сочинение о Войне.
- Что я напишу? Передеру со всем известных книжек?
Я предложила пойти «за фактурой» к воевавшей тётушке. Екатерина Ивановна отнекиваться не стала, начала рассказывать. Немного погодя мы с девочкой почувствовали, что старая фронтовичка забыла о нас и сама по себе вспоминает, вспоминает... Дочка с круглыми глазами едва успевала записывать, как махонького росточка тётушка выходила из окружения, участвовала в боях под Варшавой, шла со своим медсанбатом до Берлина… Через несколько дней моя шестиклассница прибежала радостная, её сочинение оказалось самым лучшим в школе, хотя по литературе она никогда не блистала.
Тёте Кате повезло вдвойне. Она сама вернулась с фронта невредимой, и дождалась целым своего супруга в капитанском (кажется) звании, Льва Иудовича ФидЕля. Эта пара поженилась незадолго до войны и жила у бабуси, как и мои папа с мамой. Весёлый, шебутной, энциклопедических знаний дядя Лёва был отчаянным музыкантом. Где бы ни находил он пианино, тут же принимался лихо наигрывать польки и вальсы. Позже, где-то в Германии при наступлении, он отбил заграничный инструмент и потом всюду возил его в полковом обозе. Командование не противилось: после боя сердце просит музыки вдвойне… Это фортепиано так и приехало домой вместе с нашим победителем.
Дядя Лёва приобщил к бабусиной семье своё большое еврейское семейство. Мы с удовольствием ездили на омскую окраину к Лазарю, брату дяди Лёвы, пробовать «рыбу фиш», а к нам частенько захаживала его маленькая говорливая, крохотного росточка сестра Инда.
Даже сейчас мои папа с мамой и другие родственники лежат рядом со Львом Иудовичем на одном – еврейском - кладбище. Как и жили – все вместе… Так решили, пока были живы, мама с тётей Катей: на поклон к родным могилам легче ездить в одно место.
- Так ты не просто бурлачка! Ты ещё и татаро-монгольская еврейка! – выдал очередную дразнилаку супруг, узнав, что в моей родне есть и евреи.
Ну и что? Таким родством можно только гордиться!
…Пытливость незаурядного ума Матвея Гурьянова передалась его внукам и правнукам. Борисом Ивановичем, моим дядей Борей, гордилась вся семья и весь посёлок, в котором тот прожил, считай, с самой Победы. В Толмачёво он был назван почётным гражданином: после войны немало отремонтированных судов ходило по Луге благодаря его природной инженерной смётке и золотым рукам. Всё знал, всё умел и мог этот, гурьяновской стати, человек с пронзительными черными глазами. Как когда-то к старику Матвею, тянулись со всех сторон люди к его внуку Борису Богатырёву за советом и за помощью. На десятом (!) десятке своей жизни он ещё помогал отпрыскам в их инженерных расчётах и чертежах. А материнский интерес к фотографии стал для дяди Бори любимым и очень успешным занятием. После него осталась подробная качественно исполненная фотолетопись семьи.
…Мне не повезло: замечательная моя бабуся Александра Матвеевна умерла, когда мне было всего восемь лет. Думаю об этом, и сегодня охватывает чувство раннего сиротства. В отсутствие родных сестер и братьев, в русле строгого маминого воспитания, общение с бабусей было для меня беззаветным счастьем. Не помню большей радости, чем поездки к ней в Порт-Артур. Кроме обволакивающей старческой нежности, такой близкой детской душе, они давали большие замечательные развлечения. Нигде, кроме бабусиного дома, я не могла видеть другой, не городской, жизни. Волшебный огород с восхитительными дынями и кустами диковинного для горожанки паслёна. Царство разных, не встречающихся на городских улицах животных. То приедем, а там по столам и полкам цокают малюсенькими копытцами недавно народившиеся козлята. А то бабуся приносит в ладонях жёлтенького цыпку, и тащит кошку Дымку – учить не трогать куриных деток. Она прячет в руке, рядом с клювиком птенчика, иголочку, подносит цыплёнка к Дымкиной мордочке и незаметно колет «клювиком» кошке носик. Дымка фыркает и убегает: ну его, этот колючий шарик! Во дворе крутиться под ногами весёлая пятнистая Моська, возле сеновала хмуро жмётся большой лохматый Дик. В сарае мычит рогатое пегое чудовище – корова Звёздочка. А папа уже смазал велик, собранный им из трёх старых, и можно ехать по широкой, с прибитым песком, улице Чичерина аж до самого дальнего угла… Волшебная страна детства, в которой не надо придумывать чудеса, они хитренько выглядывают из-за каждого незнакомого уголка, прячутся под каждым листиком.
И главный волшебник в этом мире – бабуся.
Но её не стало, дети давно свили свои гнёзда, дом, который когда-то давал кров не одному семейству, решено было продать. Последний раз я проходила мимо него в 80-х годах. Знакомое, но теперь чужое царство, ещё жило за родными воротами.

Ветвь материнская

…Через три дня мамы не стало. А пока она лежала на высоких подушках, и мы вместе разглядывали самые старые фото, какие только нашлись в доме. Вертели в руках снимки почти столетней давности – из тех, знаете, что сделаны в дореволюционных фотоателье, - не померкшие, в твёрдых картонных рамочках. Мама была необычно разговорчива, начала вспоминать, кто есть кто на этих фотографиях. Но говорила в основном о папиной родне, а про свою, как обычно, молчала. Да и не было снимков из её детсва. Мне бы, взрослой уже тёте, потормошить её, подробнее расспросить, что таится за нежеланием вспоминать былое. Так нет, опять поскромничала, не стала утомлять измождённого болезнью человека…
Так вместе с мамой и ушла история моего рода. Остались только куцые отрывки.
Сколько помню себя, всегда так. На расспросы, кем были её родители, скажет: мать умерла от тифа, когда она была маленькой. И точка. Со вздохом. А почему так случилось, и где в это время был дед - молчок. Даже имени-отчества моих дедов ни разу не назвала. Говорилось одно: их, четырёх малышей Солдатовых, воспитывала семья старшего брата Николая Константиновича. Вообще-то, по маминым словам, у моих бабки с дедом родились то ли 11, то ли 13 детей. Большая была орава, но выжили только два брата и три сестры. Старшего, дядю Колю, отделяли от последышей не меньше полутора десятков лет.
Семья Солдатовых в первые годы Советов жила в Семипалатинской области (ныне – Семейской), в большой станице Семиярская на берегу Иртыша. Станица русских казаков, судя по дореволюционным изображениям – богатая. Кроме возвышавшегося над рекой основательного православного храма, была здесь даже семинарская школа, где учили не только Закону Божьему, но и математике с физикой-химией, и прикладным ремесленным дисциплинам. Выпускники шли в жизнь духовно и материально подкованными. А мамина сестра Фаина Константиновна рассказывала ещё о кипучей Семиярской тусовке, как назвали бы это сегодня. В селе было много молодёжи, при клубе работал самодеятельный театр, очень популярный среди жителей. Было и некое подобие дансинга, на танцполе которого блистали старшие сёстры Солдатовы. Тётя Фая до глубоких седин ностальгировала по жившим здесь каким-то умопомрачительным офицерам (белым или красным – теперь не узнать). Говорила, что потом кто-то из них даже сватался к ней. Дело, к её счастью, не сложилось.
Мама моя, хотя в молодости была хороша собой (как, впрочем, все три сёстры Солдатовы), о завидных Семиярских женихах что-то не заикалась. То ли была ещё мала, чтобы оценить их достоинства, то ли к моменту её повзросления в станице офицеров уже не было. Зато рассказывала, какие там были бахчи. Солнца в Казахстане много, арбузы вызревали с неё ростом. Везут проголодавшихся девчонок на бричке с поля, а они наминают спелый красный арбуз с краюхой хлеба. Вкуснее, еды, кажется, и не найти! С тех пор арбузы ела только пополам с хлебом.
…Стало быть, семья моих предков была крестьянская? Ведь потом, после Войны, сколько я помню, гнездо старшего брата Николая Константиновича находилось в селе Семёновка, а точнее – на кордоне возле огромного соснового массива. По степному Казахстану тянутся уникальные реликтовые ленточные боры. И дядя Коля был управителем приличной части этой большой экосистемы. Не простым сторожем-лесником, а полноправным «директором лесов». Когда я девчонкой гостила с родителями у него на кордоне, то он возил нас посмотреть, как выращивают сосенки. По-научному: возобновляют лес. Боры насчитывают 10 тысяч лет, а сосна редко когда доживает до 300-400 лет. Чтобы жили уникальные ленты, нужна постоянная грамотная сменяемость деревьев. Целая наука, которой замечательно владел мой дядюшка. В Семёновке он был заметной фигурой, с ним считались, у него учились, им гордились.
А супруга его Александра Никаноровна лихо управлялась с делами на два фронта. На ней было большое домашнее хозяйство, где водились даже диковинные для степного края индюшки. И она много лет, как завуч, рулила Семёновской школой. Возможно, некоторые ученики помнят её до сих пор.
По слухам, дядю Колю даже раскулачивали. Однако этот факт как-то не вяжется с бытовавшей в те времена лютой практикой. Почему семью, названную кулацкой, никуда из родных мест не сослали? На сибирских этапах, как водилось повсеместно, не замытарили? Не прицепились даже к происхождению жены. Неужели подспудно сыграл свою роль не забывшийся еще авторитет деда Константина? Или не решились губить ценного специалиста по лесному хозяйству?
Какой-такой авторитет имел дед Константин? И что за происхождение было у тёти Шуры?
…Вот и добралась я до непростительно поздно приоткрывшейся части моей родословной. Как оказалось, на далёких изломах истории в жизни предков было такое, что редпочитали старательно и глубоко скрывать. Неспроста моя родня помалкивала о своей семье до гробовой доски.
Были тому причины.
Как ни старалась мама отодвинуть, загородить от меня прошлое, оно всё же просачивалось и, наверное, ещё будет просачиваться сквозь толщу времени. Не так давно я узнала, какое имя носила моя бабушка. Звали её Текуза Иннокентьевна. Редкое имечко, не сермяжное. Мало походит на те, какими старорежимные церковные батюшки, заглянув в святцы, при крещении награждали простых крестьян. Оно больше пристало бы женщине из высокого общественного слоя.
Может, так и было? Дед Константин взял в жёны девушку «с происхождением»? Ведь и сам он тоже был не лыком шит. В семье ходят рассказы, что служил предок аж губернатором!
…Как узнал мой супруг об этаком пунктике в родословной, так и присел на задние лапки! Вот тебе и неумытые крестьянские корни, вот и бурлачка! Аж стал почаще на «вы» обращаться…
Однако, порывшись в интернете, подтверждения сведениям о высоком родстве я пока не нашла, в 19-20 веках не было в Прииртышьи губернатора с фамилией Солдатов. Среди дореволюционных должностных лиц не оказалось даже фигуры с именем Константин. Скорее всего, предок просто состоял в губернаторской свите и занимал кресло, о котором в анналах не упоминалось. По логике - был «из бывших».
Почему, спросите, я потянула за эту ниточку? Ведь в воспоминаниях родственников, не говоря уже об исторических документах, не осталось подтверждений высокому положению деда. А не давала покоя одна зацепочка. Дело в том, что старший сын Солдатовых, тот самый дядя Коля, заменивший младшим детям отца, тоже женился совсем не так, как можно было бы ожидать от простого крестьянина или казака. Мама не раз упоминала, что супругой его стала… гувернантка, до революции воспитывавшая детей в гнезде деда Константина. Маму мою в том числе. Более того: Александра Никаноровна была дворянкой!
Можете представить себе простонародное семейство той поры, где отпрысков учит азбуке дворянка?! К сословным вопросам тогда подходили со строгостью, сами дворяне-то друг с другом избирательно ручкались, истово блюдя табель о рангах. Ещё труднее вообразить, что к невесте из самых общественных верхов успешно посватался жених с суконным рылом! Партии не почину случались разве что при заключении браков с очень состоятельным купечеством. Но уж никак не с крестьянами или казаками!
Позже узнала, что одной из моих двоюродных сестёр довелось учиться с девушкой, бабушка которой тоже носила фамилию Солдатовых. Бабушка эта оказалась побочной дочерью моего деда! В жизни, конечно, всякое бывает. Но в богобоязненные времена начала 20 века люди простого сословия крайне редко имели по две семьи, да ещё ездили бы к незаконнорожденным дочерям на свадьбы с богатыми подарками…
В общем, многое указывало на то, что мы, потомки деда Константина и Текузы Иннокентьевны, были совсем не из крестьянского теста. Узнать бы ещё – из какого?
Вот задумываюсь о своих корнях, и всплывают неожиданные детали. Мама моя, как и две её сестры, всю жизнь тянулась к прекрасному. Казалось бы, откуда у девушки, воспитанной в среде сельских пролетариев, страсть к опере и балету, живописи и красивым изящным вещам? Но она была, сопровождала нашу семью всю жизнь.
Мама одевалась всегда просто, не выделяясь, но с тем шармом, который принято называть врождённым. Не помню, чтобы она носила ювелирные украшения, а между тем в дальнем уголке комода жили у нас старинные золотые вещицы, столовое серебро, фарфор с дореволюционными марками, тончайше салфетки «ришелье». Как только появилась возможность, в доме зазвучало фортепиано. Мам заставила меня восемь лет потратить на музыкальную школу, но привила интерес и любовь к музыке.
Художественными наклонностями обладала и тётя Фая. Мало того, что она великолепно готовила – тётушка откуда-то знала, как красиво оформить блюда, расставить на столе приборы. Из простого коровьего масла сооружала небывалые наряды для тортов; превращала горы плова или лагмана в образчики кулинарной эстетики. Её, нигде специально не обучавшуюся поварскому и дизайнерскому искусству, соседи наперебой звали украшать блюда и столы для самых торжественных случаев.
Откуда, откуда это всё? Откуда умение на подсознательном уровне безошибочно определять в жизни её квинтэссенцию?
Уверена, что давала себя знать культура, созданная поколениями дворянского сословия, и переданная сёстрам Солдатовым их гувернанткой. Сословие распылено, а его «наработки» до сих прорастают среди потомков.
Мамино детство, как и отцовское, пришлось на самую горячую пору Гражданской войны. В Семипалатинской области слом старого строя шёл так же непреклонно и кроваво, как по всей Российской империи. Наседавшие большевики вряд ли щадили здесь представителей бывшего правящего класса, выкашивая под корень барские семьи. Скорее всего, из-за высокого чина, который, видимо, имел мой дед Константин, он попал под жестокую репрессию. Чтобы спасти оказавшуюся под ударом семью, старший сын Николай Константинович бежал подальше от Семипалатинска и обратился в небогатого крестьянина, «спрятав» за свою ставшую пролетарской спину гувернантку Александру Никаноровну вместе с оставшимися без родителей детьми. Тогда, возможно, и осел сначала в Семиярке, а потом на Семёновском кордоне. Чтобы выжить, крестьянствовал, а когда пришло время, воспользовался образованием, полученным ещё до революции, сделавшись для новой власти ценным специалистом. Уцелела ли во время красного террора бабушка Текуза Иннокентьевна, сказать трудно. Мама была уверена, что та умерла в Гражданскую от тифа.
Такое получилось у меня объяснение разрозненным фактам столетней давности. Стало хотя бы немного понятным, почему в нашей семье начало маминой жизни окутано такой тайной. Когда в Прииртышьи бушевали большевики, мама Валентина Константиновна с дядей Аркашей были совсем маленькими (да и старшие сёстры тоже невелики). Они могли помнить лишь отрывочные бессвязные события. Но чтобы никто не проговорился об этом, где не надо, для детей, видимо, придумали версию, что отец погиб на войне, а мать взял тиф. Запрет был настолько силён, что табу на память детства мама пронесла через всю жизнь. Вспоминать о классовом прошлом семьи боялась и много лет спустя, таясь даже от выросшей внучки.
Ушла в историю Гражданская, миновало время коллективизации и репрессий, победно отгремела Великая отечественная. Осудили культ личности Сталина и оправдали невинно осуждённых, Казалось бы, чего таиться? А в душах состарившихся детей страшного революционного времени накрепко засела привычка молчать о том, что знали, видели, помнили. И хотя в конце 20 века неожиданно стало престижным иметь дворянские корни, Валентина Константиновна до последнего своего вздоха хранила тайну своего происхождения.
О жизни в семье Николая Константиновича мама тоже не слишком распространялась: время было сложным, несытым и бедным. От имущества деда Константина, по-видимому, остались крохи, которых даже рачительной Александре Никаноровне едва хватало на кормёжку и обучение свалившихся на голову сирот. Маму, как и остальных дедовых детей, всё же выучили в семилетке и отпустили с Богом в город, продолжать образование. Семья особой помощи подать не могла, поэтому жить приходилось в общежитии на стипендию. Одежды было минимум, мама, сокрушенно глядя на мои наряды, сравнивала их со своей «модой». Ей приходилось довольствоваться одной синей сатиновой юбочкой, и одной же ситцевой блузкой. Вечером стирала и крахмалила запачкавшуюся кофточку, утром перед выходом на занятия гладила здоровенным угольным утюгом.
Мама выучилась на сметчицу, после строительного техникума её направили работать в небольшой казахстанский городок Здвинск. Здесь она освоила велосипед, и на этой почве сдружилась с моим будущим отцом. Вместе с ним вернулась в Омск, где радостно влилась в семью Богатырёвых.