Часть третья. Вид с крутояра

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

БЕЗ  РОДИНЫ  И  ФЛАГА
Роман-дилогия

КНИГА  ПЕРВАЯ
ИЛЛЮЗИИ

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ
ВИД  С  КРУТОЯРА

1.
Если в столичном городе Москве сесть вечером в фирменный поезд и, напившись чаю, лечь спать, то в аккурат к обеду следующего дня вы будете... в другом столичном городе - Белоцерковске. Как и многих столичных городов с таким названием, его не на всякой карте и найдешь, но для здешнего края это город большой и здесь даже ходят такси.

И с виду Белоцерковск ничего себе, то есть в меру современен, в меру старомоден, и если бы не купцы, оставившие в наследство красивые здания в нынешнем центре, так черт те на что бы и походил и никакого бы тебе вида, а так, как сейчас, - очень даже и вполне.

Купеческих домов здесь не так много, но все же  приличное количество. Что же касается их архитектуры, то все тут, конечно, от того зависело, чем тот или иной хозяин торговал и насколько был пройдоха.

Сие непочетное звание от "мира" носил Игнатий Евсеевич Окуньков, купец первой гильдии, промышлявший тем, что зиму и лето ловил в здешней большой, протекавшей через всю губернию реке Белой стерлядь и поставлявший ее, между прочим, в живом виде в город Москву и в город Петербург. Причем, больше не на базары или в лавки, а прямо на кухни графьям да князьям и разным прочим генералам и через это был вхож во многие их дома, большей частью, правда, со дворов да задних хозяйственных крылечек, и имел знакомство не только с их поварами, а с некоторыми даже управляющими, делавшими ему заказы. Вершиной же его стерляжьего промысла был случай, когда Игнатия Евсеевича Окунькова удостоил чести принять и купить у него целый садок стерляди повар самого государя императора.

Так это было или не так, а может, последнего не было и вовсе, может, Игнатий Евсеевич Окуньков лишь слухи распускал для стяжания себе знатности, но уж то, что пусть и по местным меркам, а богат был Игнатий Евсеевич, так это уж самая настоящая правда. Ибо два дома купца Окунькова – его самого и его сына -  и по сю пору украшают центр.

Что же касательно архитектуры их, так должно заметить, что Игнатий Евсеевич ростом не вышел и некоторым зубоскалам виделся в метр с кепкой, но опять довольно толст и похож был, извините, на бочку, а потому старался не приближать к себе (особенно дам) высоких и стройных. Но в домах, предметах бездушных и не могущих его оскорбить, предпочитал именно их высоту и стройность и особенно любил колонны. И именно колоннами велел украсить фасады обоих возведенных им домов. И было этих самых колонн у дома, который занимал он сам с супругой, четыре, а у дома, построенного сыну,  целых шесть, - в память потомкам о величии и славе именитых купцов Окуньковых.

Здешние историки и краеведы – народ грамотный, а потому язвительный, -  любят распространять про Игнатия Евсеевича всякие разные небылицы. Ладно бы местным, а то даже и туристам, - уж чужим-то бы и вовсе ни к чему, - а пустяки такие болтают, будто у Игнатия Евсеевича Окунькова еще третий дом был, - в Москве, - построенный им для пассии сердца, которую он будто бы навещал во время поездок. И что умер Игнатий Евсеевич не старым и смешно, - подавившись хордою. Ибо как ни вкусна стерлядь, а любил он ее не за мясо, а за эту самую хорду, которая вдоль хребта у нее. И чем длиннее и толще эта хорда была, тем большее наслаждение при вкушении ее Игнатию Евсеевичу доставляла, и он их даже не жевал, а заглатывал целыми дюжинами, из-за отсутствия шеи, извините, запрокинувшись и опуская их этак ловко в чрево, а вот последнюю, - роковую, - и не смог.

Впрочем, мало ли что завистники могут наговаривать на человека достойного и всякое разное ему приписывать. Но вот живи Игнатий Евсеевич по сей день, он бы подтвердил, - и это уж точно, - что был у него в жизни и во все время его жизни ненавистный и даже лютый враг, купец первой же гильдии Семен Лебедев. А потому он был ему ненавистен и хуже судачьей кости поперек горла, что промышлял лесом, сплавлял свои «палки» по его, Игнатия Евсеевича,  реке и все нерестилища и тони ему портил, мешал в делах и именно через него, Игнатия Евсеевича, богател скорее, чем он.

И это скорое, чем у него, Игнатия Евсеевича, обогащение еще бы можно было стерпеть, если бы не задумал этот Семен Лебедев в архитектуре его перешибить, и заказал себе такой дом, что с тех пор уж второй век, а кто мимо ни идет, даже здешние местные, не говоря о туристах, всяк уж непременно рот разинет, а то и остановится поглазеть. И доходили до Игнатия Евсеевича слухи, что когда этот враг его Лебедев дом себе заказывал, то выписанный из Петербурга архитектор будто бы спросил, в каком стиле, мол, желаете? На что Лебедев, - уж точно в язву ему, Игнатию Евсеевичу, - будто бы ответил, что, мол, "в каком хошь, в эком и строй, у нас на всяк стиль денег будя, а боле глянется мне вампир". И от такого заявления у архитектора того фантазия будто бы так разыгралась, что возвел он прямо памятник архитектуры, охраняемый государством. И возвел ведь не где-нибудь, не нашел во всем городе иного места, а на той же, - бестия! - улице Московской и прямо – пожалуйте вам! – против домов его и сына Окуньковых, - явно в пику.

Здешние историки и краеведы любому желающему могут рассказать, что купец Лебедев пославнее, а оттого и поизвестнее купца первой гильдии Окунькова будет. Он рано овдовел, много пил, не отказывал себе в прочих разных удовольствиях и умер от цирроза печени перед самой, как ее называли, великой октябрьской социалистической революцией. Но когда был в силе и славе, в Белоцерковск на день рождения к нему, на святки и на Пасху съезжалась губернская знать, - и дом его с тех и до сих пор помнит ночные оргии с цыганами и «мамзельками».

И после революции дом этот служил самым главным потребностям времени. Без хозяина он оставался недолго и вскоре сюда, в аппартаменты со стенами, обитыми парчой, и лепными потолками с буквицами "Л» от фамилии хозяина в витиеватых вензелях по углам… набились дюжины две взявшихся невесть откуда мужиков, небритых, пропахших махоркой и самогоном, в невиданных черных кожаных куртках, красных штанах и фуражках с пятиконечными звездами во лбу. К вящему изумлению оторопелых обывателей они объявили себя каким-то военно-революционным комитетом и стали носиться с винтовками по городу и устанавливать свою власть – советов.

Потом долгое время, до войны и после, в доме этом размещались две организации, зорко следившие, чтобы новая власть, принесенная теми  мужиками, не только, - не дай Бог, - не пошатнулась бы, а чтобы на нее, - не приведи Господь, -  ни даже пылинка не опустилась бы. Первый и второй этажи занимал отдел милиции, третий – сначала чрезвычайная комиссия, а поздне – госбезопасность. В подвале под зданием, где у купца Лебедева были кухни и кладовые, новые хозяева устроили… тюрьму и владели ею совместно. 

Что же касается атмосферы, царившей в коридорах и кабинетах, то от атмосферы на городских улицах ее отличали два стиля. Первый стиль, новый, назывался «Казбек» – по названию папирос, которые курила новая знать и власть, и от «Казбека» этого в кабинетах и коридорах было синё, а потому не продохнуть. Второй стиль, старый, - от Лебедева оставшийся, - «вампир», которым тоже все пронизано было. Потому как, несмотря на то, что на первых двух этажах работали открыто, и все в городе знали, чем там занимаются, невзирая на то, что на третьем работали тайно, и чем там занимаются, почти никто не знал, - однако все видели, что обе организации вылавливают неугодных новой власти, свозят в этот дом, пропускают по кабинетам, а на ночь помещают в подвал. И все давно заметили также, что, если человека  опустили в подвал с первых двух этажей, у него был шанс выбраться, потому что таких потом видали. А если в подвал опускали с третьего, - никто уж потом их и нигде...

После смерти Сталина власть, которую охраняла милиция и КГБ, выгнала их из дома Лебедева, установила во всю ширину крыши на скате фразу из огромных красных букв «Коммунизм победит!» и поселилась здесь сама. Третий в второй этаж занимал городской комитет коммунистической партии, а первый – его «активный помощник и бовой резерв», городской комитет такого же коммунистического, только союза молодежи.

Обе организации занимались одним и тем же – писали постановления, с помощью которых управляли всей жизнью города. А поскольку жизнь необычайно многогранна,  власть стремилась начертать на каждой грани свой единственно правильный устав. И постановлений этих каждую неделю рождалось на среднюю коробку из-под мыла. Коробки с ними сносили в бывший тюремный подвал, в архив, и клали на хранение, дабы потомки могли по достоинству оценить мудрость и силу коммунистических идей.

Помимо писания местных законов, комитет партии со своим верным помощником управляли округой кнутом и пряником. Смысл кнута заключался в том, что в дом этот с утра и до вечера приглашали неугодных и те в страхе вынуждены были тащиться сюда. Самые главные коммунистические бонзы собирались перед этим в одной большой комнате и по нескольку часов ругали свою жертву, нагоняя на нее страх за якобы плохую работу и плохое поведение в быту и требовали работать и вести себя лучше, лучше и лучше и идти только и исключительно дорогой Ленина, то есть, дорогой октября, - месяца слякотного и ненастного, - и никуда с этой хляби не сворачивать. Они так поступали с жертвой не потому, что она ленилась или имела низкие нравы, то есть с этого пути сворачивала, а с единственной целью, чтобы от нее поступало в казну как можно больше налогов, и власть бы от этого была крепче и богаче.

И они так сильно и так все разом ругали свою жертву, нагоняя на нее страх, так ожесточено и так соревнуясь в этом своем ожесточении, требовали работать лучше, даже если жертва в трудах из кожи лезла и работать лучше было уже никак, что жертва, случалось… падала в обморок или у нее приключался сердечный приступ или инсульт, после которых она работать не могла долгое время, а чаще – совсем. А что насчет нравов, так после кнута многие жертвы начинали пить горькую, а случалось, даже вешались, - что удивительно...

Смысл же пряника заключался в том, что, если жертва была паинькой, слушалась и делала, что ей велели, она могла просить, что ей хочется. И ей это давали. А за особые заслуги и преданность давали главный пряник – кабинет в этом доме, а к нему – должность. Переводили, то есть, совсем в другую жизнь – небожителей пусть маленькой, пусть только в одном городе, который не на всякой карте и найдешь, но – уже власти. И тогда бывшая жертва сама писала указы и сама ругала жертвы и заставляла их работать.  И было столь престижно попасть во власть и стать пусть маленьким, но коммунистическим «рулевым», что бывшая жертва в благодарном чувстве от брошенного ей кусочка счастья служила партии с преданностью шавки...


 2.
Так, в таком вот примерно духе начал Костя, - то есть, конечно, писатель Константин Алексеевич Некрасов, - неделю назад новый очерк в новую, третью уже, книгу. На этом месте оставил его, считая наброском, в прошлый четверг, в день отъезда к отцу. И сейчас, в семь тридцать утра, спускаясь по улице мимо городского сада, поймал себя на мысли, не густо ли иронии? Оттуда, из Семенова, зрить на Белоцерковск под таким «углом» душа вроде бы не противилась. Наверно, от той старой обиды. А сейчас, когда судьба утешает, такие пируэты кажутся уже... Хотя, впрочем, не в камне высек.

Тогда, до переезда в Семенов, он пять с половиной лет четыре раза в день, будто маятник: на работу - на обед - с обеда - с работы мерял шагами этот километр, и все уж тут до выбоин в бордюрах знакомо... А вот что ново и самому даже пока... нет, не сказать, чтобы в удивление, а в приятное некое  волнение, так это осознание - да! - свершившейся минуты, вот этой, - что вот он сейчас хоть и в редакцию идет, но не в редакцию, собственно, а - в газету. И разницу эту принципиальную знает любой журналист. Но он-то, Костя, не журналист. То есть, не в чистом виде журналист, не просто борзописец мелкий  «районщик», а скорее - советский писатель. И даже не только и не просто писатель, готовый терпеть газетную «поденщину», а... Слово для этого хорошее, подходящее есть, - мессия!

Нынче весной в такой роли оказался здесь, в Белоцерковске, Бортников, когда его с третьего в Семенове направили сюда первым. И было это, кто уже(!) понимает, не привычное повышение по вертикали власти, а призвание встряхнуть этот сонный городок, здешнюю округу, а открыть глаза ему в мир нового мышления. А чтобы «глаза» эти открывались и плесень закисшая с век облетала бы скорее, он в помощники себе, в «правую руку» призвал уже его, Константина Алексеевича. Советского писателя. Публициста! Да, ребята! Что уж там!

И есть в этом мире, в их с Бортниковым мире, - кто знает, тот понимает(!) - на всех «горизонталях» его и «вертикалях» эта мантра всесильная - «был разговор...». И когда обитатели его, какие-нибудь некие Иван Иванович с Василь Василичем, в курилке ли, в уютце ли кабинета, обсуждая самое жгучее - о карьерах и окладах (а что может быть более жгучим?) - слышат вдруг это магическое, сразу все понятным и становится.

Так вот и у него, Константина Алексеевича, еще три месяца назад, в мае, в хорошем, конечно, смысле (без кавычек), был разговор с Бортниковым. К тому времени Михаил Юрьевич уже три года работал третьим, то есть секретарем по идеологии Семеновского райкома партии, и когда окончательно решился вопрос о его переводе первым в Белоцерковск, пригласил его, не Костю, нет, а - Константина Алексеевича - «кое-что обкашлять». Сказал под «между нами» и «без ложной скромности», что в обкоме его (в смысле - Бортникова) считают перспективным, на новое место прочат всерьез и надолго, а поскольку он едет с «определенным багажом» и чувствует себя «человеком Горбачева», хотел бы и там иметь его, Констатина Алексеевича, правой рукой. А потому не имеет ли он, Константин Алексеевич, желания вернуться в своё малое отечество, в старое «Отечество», на старую должность зама? И добавил еще, что поскольку в марте у «отца» «Отечества» пенсия, он, Бортников, ничуть не желая унизить его, Константина Алексеевича, предложил бы ему кресло редактора (хотя уж какое там уж и кресло - редактора районки - советскому писателю?!).

На это он, Костя, не потому что польщен перспективой «правой руки» или должности редактора, а потому что есть вещи выше, а к ним появился еще и Горбачев, сказал, что если бы ко всему тому приложилась такая, как в Семенове, квартира, он бы «ни минуты» и почел бы за честь.  Сошлись на том, что он, Бортников, как в новой должности осмотрится да «площадку для посадки» подготовит - позвонит. И позвонил. Неожиданно. В прошлый четверг. За час перед отъездом его, Кости, к отцу. А раз позвонил, то - вопрос решен. Реше-ен! В полном виде и без сомнений. И не потому даже, что он теперь - первый, а потому что он -  Бортников!

Вот и вышло, что он вчера, в воскресенье, не с Юркой поутру и в дождь - в Семенов, а оставив сына на делов, вечером с последним автобусом и в дождь - в Белоцерковск, к тестю с тещей - себя на завтра в порядок привести. И теперь, в сумь сорок утра, не в предвкушении встреч официальных, а по привычке следить за собой, он в служебной своей «спецовке»: пиджак-рубашка-галстук, стрелочки на брючках, только что шнурочки на туфлях не поглажены, поднимался по Советской мимо банка справа. И это уж точное и верное  возвращение его в родные пенаты, скорая  квартира, конечно, радовало, и где-то на лопатках  - будто даже крылышки... Но были две вещи, которые  «туманили».

Вторая, которой, можно пренебречь, но все-таки, - новый коллектив. Проблема маленьких газет - кадры. И за время его отсутствия - он уж знал - в «Отечестве» от старого, при нем, состава остались лишь «этот», машинистка да бухгалтер, а творческие новые все. Значит, придется «строить отношения». А первое - «этот», который редактор.  Потому что есть короткий и очень смешной анекдот - «еврей-дворник». Смешной потому, что еврея в дворниках представить невозможно даже гипотетически. Если по меркам мира нормального. А в мире, где все «с ног на голову», Катушев-редактор - реальная реальность. И этот абсурд придется терпеть. Не долго, до марта, но - все же. Он потерпит.

Потерпит. Ему же не в редакции работать - в газете. Да, собственно, и не работать даже, а...
Есть вещи - да!
Которые выше...

Впрочем, ну их - думы эти всякие. Мелочи это все. Преходящее. А вот он опять идет по Советской в старую редакцию, в старую должность. И все, как тогда. Вот слева аптека, справа - магазин электротоваров, впереди, подальше, - почтамт.  Машины, автобусы вереницей замерли у светофора. Не знают. Не зна-ают пока. И мама с синей коляской навстречу, мужик с портфелем, и дамы вон эти, с кошелками, - весь торопливый утренний народ, который навстречу и который обгоняет, не зна-ает еще, котого он обгоняет и кого «не видит в упор». Узна-а-ает! Если «Отечество» выписывает. А не выписывает, так выпишет. С Нового года. А забудет, к соседям побежит - попросить почитать. Потому как там опять, говорят, этот «К. Некрасов» очередного - «на чистую воду». Из рук рвать будут, до дыр зачитывать. Потому что Михаил Юрьевич, он, конечно, первый, но он первый в райкоме, у себя в четырех стенах. Ну, на собрании в коллективе где-нибудь вступит раз в месяц. Слово молвит. А он, Костя, три раза в неделю! - в каждую семью! пятьдесят тысяч взрослых на селе и в городе! - со своими мыслями. Так что кто еще тут мессия и кто первый? Так-то, товарищи!

С такими вот приятными мыслями и полный таких вот чувств о реалиях и  этими - да, будто крылышками где-то сзади там, на лопатках,  минут за несколько до восьми, миновав сквер с «задумчивым» Лениным на круглом пьедестале, Константин Алексеевич вышел на улицу Карла Маркса, к длинному «белому дому». Такое название он получил, должно быть, от местных зубоскалов по аналогии с Белым домом в Вашингтоне: за всегда белый фасад и обитающую в нем власть. Здесь располагалась администрация района с ее управлениями и отделами. Правую половину первого этажа со всегда зашторенными окнами занимало межрайонное отделение комитета государственной безопасности, левую - управление сельского хозяйства. Второй и третий - еще дюжина разного рода контор и служб со своим офисным «планктоном». На третьем же часть левого крыла занимала редакция газеты «Отечество».

Поднимаясь по знакомым мраморным ступеням, вспомнил, с каким - да! - не хорошим, полным задетого самолюбия чувством, о чем знает лишь жена Нина, покидал он тогда редакцию. Маленьким обиженным человечком. И девять лет ноги его тут не было, и сто бы лет не быть, если бы не Михаил Юрьевич. Но за эти девять водички утекло - никто не знает - целая эпоха. Кто он был, когда по этим лесенкам последний раз спускался? Зам, каких по области, по районкам, было еще сорок два. А теперь поднимается кто?

Кто?

Правильно. Советский писатель, филолог, мыслитель. Первый в истории земли Белоцерковской писатель и политик, каких в редакторах здесь не бывало ни-ко-гда. Овощеводка-разведенка была, водопроводчик-алкоголик был, сейчас вот недоумок этот убогий - по иронии дурочки-судьбы. И вот идет он со всем тем, что есть, - вернуть понятиям их реальность. Что дерьмо - это не халва, а - дерьмо. Что правда - правда факта, а не то, «что скажет Леонид Ильич и Марья Алексевна». Что человек - не червь, а - Его Величество. И право имеет. Думать, говорить, сметь.

С такими вот хорошими мыслями, чувствуя себя деловым, собранным, налитым силой дерзать и творить, терпеть какое-то время «этого», открыл он знакомые двери редакционного крыла. И пусть сейчас опять, как тогда, - если придется, - руки по кисти, по локти - в дерьмо, в выгребную яму вонючую! - он потрепит. Михаил Юрьевич просил сначала к «этому», так уж надо соблюсти субординацию...


3.
Девять лет! - а будто вчера. Тот же коридор-коробка с голыми стенами по три двери справа и слева. Там же, в правом углу, кабинет редактора. Тот же хозяин его в том же образе - «город Самара, тринадцатый год». Поношенный костюм с лацканами «в  трубочку», салатного цвета галстук со сплющенным затертым узлом-блином. Серая головка с грецкий орешек, волосы с пробором, к черепу прилипшие, впалые виски, взгляд затравленной шавки, губы в полуулыбке-полуярости... Девять лет! Как вчера!..

-Добрый день, - сказал, будто вчера расстались, руку подал - надо же подать.

-Добрый, - тоном «для кого-то добрый», ответил Катушев, над столом с неохотой поднимаясь, подавая свою, вялую, пожать позволяя. - Что это вдруг?

-Су-удьба-а, - будто ситуацию вышучивая, ответил бодренько-уклончиво. Прошел, сел на «свой» - на планерках - стул из пяти вдоль стены. Бочком этак устроился, по-хозяйски, левый локоток - на спинку слева, ножка на ножку:гусей подразнить.

-Если вы обратно придумали, так у нас штат полный. Все штатные единицы заполнены.

-Михаил Юрьевич что-то позвонил. Приглашал.

Поздняк метаться! Вопрос реше-енный! И губки, гляди, побелели и - в ни-иточку!

-Да вы не темни-ите! Что вы темните? Тут ведь ума много не надо -  догадаться. Все вы знаете. А то бы стал он с бухты-барахты в воскресенье вечером звонить да вызывать? А у нас штат полный.

-Ну, был у нас с ним разговор, - кивает с готовностью Костя. Сдержанно этак демонстративно. Потому как - вопрос-то решенный.

-Да все вы знаете. Если он вчера мне вечером звонил, а сегодня вы уж тут - из вашего Семенова, за двести километров! - так ума много не надо догадаться. Все вы зна-аете, а темни-ите! А у нас все штатные единицы заняты.

-Это уж там как Михаил Юрьевич, - с «готовной невинностью» кивнул Костя, с улыбкой, полной откровенной издевки, наслаждаясь, как «червь» этот  извивается. В угол загнанный. Заняты-не заняты твои «единицы», ему Косте и вправду неведомо, а вот что ведомо и давно, так это поздняк, дорогой, метаться. Твое время ушло. А есть вещи, тебе непонятные, для понимания тебе не доступные...

Дверь открылась, без стука вошла женщина, ему ровесница; нееестственно выпяченный подбородок, длинная талия, короткие формы ниже, - ответсек. На межрайонных летучках видал. Принесла на подпись две полосы, по времени - вторую и третью на вторник. Поздоровалась с ним, глянув коротко, как на «человека с улицы». Не зна-ает. Положила полосы перед Катушевым, вышла.

-Пойду загляну к девушкам, время еще есть, - сказал Костя тоном довольного  хозяина (гусю по клюву щелкнуть), поднялся бодренько, направился в кабинет за стенкой, к старым знакомым - машинистке и бухгалтерше, будто пора уже и -  за дела...

Через полчаса, подходя к дому купца Лебедева в центре, на Советской, и проводив взглядом голубей, вспорхнувших шумно, немало удивился... не обнаружив по скату крыши тех двух слов о победе коммунизма, без которых небо в этом месте улицы показалось голым, а город под ним... брошенным и осиротевшим. Эти два слова были здесь всегда, сколько он себя помнил, и исчезновение их ни с чем, кроме появления здесь нового хозяина, увязать нельзя, но все же...
И все же!
Подумалось даже, что, может, он, Костя, чего не знает. Или в политической ноосфере у Михаила Юрьевича некий сдвиг...
Минутой позднее, поднимаясь за Катушевым по широким «купеческим» лестницам на второй, а затем и на третий этаж райкома, глядя ему в узкую спину, видя как «считает» он лесенки глубокими кивками седого затылка, подумал еще, сколько по Союзу их, таких вот, «в прошедшем веке запоздалых». Они хоть понимают ли, эти Катушевы, что происходит? Что время их уходит не по старости их, а сама история встает на дыбы?.. А когда шагал по мягкой, скрадывавшей звуки шагов, дорожке коридора в приемную, поглядывал на таблички у дверей, подумалось, что и перед теми, кто за ними, время, как мост разводной в Ленинграде. А еще заметил три или четыре фамилии на табличках  новые, а в их числе: «Отдел промышленности. Круглов И.С.» Помнил он по той еще, первой, поре Круглова... да - Ивана, бригадира слесарей на мясокомбинате, с которым делал то интервью. Может, он? Бригадир слесарей, и - тут? Хотя, - девять лет... Можно два института... Чего ни бывает.

И приемная предстала не совсем «вчерашней». Слева - дверь в кабинет второго, на  табличке: »Секретарь РК КПСС. Износов Ю.М.» О-о! - директор мачтопропитки. Встречались. Растет товарищ. Прямо, в углу: «Первый секретать РК КПСС. Бортников М.Ю.». Вон вы где теперь, Михаил Юрьевич! Очень замечательно. Рядом, в правом углу, у двери: «Секретарь РК КПСС. Савина К.Н.» Та самая?! Ты по-гля-ди!  А как же буйное банное прошлое?..

Да, заметил еще - лю-бо-пы-ытно! В широком простенке меж дверями Бортникова и Савиной, под потолком, те же круглые часы в широком  кольце под темный орех, а под ними - в такой же, будто это комплект (а может, и комплект - для властных офисов) такого же цвета и ширины вертикальная полуметровая рама. Сейчас в ней портрет Михаила Горбачева. Девять лет назад, когда последний раз появлялся тут, в раме был Брежнев. А два года назад, когда по просьбе жены заскакивал сюда к ее подружке, секретарше, здесь был Черненко. Рама та же, лишь лица мелькают. Мелькали. Теперь - не будут. Теперь - надолго.

Течет история...

Вся правая стена - два широких окна в раздвинутых розовых портьерах до пола. Меж окнами вверху «тот же» большой портрет Ленина. Под ним, за «тем же» столом со стопочкой папок в одном углу и белым телефоном в другом, за «той же» электрической пишушей машиной та же Любовь Николаевна Созинова - «вечная секретарша» райкома, а значит, и... всего Белоцерковского района. А еще - подруга жены Нины и тогда бывавшая у них в гостях. Владимир Ильич глядит с портрета все «так же» приметно и будто с хитринкой, а Любовь Николаевна такой ветренности позволить себе не может. Потому что она вам не секретарша и уж тем более вам не «девушка», и если у вас здесь к кому-то дело, насчет шоколада  не стоит беспокоиться:«если мы в райкоме еще будем взятки брать?!»

Он вспомнил эти давние ее фразы и невольно улыбнулся от мысли, что если «вечная» Любовь Николаевна здесь, значит все в этом мире, как надо. Старая дева. Правильная башенка черных волос, прямая линия спины и затылка, белая кофточка, черная юбка, белое миловидное лицо со всегдашним  выражением ответственности. Все в ней - чопорность и значительность. Любовь Николаевна с товарищем Лениным, подумалось опять этак весело, пережили в этой приемной целую армию «временщиков», пришедших во власть сюда, в райком, в Белоцерковск и в район, кто откуда и ушедших отсюда кто «наверх», кто «в тираж». К числу последних, уж надо думать, многие здесь причислили и его, Костю. Не на-адо! Свое слово он еще ска-ажет...

Такие впечатления занимали его лишь минуту, пока они с Катушевым входили сюда и устраивались на свободные, с мягкой малиновой обивкой, стулья вдоль стены справа. Единстеннным, тоже приглашенным на девять, был солидный мужчина лет пятидесяти, наружности породистой и с выражением лица, полным предвкушения успеха. Он сидел в позе отдыхающего, скрестив под стулом ноги, раскинув полы светло-серого, в ромбик, пиджака, и держал на коленях ребром пухлую папку из черной кожи.

Перед тем, как им здесь появиться, Любовь Николаевна, печатавшая важный документ (хотя не важных здесь не бывает)должно быть, только начала абзац и вниманием их не оделила. Сидя за машиной неестественно прямо, она косила полный презрения взор в рукопись слева, ручки ее над клавиатурой, казалось, не двигались, а пальчики - все десять! - неуловимо ловко мелькали, наполняя приемную ровным сухим треском.

Когда электромашина в очередной раз передвинула каретку под новый абзац, Любовь Николаевна подняла в их сторону взгляд, кивнула сухо  Катушеву, а ему улыбнулась приветливо, спросила:

-Что-то в гости к нам?
-Да. Решил вот. Глянуть, как вы тут, без меня?
-Ничего. Справляемся.

Все те пять с половиной лет у них были теплые деловые отношения, она понимала юмор, и Косте приятно было сейчас пошутить. Ведь зна-ает! Она все-е знает...

-Как сегодня настроение у Михаила Юрьевича? - робея и заискивая будто, глянул Катушев на Любовь Николаевну, как... собачка, боясь пинка.

-Обычно, - ответила та с видом удивления глупостью вопроса.

-И кто же сей счастливчик, кому так щедро даруют вот уже семнадцать минут? - спросил мужчина с папкой голосом «поставленным», играя снисходительными модуляциями.

-Военный комиссар, - сказала Любовь Николаевна.

-О-о! - закивал тот, «сурово» сдвинув брови. Спросил, вскинув взгляд на высокий потолок, в углы с лепными буквицами «Л» в стиле барокко. - Это что? Ленин? От его клички?

-Очень остроумно - оценила Любовь Николаевна, немило покосившись ему под ноги, а Кутушев, будто напуская смелости и в то же время опасаясь  последствий пояснил товарищу с кожаной папкой, должно быть, приезжему, что дом этот «бывший купца Лебедева», а буквы эти - от фамилии хозяина.

-Во-он как, - произнес равнодушно тот, не удостоив Катушева взглядом.

В эту минуту крайняя справа дверь кабинета с цифрой 303 и табличкой  «Савина К.Н.» открылась, и в приемную вышла полная дама в черном платье и  отливающих черным лаком туфлях на высоких каблуках, возраста «заметно бальзаковского», с крупными, но правильными и даже приятными чертами лица. При ее появлении Катушев... не вскочил, а встал, будто поспешая испуганно, кивнул седой головкой, поздоровался, глазками даму «поедая», и губки его во взволнованной улыбке знакомо подвернулись под сухие десны. Костя на мгновение лишь глянул на него снизу, и ему опять стало совестно-противно, - как... «на куртаге ему случилось оступиться»... - этому Катушеву!  Савина кивнула ему сухо-снисходительно, взглянула на Костю с удивлением, что это - к нам? Михаил Юрьевич? Любопытно.

-Напечатали мне? - спросила она, тут же отвернувшись и воззрившись на Любовь Николаевну. Еще чуть осталось? Поспешите. Ушла, прикрыла дверь с мягким щелчком. Не зна-ает, - проводил ее взглядом Костя. Удиви-илась. Ром-баба с банного полка. Да тебя никто и не спросит.

Катушев опустился на стул, будто радуясь, что опасность миновала, перевел дыхание. Мужчина средних лет, в темно-сером костюме, с круглой лысеющей головой, с бумагами в руках, появился в приемной из коридора, прошел, ни на кого не глядя, к двери секретаря Износова, постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Через несколько мгновений вышел без бумаг, окинул беглым взглядом приемную, кивнул Катушеву; на мгновение задержал взгляд на нем, Косте, не удивленный, а будто вспоминающий, и сомнений уже не было - тот самый Круглов, бригадир слесарей на мясокомбинате, а теперь вот «управляет» всей промышленностью Белоцерковска и района. Последнее ему пришло уж так уж, просто настроение сегодня - под праздник. А еще про тот молоток вспомнил, о котором не зыбыть никогда. Значит, придется вместе работать.

Неожиданно дверь кабинета первого распахнулась, и военный комиссар с бурой папкой в одной руке и фуражкой в другой вышагнул в приемную. К удивлению Кости, им оказался... знакомый его по тем годам Владимир Иванович Белоиванов. Бравый, чернобровый, та же выправка, те же танки в петличках, но вместо четырех мелких, капитанских, на погонах... две, но крупные звезды - подполковника. И когда при виде Кости военком, тоже удивленный его лицезрением, подошел поздороваться, спросил, радуясь, кивая на погоны: растем? Растем, а вы к нам - в гости? В гости. Тогда пожалуйста, первый ждет.

Кабинет первого, в котором Костя в те годы бывал неоднократно, не предстал ничем новым. Вдоль стены слева книжные шкафы. За стеклом на полках пятьдесят пять томов полного собрания сочинений одного Ильича; правее три тонкие и ярко-броские брошюрки «Малая земля», «Целина» и «Возрождение» другого, над ними отдельно стоящий толстый светло-серо-голубой «Краткий курс истории ВКП(б)», и никакой вам беллетристики. Вдоль стены напротив - стол для заседаний с рядами стульев. Левая стена, как правая в приемной: два окна, портьеры, портрет Ленина. Под ним, как в приемной, стол с телефонами, бумагами, папками в сторонке - всё, как у всех, у любого чиновника партийного ранга. А вот что не «всё» и приятно «выламывается» из образа такого рода кабинетов, так это... его хозяин.

Черные начищенные туфли тонкой кожи, черные отглаженнные брючки, светло-серый, в мелкий черный квадратик пиджак, рубашка сочно-голубого шелка, галстук в косую бело-оранжево-черную полоску... Всем этим привыкших к тяжелому и черному, Михаил Юрьевич и в Семенове сражал. Так и местные, белоцерковские, пусть «кушают-не давятся» А еще у него красивое  лицо режиссера Бондарчука и белая шапка волос «от Карла Маркса» с легкими волнами за ушами. Ему бы директором театра оперетты с бокалом шампанского после премьеры труппу поздравлять, а не привесами скота управлять, подумалось Косте под настроение: денек уж такой сегодня волнующий... Но это - лишь на миг. А если по-серьезному и «вопрос решен», то он, Костя, узнает сейчас, чего это ему, Михаилу Юрьевичу, стоило. Потому что первый - не всесильный, и первому многое труднее, чем другим. И он сейчас узнает, «во что» он, Костя, «обошелся» Михаилу Юрьевичу и чем ему обязан будет «по гроб».

Поприветствовались за руки, сели. Бортников отчего-то озабоченно и с мыслями будто собираясь, над широким столом этак взглядом поводил, бумаги перед собой подвигал, произнес, на Катушева не глядя:

-Так вот, Николай Михайлович, дела-то у нас с тобой... Ты наверно удивился, что я тебе вчера так поздно потревожил?

-Э-э-э...

-Вот и я о том же. Люди мы с тобой подневольные. Начальников над нами с тобой много, а нам с тобой - хлебай... Симаков у тебя где?

-Э-э-э... он в отпуске был, да вот... после бани квасу холодного из холодильника, так... на больничном уж две недели. Сегодня к врачу идет, наверно закроют, так на работу  наверно завтра уж...

-А вот, оказывается, штучка этот Симаков твой! Кинул нас с тобой, как мальчишек. Он ведь в кадровом резерве, ты же знаешь.

-Да - на повышение, - закивал Катушев, чем-то довольный.

-Но он в кадровом-то резерве в нашем. У меня на него даже виды были. А ты знаешь, что он пока в отпуске гулял, восемь раз в обкоме побывал и со следующего вторника, то есть с первого сентября, он уже инструктором в секторе печати, и нами с тобой будет еще командовать. Вот, пожалуйста, приказ на него, - подал Бортников бумагу Катушеву.

-Ишь ты, - вперив взгляд в бумагу, в испуге глаза округлив, будто она в руках его... огнем пылала, произнес Катушев.

-А второго сентября уже едет на курсы в высшую партийную школу при цека. Должен был другой у них кто-то, приболел, так его и посылают, график перекинули. Не  знал?
-Ничего не... я не... - мелко мотая головкой, говорит Катушев, возвращая документ. В округленных бесцветных глазках смятение...

-Вот тебе и Симаков! Штучка! И меня перед фактом свершившимся поставили, - говорит сокрушенно будто, вскинув бровки, Бортников. - А нам теперь что прикажете?  Хотя, ты редактор, тебе и решать, кого ты себе с первого сентября - в замы. Я уж - сторона. Ты ведь - редактор. Я ведь через голову твою не могу.

-Ну так... раз уж так так... Есть у меня. Были у меня мысли. Если вы не против. Есть у меня ответсекретарь. Подошла бы. Толстоверова. Вера Васильевна.

Сидевший напротив Катушева и чутко внимавший Бортникову, Костя вновь, как это бывало в Семенове, восхитился талантом его в искусстве кабинетно-подковерных игр, когда надо посадить на «живое место» нужного человека, а потом сыграть невинность жертвы, пострадавшей от произвола начальников и коварства подчиненных. И благодарен уже был за все проделанное для него Бортниковым и открывавшееся воображению. Но его удивила перемена в выражении лица и в тоне Бортникова после позвучавшего имени ответсека, этой толсто... как ее... Он будто внутренне то ли собрался, то ли насторожился, но тут же будто взял себя в руки и продолжал деловито-внимательно, уже без «актерства»:

-С ней что у тебя - разговор уже был?

-Э-э... как сказать. Официально как бы не был, но... как-то день рожденья у Симакова отмечали, но... так, по-маленькому, чайком только, чайком! - да хвалили, что вот, мол, у райкома ты в резерве и возьмут на повышение, так все уж за нее и стали... это... чашки поднимать и... проголосовали и... «обмыли».

-То есть, решено уже?
-Так это - в шутку только, в шутку.

-Как - в шутку? Коллектив уже принял. Пусть неофициально и негласно, но это - желание коллектива. И в должности уже «обмыли», - возражал Бортников согласно-веско. - А сам-то как? Тебе-то как она?

-Достойная. Уж год газету верстает. Пединститут в Орлове закончила.
-В женской колонии преподавала, - подсказывает Бортников.
-Да, литературе учила.

-Цыганок-наркоманок, - подсказывает Бортников. - Наташу Ростову им, Анну Каренину. Что еще за ней хорошего? В плане общественном.

-А-а... вот клуб огородников еще ведет при районной библиотеке, - вспомнил и радостно спохватился Катушев.

-Ну что же, решать тебе, конечно. Тем более, что и коллектив уже... Не знал, не знал. И даже альтернативный вариантец со своей стороны предложить хотел.  Вот - Константин Алексеевич, - сделал он «представляющий» кивок в сторону Кости. - Он уж весь ваш. И город, и район знает. И родина у него тут. И в Семенове мы с ним три года очень тесно. Как?..

Катушев вдохнул этак коротко воздух, в сторону Кости метнул коротким взглядом, должно быть, возразить желая, но - не посмел и произнес, бегая глазами по столу, кивая головкой мелко:

-Тут... да... в общем... конечно...

Это был тот самый «момент истины», когда вопрос, давно и окончательно решен, и осталось только «мягко продавить»; и Костя с затаенным любопытством наслаждался видом человечка, который - на лице у него ну все! - пытается справиться с... затравленностью... Как у него глазки по столу-то бегают, а взгляд на него, Костю, не поднимается...

-Ну, конечно,  пединститут и клуб огородников - это аргументы, - соглашается Бортников, талантливо играя «согласие». - Но заместитель редактора в газете - это идеолог. Это по влиянию на массы повыше пятерых наших Савиных. А тем более сейчас, в свете двадцать седьмого съезда  и недавних пленумов. Совсем иные времена грядут. Да пришли уже! А Константин Алексеевич. Я не говорю уже, что он ваш, здешний. В смысле - наш. В замах он второй десяток лет. Университет, филологический факультет. Два года - первый секретарь Орловского райкома комсомола, член бюро райкома партии, извини меня. Курсы в высшей комсомольской школе при ЦК ВЛКСМ в Москве. Двои курсы в Доме политпросвещения при обкоме партии. Заместитель председателя Семеновского районного комитета народного контроля. Должность, правда, на общественных началах, но  - однако же. Лектор общества знание со стажем. Нам бы с вами да, Николай Михайлович, такой наборчик послужной? Да! Извиняюсь! Советский писатель! Руководитель семинара прозы при областном отделении Союза писателей СССР. Я ничего не забыл? - спрашивает Бортников, к нему обернувшись.

-Нет, - польщенный, мотнул головой Костя.

-В наших местах?! Советский писатель?! В районную газетку?! А мы еще и рядимся. Да мы Константина Алексеевича еще просить должны, чтобы снизошел, извини меня, с таким-то багажом да на какого-то зама! Как? Нет, решать тебе, конечно, Николай Михайлович. Тебе ведь работать. Да вы же работали вместе - сколько?

-Пять с половиной, - сказал Костя. Спокойно. Вопрос-то решенный.

-Так тут-э-э... конечно... - начал, было, Катушев и, может, возразил бы, набрался бы смелости и в тоне этих слов, что уж совсем на него не похоже, угадывалась даже тень такого намерения, да Бортников, заминкой его воспользовавшись, воскликнул, довольный:

-Ну и замечательно! Выбор - на поверхности. Ты уж у себя там, не откладывая, - заявление, приказ, как оно положено. Я думаю, уж с первого сентября, хоть оно и вторник, для круглого счета. Как, Константин Алексеевич, по домашним делам у вас? С первого сентября устроит?

-Вполне.

-Замечательно. А с жильем что у нас? - взглянул он на Костю.

Не ожидавший от Бортникова такого вопроса, который и сам был бы рад ему задать, которого, в силу их договоренностей, раз уж он тут, быть не должно, Костя на мгновение даже смешался, но по «говорящему» взгляду первого, поняв, что это лишь «театр» для Катушева, ответил: «Нет», - восхитившись даже, как это у него «кротко» получилось.

-Нет так нет. Редкий случай в наше время, - закивал довольный «отказом» Бортников. - А то бы где нам? Да, Николай Михайлович?

Он больше «не задерживал» Катушева, его, Костю, «попросил остаться», и когда редактор вышел, будто вышел и он из роли по должности первого, оживился, заметив, что вот они, два «семеновца», опять вместе, а предваряя уж конечно непременной вопрос Кости по поводу квартиры, будто личной радостью поделился.

Оказывается, несколько лет назад редакция выпросила у областного управления по печати (что само по себе уже редкость уникальная) денег на трехкомнатную квартиру и вошла в долю по строительству пятиэтажки на Луначарского. Официально деньги выделялись «для улучшения жилищных условий сотрудников редакции». А «под кого», то есть кому именно будущая квартира предназначена, в редакции, конечно, давно уже знают. Но это все «слова» и «хотелки», которые, когда до дела дойдет, обрастут разного рода решениями  «профкома-месткома», да сила-то партии в чем? Правильно - в ее руководящей и направляющей роли... Ну да, кое-кто и «волну поднимет», уж не без этого. Трешка»! В наше время! Так ничего, может, «промигаемся».

На том и... расстались бы, да Костя - так уж, под настроение, вспомнив «голое» небо над райкомом, -  спросил, не ерничая, а по-дружески о «судьбах коммунизма» на крыше. В смысле - не родились ли сомнения в «победе». На что Михаил Юрьевич, - человека свежего, его сразу видно! - расхохотался, этаким довольным хозяином откинувшись на мягкую спинку кресла, произнес тоном покровительственного согласия:

-Сомнений в этом нет, конечно, наше дело правое, да нельзя же так, извини меня, - в лоб. Я как тут появился, на другой же день убрать велел это идеологическое убожество.

-Я по этим буквам читать еще учился, - смеется тоже Костя, - когда ребенком в  город с отцом приезжал. Красные, крупные. Помню, на автобусе едем, а папа  мне в окно пальчиком тычет, на буквы показывает, а я какие знаю, называю. А однажды оба слова прочитал.

Посмеялись.

-Сомнений нет, конечно, но - тоньше надо. По-другому надо с людьми теперь. А как? Вот  нам с тобой над этим и думать. За этим мы сюда с тобой и призваны...


4.
Когда Костя вышел от Бортникова, а секретарша разрешила «пиджаку» - к первому; когда, осведомившись, «все ли успешно» и, оставшись довольной, попросила «передать привет Ниночке Валерьевне», он...

Сейчас надо было - к Катушеву: написать и оставить заявление, да выплыла дилемма одна - по Круглову: зайти - не зайти, мимо ведь пойдет. С одной стороны, в чем бы проблема, если он, Костя, через неделю - в штате и будет «отвечать» в  том числе и «за промышленность»: позвонил да в любое время заскочил. А с другой... Этот камень на душе. Камешек. Точнее - молоток. Девять лет уже. И все равно когда-то «заминать», так лучше уж сейчас, пока под настроение... Извиниться-повиниться... Молодой был, глупый...

Это перед самым отъездом в Семенов, за месяц где-то, было. На строившемся мясокомбинате, в главном цехе, монтировали технологическую линию. Пришел делать репортаж. Беседует с бригадиром слесарей Ванькой Кругловым. Щупленький, лысеющий, ванька-ванькой, а подчиненные в сторонке конвейер собирают. И вот один молотком орудует, какой-то штифт в гнездо загоняет, и в какое-то мгновение на взмахе молоток-то с ручки возьми и... слети.

Пока слесарь удивлялся «пустой» и вмиг полегчавшей ручке, молоток этот, этакая полу-кувалдочка весом где-нибудь под килограмм, описала в воздухе дугу и - ну-ка! - в голову соседу, другому слесарю. Не в темя, а левее чуть, скользом, но, видно, сосуд какой-то перебило - кровища! Вот Костя к молотку этому и привязался. Этакого всякого накрутил про «плохое состояние охраны труда» - темка-то новая. А через месяц в Семенов уехал, и никаких, как бы,  последствий. Но спустя год, в очередной приезд к родитетям, случайно встретил в городе «ваньку» этого, поздоровался, руку протянул, радость встречи выразил со старым знакомым. А тот вдруг... Иваном этаким... Сергеевичем прошел мимо, как мимо столба. А в лице выражение такое, какое бывает, когда посылают. Туда, куда всех... Очень далеко...

Вот с той минуты он, Костя, восемь лет там и пребывал, куда его тогда Круглов послал. И коль скоро «молоток» этот меж ними висит, а через неделю он, Костя, опять здесь, надо это дело... дезавуировать. Неприятно, а - надо. У двери его в полутемном коридоре с табличкой малиновой с буквами под золото задержался, с духом собираясь. Неприятно, а - надо. Унизительно, да. Но ведь можно и не унижаясь. Себя-то не роняя.

Постучал.

Заведующий отделом промышленности Белоцерковского райкома КПСС Иван Сергеевич Круглов принял его с кивком: «Да, пожалуйста». Жестом на стулья напротив указал. Костя пока проходил да устраивался, удивлялся, видя Круглова близко, что с прежним «ванькой» сделало время, как... «округлило под фамилию». Голова розоватая лысая с темным окоемом волос по затылку, лицо белое в мягких чертах, грудь широкая плавно-покатая, плечи, поза этаким барином! Ничего от того «ваньки»!

-Слушаю вас.
-Да... заскочил вот. Поздороваться. Возобновить, так сказать, знакомство. Я с  будущей недели - на старом месте, в замах, - бодренько так, живенько произнес, будто ничего у них... Чтобы настроить...

-А... Симаков?
-В сектор печати забрали, в обком.
-Растет товарищ.
-Так все растем. Вот и, возможно, буду захаживать. Промышленность-то уж по должности моя.
-Пожалуйста.

-А еще... вы знаете... я что заскочил-то... Иван Сергеевич. Прощения у вас испросить. Вы не поверите, а вот тот молоток, который тогда... Та моя публикация... Вы знаете, я вот все годы, пока в Семенове, будто грузом... Правда.

-Ну... помню я, да. Так когда это было.  Что теперь опилки пилить.
-Однако... Я понимаю - запоздало и наверно глупо, но... все же...
-Да ладно. Жизнь многолика.
-Спасибо вам.

-Я только вот о чем тогда подумал и сейчас на той же позиции, - произнес Круглов, «философично» сдвинув вверх брови,  - что тот молоток - это знак. В смысле момент тот был знаковый. Этих новых молотков тогда ящик поступил, сто штук, и у всех ручки из сырой березы и нерасклиненные. Это - брак. И такого брака по всем комплектующим шло тогда к нам половина - точно. Что ни узел-агрегат, то и доводка-переделка. И раньше, и сейчас и всегда у нас была и есть экономика брака. В целом по стране. Ладно, мясокомбинат - на земле. Но я не представляю, как при этом выживает, скажем, авиапромышленность. Ей что - самолеты из брака собирать? Или фармацевтика. Людей морить? Вот они, темы-то глобальные. Вот о чем надо кричать на всю страну. Или я помню, как вы вели стройку торфобрикетного завода, помните?

-Это была журналистская акция - даже моя маленькая гордость, - закивал Костя, довольный.

-А ведь повод-то был не гордиться, а плакать. Этот завод, комплект оборудования, полный железнодорожный состав, купили в Германии за валюту, три миллиона долларов, и увезли почему-то... в Братск. Какой-там, в Сибири, в горах, торф?! Год он там, в степи, провалялся, погрузили, увезли - через всю страну! - в Белорусию. Вроде бы, логично - там торфа много. Так и заводов торфобрикетных в достатке. Перекинули к нам. И три года целый завод, два футбольных поля оборудования пролежал у нас, ржаветь уже начал, малинником пророс. А потом где-то там, в правительстве, очухались, а где это у нас завод, за влюту у немцев купленный? Вон он где, оказывается, - в Белоцерковске. Командировали инженера из Минэнергетики и велели за год объект возвести, и пока не сдашь, в столицу носа не показывать. И вот этот инженер был у вас главным «кормильцем» вашей акции. Даешь темпы! Даешь три смены!

И еще. Построили. Пригласили директором инженера из той же Белоруссии. Приехал и велел семьдесят процентов технологической линии - весь сушильный комплекс - километр транспортеров, калориферов, воздуходувов за ненадобностью - в металлолом. Оставил лишь прессовый. До сих пор работает.

Вот это что - по-государственному? И как мы после этого выглядим в Совете Экономической Взаимопомощи? В какую копеечку влетел этот завод и катание его по стране в бюджет?!  Даже считать никто не будет, потому что - позор. Вот о чем писать и дудеть во все трубы.

Слушая Круглова и, конечно, соглашаясь с сутью открываемых ему фактов, Константин Алексеевич, - а именно таким, а не Костей он старался перед ним держаться, он в силу журналистской, а больше наверно уж писательской привычки въедливо подмечать детали, заметил это в нем любопытное. Говорит о весомом и важном, а глядит на тебя, а как не на тебя и даже не сквозь, а будто взгляд посылая на тебя, в твои даже глаза и не заботясь, долетит ли этот  взгляд до... твоих глаз. Будто из каких-то... нет, не высот, а будто из каких-то своих миров... И чтобы избавиться от этих впечатлений, спросил о том, что Круглову должно быть более приятным, - о «творческом пути» его в смысле, о карьере.

Как оказалось, тот... большой молодец. За девять лет отсутствия его, Константина Алексеевича, в Белоцерковске, Круглов окончил техникум, в котором учился уже в пору бригадирства на мясокомбинате, факультет механизации института мясомолочной промышленности, экономическое отделение Орловской сельхозакадемии, и у него два высших! И трудовая поступь у него вполне логичная. После бригадирства - механик, главный инженер, «освобожденный» секретарь парткома на «родном» комбинате и второй уже год здесь, «командует промышленностью». И опять, как это виделось явно, сообщал он все это будто говорил из того, своего, «заоблачного», мира и как о чем-то незначащем, скучном. На это Костя хотел возразить, причем, с чувством совершенно искренним, сказать, что такие «лестницы» хоть и традиционны, но поднимающиеся по ним очень заслуживают всяческого... да в эту минуту дверь кабинета растворилась и вначале показался, а потом вошел уверенно... еще один Круглов?! Копия первого. Только чуть моложе. И не было сомнений, что они - братья.

Кругловы поздоровались радостно, обнялись без бурных, впрочем, проявлений,  Круглов-первый представил второго, брата своего, Василия, и Костя, выразив восхищение похожестью их известным опитетом о «двух каплях воды», попрощался с первым и откланялся.

-Кто такой? - спросил Круглов-второй, устраиваясь на освобожденный Костей стул.

-Да-а... Сен-Симон один. Из нижнего задрищенска. Тот самый, про которого я тогда...

-Это... с молотком который?

-Да-а... - усмехнулся. - Щелкопе-ерик. Подручный партии. Счастливый болван!

-Да, что-то есть в нем... Кстати, у вас и первый, говорят, новый?
-Ликвидатор. На ликвидацию бросили.
-Думаешь?

-Уверен. Все к тому идет. Этот «горбатый» долго не протянет. И партию прихватит.

-Так и тебя ведь.
Круглов-первый засмеялся, на стуле закачался вальяжно, воскникнул уверительно:
-А мы не пропадем!

...В эту минуту Костя шел в редакцию по залитой солнцем улице и, будучи во власти последних впечатлений, поражался, как власть портит человека! Ну да - техникум, институт, академия, но ведь - из грязи, а вот мы и в князях! И князи эти уже не сидят - восседают. И не говорят, - изрекают. О золотовалютных запасах рассуждают. О международных отношениях мнение имеют. И государственным бюджетом управляют. И советской прессой, пожалуйста! Пером твоим водят! И на тебя глядят уже, тебя в упор не видя, как на тлю. Ты посмотри, как он стоек, этот «типаж»!

Вот именно!
Вот именно, и именно, и снова!

Да, этот взгляд его… Странный какой-то. Смотрит на тебя, а в лице, в глазах будто что-то такое, чего он не только не скрывает, а, напротив, словно демонстрирует, будто он что-то такое глубоко порочащее тебя или за тобой знает или за тобой водится, о чем ты не знаешь или не догадываешься, то есть я не знаю и не догадываюсь. Да еще и говорит будто этим взглядом своим, что в силу своей воспитанности он не может об этом сказать прямо, о чем чисто по-человечески даже сожалеет, пусть я ему в общем-то совершенно посторонний.

Именно таких вот он, Костя, и имел ввиду, когда писал «России скверные сыны». Не-истребимое, не-уничтожимое чертово вы семя! Такое вот комчванство Владимир Ильич еще семьдесят пять лет назад клеймил!

Но - ничего!
Это - вопрос времени!
Не далекого!
На все нужно время.
Впрочем...

А впрочем, что, собственно, произошло? Ведь, вообще-то, ничего. Ведь Круглов его извинил, не оскорбил ни словом, ни взглядом, ни тоном. Он мнение своё выразил по тому поводу, с этим молотком злополучным, и на ту его, Кости, «бравурную» акцию «Завод - в год!» И - что? Право имеет. А в какой форме, так уж это ваше, Константин Алексеевич, восприятие, не более. Это его, Круглова, правда. И по счету большому, стратегическому. А у него, Кости, своя и по счету тактическому. И эту разницу Круглов не выпячивал, не демонстрировал и не «опускал» ею его, Костю, не запихивал под плинтус. И вообще что это такое в Круглове этом, чего нет, не видел, кажется, ни в ком? Лю-бо-пытно. А казалось, что ему, писателю, инженеру человеческих душ, уж никаких тайн в человеке - а вот! И подумаешь. Смотри-ка, - на минутку заскочил извиниться, а вон оно как обернулось.

Как люди меняются! А всего - девять лет...

И еще - да, вот этот момент. Взгляд этот. Как-то Круглов его, Костю, разглядывал, будто из... любопытства. Осторожно так, скрывая тщательно что-то, но нельзя было не заметить. И что в нем, Косте, такого - любопытного?

Любопытно.


5.
Константин Алексеевич, довольный визитом и разговором с Бортниковым после ухода Катушева, счел нужным зайти в редакцию. Не для того, чтобы о чем-то говорить с редактором - о чем? ему? с ним? говорить, - а уведомить о намерениях. Да, кстати, и заявление оставить, в приказе расписаться - вопрос-то решен. Хотя с этим можно и потом.

Редактора застал он в его кабинете. На столе его лежели те две, принесенные на вычитку полосы, а сам он с видом загнанного в угол зверька, что угадывалось даже со спины, стоял у окна и курил, пуская дым в приоткрытую створку. Не играя в «кто тут папа» и в «саму невинность», Костя спокойно-деловито сообщил, что он сейчас едет в Архангельское, заберет сына, уедет в Семенов, уволится, сдаст дела, к выходным вернётся и в понедельник, тридцать первого, выйдет на работу.

Он весь был сейчас под впечатлением их с Бортниковым планов до апреля и глядел на Катушева, как на... снег, который к тому времени растает. И ему в удовольствие было представлять, как... не от слов его и не от тона, а оттого, что его, что называется «сунули под плинтус», губки сейчас у Катушева - за этим его «прихлопнутым» затылком от бессильного бешенства тоненькие-беленькие. После такого его уведомления Катушев несколько мгновений помолчал и, не оборачиваясь, произнес со сдержанной язвой:

-Какие вы проворные. Всех обскакали.

-На все воля божья, - произнес Костя, демонстрируя невинность. Эта пыль под ногами... Уж не без нее, - когда по большой дороге шагаешь. Все у них по плану - с Михаилом Юрьевичем. Все - как надо. И откланялся «до понедельничка».

На волю вышел. Тесть - в училище, теща - в школе, дома - никого. До дневного автобуса в село часа полтора, из которых минут двадцать пёхом до вокзалов. Решил пойти. В сквере посидеть, озоном подышать, почитать «Романовых». Проверил в портфеле, чего не забыл ли. Рядом с царями коробка рафинада и бутылка «Русской» - подарки отцу от сватов. Ценные, на талоны добытые, за которые Валерию Петровичу еще и битву выдержать пришлось. На дне - пластиковый складной стаканчик, «вечный житель» дорожного портфеля.

На автовокзале билет только взял, к платформам вышел, навстречу... - Сморкалов?! Друг детства. Служили на Памире, на одной погранзаставе. Редактор отдела культуры главной партийной газеты в Ленинграде. Джинсовый костюм - в провинции редкость, рубашка сиреневая, лицо «совиное»: линии носа двумя полудугами плавно переходят во «вспорхнувшие»  брови; и «складочки скепсиса» в уголках губ... В руках легкая матерчатая сумочка.

Поздоровались, обнялись, друг другу подивились: ты как тут, а ты как? На ухуестах? Да вот не случилось. Мать приболела, так не пошел. Утром приехал - в аптеку за лекарствами:гипертония - сам знаешь. Да и отец что-то вот на ноги начал жаловаться. А я вчера еще. Сейчас был у первого - на  разговор приглашал. По работе? Да, с понедельника я - уже здесь? Что это вдруг? Прощай, Семенов. А вот с этого места поподробнее. Ну-ка, ну-ка? Да, что мы тут? Давай-ка вон - в скверик. До автобуса - час.

Тенистый скверик со старыми кленами - достопримечательность в этой части города, у двух вокзалов: железнодорожного и авто. Две аллеи, вдоль обеих литые «музейные», с того века, столбы фонарей вдоль асфальтовых дорожек, древние диванчики, скучающий люд с сумками-баулами коротает время. Ушли подальше, от лишних глаз, на диванчике в тени под кронами лип устроились.

-Что там, ну-ка, у тебя с Семеновым?

-Бывал ведь, знаешь: местечко живописное. Весь он, Семенов, - сама история в резных наличниках, - говорит Костя. - Ну да - квартира, Нина устроена, Юрка в школе «звездит», в восьмой идет, Ванька - в четвертый. Но - представь. В районе народу - одиннадцать тысяч, из которых пять в райцентре. Молокозаводик, быткомбинатик, какое-то СМУ и - всё. Ну, еще восемь колхозов. Я когда отсюда тогда уехал, три четверти тем потерял. Там всех старух уже по восемь раз переписали. «Семеновский ве-естник»! Тираж две сто! А в «Отечестве» восемнадцать семьсот. Промышленный центр на Транссибе, народу семьдесят пять тысяч! А там — провинциальная русская дырка. Да видел ведь! Но - тишина и хорошо работается. В смысле, в мои литературные утра. И если бы не Бортников, так и ладно бы. Пожалуй, и не дернулся бы никуда. Но - ты же видишь, как времена меняются!

-Это - да-а! - закивал Сморкалов в радостном согласии. - Такое впечатление, что этот Горбачёв два года уже, а все не верится, что он вообще - есть. И что конец всему этому мраку, этой цензуре всего и вся и - можно дышать, не оглядывась, и говорить, что думаешь!

-И я - об этом же! А - что это мы?!

Что это мы - спохватился Костя, когда «у нас было», сидим вот так - три года не виделись. Давай-ка за встречу, никто же нас не... Портфель открыл, стаканчик нашарил на дне, раздернул. А у Сморкалова - надо же, кстати - пирожки капустные мамины в сумочке. К портфелю подсели поближе, освежились...

-Так вот для шутки юмора, но - в образ: я эту вертикаль как бы даже вижу, - сделал Костя кусанным пирожком в руке «вертикаль» над портфелем. - Горбачёв, Бортников и я.

Посмеялись.

-Ну, правда. Бортников на Горбачёва даже внешне - очень, - продолжал Костя. - Тоже вот не верится, но и правда кажется, что конец этой бронзовой плесени, и пора вернуть понятиям реальность. Что черное - это, вообще-то, - черное, а не серо-буро-малиновое. Что дерьмо - это дерьмо, а не халва. Что правда - это факт, а не то что скажет о нем та самая «княгиня Марья Алексевна». И вообще, такое впечатление, будто к черту в прапасть летим. Коробка сахара - лучший подарок! Отцу от сватов везу. Водка - по карточкам, в бутылке «лимонадной», - поддернул он бутылку за горлышко в портфеле. - Так еще и - в битву за нее. Тесть в прошлом году за мебельную стенку в очереди на рынке неделю спал. Народ одними дачами живет. В магазинах пусто. Еда - по карточкам! У нас что — гражданская война какая?! Что у нас - блокадный Ленинград?! Нет, ну - семьдесят лет совесткой власти!  Два поколения после войны! За что миллионы кровь проливали да полстраны мужиков - калеки?! За карточки на хлеб?! И Горбачёв сто раз прав - перестариваться надо решительно!

-По твоему что - партия рулит не туда? - говорит Сморкалов будто о незначащем, достойном быть предметом разве шутки.

-Наш паровоз вперед летит - в коммуне остановка, - заверил Костя, будто  себя вышучивая. - И рельсы у нас правильные, и ведут, куда надо. Но если ты кочегаром назвался и за лопату совковую взялся, так ты уголек-то  в топку мечи пошустрее - у тебя народа сзади полные вагоны. Довели страну, конечно, эти старперы! А человек - не червь! Он право имеет! Думать, говорить. Свобода и гласность!  И даже не верится, что - может быть! - над нами когда-то не будет обллита.

-Ну, ты загну-ул, извини, Алексе-еич, чтобы над нами да не было обллита! - решительно мотает головой Сморкалов, качаясь в сарказме смеха. - Да разве нашего брата можно?! От будки без цепи?!

Посмеялись.
-Кстати, о «лите», в смысле - о литературе. Похвастаться хочу. Нынче в октябре очередной у нас областной семинар молодых писателей. Так назначили вот руководителем семинара прозы. Одного из трех, но у нас это - о-о! Престиж и признание!
-Поздравля-аю!
-Рукописей гору накидали, читаю сейчас. Есть парочка ребят очень даже с будущим.
-Искусство вечно.
-Так вспрыснем должность.
Освежились.
-Пирожки - чудо, - говорит Костя, жуя.
-Свежая капуста, кстати. Своя.
-Как твои ребята?

-Старший в политех собрался, младшему рано еще мечтать, но - отличник, однако, отличник! - говорит Сморкалов, жуя и кивая, явно довольный своими ребятами.

-Фамилию менять не надумал еще?
Посмеялись. Старая тема у них - для шуток.
-Как там Наталья Николаевна неповторимая?

-Служит искусству. Все там же. Эрмитаж. Пушкинский за-ал! Ты что-о!

-А вообще, что это у вас за история? Я как-то никогда раньше... Вроде, - неудобно. В одной семье. Муж, сыновья - одна фамилия, у мамы - другая. Извини, конечно, дело не мое, но... как-то странно.

-Ой, тут... Не извиняйся, - вздохнул Сморкалов грустно-меланхолично, замахал отрицательно кусочком пирожка. - Имя всему этому — социопатия. Не психо-патия, а типа мании. Не болезнь, а этакая... патия. А то, что история, так это уж - то-очно.

Он начал рассказывать, и простодушно-ироничное выражение лица его быстро таяло, и через минуту уже повествовал, будто это его не касалось. И Костя, привалившись левым боком на диванчик, закинув ногу на ногу и локоть -  на спинку, сцепив пальцы рук, слушал о том, во что мужику можно... вляпаться, если в женах у тебя «сама» Наталья Николаевна Ланская.

Оказывается.
Ока-азывается - с ума сойти!
Оказывается, когда через семь лет после кончины Александра Сергеевича Пушкина многодетная вдова его Наталья Николаевна, вышла замуж за генерала от кавалерии Петра Петровича Ланского, родила еще, уже от него, трех дочерей. Средняя, Софья, в свою пору вышла замуж за генерал-лейтенанта, атамана Уральского войска и губернатора Уральской области Николая Николаевича Шипова, которому в 1880 году родила дочь Елену, пятую и младшую из детей. Эта Елена вышла замуж за Фёдора Николаевича Безака, члена Государственной Думы от Киевской губернии, украинского монархиста-эмигранта. У них родились две дочери и сын, Николай Федорович Безак, который, может быть, еще и жив. И этот Николай в возрасте уж под «полтинник» подцепил по случаю где-то медсестру - одинокую дурочку-комсомолочку. Она, родив от него дочь, назвала ее первым, какое, должно быть, пришло ей в головку, именем - Наташа, а отца и фамилию указала реальными. Оформив таким образом «гражданство» дочери, которая ей была не нужна, она... сбежала из роддома и исчезла в просторах Советского Союза.

Детдомовское детство, кульпросветучилище и - страстное желание узнать родословную - от духа святого  дети не рождаются. И стала эта Наташа Безак — фамилия-то редкая - рыть по архивам, «спускаться по веточкам». А как обнаружила эти вот корни и в крови у себя капельку крови Натальи Ланской и генерала Ланского... сменила фамилию на «фамильную». А тут «с вершин Памира сбежал» сержант Петр Сморкалов. Любовь, Мендельсон, - а  фамилию на мужеву менять отказалась. Еще бы! Вчерашняя безвестная детдомовка и на! - Наталья Николаевна Ланская!

И стала фамилия эта ей -  фетишем, на котором и взросла эта ее «патия». И на четвертом десятке уже, и двое сыновей, и страна уже - вон, коммунизм вот-вот, а Наталья Николаевна Ланская вся будто в начале девятнадцатого века. И в Пушкинском зале она не на работе, а... дома у себя, и экскурсантам с утра до вечера, оговорившись, правда, насчет «колен», рассказывает про... «маму», Наталью Николаевну, и «папу», Петра Петровича. Да что там, и она, пожалуйста, - Ланская, Наталья Николаевна, - «та самая». И в этом месте все обычно рты разевают, глаза округляют и пялятся! Ка-ак же! Сама Наталья Николаевна Ланская-Гончарова! И в подмосковный Ярополец ездит каждый год - «к бабушке, Наталье Ивановне Гончаровой». А потом туристам повествует, как она гуляла по аллеям «у нас в усадьбе». И какая живописная «наша речка Лама и берега ее в пору листопада - «приют трудов и вдохновения» нашего  великого Александра Сергеевича». И все в таком роде.

-Такой вот театр социопатии, - заключил Сморкалов с улыбкой, за которой будто грусть и недоговореность. - Представь - у нас в «двушке» все стены и даже прихожая репродукциями «бабушки», Натальи Гончаровой, картинами царских балов увешаны, - будто во дворце две комнаты снимаем, а за окном начало девятнадцатого века.

-Сменил бы и стал бы Петр Петрович Ланской.

-Да-да. И стали бы все тыкать - эй, ты, Петр Петрович, второй муж после  Пушкина.

Посмея-а-ались.

Костя спросил о родителях. У мамы гипертония пожизненно. Папа что-то начал на ноги жаловаться. И мысль тут даже как-то возникла - перевезти их сюда, в Белоцерковск, поближе к больницам, да и ему в гости - проще. Так что, когда он, Костя, будет тут работать, так присмотрел бы что по объявлениям в «Отечестве» из частного жилья в аренду, а лучше - в продажу. И Костя обещал да, вспомнив, спросил еще, взглянув на Петра озабоченно:

-Как брат?
-Во-ю-ет. Где-то под Кандагаром, - ответил тот, посерьезнев.
-Сообщают, там бои-то уже как бы в оборону.
-Какая к черту... Кто кого обороняет?
-Интернациональная помощь.
-Отступись. Сколько народа на убой бросили! И главное - зачем?!

-Петя, я, конечно, дико извиняюсь, но ведь в офицеры, в профессию военного по доброй воле идут. И Володя твой тоже ведь...

-Все правильно. Но у нас доктрина оборонная. Армия у нас - для обороны. И идут - родину защищать. Если на нас нападут. А разве Афганистан на нас напал? Вот сейчас там люди, парни наши гибнут, уж явно гибнут, а за что? За какую идею? Бога молю, хоть бы пронесло. И родители оба уж извелись...

Замолчали.

Подали автобус на Архангельское, сейчас объявят посадку. Группа подростков - три мальчика, три девочки - по-походному одетые, в кедах, с рюкзаками и, конечно, гитарой, веселой ватагой ввалилась в тишину сквера со стороны вокзала, устроились на диване напротив. Самый длинный, с длинными «патлами», едва скинув свой рюкзак и вихляясь «кренделем», подошел, и, дергая у губ двумя пальцами, спросил:

-Отцы, закурить не найдется?
-Не курим, - сказал Костя.
-Зря.

Парень ушел к своим. Девочки достали из рюкзаков лимонад, стали пить, вырывая из рук друг у друга бутылку. Парень взял гитару, стал бить пятерней под «три аккорда», заговорил презрительно, мотая головой, колыхая патлами:

Мишка Цизман башковит -
У его провиденье.
«Что мы видим, - говорит, -
Кроме телевиденья?!
Смотришь конкурс в Сопоте -
И глотаешь пыль,
А кого ни попадя
Пускают в Израиль!
Я сперва-то был не пьян,
Возразил два раза я -
Говорю: «Моше Даян -
Стерва одноглазая...

-Высоцкого коверкают, - усмехнулся Сморкалов, собрав свою сумочку, поднимаясь.

-Новое время - старые песни, - усмехнулся Костя, закрыв портфель и тоже вставая. - Наша смена.

Объявили посадку. Пошли на платформу.

-Это что за... агитатор, - произнес в полуулыбке Петр, глянув в сторону входа в автовокзал. У широких стеклянных дверей его, из которых люди выходили на посадку, в сторонке стоял мужик средних лет в черном пиджаке и черных брюках, с ярко-красной папкой в одной руке и синей авторучкой в другой и, жестикулируя нервно, дергая вправо-влево головой, что-то говорил двум теткам напротив, совал им то одной, то другой авторучку.

-Дурачок местный, - усмехнулся Костя. - Подписи опять собирает.
-Зачем?

-Не знаю. Я в Семенов девять лет назад уезжал, он собирал - на ликвидацию лужи у колхозного рынка. Хобби у него. Так что - да. Если бы не Горбачёв и не Бортников, и не чутье, что все это всерьез, я бы из Семенова, пожалуй, никуда. Тишина там, хорошо пишется, - говорит Костя.

-Как знать, где найти, где потерять, - говорит Сморкалов. - Будем посмотреть.


6.
Последняя пятница августа и лета, короткий день, три минуты пятого. Бумажки собрал на столе, папки, всё - в уголок, в аккуратную стопку. В понедельник отгул у него, за Архангельское, так попрощался с коллегами до вторника. Три дня подряд, Роман Николаевич! Счастли-ивый! Смотри не злоупотреби!

На волю вышел. Хороший вечерок. Сухой, теплый, начало листопада. Прохожие, машины, троллейбусы усатые - все такие пятничные, предвкушающие. И сам тоже будто предвкушающий всякое приятное, а может, и не очень, которое надо просто пережить.

Неделя нормальная выдалась, спокойная. В смысле - по работе. А в остальном... Тоже хорошая. Только - особая. Каких до этого, вроде, и... Какой-то налитой всю неделю, собранный, готовый к какому-то будто подвигу. И чувство еще всю неделю и сейчас, что не один, не сам по себе, а - часть чего-то. И не половина даже, а - бОльшая, главная, которой... делегированы полномочия. А та, меньшая, которая там, на вечерней терраске осталась, на утренней прохладной белой верандочке, она - ждет. И меж грядок над озером гуляет у себя, укропчик беленькими пальчиками щиплет. А когда крапивка вдруг, ножку отставит и потрет - обожглась. Как вспомнишь, щеки в улыбке расплываются, и такая на душе сласть. А народ-то заметил. Заме-етил. Под кожу-то не лезут, а кто взгляд задержит-отведет любопытный, кто удивление спрячет, - мужики. А эти две убогие даже не прячут, а разят уже тебя - снисхождением! Этаким у них - «понимающим», видите ли! Да он на них плевал! Козы драные!

-Прошу прощения. Времени не скажете?..
Мужик в черной шляпе обгоняет.
-Половина пятого.
-Благодарю.

Куда-то спешит. Молодец. Надо спешить. Не сломя голову, а - по-умному. Если хочешь, конечно, чтобы завтра у тебя стало лучше, чем сегодня. Так и то! Если даже о-очень по-умному, - не гарантия, совсем не гарантия! И не понять, от чего что завистит. Вот он же. Он же не выбирал. В смысле - где родиться. Ну и вышло: городская окраина, «деревяшка», клопы-тараканы, запах кислого хлеба. Мать - техничка на почте, отец - сварщик в коммунальной шарашке. Всю жизнь в сапогах, в грязной робе, в котлованах - вода, грязь, трубы. Насмотрелся, слово дал - в люди выбиться. Выцарапался. Отец доволен: сын у него тяжелее … то есть, телефонной трубки ничего не поднимает. И секретарь праткома в институте - ты что-о! А себе не врать, - за промокашку держат, за пустоболта, на последних ролях.

И с личным...
Зла же себе не хотел.

С первой - облом. А нормальная баба. Жить бы, да на - дочь в дэцэпэ. А ему - двадцать пять!  Ну да, да, - если вам уж так уж! Сволочь он, конечно, сволочь! Если вам уж! Если вы уже так хотите. Пенсион предлагал, ежемесячно. Го-ордая она! Отказалась. Ну и дура.
И вторая ничего была, в теле, и здесь, и там - все на месте. Бойкая и сына ему  родила, - но! Деньги и деньги! Как помешанная. Мало и мало! Ты глава семьи! Больше и больше! Хоть ты умри! Смоталась с каким-то чебуреком в чебурекию к нему. Ни слуху, ни духу. «Жярить шяшьлик». Да скатертью дорожка! Эта тоже вот - селедина костлявая. Подцепил по случаю, а уж - четыре года. И тоже все нервы уже!.. Замуж ей! Не жить ей не быть! А видит ведь - не дура, - видит ведь, что, не лежит, ну, не лежит к ней, хоть ты!... Видит, а... ломает театр, какая она жена-хлопотушка, какое тепло у нее и уют. И все у нее прибрано, все всегда постирано, все сготовлено и стрекочет в меру, и выпить - сколько хочешь, сама нальет. И вот это вот как раз и... раздражает! Театр ее этот!.. Раньше, да неделей даже раньше, до Архангельского, это как-то особо и не резало, а сейчас...

...У перекрестка вместе с другими замер: на светофоре красный переждать.

Ну да, если снизу на него, на Романа, глянуть иному кому, обзавидуется: диплом с высшим, институт, парторг. А сверху, в смысле без самообмана - дерьмо он в проруби... Не хочется так думать, но - реально! Еще несколько лет и он - на потолке. Потому что - под сороковник. А у мужика что под сороковник, с тем и жить-поживать - ничего не наживать.

...О! - зеленый.
Пошел со всеми, с толпой, по «зебре» - навстречу зеленому. И у них ведь не лучше, наверно. Тоже, наверно, жизнь полосатая. И вот всем - зеленый. И кто понимает, тот понимает, что это не глаз светофора зеленый, а символ и призыв в завтра... И если зовут тебя - шагай смело! Не боись! Импровизируй! Счастье - это искусство возможного!

После перекрестка до дома - сто шагов. Но в таку-ую пятницу, после тако-ой недели... Хотел сегодня, на сегодня планировал и давно, задолго до поездки в Архангельское планировал - поговорить. В смысле - окончательно. В смысле -   до свидания. Он - да, конечно, он благодарен за эти четыре года совместные, когда и радости, и горе, и уют - провались! - и что он сожалеет, но лучше - до свидания. Не до-свидания, а досвидания. И что, типа, мол, цивилизованные люди и что, мол, типа,  можем без скандала. А я мол, помогу за выходные тебя - к маме, где, мол, взял, туда и положил. Грузовое такси закажу...

Так вот хотел, а к дому подошел... не стал влево, во двор сворачивать, а еще прошел метров полста, мимо «Парикмахерской», а справа вот и площадь открылась. Прямо, если чуть по диагонали, - большой и белый, не Большой, а в ширину большой и с шестью колоннами в центре по фасаду драматический театр. Вчера приходил сюда, афиши посмотрел. Вологодский областной драмтеатр на гастролях. По репертуару на ту субботу, на вечер, «Грозу» Остовского дают, так сходить загодя - билеты. В театре он уж лет десять не был точно, и «Грозу» эту, помнится, в школе проходили. Подойдет ли, нет ли? Все равно - классика. Да не в пьесе дело, не в репертуаре. Главное, что она будет рядышком. Правда, три билета придется брать, не два. Ладно, ничего. Перебьемся. Там посмотрим. Главное - суббота и вечер, чтобы успела приехать. Как бы чудно!..

Вопреки его опасениям и на удивление, билеты на «Грозу» в кассе были даже с выбором мест, и он взял ложу, ближнюю к сцене, правую, свободную. Расплатился, вышел, а вечерок такой, теплый сухой и домой — зачем? Выслушивать онять: ах, на рынке была! Ах, такое дорогое все! Мяса взяла она да капусты! Завтра голубцов она накрутит.

Хва-тит!
Хватит.
Теперь-то уже точно!

В скверик пошел - в центре площади. Старые липы, скользящие тени, сумерки вечерние с пологими лучами раннего закатного солнца - август. Народ отдыхает. Мамы с колясками, мальчики на великах. Девочки - в «классики» на одной ножке. Сел на свободный диванчик, на котором вчера сидел. Самый удобный. В пяти шагах фонтан из красного мрамора - струи внутрь, в большую мраморную чашу. Голуби шагают-порхают-воркуют. А над ними, над фонтаном и пиками струй, в широком просвете центральной аллеи, тот самый дом на той стороне улицы, широкий, желтый, с семью горизонталями окон с балконами. И где-то среди них те два окна ее детства из которых видела театр.  Как чудно, как покойно и тепло сидеть вот тут и видеть где-то тут окна ее детства! Как грустно...

Стоп!
Почему - грустно?

Не грустно, а... светло-грустно, просто - светло! Сидеть вот так и видеть сквозь эти струи и плеск воды, и  воркование голубок - ее. Такую прелесть! И пальчики ее. И щечку и шейку белуй и плечики. И как она кусочек мясца ему из своей тарелочки, - будто мужу. И как потом в пальчиках вилочку медленно и это ее «жаль». Конечно, будет жаль.  Еще бы не жаль, когда по выверту судьбы отсюда да - в дыру болотную. Играла? Нет! Игру бы он почувствовал сразу. Серьезные в такие игры не играют. И что играть? Замужней - в амурчики? При двух сыновьях? Есть вещи, которые ни одной бабе перед мужиком не сыграть...

Жить хочется.
По-человечески.
Стоп!
Он что - не живет?
Живет.

Уже - живет. Билеты вот взял на ту субботу. Завтра-послезавтра эту - к маме. В понедельник, в отгул - по друзьям, по делам. Сначала к Логинову в профилакторий. Удивится! Ну-ка, ну-ка? К Петрову в горком. Тот, конечно, к Марфе сразу. Как без нее? Вопрос кадровый. Да, не забыть - на спиртзавод. «Михаила Архангела» сдать на анализ. Что-то такое в нем?! Тако-ое! Вот такой вот бывает самогон!.. Позавчера и вчера пробовал... На анализ надо. Что это в нем?..

А на неделе - полный шмон. Полный! Чтобы никаких шпилек за диваном. Ни зубных щеток розовых в ванной, ни трубочек с помадками-помазюльками, ни  фоточек-тряпочек, ни пылинки, ни запахов всяких там «Шанелей». И шампанского, пару - в холодильник. По-человечески так - по-хорошему. Чтобы потом ни один хрен, как тот, на вокзале, по нему взглядом бы не мазал, как по ветоши. И чтобы больше ни одна сука!.. О! Не забыть в «берложку» съездить, в Сосновый Бор! Федю повидать. Чтобы все приготовил. Хотя, у него все всегда чаки-чаки...

И вообще, счастье - штука рукотворная. Старайся  и - будет тебе.


7.
Роман Николаевич только очнулся, и первое что - тишина. С правого бока на спину обернулся, лопатками поуютней устроился, влево покосился - никого. Даже подушки. Очень замечательно. Руки за голову заложил медленно, спешить ему некуда - у него  отгул. Вчерашнее вечером вспомнил - ну, чурка! На чемоданах сидит в прихожей и - ни слезинки, ни словечка. Глазками в стену  хлоп-хлоп. А между прочим, - четыре года. Могла бы что-то и выразить. Раньше надо было. Ладно, проехали. Было и ушло. А надо - правильно -  перестать беспокоиться и начать жить. Ме-то-дич-но. Вот именно! А значит, - энергия! Сюда, энергия! В меня, энергия! Быстро спрыгнул и быстро пошел!

Быстро откинул одеяло влево, на пустое место, быстро встал и, вливая в мускулы энергию, бодро-пружинисто направился в ванную. В зеркало над раковиной глянул: красивый парень, тридцать четыре, Казанский универ, жизненный опыт. Не сволочь. Не надо. А - жить хочет. По-человечески. Зубы почистил, под душ не полез, а умылся-растерся по пояс - какие мускулы у него упр-ругие! Обтерся широким махровым, причесался.

Не надо!
Вот именно!
Вы еще увидите!

На кухню прошел - что там у нас? В холодильнике пустовато. Три яйца последние взял, чайник на газ поставил, да - надо будет на рынок не забыть - теперь самому всё!

Ничего!

Яишенку жевал со вчерашним хлебом, вправо, в окно на улицу глядел. Пасмурный денек, последний в этом лете. По площади ветер лист гонит, а дальше - угол драмтеатра и сквера. Хорошо, что в пятницу - билеты, а то вдруг... Представил ее пальчики, когда - укропчик, коленочки полненькие, губки - прелесть! Ничего. До субботы он подождет. Подождет. А сегодня у нас дел?.. А сколько у нас дел? Два всего, но - о-очень важные: у Олега побывать и у Сани Петрова. Жаль, но придется карты выкладывать. Но - се ля ви. Да! Вчера подумалось, не завернуть ли еще на спиртзавод? Смысл? Да смысла и нет никакого, вроде, но что-то вчера после расставания опять замахнул того «рома колхозного», Семеном подаренного, так снова, как тогда, - будто в небо, к ангелам. Но тогда какой-то бонификатор был, с какой-то цифрой и буквой, а в этом, самопальном, откуда бы, да в том-то весь наверно и секрет. Ладно, будет время, можно завернуть.

Вот что у него в жизни хорошо, так это квартира в доме в центре, и двор просторный. «Москвичонок» у него, пусть и с рук купленный, но проданный срочно, а потому недорого - видок приличный, пробег не много. И не какой-нибудь «Запорожец» - «пиджак на колесах».

Вырулил на улицу - спешить ему некуда: отгул и два дела всего...

До Олега Михайловича Логинова с его санаторием-профилакторием далеко - окраина города. Но по прямой все, по Карла Маркса, и, если не спеша, время есть подумать. А подумать есть о чем.

Очень даже.

Вот третий он раз уже в жизни так вот, когда - непруха-нескладуха. И, вроде как, с чистого листа, а какой уж он чистый? Что-то как-то все - облом. И не дерьмо он, вроде, мужик, не вонючка. Типичный советский инженер. И тогда все три раза тоже, если вспомнить, рисовались по воде вилами, но никогда, кажется, такого, как сейчас, чувства, что... полный идиот, не было. Такого, что он, правда, как идиот,  принялся... надувать мыльный пузырь, который чем больше его дуть, тем скорее лопнет. Как-кое-то село! В как-кой-то дыре! Муж, хозяйство, двое детей и  - он?! Случайный-залетный. Эка на тебе! Вызвездился!

Да.
И-ди-от.
А не ваше дело!
Есть вещи, которые вам - не по-нять!
Да пошли вы!..

А, вообще-то, понедельник, утро. Все - на работу. Машин много. Поторчал на перекрестке. А - вот: «желтый», «зеленый»...

Не, ну, не дубина?! Не дундук?! Да если она и тот идеал, который именно ему - идеал, так что?! Ну да, пусть на селе, в дыре, пусть на уровне «худо-бедно», но жизнь-то, как ни крути, устроена. Заведует больничкой, муж, дети. Ему тут - голый вассер, говоря на фене. 

Но.

Но, - что и почему ему впервые - впервые! - и непонятно отчего подстказывает, и решительно так подсказывает, будто озарение какое, что если он будет хотеть - только очень - и делать в ту сторону шаги, то и будет ему счастье. Вообще, он по жизни куда-нибудь делал долго и целенаправленно шаги? Делал. Когда учился. Пять лет. Методично и целенаправленно. Выцарапывался. И плод - диплом. Не отцовский щиток, не держатель электрода, не роба сварщика, а - кульман. Кабинет с микроклиматом, тишина, ватман, карандашик, чай в подстаканничке. Но если он пять лет только ради «корочек» черепную коробку свою забивал всяким линейным трассированием да изотопной гидрологией, то уж ради целого человека?!..

Нет, никогда у него раньше, никогда он раньше к тем, теперь уже трем теперь уже бывшим, таких шагов не делал - само складывалось. Он не добивался, а -  получалось. И образов никаких не рисовал. А теперь, когда нарисовалось пусть и в виде... невозможности обретения в реальность, именно эта невозможность, кажущаяся пока чудом, и подвигает и обещает воплощение в реальность, если... если к ней делать шаги.  Если делать, то будут и плоды. И он, между прочим, - делает.

Де-ла-ет!

В пятницу прошлую сделал первый - купил им билеты в театр. Вчера -  второй - выгнал эту дюймовочку с дюймом опилков в башке. Давно надо было. Тоже мне! Стыдно на людях показаться! Сейчас - к Логинову, будет третий. Потом - к Петрову в горком, за четвертым. Да, на сегодня еще - спиртзавод. Не шаг, а - так... Если и нет, так и бог с ним...

Хорошо, когда рядом никого, только сам, «баранка» да улица - держись в потоке. Никто по ушам не утюжит. Думай, Федя. На то тебе, Федя, и башка.

...Олега Михайловича Логинова, «постояльца» своего в «берложке», у себя застал. Рано появляется. На целый десяток его старше, а не дашь. Гладенький такой весь, головка яичком и - ни  единого волоска. Очки роговые «профессорские». Халатик белый отутюженный - ни  складочки. Ну как же - дире-ектор! И кабинет такой же холеный: белый, светлый, как лист ватмана. Давненько не виделись, поздоровались, обнялись - все по-дружески. В ближнее справа кресло у стены усадил. Кофе? Как всегда. У него еще и - кофе! В наше-то время! Кнопочку на пульте нажал. Любонька, сделай-ка нам. И что это вдруг - хоть бы позвонил. Дельце есть. Дельце или дело? Даже не знаю... Да ты смелее...

-В общем, был я на той неделе в командировке, в селе одном.
-Так.
-Ночевал у колхозного парторга на веранде.

-...Ту-ак, - «догадливо»-ободряюще кивает Олег Михайлович, на стол навалился, пальцы рук сцепил - весь он внимание и любопытство.

-Ну ты сразу уже! - рассмеялся Роман Николаевич, довольный «догадкой»

-Не-не, - все серьезно. Вера-анда, луна, соловьи... У-зна-ю!
-Соловьи - в августе?!
-И - как она?
-Прелесть!
-Понимаю. И что показал кастинг?
-Фу, какой ты! Все платонически.

-Не по-онял! Командировка? Без кастинга? Не уз-на-ю!

Вошла Любочка. Глянуть - обмереть. Личико: все, что нало, нарисовано, губки бантиком. Ножки, как ноженки, в коленочках не гнутся. Пристригла, подносик с кофе поставила, прощебетала:

-Там художники пришли, эскиз фасада принесли - к юбилею революции.

-Революция! Семьдесят лет ждала, подождет, - отмахнулся Олег.

Повернулась, постригла ножками-ноженками к выходу, локонок над ушком пальчиком взмахнула - обмереть!..

-Где ты так-кую?!.. - восхитился полушепотом Роман Николаевич, когда исчезла.

-Мы же минобороны, можем себе позволить.
-Ка-ак она - ножками!..

-У всех свои обязанности. Впрочем... И - что, ну-ка? Веранда, луна... Так-так? Кстати, - кофе.

Стали пить кофе.

-Так вот, отвлекись, - продолжал Роман Николаевич, напустив отвлеченность и деловитость. - Вспомни, когда ты преподавал в меде, ты из той пору кого-нибудь запомнил, из студенток, - одну и особо.

-Ну-у, во-первых, когда это бы-ыло! Я уж тут сколько! Да и сколько через руки их - белая река...

-А все-таки.

-А если все-таки и особо - это дочка Карлова, безусловно. Кардиолога нашего знаменитого, теперь уж покойного. У нее еще имя какое-то редкое, на твое похожее, да - Роза.

-И чем так «особо»? Потому что дочка Карлова?
-Нет. Хотя в зачетке у нее, помню, пятерок было больше, чем четверок, так это у многих. И на общей педиатрии своей она как-то ничем, вроде...

-Тогда чем?
-А... что это ты, Ромик... так вдруг тебя?
-А вот скажи — чем?

-А знаешь чем. Вот редкость такая. Ее, помню, когда ни встреть - в аудитории, в коридорах где, на улице случайно - она всегда будто в минуте счастья. Не того, девичьего, пустого, когда хохотушка с визгом, а такого... тихого такого, внутреннего. Будто она в какой-то своей, - показал он, округло раскинув над столом руки с чашкой кофе в правой, - в персональоной  колбе плавает в счастье. И с подружками, помню, она вот такая же, - будто она счастлива этой конкретной минутой. Да. Потом, слышал мельком, она после меда замуж выскочила за какого-то помора, кажется, уехала в Архангельск. Градусники ставит теперь наверно трескожорам тамошним...

-Какой Арха-ангельск?! Вон она отсюда в ста километрах. Белоцерковский район, село Архангельское, самое дальнее от райцентра. Роза Максимовна теперь Боброва. Зав. сельской амбулаторией. Муж - секретарь колхозного парткома, двое детей. Усадьба, овощи, куры, свиньи. Так вот я у них и ночевал. Тебя прекрасно помнит. Помнит, как ты ее на экзамене «гонял», на пятерку «тянул».

-Да не тянул. «Пятерку» я ей и «автоматом» бы поставил, без экзамена, а хотелось полюбоваться. Растворить свои минутки в минутках ее счастья. Нет! А что это ты рассиялся-то, как медный гривенник! Что это ты?! Ну-ка, ну-ка?! Уж, не?!.. И как она? Что - хороша стала?

-Прелесть! - прошептал неожиданно даже для себя Роман Николаевич, головкой мотнул даже, в глазах даже что-то...
вздохнулось даже что-то...
взглянулось даже что-то просящее пощады...
-И насчет минутки счастья ты - в точку!
-Ро-омик, а ты, дружочек, - ничего? Что это с тобой? Не уз-на-ю! Головкой не бо-бо, ничо? - глядел на него Олег Михайлович картинно-озабоченно. - Хозяйство, свиньи, муж, двое детей?!..

-Устал я. От баб этих. Хочу по-человечески.

-Так мы - по-человечески. С работой мы устроены. «Берложка» у нас вон. Желающие, пожалуйста - к каминчику, без обязательств. Мы что с тобой - плохо живем? Саню Петрова нашего спроси, - что мы, плохо живем? Сбоку не дует, сверху не каплет.

-Не хочу, - мотнул головой решительно Роман Николаевич.

-А может, все же к нам на недельку, на парочку? Прокапаем, в грязи понежишься, рыбками в аквариуме полюбуешься... Любовь, она... Тем более - платоническая...

Слово за слово - пришлось рассказать. Про все, с чем вернулся неделю назад из Архангельского. Чем новым, неожиданным полны душа и мысли. О Розочке Максимовне, о мужее ее, хозяйстве их, квартире ее матери-вдовы в доме на площади. О «хрупкости» идейки попробовать устроить Розочку поближе, «чтобы была рядышком», а этого «щегла ее» Саня их Петров, может в горкоме где пристроит. Вдруг! А - вдруг! Жить хочется. По-человечески. Серьезно говорил, доверительно. Как не позволил бы другому кому - не Олегу Михайловичу, который о нем уж куда как - куда как знает все. Ну и просьба, конечно, как итог, - Розочку устроить к себе куда-нибудь.

-Ну, ты, конечно, Ромик!.. Ты не куешь, так дуешь! Даешь стране угля, - говорил, на него глядя и мотая головой озабоченно Олег Михайлович. С другим бы с кем на эту тему он и разговаривать не стал. Он, Ромик, конечно, друг и, конечно, приятель по «берложке», но он-то, Олег, - «минобороны». У него из министерства и из генштаба ниже полковников даже не бывает. У его медиков  зарплаты - вдвое-втрое притив городских. К нему спецы орловские в очередь - годами. А «Ромик» не сдается. Жизнь - она такая: то пенсия вдруг, кто - на повышение, кто - в декрет. Ротация кадров... Оно все так, да все не так просто. И ничего Олег ему вот так сразу обещать не может, но он посмотрит. Чтобы безболезненно. И без особых напряжений в коллективе...

…До программы «Время» несколько минут. Все - по графику. Роман Николаевич принял душ, халат махровый мягкий, телу приятный, накинул, запахнулся, ноги в тапки сунул, пошел на кухню кофе заварить - «от минобороны». Потом в большую комнату чашечку унес осторожненько, на столик у дивана поставил поостыть, завалился - в мир выглянуть.

«Небывалыми успехами в труде встречают нынче юбилей октября хлеборобы Ставрополья. Намолот пшеницы твердых и сильных сортов...»... Посмотрит он, яйцеголовый! Это он, Роман Николаевич, еще посмотрит, что ты предложишь. Найде-ешь! Куда ты денешься! «Минобороны!» У каминчика с Любочками герой кувыркаться?! Плати, дорогой! Халявы нет. «Претворяя в жизнь решения январского пленума ЦК КПСС о решительном обновлении партийного аппарата, партком Магнитогорского...»... К Сашеньке Петрову впустую съездил. Ладно. Завтра из отпуска выйдет, созвонимся. «Зяблика» этого еще надо устроить! Одарит же бог иного «щегла» такой вот предестью?! Ничего! Вопрос времени! Где этот Сашенька «кукол» находит?! Какое-то все у него  «втортряпье»! «Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачёв на встрече с рабочими завода «Электросила» в Ленинграде заявил, что перестройка и ускорение...»... Не, ну удивительно - на этом спиртзаводе: времени - обед, а все трезвые!  Рома колхозного в пробирочку отлили для анализа! Самогоном с улицы они не занимаются! Исключительно, мол, для вас! Не хотите, так вы так и скажите... «Больше демократии, больше социализма» - с такими мыслями и чувствами спускаются в забой горняки шахты «Листвяжская» в Кузбассе...»... Жизнь-то, она потихоньку налаживается! Только надо делать шаги. А это он, Роман Николаевич, умеет. Не надо!..

Да — кофе стынет.
Еще посмотрим.
Еще, посмо-отрим, господа!..


8.
Белоцерковский район на Орловщине один из четырех, в границах которого два «государства». Первое - райцентр Белоцерковск. Областное подчинение, сорок семь тысяч жителей, промышленность, городская инфраструктура. Второе, вокруг него, - собственно район. Тридцать две тысячи жителей, двадцать семь сельсоветов, в которых двадцать четыре колхоза и три совхоза.

В обоих «государствах» своя власть. Выборная формальная - советы народных депутатов, которая по Конституции считается реальной и издает местные законы. И назначаемая реальная - исполкомы с их чиновниками, которые в рамках их полномочий и отпускаемых на них средств эти и другие законы, свыше, исполняют, как уж могут. То есть, четыре органа власти с двумя «бюджетами», статьями которых, как знакомый наш Василий Степанович Пименов возжами Кавалером, управляют жизнью города и села.

Есть еще пятая власть - районный, единый на весь административный район - комитет коммунистической партии. У него тоже свой «законодательный» и столь же формальный, поскольку выборный, орган - комитет или пленум, и исполнительный - аппарат райкома. Ни тот ни другой бюджетов, кроме как на содержание самих себя, не имеют, а четырьмя первыми, а через них и городом, и землями вокруг управляют в основном с помощью кнута, имя которому... страх. А поскольку страх - категория не экономическая, то и реальное влияние ее на экономику, то есть «базисы» жизни на селе и в городе, оно как-то так... в общем... эфемерное.

Периодически, всяк по своим планам, эти пять органов власти собираются на пленумы, сессии, заседания исполкомов, на которых рассматривают всяк свои «вопросы» и принимают по ним «решения». А есть еще одна «придумка», которых тоже две, для города и села отдельно, - партийно-хозяйственный актив. Это такие неофициальные тусовки разного рода начальников и к ним приближенных, которые власти устраивают, когда вздумается или «по поводу». Календарных графиков проведления их нет, и ответственному лицу, приглашенному на очередной «актив» телефонограммой, каковых собирают «под наполняемость зала», ничего не остается как смириться, что день сегодня коту под хвост, и можно расслабиться и по возможности извлечь какие-нибудь удовольствия.

Очередной такой, районный, партхозактив вдруг назначили на... среду, 2 сентября, и Иван Игнатьевич Шилов с парторгом Семеном Бобровым утром, в начале девятого выехали из Архангельского. Взяли еще Галину Львовну, новую экономистку - представиться в сельхозуправлении. А поскольку из-за острого геморроя председатель сельсовета Лаптев не поехал и одно место оставалось, взяли продавщицу Валентину, напросившуюся «в контору с отчетами».

-Они бы еще вчера бы придумали актив свой, первого бы сентября, когда все в школе! - недовольно бросила маленькая полненькая Галина Львовна, вскинув подбродочек и глядя на дорогу мимо уха председателя.

-Значит, накопились актуальные вопросы, - заметил веско Семен Иванович с заднего сидения слева.

-Вопросы у них! С печи на полати! Не сеют, не пашут, токо шляпой машут! - наверно вспомнила Галина Львовна старый анекдот про Хрущева.

-Валентина, мы сейчас, наверно, материться будем, так ты не слушай, ушки-то заткни, - говорит Иван Игнатьевич, не оборачиваясь, коротко кивнув влево, в ее сторону.

-Будто вы умеете, - говорит Валентина, посмотрев на левую щеку председателя, припухшую в улыбке, и на щечках ее ямочки так и зарделись. Она на заднем сидении в серединке, рада, что взяли, и не придется на автобус тратиться.

-Хотел сегодня съездить на медпункт бригаду снять да в Филичи на мост поставить, пока кирпича нет. Дожди придут, Чернянку вспучит, хлеб людям - как?


И то. У Галины Львовны вон картошка не копана, мешки припасены и лопаты наточены. Семен Бобров на сегодня с ветврачом договорился - у Борьки-борова коросты на задних. Водитель Володя старую проводку в ограде меняет «на медь», так тоже бросил все - «так сопли и висят».

В таких вот разговорах из села и выехали, а как Шилову гору миновали да за Омеличами влево повернули, на главную дорогу, Иван Игнатьевич попросил   Володю «найти чего-нибудь в своем транзисторе». Тот на приемнике ручки покрутил - все какой-то писк да треск, да обрывки дальних слов... «...как отметил на июньском пленуме ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев, вывод экономики из предкризисного состояния... подлинно революционных... переход госпредприятий на хозрасчет станет источником разви... роста благосостояния народа...»... - сип и треск...

-Ой, выруби. Ладно, нас не касается, - отмахнулся Иван Игнатьевич. - Нас на хозрасчет переведи, так тут и сдохнем.

-Балаболят балаболы, им чо? - соглашается Галина Львовна. - Мы-то еще на теплицах тянемся, на ранних огурцах да на свинине. А остальные двадцать шесть, как вон Машкин в «Пути Ленина», с котомкой за Лениным своим и побегут.

Помолчали.

-А вот ну-ко чо, Иван Игнатьевич, - произнес Володя, глядя поверх асфальта, на него бегущего. - Чо-то я подумываю, не уволиться ли?

-Это чо за новость?! Это… это... с... какого тебя?!.. - оторопело-медленно будто постигая и не веря в смысл сказанного, произнес Иван Игнатьевич и подвигался на сиденье влево, бочком, чтобы лучше рассмотреть своего водителя.

-А чо вот, я подумал, взрослый я мужик, сорок с небольшим, могутный пока, двое ребенков, а живем оба с Клашкой перебиваемся. Если бы не хозяйство свое, так и не знаю бы... А сщас вон разрешили частный бизнес, так вот... чо-то... и подумал, не податься ли?

-Чем хочешь торговать? - спросила Галина Львовна, воткнув ему в затылок настороженный взгляд.

-Ну да какой из меня торгаш. Я ведь кроме как баранку крутить ничо не умею. А таксистом попробую, народ в город да из города возить.

Он на свадьбу тут к дочери ездил, а у свата «Москвич» новый, недавно в денежно-вещевую лотерею выигранный. А покататься-порадоваться и не довелось. На одном глазу глаукома, на втором - катаракта, ну, врачи за руль и запретили. В общем, он готов ему «Москвич» этот в рассрочку продать, а он бы выплатил, как бизнес пойдет.

-Ну, тогда уж ты у нас уж первым капиталистом на селе станешь, буржу-уем, - говорит Галина Львовна, тоном и вскинутой назад головой уверяя, что этому ни в жизнь не бывать. И еще в эту минуту во взгляде у нее, в окно скошенном, мелькнуло такое, что-то такое… дальновидно-мстительное. А Володя на это равнодушно даже как бы, в смысле, мол, это пока только думы, а в долги влезешь, так еще не известно…

-Да, ребята, чо-то и в правду творится... не знаю, - произнес Иван Игнатьевич, мотнув головой озабоченно, глядя на дорогу.

-Мы на правильном пути, только надо перестроиться, - заметил веско Семен Иванович. - Страна победившего социализма!

Ни Иван Игнатьевич, ни Галина Львовна не ответили ему, не возразили. Согласились, может. А может, подумали, что, может, и на верном, да... Володя машину в полосах держал. А Валентина…

А ей, Валентине, больно интересно ей - про их социализм. Ее магазин никуда не денется. Магазин всегда будет нужен. А сегодня особенно она далеко от ихних забот - у нее дела важнее. По графику с отчетом ей надо девятого, а сегодня третье. Раньше - не позже, да не велика у нее и бухгалтерия. Хотя отчет - не главное. Это - по работе. А давно хотела в раймаге побывать, в старом, на углу, на втором этаже, где верхняя одежда. А вчера еще в газете объявление видела, случайно, но - будто для нее. Про лекцию. Так тоже бы послушать зайти. Когда еще?.. Да, главное - будто для нее. Это уж на месте надо, как - со временем…

В городе Валентину высадили у нового пятиэтажного Сбербанка, в сторонке и «на «задках» которого, будто вдавленная им в асфальт деревянная контора райпотребсоюза. А Галина Львовна, как у Белого дома с охами да ахами из машины выбралась, в управление короткими шажками «покатилась», в левые двери. А Иван Игнатьевич с парторгом - в правые, велев водителю Володе быть готовым к часу, поскольку он чует, что «сегодня шарманка эта не скоро».

Проходя мимо фотоаллеи «Лучшие люди района», Иван Игнатьевич глянул привычно на один из крупных портретов в средине, воскликнул, довольный:
-Во - герой наш!

-Заслуженно, заслуженно! - закивал довольный Семен Бобров.

С портрета под кронами лип сквера смотрел на них «Некрасов Алексей Поликарпович. Заведующий свинокомплексом колхоза «Родина». Серьезный весь такой и при галстуке…

У Кости был сегодня второй официальный, а с неофициальным, понедельником, третий рабочий день на новом старом месте, и на актив ему со своего третьего - на первый этаж спуститься. В зале у него там и место свое, тогда еще «насиженное» - в первом ряду слева, под самой трибуной, которое редко когда занимают. Минут за пять спустился - в людях оглядеться: девять лет все-таки. Знакомых повидал, поздоровался, вопросами засыпали, что это он - вдруг? Да вернулся вот. На старую должность. Много новеньких - девять лет, однако. Любопытно!
 
И опять то чувство, которое на таких «активах» у него хоть здесь, хоть в Семенове, что случись бы не кому-нибудь, а... Николаю Васильевичу Гоголю с его неподражаемой иронией и слогом побывать хотя бы на одном, потоптаться, как он сейчас, среди приглашенных курящих на улице и некурящих в фойе у зала заседаний, уж то-то впечатлений набрался бы на какую-нибудь «Белоцерковскую ярмарку» на манер «Сорочинской», или на другого какого «Ревизора».

Какое разнообразие типов и лиц! Сколько в иных самоуверенности, вежливой сухости, а то и циничной небрежности в позах! Фамильярного лукавства, снисходительно-радостной болтливости, а то и нетрезвой веселости забавников «после вчерашнего» в речах!.. Сколько потертых мятых пиджаков, несвежих рубашек, небритых шей, мятых штанов, необъятных пуз, нависших над готовыми лопнуть ремнями. Сколько вони кругом от дешевых сигарет, немытых тел, перегара с утра похмелившихся! Говор, хохотки кругом.

А сегодня еще то общее для всех, что лето позади, и впереди уже некое другое в делах под сезон. Что в стране еще нечто новое творится, доселе невиданное, и велят перестраиваться и мыслить иначе, а как это - иначе - не говорят? И что вот еще в мае появился, но «в большой свет еще не выходил» новый первый, и какому это дураку в обкоме придумалось «чистого» идеолога из какого-то заштатного Семенова «бросить» первым на промышленный Белоцерковск - «целую Бельгию»?! И которым они местом там, в обкоме этом, думают?!  Мысли-то такие кругом вовсю бродят, умы колобродят. Да, «своих» еще увидел, Ивана Игратьевича и парторга Боброва, подошел, поздоровались...

К десяти все собрались и расселись в зале в основном на свои привычные места - человек полтораста. Поскольку актив пусть «партийно-», но - хозяйственый, заседание открыл предрик - председатель райисполкома, пожилой и седеющий уже мужчина с глубокой складкой слева на нижней губе - след давней автоаварии. «Озвучивая» предварительные итоги лета «по молоку», сыпал цифрами, бросал в зал на общий позор фамилии «низкоудойных» председателей и «маститных» зоотехников. Особенно досталось давно всем известному «мальчику для розог»  Валерию Машкину, председателю из «Пути Ленина».

-Ты посмотри у тебя что! Вон у него что! Вообще безобразно! - шумел с трибуны предрик, тряся изуродованной «обиженной» губой. - Жирность у него три и четыре десятых, первым сортом продал 14 процентов, охлажденным - пять, несортовым - двадцать два. Коровы у него по вымя в навозе. Карнаухова к нему на той неделе присылал, так намеряли в двадцать тысяч раз в молоке у него превышение по микроорганизмам - в двад-цать ты-сяч! И какая после этого с тобой, Машкин, перестройка?! Как с тобой ускоришься?! В могилу буди разве! Как с тобой - к юбилею революции?! Для тебя Зимний брали, кровь проливали, а ты вот так вот!..

В зале - смех. Валерий Машкин, с виду пока - Валерка, в гуще сидящих в левой половине через проход, молодой, рыженький, тоже веселится, будто речь не о нем.

-Ты гляди, как люди-то работают, соседи ведь твои, - продолжал напористо предрик. - Иван Игнатьевич, выйди, расскажи, как надо перестраиваться да думать головами-то, - вдруг сделал он «привелкающий» жест в сторону их двоих. - Выйди, выйди. Я закончил.

-Ну, вот те здрасте, - усмехнулся вполголоса не ожидавший этого Иван Игнатьевич, однако, поднялся, стал выбираться в проход, стараясь не шаркать своими коленями по коленям поджавшегося Семена.

-Не знаю, какая нам еще перестройка. Живем в своем углу, как умеем. Автобусы три раза в день ходят - и на том спасибо, - говорил Иван Игнатьевич с трибуны, и тоном и движениями говоря будто, не знает он, зачем его сюда - из зала. - Хотя, что подается, так шебенькаем.

Сказал про пятую промышленную теплицу под огурцы, которую сварщики вчера закончили. Хозспособом вели, потому и вышло. А вот новый медпункт, который на софинансировании с облздравом, на втором этаже остановился. Денег от них нет, кирпич «ёк», хоть бригаду снимай. Про конезавод, который задумали возродить, сказал. Что инженера из «чертилки» на фундамент привозили, техусловия готовы, с банком все «обквакано»...

-Слышал, Машкин, как соседи-то ускоряются? Всем вам пример! - бросил в зал предрик из президиума, нервно перекинув перед собой бумаги. - Пора начинать по-новому мыслить, с этим у тебя - как? - резко обернувшись в сторону трибуны, взыскующе воззрился предрик на Ивана Игнатьевича.

-Школа у нас есть, народ еще держится, так вот храм бы нам еще как-то возродить. Народ очень просит. Но мы же на хозспособ его не...

-Ты что это, Шилов? Что это ты?! Забылся, где находишься? Вроде, начал за здравие, а кончаешь за упокой. Ты нам кадилом-то тут не махай! Церковь - не наша епархия. Садись.

Смехом, впрочем, уважающе-сдержанным, взглядами понимающе-одобрительными, полными согласия и сочувствия, зал проводил Ивана Игнатьевича. А трибуной и вниманием в эту минуту завладел первый секретарь райкома Бортников. Народ, ожидавший его, притих. В диковинку было видеть здесь, в темной массе заполнивших зал людей «от сохи» элегантного «почти актера кино» в светлом костюме в клетку, при очках в «золотых» бликах света из высоких окон, слышать «поставленную»  речь человека от партии власти.

Много говорить он не будет, но заострит внимание на главном. С частью товарищей он уже общался, с другими познакомится в процессе. Он направлен сюда, в промышленно развитый район, надеется, что надолго, и готов со всеми строить отношения конструктивные, направленные на революционную перестройку не только многогранного хозяйственного механизма, но и обновление, а понадобиться, то и замену не соответствующих времени  приводных его ремней. Ибо все решают кадры. Главное сейчас в духе двадцать седьмого съезда партии и январского и июльского пленумов цэка этого года очиститься от заскорузлости мышления и придать делам и жизни новое революционное ускорение. И главным, как говорил еще Владимир Ильич Ленин, золотым звеном, потянув за которое можно вытянуть всю цепь, является гласность. Свобода слова, свобода мысли и равное и неотъемлемое право каждого выражать свое мнение любому. В том числе и с главной народной трибуны, какой является газета, как партийный и советский орган. О том, каким будет ваше, то есть, наше, конечно, «Отечество» в обновляющемся мире, и что вам и всем нам, в том числе и власти, в том числе и мне - и я не исключение - ждать теперь от журналистов, расскажет многим вам знакомый, советский писатель, бывший в Семенове первый секретарь райкома комсомола и заместитель председателя районного комитета народного контроля, а сегодня заместитель редактора нашей газеты Константин Алексеевич Некрасов...

Не ожидавший такого оборота и слегка раздосадованный на Бортникова за то, что не по-дружески, не предупредив, он так его подставляет-выставляет, но на ходу собирась с мыслями, Костя в той же тишине зала, поднялся на трибуну. Три сотни глаз, в массе равнодушных, на удивление будто отстранившихся и постных после выступления первого глядели на него, будто не ждали ничего. А потому он будет краток.

-Самое печальное для наших маленьких газет - это их провинциальная серьмяжность, - начал он с давно выношенного. - Люди, читатели, настолько привыкают из номера в номер видеть эту серость, полную сводок по удоям и привесам, что не представляют, что газета может быть совершенно иной. Она трибуной народной должна быть. Трибуной мнений, рупором прежде всего общественно-политической, а не хозяйственно-навозной жизни. Что задача ее не дерьмо, извиняюсь, выдавать за халву, не замалчивать прорехи, а подавать реальные факты пусть и в свете разных мнений, пусть и тех, какие кому-то не понравятся.

-А если сосед соседку обгулял? - послышалось из зала подчеркнуто серьезное и даже озабоченное, и начинающий уставать народ засмеялся весело, зашевелился оживленно, радуясь уже поводу развлечься, и глядя на «оратора» уже с любопытством: как он, ну-ка, выкрутится?

-Для нас, журналистов, любой факт достоин отражения, в том числе и этот, - произнес Костя улыбаясь сдержанно и с глубоким кивком на последнем слове. - Только здесь два момента. Если подавать этот факт с фамилиями, его надо актировать.

В зале хохотнули. И тот же голос тем же серьезным тоном:

-Это что - один со свечкой, второй акт пишет?

Зал представил и, конечно, грохнул. И с минуту и народ, и президиум, и сам Костя смеялись, и кое-кто полез в карман за платком.

-А потом ведь еще акт этот подписывать надо - потерпевшей стороне.

-А кто тут потерпевшая? Обоим в удовольствие, - возразил серьезный голос из правой половины.

Опять - смех. Предрик позвякал авторучкой по графину.

-Это пример, конечно, совершенно крайний, но и его можно подать, не называя фамилий, - продолжал Костя, стараясь серьезно. - Ну, случилось это, допустим, у нас в Архангельском, все равно все знают. И если подать его в газете без фамилий, так это даже никакая и не новость, в общем-то, к тому же и застарелая. Над этим, конечно, можно посмеяться, если утрированно, но надо иметь ввиду, что мы, журналисты, так обложены запретами, что понятие свободы слова для нас золотая, но совсем не широкая клеточка. Во-первых, над нами, в том числе и надо мной, сто тридцатая и сто тридцать первая статьи Уголовного Кодекса - клевета и публичное оскорбление, а также сто пятьдесят вторая  гражданского - о защите чести и достоинства. Я имею немалый опыт судебных разбирательств по моим публикациям, но ни одного суда не проиграл. Потом, над нами еще и мало кому известное, но жестокое управление по охране государственных тайн в печати - обллит, где все наши газеты, от точки до точки читают с сильной лупой, и за два прокола по которому редакторов выгоняют без звука. А есть еще такое понятие как внутренний редактор, - постучал Костя средним пальцем себе по галстуку. - Это когда говори, что хочешь, но думай, что говоришь. И чем тебе завтра твое слово обернется.

-Все слышали, товарищи? - спросил Бортников, глянув в зал падишахом вселенной. - Вот в таком ключе и будем работать. Впереди у нас большая акция гласности, в которой газета будет главенствующей, так что советовал бы настроиться начать стряхивать старую пыль с ушей. Очистимся, товарищи. А то некоторые, как я заметил в эти три с небольшим месяца, очень, я бы сказал, забронзовели.

Вернувшись на место свое под трибуной, слушая других выступавших, Костя доволен был, что сказал главное, давно наболевшее. И благодарен был Михаилу Юрьевичу за то уже, что не стал никак его ни комментировать, ни что еще от себя добавлять, а показал, что они с ним вместе и впереди у них важные дела.

Да, чуть не забыл! Блокнот достал, ручку, стал делать пометки для будущей статьи. Третьим после него на трибуну вышел тот самый Иван Круглов, которого он мельком видел в райкоме, - заведующий промышленным его отделом. Хлебоприемное предприятие, молокозавод, новая линия на его «родном» мясокомбинате - везде свои проблемы. Только бегло очень, потом - уточнить. Сегодня, кстати, планерка вечером и статью с актива можно предлагать. На будущий вторник. Колонки на три. Если на вторую. А если кратко, то и на первую, на эту субботу. Вполне можно успеть...


9.
Валентина, когда ее у банка высадили да пока вдоль кованной ограды его шла, с терпением будто собиралась - терпеть с полчаса или сколько задержат. Там теток этих, как селедки в бочке - товаровед на бухгалтере сидит - и никогда не знаешь, кто в какую твою цифру сунет нос. Ей уж двадцать и даже с «хвостиком», и в завмагах она уж год, а ее всё за девочку держат. И в какой кабинет ни сунься, везде тебе будто сначала обрадуются, а потом начинают «воспитывать». Не за отчеты, не за цифры, которые «что-то уж больно гладко» (так уж не дура - уж наловчилась), а за другое что - уж найдут. Нашли и сегодня. Что это ты, девушка, забыла, где работаешь? Ты завмаг, так какого тебя... по полям с поварешкой носит? На Клавку все взвалила? Председатель Шилов тебе ведь не начальник. Тебе рожков три мешка да пасты томатной пять банок лишних закинули, а на полках у тебя их нет, а в колхозную столовку утащила на гарниры. Пусть-ка они сами по базам помотаются да рожки-то эти еще найдут. Ну и прочее всякое-разное.

Отбоярилась.
Оттряслась.

И то утешало, что не за этим, не отчеты ихние, а... в раймаг ей. И в библиотеку, если успеется.

Из конторы вышла - вольная птичка. Глянула на часики - половина полодиннадцатого. Иван Игнатьевич к часу велел, так что времени у нее - вполне. Советскую против банка перешла, влево повернула, в горку пошла.

Денек сегодня солнечный, хороший, сухой, идти приятно. Шумно только, пыль да гарь, да машины в два конца. Так себе городок - большая деревня. Старинный. Только набережная в той стороне, где больничный городок, далеко, красивая. Там - церкви. А тут вон... Вот это о-очередь! Метров наверно пятьдесят да в два слоя. Вот это о-о-очередь! Парятся на солнце. Почти всё - мужики. К винному, с талонами - талоны отоварить. А у винного крыльцо высокое, с перилами. Вот тут - давка. «Капитанский мостик» у них называется. Шум, мат, двери штурмом берут только стекла звенят, едва на петлях. Счастливчик вон с лицом победителя - по две бутылки в каждой руке над головой - вырваться на волю не может. Пьянь. А Митя у нее - дома, на ЗИЛе своем где-то в поле. Он у нее не такой. Нет. Он так не будет. Она сегодня рано - домой. Он с поля вернется, а ужин на столе уж и - ручки мыть. Мыльце новенькое, земляничное. Польет ему из ковшика водицы ледяной, а потом - на шейку плеснет, на лопатки, а он как испугается! заахает! зафыркает!.. Смешной такой... он у нее…

Нет!
Она не будет!
Не будет она - слезки...
Денек сегодня вон какой хороший солнечный.
Не будет.
И куда - с такими глазами?

А - вот раймаг, старый районный магазин на углу. Двухэтажный, с двумя крылами. С десяти. Уже работает. А в библиотеке - в одиннадцать, скоро уж. Ладно - на обратном пути. Прошла мимо.

А библиотека... да вон она, уж видно, в пятиэтажке - весь первый этаж. Как техникум закончила, так тут и не бывала. Скверик знакомый. Сквозь желтые кроны кленов над входом «вечный» огромный белый квадрат в котором ступеньками, красными буквами:
ЕСТЬ
                У РЕВОЛЮЦИИ
                НАЧАЛО,
НЕТ
                У РЕВОЛЮЦИИ
                КОНЦА.

Говорили: директрисса бывшая, поэтесса местная, квадрат этот фанерный тут установила. С дороги всем видать, кто мимо проезжает. А сейчас, вблизи, - углы уж облупились, буквы выгорели... На широкое крыльцо поднялась, слева от дверей - да, то объявление, как в газете, только крупно: «Мужчина и женщина. Секреты счастливого брака». Лектор общества «Знание» А.А. Светличная. Вход свободный».

Вошла. Давно тут не бывала. Фойе. Напротив - гардеробная, пустая, ни старушки той седой, ни одежды. В левом углу зеркало знакомое, высокое, в котором - во весь рост. Двери широкие в читальный зал распахнуты. В глубине - две тетки за столами горбятся, а весь народ, одни женщины, десятка два, справа вон у стеллажей, ждут. И все примерно в одном возрасте - второго или третьего брака. Как вошла, все обернулись почему-то и глядят одинаково, будто спрашивают: что девонька, замуж собралась, секретов счастливого брака захотелось? А она не робкая, на людях работает, ответила им смело взглядом тоже: да, собралась, а вы наверно «брошенки» и пришли узнать, почему?

К зеркалу от всех отвернулась, значок комсомольский на груди поправила - на тонкой материи кофточки клонится, - щеточку-расческу из сумки добыла, стала хвостик пышный взбивать, недоступное им демонстрировать, рукавчики-»фонарики» на плечиках поправила. Юбка у нее, правда,  повседневная, серая, в дорогу надетая и просит утюга, так что. А остальное - все при ней. Лопните от зависти, дуры городские, какая она юная, стройная и ладная. Какие у нее ямочки на щечках Такая вот она комсомолка сельская!..

Заведующая залом в дверях появилась, пригласила «девушек» заходить.

Она позади всех устроилась, за столом под пальмой, слева у окна. Накладную товарную чистую из сумки достала, авторучку - вдруг что записать. Лекторица, черная вся - волосы, очки-окуляры, джемпер, юбка до пят - молодая, а будто...  старая дева. Представилась. Алла она Адольфовна. Из Орлова. С лекциями по области ездит. Тема злободневная. Минуту - на вступление, а теперь вопросы, пожалуйста.

-А, скажите, извините, как ваша наука смотрит... - наверно, общее мнение выражу здесь присутствующих, извините... - на женскую измену? - немолодой и низкий голос справа, из-за голов.

-Очень просто смотрит, - с простецкой готовностью отреагировала Алла Адольфовна. -  Видите ли... Тут надо уточнить понятия. Есть аксиома «не пойман, - не вор». То есть, акт, который общепринято называть изменой, может стать таковым, вернее - под-пасть под такое определение, если приобретет известность, то есть станет - на языке науки - «предметом разговора». А на сей счет есть золотое правило: позаботьтесь о том, чтобы ваши удовольствия на стороне, на каковые любая женщина несомненно  имеет полное право, не стали тем самым  «предметом».

-Спасибо. А на мужскую - как? - тот же голос.

-Тут наука тесно следует за практикой и на сей счет есть не один, а целых три золотых шага. Мы тут без мужчин и если говорить о нашем-бабьем попросту, то первый золотой самый первый шаг - по морде ему, кобелине, мокрой тряпкой, которой полы моют. Чтобы - в науку про половую жизнь. Второй - чемодан ему с немытыми трусами и носками - к дверям и пусть валит туда, где ему будут их стирать. Пусть осознает, козел, свое утраченное счастье. А третий - пойти и хорошо покушать, попросту нажраться и лучше пельменей тарелку с горкой и побольше сметаны, и пол-торта под кофе. Но ничего спиртного, ни капли! Не достоин он - кобелина! - этого, чтобы о нем еще под водку страдали... Потом пойти платье себе купить, укладочку сделать, по людной улице пройтись, чтобы ножку - от бедра, да чтобы увидел и осознал, что он - козлина! - в жизни потерял…

-Тут как-то... вроде как... просматривается дискриминация вроде, - заметил молодой голос впереди, через три стола от Валентины. В зале - смех.

-Вы знаете. Это - вопрос оценки. Взгляда на ситуацию, - продолжала черная Алла Адольфовна подчеркнуто серьезно-научно. - А это всегда субъективно. А если объективно, в брак вступают зачем? Правильно - ради постели. Это природный инстинкт. И в целях удовлетворения которого чтобы иметь, так сказать, под рукой. Это большой базовый посыл. Вспомните песню «Калина красная» - «я не уважила, а он пошел к другой». То есть, мужика надо уважать. Не в смысле его, козла, уважать, а в смысле уважать, когда захочет. Раз в неделю, через день, каждую ночь и «утром два привета». Тут уж, замуж вышла, так держись.

«Уважать, когда захочет» - записала Валентина.

-Конечно, в многогранной семейной жизни есть множество других аксиом, которые не надо доказывать, - продолжала с видом постным черная Алла. - И если ты, милочка, в жены подалась, так блюди.

«Хорошо кормить эту скотинку - дом в чистоте - полы - стирка - воспитать зависимость, чтоб знал свое место - разжигать чувство долга, чтобы - денег...» - торопливо записывала она за лекторшей, боясь что пропустить.

-Женщина уже по природе своей, по ее внутренней организации безусловно  стоит значительно выше мужика, - продолжала Алла Адольфовна. - А он считает как раз наоборот. Что мы в этом мире - вторые. Отсюда другой важный секрет: уметь играть перед ним его, первого, а ты - будто вторая. Забвение этого может спровоцировать такое распространенное у них заболевание как мужское косоглазие с рецидивами форм хронических, неизлечимых. Вы же понимаете, о чем я.

«Беречь от косоглазия» - записала.

-А если он, сволочь, с юности хроник - глаза вразбег... - голос впереди. В зале - смех.

Ну что же она, Алла Адольфовна, может сказать. Случай тяжелый, науке известный, но лекарства есть. «Не жужжать - не спрашивать любит ли - не спрашивать не толстая ли - под руку не лезть, когда работает - полстакана водки за ужином без повода не часто...» - торопилась она не упустить.

-Есть еще один момент, который у любого, подчеркиваю, у любого мужика вызывает мат если не вслух, то в душе уж точно - у любого! - это вот, - вскинула  лекторша перед собой руки - ладони ребром. - Представьте куб. У него, как известно, три измерения: длина, ширина, высота. И лезет к мужу жена с советами, как лучше сделать, что она попросила, и говорит: сделай вот так, - быстрым взмахом наискосок рисует она перед собой ладонями воображаемую диагональ внутри куба. - Мужик от природы примитивен, он знает лишь три измерения и уверен, что вы в его деле - дура, а вы советуете ему четвертое и получаете, естественно, мат. Он ваш совет даже не воспримет. Нигде, ни в одном учебнике по психологи семейных отношений вы такого примера не найдете.

«Нельзя четвертое измерение» - записала Валентина, представляя куб, но не представляя диагональ между углами, тем более, что углов в кубе, их в кубе... их много.

Потом лекторша стала рассказывать про другие секреты, что в семейной жизни можно, что нельзя, если не хочешь, чтобы «косоглазие», да она больше не записывала - ничего, вроде, интересного. Потом вспомнила, на часики глянула - без четверти, однако, двенадцать: пора уж. Накладную сложила пополам, в сумку вместе с авторучкой сунула, выбралась из-за стола тихонько, тихонько под пальмой, склонившись под листами, на цыпочках вышла - никто не заметил. В дверях уже вопрос чей-то сзади услышала, лекторице заданный, как лично у нее в семейном плане, в смысле счастья, если она все секреты... да ответа... некогда уже.

Пока через скверик в сиянии золота кленов, солнцем пронизанных, шла, шуршала листвой золотой, покрывшей асфальт дорожки, удивлялась - а любовь?! Ни разу это слово о главном для счастья семейной жизни в зале не звучало. Почему? Ведь это и есть главный секрет, чтобы... Не только чтобы уважать, когда захочет, а и уважать, то есть - вообще...

И любить - главное!
И чтобы любил!
Неприятный какой-то осадок.

Пока так думала да пока... что-то противно так на душе... и зря только время потерела, а вот - куда собиралась: раймаг. Она покупать ничего не будет. Она пока только денежку копит. А посмотреть только, прикинуть... И на месте ли - что в прошлый раз…

На первом этаже - книги и игрушки. На втором - хозяйственный хлам. Человек несколько у полок торчат. На третьем, где одежда - никого. Даже своих, продавщиц, не видать. Тишина. Слева - окна на городскую улицу, справа - полки и длинные вешалки. Вот детское всё: ползунки-распашонки, костюмчики, платьица на школьный возраст; платья - ей не надо, костюмы мужские; куртки, плащи, а вот верхнее женское на зиму. Длинная вешалка. В июне была тут. Выбор тот же. Мерлушка ходовая вот, кролик крашеный. В этом пол-села у них. Цигейка - в магазин ходить да на собрания. Мутон. В мутоне у них председательша. А, вот оно, летом видела - пальто с воротником из голубой норки. Двести двадцать. А у нее уже сто тридцать накоплено, осталось девяносто, к маю будет всё. Если по десятке и не пропускать. Зимнее лучше летом брать: вдруг наценка. Хотя, в голубой норке... Нет, у Розы не норка - песец. Бедноватенько. Могла бы при такой-то должности да муже и каракуль натуральный, а то и колонок. Сойдет ей, Розке этой, и песец: не замуж да и двойня. А норка голубая у нее бы у первой была бы. И цвет у пальто  светло-дымчатый - Мите бы понравился. Сняла осторожно пальто это с вешалки, вынесла к окнам, ушла в примерочную.

В примерочной тесно, зеркало высокое, как в библиотеке. Сумку на тумбочку под ним поставила, пальто надела, застегнула пуговки, глянула…

Какая она стройная в нем!
Красавица!

Хвостик свой пышный над норкой вскинула, глянула с искоса этак кокетливо, - чудо как!

Мите точно понравится...
Для него ведь все!
Для него ведь!
Нет.
Не будет она - слезки!
Всему свое время.

...Плечики узкие, вокруг шеи норка кольцом пышным, и носик в нее так уютно прятать, на рукавчиках - оторочка. Крой прямой, не приталенное, что она не любит. И подол - чуть ниже колен. И ножки стройнит! Только бы не взяли. Она докопит. К маю. Так бы и ушла. Не снимала бы. Как она в норке этой хороша!

Сняла, занавеску отдернула, вышла.

-Чем-то помочь? - спрашивает голосом «толстым» тетка, рыжая и толстая, в синей форменке, слева подходя.

-Нет, спасибо. Присмотрюсь пока, - ответила, понесла на вешалку, на место, чувствуя спиной настороженно-недобрый взгляд этой рыжей.

-Что, Евгения Ивановна? - спрашивает голосом «тоненьким» девушка, рыжая и тонкая, в такой же форменке с белой оторочкой по вороту и лацканам, к ней подходя.

-Да ходит тут одна вон. Летом приезжала, это же пальто примеряла. Ходит меряет, - Чо у нас тут мерять? Тряпье для колхозников. У меня вон норка натуральная пять уж лет. Мой на тридцать лет свадьбы подарил. Так в Орлове не нашли даже - ездили в Москву. Пять, ну-ко, тысяч - целый «Жигуленок».

-А мне на свадьбу свекор со свекровью - горностая. А муж из норки - шапку на годовщину…

Она бы, Валентина, их не слушала, да слышала, как они ну громко и - для нее спектакль этот ломают с этой ложью в голосах - тонком и толстом. Одни ведь намеки! Как они на целом большом этаже от нечего делать языками сейчас мелют, чтобы над ней поиздеваться! Корова с телкой! Норка у них! Со ста-то рублей, как у нее! Вдоль вешалки еще шага три вправо сделала, где самое лучшее и дорогое. Ну - вот норка. Не пальто - шубка. И размер, кажется, ее. Искусственная только. Триста рублей. Три ее месячных почти. Да можно бы. Если она к маю - двести двадцать, так еще восемьдесят останется. Занять. У той же Клавки. Корову продала, на книжку положила. Даст. Хотя... пожалуй...

Нет. Не будет она - норку. Даже искусственную. Бабы разорвут. Из зависти. Норки, пусть искусственной, в селе ни у кого. А она - пожалуйста, вызвездится! В навоз втопчут! Особенно Розка! Вот, скажут, на народном горбу она оделась! Наворовала да наобвешивала. Тогда хоть из села - бегом, куда глаза!.. Вон год назад географичка норку-то искусственную взяла, так раз только надела, - затоптали. Свои же в школе, учителя. Муж историк. Уехали ведь, где-то в Карелии живут. Да и то подумать - за норку-то ее, не гляди, что искусственная, еще и из комсомола выпрут. Косомолка в норке! Невидано-неслыхано!..

Не-ет уж!..

-Ну, берете или как? - спрашивает толстая «толстым» голосом, появляясь неожиданно в проеме меж вешалок.

-В следующий раз.

-А то который раз уж тут вас вижу. Ходите только товар лапаете...
-А вам не кажется, что?..
-Не кажется! Ходит тут  вас, уличных!..

Ушла она. Ушла. Не ожидала. И вот таких вот?!.. Ну, ты же на людях! Нельзя же так вот! В торговле - нельзя! К тебе человек пришел, деньги принес, так хоть на спичек коробок да уговори. Ты зачем тут?! Ладно. Мало ли стерв. А еще городски-ие! На часики глянула - двадцать минут первого. До Володи тут - пятнадцать минут, а значит минут двадцать у нее есть. И чтобы там не сидеть не ждать, машины пропустила, дорогу перешла, в городской сад направилась — на диванчике посидеть, успокоиться.

В городском саду она не бывала тоже как из техникума вышла. Знакомые ворота знакомо распахнуты. На белой каменной колонне слева знакомая красная, в белой раме, полоса со знакомым наизусть:»Производительность труда - это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя. В.И. Ленин. «Великий почин». На колонне справа, на такой же полосе:«Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество. В.И. Ленин. «Задачи союзов молодежи».

Все правильно.

Только ворота миновала - щит в глаза, голубой, огромный, половину городского сада заслоняющий - «Наши достижения. Белоцерковский район в цифрах и фактах». Слева за щитом - часть стадиона, справа - аллея старых лип. Пошла туда, диванчик нашла, пальчиками по брусьям крашеным махнула - не пыльный. Устроилась. Огляделась. Вдалеке - мамы с колясками, мальчик на велике сзади обогнал.
 
Меж стволов, сквозь кроны автобусы вон, легковушки, тетки - куда-то все торопятся. Парни вон. Курят, хохочут. А ей спешить некуда. Кстати, вспомнила. Сумочку открыла. Три пирожка вчерашние в газетке: два с капустой, уже свежей, третий, вилкой ткнутый - с луком. Его вынула - обед уже. Удача вышла - пышные, мягкие…

По аллее справа женщина вон и четверо детей - мал мала меньше. Самого маленького, годик, наверно, на руке несет, второй, годика едва ли три, рядом бежит, за подол держится. Впереди девочка семенит, лет десяти наверно. Братика младшего за ручку ведет. Не старая  мама, хоть и четверо. Лет тридцать пять. Одетая бедно. Туфли пыльные, чулки бурые, платье какое-то, пиджак мужской, простоволосая и лицо - будто она слезами давится. Каким-то горем прямо убитая. Мимо прошли-прошаркали-протопали, жалкие такие, будто перепуганные. Маленький, в сандаликах на босу ногу, который - за подол материн, в пирожок ее, Валентины, надкусанный глазками втипился, задергал, как прошли уже, маму за подол, стал клянчить тоненько:

-Ням-няму хочу. Хочу ням-няму.

Пирожок ей в рот не полез. Проводила взглядом, на что подумать не зная. Видно, случилось что. Муж выгнал... И ничего при них, ни сумки, ни баула. На соседнем диванчике устроились. Мама в смятении. На детей не смотрит, а все - поверх головок - по кустам взглядом бессмысленно-горестным.

Кусанный, с луком, отложила в сумке - потом доесть, а те два, с капустой, вынула в газетке, завернула аккуратно, встала, направилась к ним, не зная, как... Подошла, поздоровалась, сказала, не зная, как, к маме обращаясь:

-Вы извините, у меня вот тут... Свежие...
В газетке пирожки подала сверху.

-Тебя не спрашивают, так не вспрядывай! - зло бросила та, отвернувшись. Заплакала, зашвыркала носом…

-Извините.

Пирожки на диванчик, в сторонку, положила, на детей испуганных - четыре пары глаз - в тряпье одетых, глянула - сердце на них кровью... Ласково-бодряще кивнула им, улыбнулась, но - что она им?..

...Да, она заметила: бывают дни чёрные. Когда с утра будто «не пойдет». Будто в одно место скопится все. Сегодня - вот такой. И что понесло?  Не ее ведь день. Сначала эти привязались - чо ты по полям? Потом эта черная Алла Светличная со своим кубом и «тряпкой по морде». Знаток «секретов», а сама несчастная. Дуры эти рыжие в душу наплевали и эта - сейчас...

Такие вот всякие горестные, черные, противные  всякие мысли и чувства плавали-ворочались, пока она - по улице, к часу, к машине... Сиди дома, не горюй, как мама говорит. У всех - своя жизнь. И у нее - своя. И неизвестно, как еще. Как? Да - как? Папа вон на кладбище, мама - гипертоник, Сережка - инвалид, все в петлю собирается. Митя у нее только остается.

Митя разве...
Разве что - Митя.
Пожить бы по-хорошему.
По-человечески.
Чтобы порадоваться.
И чтобы - семья…


10.
Как всякий партхозактив, в повестке дня которого лишь «разное», не уполз по времени за два часа и этот. Около двенадцати, расставшись со своими, «зависшими» в буфете «что-нибудь перехватить», Константин Алексеевич пошел на обед. Он опять, как девять лет назад, и опять временно, «до квартиры», жил у тестя с тещей в «примаках»; и, шагая сейчас по тропочке сквера мимо «задумчивого» Ленина, витал в мире, которому был только что  достойно представлен. Вернее, которому они с Михаилом Юрьевичем друг друга представили.

Он, Костя, своей открытостью суждений как бы косвенно и «опосредованно» представил пока еще «нового» первого признающим его, Кости, позицию журналиста, а значит гражданина и политика. А Михаил Юрьевич уже одним этим «все слышали, товарищи?» представил его, Костю, выразителем политической, а отсюда и деловой его, нового первого, позиции и статуса. И те, кто умеет слышать и видеть, а таких в «директорском курпусе» немало, именно так и восприняли их - прочным тандемом, сложившемся в Семенове, «откуда они оба».

Иначе говоря, они, «семеновские», четко, внятно и открыто представили друг друга и представились сразу на «неформально высшем» форуме района и с самой высокой его трибуны. Поскольку на активе было много депутатов городского и районного Советов, членов их исполкомов, райкома партии, их аппаратов... Ибо известно, что партхозактив, официально ничего «не решающий», по силе влияния на общественно-политическую жизнь города и села посильнее будет советов и пленумов. И когда ты на нем, среди «своих», первых и самых влиятельных  лиц, так весомо «вылез», везде будешь принят и обласкан вниманием. То есть, они оба дали понять, кто они тут, зачем они тут и к чему господам «активистам» надо в связи с этим готовиться.

А еще, это уж ему, Косте, и больше из чувства профессионального подумалось, что это «перекрестное опыление» много больше на пользу ему, чем Бортникову. Потому как по влиянию на умы разве первый райкома с ним сравнится?! Три раза в неделю: вторник, четверг и суббота, он, К. НЕКРАСОВ, приходит со своим словом и мнением почти в каждую семью, к большей половине взрослых района. Трижды в неделю! К каждому! И не потому что по должности обязан, а с тем, в чем, что более важно, убежден как гражданин, что выносил и выстрадал как писатель. А тем более, что народ щекотну-улся! Забродила бражка! И в кулуарах, и в зале - везде эти мысли о перестройке. Недовольные, опасливые, робкие, полные сомнений - да! А он на что? Затем именно он тут и появился, чтобы с неверием бороться и вести.
А Бортников?
Что - Бортников?..
Он, конечно, первый.
Да вот и ответ вам, ху из ху...

Такими вот мыслями, его занимавшими, он поделился во время обеда с тестем и тещей. Дома и вместе они в это время бывали редко, да вот - стечение. Валерий Петрович  ходил в управление образования «по отоплению», а у Ольги Петровны «окно» в уроках из-за временного расписания. Впрочем, как заметил Костя, слушали его больше из такта, а лишь минута залучилась, о такте забыли и - за старое: зря семью не перевез. И сколь ни убеждал, что вшестером пусть и в «трешке» будет шалман, сколь ни уверял, что  парни у него вполне большие и Нина «справится», и на выходные будет к ним ездить, навлек старый их довод - «как-то все не по-людски».

На работе у себя, в редакции, он появился уж во втором. Тот же кабинет с бежевыми стенами, тот же вид из окна слева - кроны берез в сквере у аптеки,  тот же стол под темным лаком, та же «вечная» печатная «Оптима», которую сам же тогда покупал. Только стул под ним другой - более мягкий. В левом от двери входной углу - тот же шкаф с «теми же» его папками за стеклянными дверцами. В правом тоже тот же шкаф, узкий, на две вешалки - для верхнего да уличной обуви. Все то же и так же, но - внутри, в его кабинете, который оставлял. А во «вне» - во «вне» новый мир как плод девяти лет его отсутствия.

За спиной у него, за стенкой, сельхозотдел, которым заведует... историк, не захотевший работать в школе, Колосков - «жена инвалид, дома сидит». Напротив, двери в двери через коридор, промышленный отдел и в нем Коля Карагин, бытовой пьяница с девизом «сколь ни бьемся к вечеру напьемся». Правее, между ним и бухгалтерией, завотделом писем Елена Петялина - «только что брошенная мать двоих девок». За стенкой перед ним и в кабинетах дальще  по этой стороне: корреспондент «куда пошлют» Светка-дурочка - дочка Износова, второго секретаря райкома; ответсекретарь Вера Толстоверова, мать двоих парней - «мужик со всех ног убежал»; в самом конце - тётя Поля, корректор «на седьмом десятке». Есть еще фотограф - «кабинет у туалета, всех уморил и тебя уморит». 

В таком вот виде и в таких «метках» представила ему коллектив позавчера, в понедельник, после обеда, Мария Михайловна «пожизненная» здесь машинистка, которая пятнадцать лет назад его «на работу принимала». И в сумме и в общем впечатления и выводы у него сложились удивленно-удручающие. «Удивленно» потому, что и тогда, девять лет назад, покидая Белоцерковск, и потом, глядя на него из соседнего Семенова, он поражался, как такому городу и такому району не везет на первых лиц. И насколько в сравнении с белоцерковским «Отечеством» в семеновской редакции коллектив живой, творческий, талантливый. А, казалось бы, в сравнении чисто количественном по населению и обилию организаций здесь, в Белоцерковске, выбор шире несравнимо.

А что до «удручения», что напрямую на него выходит и будет влиять и образом не лучшим, - два обстоятельства для бесед на кухне. Первое: две «брошенки» с детьми, бытовой пьяница, «жена - инвалид», фотограф, который «уморит» и «дурочка» - для маленькой редакции «гремучая смесь». Ущербный в семейном плане человек, а женщина тем более, творить не может, и наверно у них тут давно уже - искры. Второе... он сам, Константин Алексеевич.

Оказывается, со слов Марии Михайловны, он, Костя... «дорогу перешел» этой Вере Толстоверовой в заместители. Год назад, когда теперь уже бывшего зама, Симакова, включили в кадровый резерв райкома, на корпоративчике по дню его рождения пошутили, мол, когда Симакова на повышение возьмут, так Веру Толстоверову «посадят» замом. Шутка прижилась, переплавилась в мысль, и Вера еще «при живом» Симакове вела себя, как «замша». А тут он, Костя, да тем более «поставленный» таким же «поставленным» новым первым,  Бортниковым!.. Мужик от нее - «со всех ног», должности, в которой ее уже «обмыли», лишили, а потому, дорогой Костя, жди возмездия за все! За всё! Ну что же, если философски, - подумалось. Идеала нет. Люди везде люди.

Двумя днями раньше, в понедельник, в последний день лета, который для него еще не был рабочим, буквально в первые минуты утра, Катушев вдруг собрал всех и представил его, никому не знакомого, коллективу новым замом. На это ушла у него минута и ему, Косте, запомнилась тем, что Катушев... не сказал о нем ничего, кроме того, что он «из Семенова к нам переводом» и «местный, архангельский». При этом губки его знакомо-люто подвернулись под сухие десны и весь он являл собой вид... обреченной зверушки, загнанной в угол. Очень замечательно, подумалось Косте. Потерпи, товарищ, до весны. И заметил, как газетный народ сдержанно, но будто оторопело переводил взгляд с редактора на Толстоверову и вновь на редактора, не понимая, что происходит?..

И еще заметил тогда же, в понедельник, и вчера, и с утра сегодня, эту настороженность к нему всех. Никто не заводил с ним сам разговоров, беседы, когда он появлялся, умолкали; и в таком поведении он не видел никакой  достаточно веской причины, кроме той, что он - писатель. Ну да - во многовековой истории земли Белоцерковской и в «Отечестве» он, Костя, первый писатель. А писатель в редакции, в кругу «тоже» пишущих, это совсем не писатель «на встрече», который поупражнялся в высокомерии, потом в свои пенаты отбыл и больше превосходством тебя не оскорбит. Очень замечательно, подумалось опять. Терпите, ребята. Такова планида ваша. Вместе нам - всерьез и надолго.

Как и в ту, первую его пору, планерки проводились по вторникам, с утра. Но вчера Катушев ездил в Орлов, в управление по печати, на совещание редакторов, и планерку перенесли на сегодня, на четыре вечера, «как номер подпишем». В эти дни он, Костя, полистал еще подшивку за восемь месяцев, посмотрел по публикациям, кто из новых коллег «чего стоит» и, сложив свои впечатления со сказанным Марь Михалной, опять на ту свою мысль вышел, - как не везет Белоцерковску на первых лиц, так и «Отечеству» - на журналистов. И что нет, он, конечно, ничего не имеет, но кто здесь сегодня он и кто - они?!..

Планерка началась в две минуты пятого. Катушев кратко рассказал о том, что  «начальница вчера велела»: держать читателя и тираж; больше статей на правах рекламы; увеличения зарплат не планируют; новые запреты по линии обллита, то есть охраны гостайн в печати. 

Слушая все это, глядя, как, облокотившись о стол Катушев закомо машет перед лицом руками, силясь помочь судорожными жестами связно выражать мысли, Костя сдержанно и понимающе-прощающе улыбался, открывая в нем это будто новое, но по-катушевски старое. И когда услышал:»Вопросы?», «перевел»:

-Короче, делайте деньги, ребята.

И рассмеялся, приглашая будто разделить его иронию. Но все промолчали, а Катушев, скосив взгляд в его с торону, бросил опасливо:

-Вы с управлением не шути-ите...

-Нам хлеба не надо, работы давай, - миролюбиво подитожил Костя.

-Что у нас почта? - отвернулся Катушев, глянул на Петялину слева, у окна.

За неделю - двадцать два письма. Опять про лужу у ворот рынка; про бездомных собак, которые - стаями; про автобусы, которых не дождаться, словно он, Костя, на эти девять лет и не отлучался. Петялина, бывшая техничка детсада, пышнотелая пышноволосая блондинка с волосами-волнами по плечам, называла темы писем на память, а Катушев по самым значимым говорил, какое письмо кому «расписать». В числе доставшихся Колоскову статья по искусственному осеменению свиней от зоотехника сельхозуправления.

Костя, услышав тему, расмелся, но воспитанно, лишь носом шукая.

-Мы пару лет назад, - пояснил, - в Семенове шестьдесят лет газете отмечали. Ездил я в Орлов, в областную библиотеку, полистать архивные подшивки. И в одном из номеров за тридцать второй год увидел, - засмеялся, - заголовок... обхохочешься, - «Конеслучка - забота партийная».

-А что в этом смешного? Если раньше, - вы-то можете не знать, - а лошадка-та в колхозах единственным тяглом была, - произнес Катушев, будто глубоко лично оскорбленный.

-Да суть-то понятна, - согласился Костя, - но больно уж образ смешной рисуется, как коммунисты на случку побежали.

-Партия, она за все в ответе. - И - Колоскову. - Вот такой заголовок и сделайте - «Осеменение - забота партийная». Я думаю, нас за это никто не осудит.

Конечно, не осудит, посмеялся Костя мысленно, окинув «понимающим» взглядом кабинет.

Стали планировать. Номер на субботу готов, осталась первая - под хронику. На ту неделю у Колоскова - репортаж с хлебоприемного о сдаче зерна. У Толстоверовой - династия педагогов, у Светы Износовой - про спортивный лагерь, «да что-то вот никак...», у Кости - День села. В смысле - ухуесты в Архангельском, но не хроника, а больше - аналитика, проблемный, со снимком.

-Не пойдет, - заявляет Катушев, будто кичась своим правом отвергать и удивляясь себственной смелости.

-И что не так? - с улыбкой спрашивает Костя, именно такой финал и ожидавший.

-Что - что? А что вы наплели. У вас офицеры атомной подводной лодки ходят по сопкам, собирают грибы и едят грибовницу, а зарплату им не платят. Нет у нас в Полярном военно-морского флота и атомных лодок и атома. Да и города такого, Полярного, нет. Член парткома военного завода окрестил сына. Как он мог? Если у нас в Горьком военных заводов нет. И церквей в Советском Союзе нет. И керосин у нас для самолетов есть, которых на Дальнем Востоке нет. Вот чего вы наплели. А флаг у нас один - советский, красный, с золотым серпом и молотом, какие героям труда вручают, а не черный с рыбьими костями. Вот чего вы наплели.

Еще писавший эту статью и тогда уже чувствовавший, что таким образом «подписывает» ей приговор, Костя, демонстрируя восхищение убожеством этого несчастного, сцепив в уютном жесте руки на груди, глядел на Катушева. А как тот замолчал, уже не о статье, не о зарубленной теме, а о том, главном, что выше преходящего, заметил, что проблемы, им вскользь высказанные, давно и всем известны, совсем не секретны и не будут решаться до тех пор, пока не выйдут на общественный уровень. Так на то и газета - трибуна. А Катушев на это в том смысле, что, может, это в Семенове, трибуна. А выше-то народа себя не надо ставить, народ-то не глупее вас. Народ все видит. И в управлении по головке не погладят. Перевешают всех и газету прикроют. Так ладно, проехали, вот на активе был, так на субботу на первую можно, если коротко.

-Посмо-отрим, что вы там нам еще наплетете. Заметки составлять - это вам не щи хлебать.

На том и сошлись. Он завтра «наплетет», к обеду сдаст, а так уж решайте.   

Минут через пятнадцать планерка кончилась, и Костя вернулся к себе в кабинет. Ничуть не расстроенный,  а с чувством, что вернулся в знакомый ему мир убожества. О чем печалиться?!  Он - в должности, на своем месте, свои обязанности и направления. Веди, гони строки, получай зарплату, перевози семью, обживайся. А что до всяких там, - так это до весны. История-то вон она как поворачивается. А еще правило железное вспомнил - никогда не спорь с дураком: люди могут не заметить между вами разницы...


11.
Роман Николаевич приехал на вокзал за полчаса до прихода электрички. Не потому что не любил опаздывать, а...

Две недели, две долгих недели с той субботы после Архангельского, он не просто ждал этих выходных, а - приближал их усилиями воли и много хлопотал, чтобы они получились такими, какими хотелось. И следил, чтобы ничто из внешнего мира... и никто бы нос свой в чашу, которая... Он был, чувствовал себя сейчас чашей переполненной, и даже двигаться резко...

Суббота. Полдень. Он в полупустом зале ожидания на втором этаже, в сторонке, у окна, из которого виден перрон и пути. Рядом на диванчике розы в целлофане - бутоны на взвесе, чтобы не мялись. Не три «дежурные», не семь  «вызывающих» или больше, а - пять, чтобы «скромно, но - джентльмен». Если бы не этот, не Бобер, он бы денег занял и все бы три ведра у той цветочницы... целой бы охапкой... Брюки вчера нагладил, рубашку... Не белую надел, чтобы не «вызывать», - серо-голубую, будто «деловую», галстук темный тоже, в мелкий ромбик - от «спецовки чиновника». Как-то так... Пока. А в театр уж он переоденется.

Не шумно на вокзале - полдень, суббота. Дачники вчера да сегодня утром в пригород свалили. Глаза никто особо не мозолит. И вроде, - праздник души, которого ждал, и скоро - счастье, минут через двадцать, через девятнадцать, а что-то вот...

Что-то вот... Где-то вот там, в глубине...
Себя жаль.
Мир кругом какой-то! Всё - будто в пику!
Все! И обе недели - такие.

Логинов этот?! Уж он ли ему, яйцеголовый, не обязан, а нервы помотал. При таком-то штате да места не сделать?! А заставил поползать перед ним, клизма!  Ко мне ты потом подъедешь - я те так же вот!.. Петров этот - тоже! Деловой, прямо, такой. Три дня заставил себя «поокучивать». Без году неделя у них в компании, попал по случаю, а держится боссом, даже в бане! Похлещи-ка его ну-ка! Доставь удовольствие! Пивка ему подлей! Ладно хоть вакансия была. Сойдет Бобру инструктором - в «шестерках» бегать. У Феди в «берложке» вчера побывал, велел приготовить все на завтра, на случай: камин, банька и все такое. Пьяный опять! Рожа красная. Ну, извини, не задаром же! Фуфло!

А вот что удивил, то удивил - спиртзавод. Вообще ведь туда не собирался в понелельник, а заскочил так уж только, для заполнения делового дня. Приняли,  как пьяного сантехника, попотешались: фирма солидная, самогоном не торгуем, не занимаемся. Рюмку рома этого в колбу отлили, а в среду... пригласили, ну-ка, «на чай». Собрались: директриса, главный технолог, завлабораторией, виски -  ! - по рюмочкам и глядят на него, как на марсианина, будто он с Луны и - вопросики разные. Осторожные такие вопросики! Где, мол, вы взяли то, что оставляли? Откуда, мол, у вас то, что привозили?

Ага! Дурачка нашли. Губу раскатали. Так он, Рома, вам взял и выложил. Лох он, что ли, чтобы не смекнуть, что с этого мгновения язык - на замок! Непонятно, зачем пока, но лучше - за зубами. И они заметили, что он не лох, заме-етили! Сошлись пока на том, что он принесет им еще... двести миллилитров этого «рома» - для «углубленного анализа», и если «подозрения» подтвердятся, «уточнят позиции сторон». Диплома-атия! Вокруг самогона. Но - лю-бо-пыт-но! Ни с того ни с сего не будут ведь. В четверг Бобру позвонил, попросил, если есть, привезти бутылочку. Двести отольем, остальное — зальем.

Глянул на часы - тринадцать минут. В смысле - осталось. А не объявляют?..
Неделю вечерами шмон в квартире наводил. Полный! Чтобы ни-ка-ких ни  шпилек за диваном, ни тюбиков помады, ни щеток зубных в ванной, ни трусиков, не дай бог, забытых, ни иного следочка женского. На сутки окно большое открывал, чтобы ни молекулы, ни иона «Тет-а-тета» этого...  Пропылесосил ковер и дорожку, полы подмыл. Плиту газовую - гадство! - еле оттер. Продуктов... А где их  сейчас?! Будто год голодный. Только что на рынке, то и удалось. А вот четыре штампа - «приход-расход» - из паспорта не вылижешь. Только при  смене.

Достукался, однако!

Тридцать четыре, а уж два брака. Сын и дочь неизвестно где. Издали глянуть - если честно - дерьмо он собачье. В проруби жизни. Но - не хотел ведь! Хотел по-хорошему. Мужику хорошему в жизни вообще трудно устроиться. С бабами этими! Но - любопытно. И тепло и в радость, совсем не в тягость, были эти хлопоты неделю вечерами. Будто мирок их общий устраивал, облагораживал - их, общий. Будто она отлучалась на время... по делам надо было... к родне. Вернется, а у него - ни пылинки... Он ведь теперь не один... У него ведь забот вон... В него ведь верят. И чувствовать это - в такую сласть!.. Раньше, с теми, никогда так не было. Никому не нужен был. Чтобы - так...

Хотя, оно, со стороны глянуть, если честно, - не мыльный ли пузырь  очередной, он затеял? Не надувает ли то, чего нет, тем, чего нет? А что есть?

Надежда есть.
На что? Если честно.
На утопию?
На утопию.
На утопию надежд еще не бывало.

Муж, сыновья, хозяйство, быт, устроенный, как уж получилось, - как у всех, а тут он со своими розами. Будто мальчик с первыми «ахами». А вот и - пусть! Пусть - неразумно!

Вдруг...
На это вот только - на вдруг и надежда.

Представил. Улыбнулся, взгляд скосив на розы. Сидит сейчас, в окно наверно  глядит, а там - депо уже наверно тянется: бесконечная кирпичная стена, котельная с фонтанами пара; и в глазках - ожидание и волнение. Волнуется, встретит ли и - как? Локонки за ушками поправляет.  Конечно, он встретит. Коне-ечно. Обяза-ательно! С цветочками. С надеждами.

И немножко грустно.
Себя - жаль.
Жаль, что у него - вот так как-то все...

«...Пригородный поезд «Юрьевец - Орлов» прибывает на второй путь ко второй платформе, проход через конкорс...»

Бережно поднял с диванчика розы, сердечко так что-то прямо - вот ведь!..
Две недели!
Собраться-собраться!
Что это так он - в волнении весь?!..


12.
Вот и Орлов.
Через минутку.
Минутку всего.
Столько ждала!
Не просто ждала, а - готовилась.
Гото-овилась!

В город когда за отпускными ездила, заскочила на телеграф, три талончика купила на межгород. Все три проговорила. Да звонила не из дома, а каждый раз к себе в больницу бегала, будто по делам. Маме звонила. Наказами засыпала. Велела - пельмени. И чтобы маленькие, на один укус. И тесто чтобы тоненькое, как она умеет. И чтобы с чесночком, но только чуть. И чтобы на рынке сметаны бы нашла, но чтобы свежей. Да рыжичков бы мелких, в бутылочное горлышко. Да шпротов бы балтийских, да чего еще бы вкусненького - мало у нее хроников по базам по торговым. А зелени всякой да свининки копченой она уж привезет. И чтобы к обеду бы дома прибралась к обычному часу. И чтобы - тапочки. Папины, те самые… Хитрая какая! Все ей расскажи! Это к чему будто бы такой переполох? И тапочки папины?! Приеду - увидишь. Не томи ее!.. Увидишь. На то и сюрприз. Все ей расскажи! А чего рассказывать-то? Нечего пока. Как это нечего?! А тапочки-то папины!  А ухлопоталась-то! Ой, девушка ты, доченька! Да нечто бы она!.. Да кабы все ладно бы! Все ведь - для тебя! Ла-адно, приготовлюсь уж! Вези-и уж свой сюрприз…

Этого еще пришлось уговаривать, дундука, чтобы когда Роман Николаевич  встретит билеты передать, так пригласил бы на обед. Зачем-зачем! Затем.

Кофточку Настину надела - как в тот вечер. Чтобы в образ. В котором понравилась. Понра-авилась! Сердце не обма-анет! Жакетку только накинула поверх, старую, черную. В дорогу сойдет да и не лето уж…

Конечно, это грустно все.
Немножко.
И печально.
А счастья хочется.
Простого.
Бабьего.

За пыльным стеклом – да, вон уже знакомая кирпичная стена депо тянется, котельная с фонтанами пара...

Встре-етит.
Коне-ечно.
Наверно, на платформе уж.
Ждет.
Волнуется.
А она - вот она.
Сейчас!..

Локонки за ушками поправила, рющечки жабо. Для театра она кофту другую взяла. Не одна ведь в житье кофта. Чтобы не подумал... Пыль невидимую с юбки, с колен, смахнула двумя движениями пальчиками веером...

Сейчас!..
Что это она уж?..
Не девочка ведь.
А вот и - пусть!

Да, конечно - да... Муж, какой ни есть, сыновья, хозяйство, свиньи. А будто она девочка с первыми «ахами».

В пыльное стекло слева покосилась, улыбнулась, полная волнения встречи. Да - жакетку скинула, свернула. Не в черной ведь жакетке перед ним...

«Наш электропоезд прибыл на конечную станцию Орлов. Уважаемые пассажиры, не оставляйте свои вещи в вагонах. Поезд от вокзала проследует в депо».

-В депо, так в депо. Нам-то что, - сказал на это Семен Иванович, с видом солидным, намерением решительным поднимаясь с сиденья напротив, воздевая руки, чтобы снять багаж. Деловой. Пнем два часа просидел. Глаза бы не глядели! Сумку с полки черную сволок, маленькую синюю скинул, постоял к ней задом, будто он один, народ пропустил, пошел последним. Худой, лопатки сквозь рубашку - не в коня картошка с салом. Хозяйский долг сполняет - носильщиком.

Ладно. Всё!
Сегодня - не надо.
Локонки поправила, рюшечки...
Улыбочку.
Сердечко так прямо!..
Будто на свидание...
В ручки к нему...
Такой милый...

Женщина в тамбуре, на выход стоявшая, в годах уже, с пышной светло-соломенной копной волос, в ее сторону обернулась, взгляд задержала - экая какая эта в розовой кофте! Сияет-источает! Будто под венец собралась да - в койку!..

В эту минуту Роман Николаевич на платформу вышел, солнце - в глаза. Вообще, денек сегодня, - как летом. Сухо, не жарко и будто празднично, будто...

Вон ползет, кошечка коварная. Мордочка зеленая, квадратные глаза,  красные усы. Змеей извилась. Две недели ждал и - вот... Узел галстука тронул, - по центру ли, волосы за левым ухом попра-авил, шеей подвигал, чтобы воротник... прикашлянул... ворсинку щипнул с рукава... буке-ет... Не махать, как идиот, не тянуть, а... Волнение что-то. Будто он  мальчик. Первый вагон - договорились, второй тамбур... Прошел немного. Встала. Двери прошипели, расползлись. Тетки в бурых чулках, сумки, сапоги, куртки, штаны. Втортряпье. Рожи постные. 

Дыхание что-то даже... Сейчас!
А - где?
А - вон этот. Суровый зяблик. Сумками навьюченный.
А вон и - она!
Его увидела. На солнце из тьмы тамбура вышла.

Та же улыбочка счастливая. Та же причесочка в крупных локонах. Та же кофточка розовая... Настина - вспомнил, синяя юбочка в черный ромбик, ножки, коленочки... Прелесть!

Сквозь толпу, букет оберегая, двинулся ближе, этому, с сумками, с улыбкой дежурной кивнул «с приездом, Семен Иванович», мимо пропустил, руку ей подал. Поймала сверху, вцепилась доверчиво пальчиками цепкикими милыми шершавыми, оперлась; «осторожно» прошептал заботливо; на платформу спрыгнула - грудки вздрогнули, «спасибо» прошептала счастливая, сияющая. Шейка молочно-матовая, ушки, глазки, сияющие счастьем, и щечки, и губки для поцелуйчиков нежных, помадкой тронутые... Розы свои подал, кивнул, сияя счастьем, «это вам», «спасибо» - прошептала, польщенная, в шуме вокзала не слышно, приняла, к груди прижала.

-Ну что? Куда нам? - спросил Бобров, стоя в сторонке меж сумок у ног, тоном и видом говоря будто, что он не лапоть, понятия имеет, и розы законной жене его и руку, ей поданную, на глазах у него, законного мужа, считает вполне и в рамках. Но вышло это у него так комоло, инстинкт «деревенщины в большом городе» так явно выпирал, что Роман Николаевич... усмешку иронии скрыл воспитанно и сказал отвлеченное, с намеком будто лишь их, мужчин достойное, руку покрепче Боброву пожимая:

-А все туда же, Семен Иванович. Нам с вами - только на Барселону.

И продолжал, играя в деловитость, что «Мерседес» у него тут, на привокзальной, - помочь? - давайте мне вон ту хотя бы сумку. Роза Максимовна, уж вы вперед, пожалуйста, минутку - дверь придержал - осторожно, там ступенька сбита...

«Трахому» свою, «москвичонка» красного, слева, у табачного киоска оставлял, и, миновав привокзальную площадь и устроившись в салоне, через пару минут они катили в центр. Розочка с розочками на коленях справа - вот она, минутка, так долго жданная.

-Как добрались? Все нормально? - произнес негромко, взглянув на нее коротко, кивая с согласно-вопросительной улыбкой.

-Да. Все хорошо.
-Денек сегодня чудный. Будто лето.
-Да. Хотела даже босоножки надеть, да пятку натерла.
-И в городе сухо.

Сказал, будто про пятку пропустил, про пяточку...

-Золотая осень. Как у вас? - спросила.
-Та-к... Дома прибрался. Сгонял на рынок.

Само как-то вырвалось-произнеслось это трогательно-милое домашнее - на ее «босоножки» и «пяточку». Как хорошо... Как тепло... И - рядышком.

Не быстро ехал. Под глазом красным над перекрестком притормозил. Старушка за ручку с девочкой в белом платьеце на «зебру» ступили, семенят, поспешая, поглядели в их сторону. Девочка мороженым лакомится, лизнет язычком и ручку со стаканчиком откинет, лизнет и откинет...

-Бабушкина внучка, - сказал - для нее, любуясь будто.
-Бантики пышные, - сказала, тоже будто любуясь.
-Счастливое детство.

Не ответила. Розы подняла, носик в них спрятала, глазки зажмурила, замерла в томной улыбке. Рюшечки кофточки пышной волной вздымаюся медленно на  вдохе, коленочки открытые выше, чем… сжались в стыдливой робости...

...Желтый.
Зеленый.
Поехали.

Справа дворники в оранжевых куртках пеструю листву на газонах метут. Не справляются. Весь город листвой завален, на то и осень. Дама с собачкой. Болонка или такса. И разговор у них так, ни о чем будто, а - о чем, и - очень. О том. О чем слова не нужны, а только - тон, интонации и всякие такие их мелкие вибрации, за которыми - то. Самое главное - с того вечера. Когда были вместе. Будто флюиды. Ты ждал? Очень. Все у тебя хорошо? Да, а главное - ты рядышком. И ты... И вечером – театр...

Они беседовали так безмолвно, пока говорили вслух про денек, про босоножки ее, про бантики, дворников и город, листвой заваленный, и как тогда, у озера, опять у него вдруг то мгновение... будто где-то под сердцем дрогнуло - жилочка-нерв... Наверно так умирают от счастья. А вот он возьмет сейчас и - умрет...

И они так негромко и о своем, никого вокруг не касающемся, говорили, натосковавшись будто, что... однако, вспомнилось вдруг, что, вообще-то... у них... пассажир.

-Семен Иванович, как дела ваши? Как успехи в жатве? - спросил громко, в деловитость играя, не отрывая взгляда от дороги.

-Хорошо дела. План хлебосдачи выполнили. Ладно погода постояла. С сенокосом вот только не очень. Придется, наверно, опять, как прошлогодь, в Краснодарский край - за соломой.

Про-шло-годь!

-В Краснодарский?! За соломой?! Это что - солому? с Черного моря?! - через всю страну?!

-Лет пять уже. Прямые поставки.
-Чудеса. Мы что – уже солому не можем?
Плевать бы ему на эти чудеса. И из вежливости лишь:
-Что дома?

-На неделе ветврача приглашал. Какой-то мази вонючей прописал - хряку коросты мазать. Два ведра похлебки свиньям оставил на вечер сегодня да завтра на утро. В холодильнике. Соседа Володю попросил - сходит выльет.

Ну да, свиньям бурду - в холодильнике! Про погоду еще спросил, про картошку - не мелка ли (прости меня, господи)  по нынешней суши. Про пятое-десятое. О чем с ним - с колхозником?.. И голосом невинную искренность играл - для Розочки. Она уж поймет, - пойме-ет! На ножки под розами справа покосился, будто полненькие - от сиденья. Такие ножки!..

Не отвлекаться!

Их уже обогнали две или три более шустрые легковые и даже коммунальный большой мусоровоз, оранжевый и драный, а он все так же трепетно-бережно нес по пестрым сентябрьским улицам трепетно-нежный мир их двоих. Раза два или три, на перекрестках, в минуты под красным глазом стеклянным, он обращал взгляд на нее, и эта полуулыбка ее, полная счастья и покорности, напомнила ему еще там, у озера, под луной родившееся чувство - не победное, не мужицки-горделивое глупое, а заботливое, покровительственное, в каком никогда еще в нем не нуждались... А еще впечатление-образ не столько сейчас даже родилось, сколько с  того вечера на озере еще более укрепилось, будто есть, е-есть уже они, которые  - «мы», а меж ними и этим, который сзади, на заднем сиденьи, не трещина уже, а полоса пустого пространства, которое уже не будет сужаться. Видит ли, чувствует ли он, который сзади, свинопас, эту полосу-клин? Если почувствовал, - чувствуй. Плевать ему. А у них - свой мирок. Пусть маленький пока. И он в этом мирке, Роман Николаевич...  - нет, не каменная стена. Очень уж пошлый, избитый образ, - а... сильный он, заботливый, бережный... Как тот... дуб. Не в смысле который дубина, а тот, к которому тонкие рябины мечтают перебраться, чтобы не качаться. Вот такой он дуб!

...По Карла Маркса ехал, и вот он, центр. Слева - Театральная площадь, справа, да - тот дом, желтый, во дворе которого, он не бывал, и Бобров взялся показать, как правильно въехать и где припарковаться. Иван он Сусанин - ага!

Вышел, «москвичонка» своего обошел, Розочке с букетом помог выйти - и все с такой любезной заботливостью... На руку его оперлась уверенно, шершавыми пальчиками маленькими цепкими, «спасибо» прошептала, счастливая, сияющая... Бобер из багажника сумки выволок... И вот минута грустная, когда бы ему три билета в театр из кармана пиджака вынуть, два отделить да Боброву вручить, - он как бы сторона теперь, да этот нашелся, благородство проявил. Что вы, что вы, Роман Николаевич, если вы не против, время-то - обед. Уж просим-просим...

Какой гостеприимный!..


13.
Софья Петровна Карлова...
Извините.
Как-то сразу вот так и...
Н-не спешите.
 
Ибо Софья Петровна Карлова, она не какая-то там... типа... имярек назвал и - пожалуйста. Нет, не обкомовская и, не подумайте, - не из правительства области, нет. И даже не в должности дело, не в должности. А вот как она, блюдя свой статус, у себя в больнице большого завода, в поликлинике, которой заведует, в белом халате наглаженном и шапочке по коридору каблучками процокает, больные на лавочках вдоль стен, кто знает, провожают ее в скорбном понимании; а коллеги за тонкими дверями, врачи и медсестры на приеме, заслышав ее поступь, замирают на минутку и переглядываются пусть в легком и благосклонном пока, но уже - недоумении. Потому как эта «гангрена» уж полтора года как вдова, солнце закатилось, и пора бы… а она все еще играет величавость, будто она по-прежнему КАРЛОВА. Сама же Софья Петровна, для себя, не только на работе, но и дома, даже когда картошку чистит сварить на завтра или по квартире что, она - КАР-ЛО-ВА. Бе-зу-словно! И пусть она в смысле возраста вот-вот уже... у всякого это когда-то случается, однако, заменим это слово, для женщины безжалостное, выражением «выслуга лет».

Сегодня суббота, выходной, Софья Петровна дома и не сказать, чтобы в расстроенных чувствах, а будто... знаете... брадикардия. И все по милости доченьки любимой. Ну прямо у нее - медицина катастроф! На коротком времени три раза звонила, да все подолгу, да все, как в фармацевтике: пельменьки чтобы мелкие, сочни тонкие, сметанка свежая, рыжички «в бутылочку», да хроников больных своих по базам по торговым на шпроты-сервелаты-балычки потряси да другое вкусненькое что, сама не знаю.
Да уж потрясла она, кого могла, да все рынки обегала, вчера - пельмени вечером до полночи лепила, квартиру прибрала. И вот уж две минуты до полдвенадцатого, когда они обычно с вокзала появляются, а у нее вон и закуска нарезана, и под пельмени уж вода вскипела - как появятся, сразу засыпать. А только непонятно, какая такая бацилла завелась да, видно, доченьку ужалила. Это если человек большой и нужный, - то понятно: принять и угостить. И - переполох, и - разносолы. Но чтобы - «та-апки па-апины»?? Тапки папины!! До папиных тапок, мил человек, это… это совсем другой реце-епт! И ведь не говорит! Сюрприз у нее! И не говорит ведь! Да мамочка - не дурочка. Что тут непонятного?! Если - «тапки папины». И голосок по телефону, будто она сердечко свое под заботу прячет! Вся прямо упряталась!..

Доченька ты, матушка!
Да нечто бы она!..
Мамочка - не ду-урочка...
Вези-и уж свой сюрприз!..

На часы на стенке глянула - вот-вот появятся. Сюрприз у нее! Под «сюрприз» и оделась. Не вырядилась, а платье то, строгое черное - просто и торжественно, и по плечам и груди - кружева. Подвилась вчера еще да в бигудях спала, да утром укладочку, раз - «сюрприз». Посмо-отрим!.. Тапочки домашние мужевы любимые, никому не даванные, вынула, обтерла, на полочку на верхнюю с обувью устроила, на видное место. Сюрприз у нее!.. Посмо-отрим уж… Стоило ли ради чего хлопотать. То-олько не колхозник бы - о-обнеси и вынеси!..
 
В эту минуту они в троем поднимались на третий.

Роман Николаевич всегда видел этот дом с той стороны площади или из сквера, но никогда не бывал внутри. Удлинненные лестничные марши «под» высокие перекрытия. Вероятно, это та самая, «сталинская» серия одиннадцать ноль восемь, «хрущевки» уж потом пошли. Таких домов в городе всего два. Ступени из белого мрамора. Широкие и заметно уже временем отоптанные, но по ним шагаешь, будто восходишь в мир богов! А еще - Розочка-прелесть рядышком, ступенькой ниже, за правый локоток его держится доверчиво. А впереди - этот, будто лакей у них, с сумками сугорбился, пыхтит-отдувается. 

-С мамой познакомлю, - шепчет она, улыбнувшись ему снизу.

-Хорошо, - шепчет он, кивнув и улыбнувшись ей сверху, ручку ее коротко к боку прижав. 
-Вы ей понравитесь.
-Буду стараться.

Это он сказал только так, из вежливости. На самом же деле желания видеться с кем-то из ее семьи не было ничуть. Тем более с матерью. Ну как же - хранительница очага дочери, мира их семьи. И уж едва ли быть после визита этому теперешнему чистому чувству. Впрочем, если что, он лишь отобедает, раз пригласили, билеты передаст, да - прошу прощения, дела, до вечера. Встал да откланялся.

...Третий, как четвертый. Просторная площадка, две двери высокие двойные, черным ледерином обитые. Носильщик их сумки у левой поставил, голубую кнопку нажал…

Софья Петровна, услышав, наконец, трель соловья, - «сейчас-сейчас!» - с кухни поспешила - защелка, цепочка - три шага отступила, замерла, руки под грудью сцепив в ожидании. Первым зять-колхозник с сумками ввалился - «это вон в столовую» - не сюрприз. Дочь с букетом роз - пять штук! - тоже не, а дверь открыта…

Роман Николаевич как за Розочкой вошел и, так получилось, встал к ней слева близко, и они - с букетом этим - на несколько мгновений перед Софьей Петровной замерли… он… от выражения лица ее, этого взгляда, в него вперенного, позы ее, будто она... оцепенела,... даже... смешался. Удивление на грани испуга, это боязливое недоумение, будто она «глазам своим не верит» и хочет поверить и совладать с собой... А Розочка, взглядом маминым упившись, лукаво-довольная, что сюрприз удался, словно отвечая на немой вопрос ее о чем-то, только им известном, сказала:

-Это Роман Николаевич.
-А это - Софья Петровна. Любимая теща. Прошу любить и жаловать, - вставил Бобров, выходя из столовой уже без сумок. Но ни мать, ни дочь на это -  никак.

-Добрый день, - кивнул почтительно Роман Николаевич и, собравшись выглядеть воспитанным, обласкал Софью Петровну, как уж смог, этакой «бархатной» полуулыбкой.

-Добрый. Проходите. Будьте, как дома, - закивала Софья Петровна с преувеличенной ласковостью, словно стараясь тем самым скорее избавиться от шока.

-Мам, где у нас та синяя ваза? Надо поставить, - сказала Розочка этак подчеркнуто домашне-хлопотливо, подавая матери букет. Та приняла цветы, но не ушла, а осталась «любоваться молодыми» и была… вознаграждена неожиданной мизансценой. Дочь, скинув туфли и опершись левой рукой о край платяной стенки, чтобы взять с низкой тумбочки тапочки, склонилась и так  близко подалась к гостю задом, почти его коснувшись, как это уместно бы разве у супругов. «Во-он уже как! - восхитилась про себя Софья Петровна. - Во-он уже!..». И - гостю в хлопотливой радости:

-И вы, пожалуйста, Роман Николаевич. Тапочки вон для вас, во-он, кожаные, а я пока…

Поспешая, в столовой скрылась - «трубчатый» бульк воды в стекле, треск целлофана - вышла с букетом в голубой вазе в переливах  граней, проговорила ободряюще-заботливо:

-Роман Николаевич, вы, пожалуйста… Пиджак, если хотите, можете снять. Дочь, поухаживай. На плечики вон - в шкаф.

Софья Петровна пошла в большую комнату, с зятем разминувшись, будто его нет. Но Роман Николаевич под взглядом Боброва изобразив - для него - покорность гостя, стал снимать пиджак, а Розочка-прелесть, будто в прихожей кроме них никого, стояла напротив и близко, как любящая счастливая жена в терпеливом смирении ожидания. От этого взгляда ее, полного, как ему показалось, изу… мленного стыдливого восторга, Роман Николаевич, он… ему бы… да Софья Петровна спасла, вернувшись из комнаты уже без вазы, сказала:

-Вы, мальчики, пока шли бы на балкон, подышали бы, а мы быстренько -  на стол. Дочь, пойдем-ка. У меня уже все почти. Пельмени можно  сразу…

Бобров повлек гостя на балкон, и Романа Николаевича опять, как в прихожей, поразил простор и объем большой комнаты - будто зала с непривычно высоким потолком. В центре круглый стол под белой скатертью, накрытый, глянь-ка, на четверых. Значит, его ждали. Это уж - Розочка! Тарелки в цветочек, в стопочки по две, мельхиоровые ложки и вилки приборов на голубых салфетках, венские стулья с витыми спинками, этажерка в свисающих узорными углами накидках, настенные часы темного дерева, черный кожаный диван с высокой спинкой, пианино тоже черное в углу, по стенам - картины с фруктами и крестьянками среди снопов, барометр в круглой резной раме, прочие «старинные» детали интерьера, - все под взглядом его беглым слилось в давний «киношный» образ роскоши врачей-интеллигентов, полный благородства, достойного элиты. Впечатление это подчеркивал контрастом портрет в современной алюминиевой раме над диваном. Мужчина, не старый, но с заметным серебром в пышной шевелюре, аккуратных усиках и бородке клинышком, темно-синем пиджаке и галстуке «в тон», белой рубашке, в позе чуть с оборотом влево - явно Розочкин покойный отец - не... глядел и даже не... взирал на него, Романа Николаевича, а будто... буравил-давил недоумением «кто ты такой и что тебе тут?!...» А Бобров, сдвинув в сторону портьеру, уже открывал дверь на балкон.

Софья Петровна, всю эту минуту бросавшая из кухни через прихожую и зал полные нетерпения взгляды и дождавшись, когда мужчинам не будет ее слышно, глазки округлила, воскликнула вполголоса в восторженно-нешуточном осуждении:

-Ну, дочь! Ну хоть бы ты предупредила!
-А я предупредила.

-Сюрприз так уж сюрпри-из! Прямо - Славик вылитый! Красавчик такой же. Я как увидела, о-бо-мле-ла! Думала - вернулся! Только из блондина в брюнета перекрасился, и волосы - короче. Думала - вернулся. А вы с этими розами, как пара молодых только из Дворца бракосочетания,  хоть вас фотографируй. Ну, Славику тогда только двадцать было, а этому уж, как, наверно, тебе. Но тот же будто Славик. Статный! Видный! Мужчинка уже зрелый. Кто, ну-ка,  такой?
 
-Здешний, орловский. Инженер из какого-то проектного института. В колхоз приезжал. Что-то у них там - по конному двору. У нас ночевал... на веранде. Билеты на сегодня взял, на «Грозу», - говорила Роза Максимовна, склонившись над сумками на стульях. Она вынимала из первой, большой, привезенное, что вечером вчера сама же уложила, и совала на стол копченую свинину, лук зеленый, укроп пучком в бумаге, огурцы, банку варенья... При этом она старалась держаться к маме бочком, полуотвернувшись, чтобы та не видела наверно уже покрасневшие глаза ее… горячие уже... и говорила… старалась... так, будто между прочим, отвечая лишь, чтобы… так мучительно… и… жгучая горечь…

-Женатый?
-Не зна…

Выпрямилась резко, отвернулась к шкафчикам, створки распахнула, где мелкая посуда, зачем - не зная, носиком хлюпнула, замерла, двигая пальцами по кромкам блюдец в стопке... не зная, а только… сладко-горько так… и в смятении этом удушающем... А Софья Петровна это «не зна...», это деланное «а...» будто простодушное как услышала, так в сторону ее обернулась, взгляд подняла, сердцем почуяв… А дочь перестала пальчиками кромки блюдец гладить, переступила-повернулась в сторону матери и обреченно будто руки опустив, замерла перед ней в позе скорби с красными,  полными мольбы и слез глазами, произнесла двутонное, чуть слышно-выдохнув, прося будто пощады:

-Ма-ам!..

Софья Петровна как увидела в пылающем лице пусть взрослого, но для матери - всегда ребенка, единственной, любимой, беззащитной-маленькой дочки ее, по щечкам которой катятся слезки, эту боль о давнем желанном несбывшемся, эти двенадцать ее колхозных лет в западне поломанной случаем жизни, так… будто сердце горем облилось и тоже - слезы, материнские, горькие навернулись; заплакала беззвучно, подошла, обняла дитя свое не-пу-тевое-глу-пое-родное, на ушко прошептала:

-Молчи уже. Ничего не говори. Уж ви-ижу. А он?..
-И он... Наверно.

-Ну и хорошо. Вот и хорошо-о. Вот и ла-а-адненько. Все и ла-а-адненько! Да лишь бы люби-ил. Главное - любил бы. А уж это «наверно» мы уж убере-ем. Уж постара-аемся.

И, отпустив уже дочь из объятий, взяв из пачки бумажных салфеток в шкафчике одну и осушая глаза, произнесла с шутливым укором:

-Как уж не спросила женат-не женат? Раз ночевал. Вот бы и знато.
-Как я спрошу?

-Как-как. Мы - женщины, мы ведь это умеем. Ладно уж, сама узнаю, мне простительно. А если не женат, так уж на-аш будет. Теперь уж не упу-устим теперь уж! Хватит, натерпелись этого кол-хозника! Глаза бы не глядели! Да - что у нас? - спохватилась будто Софья Петровна, ладошками лицо себе обмахивая, глаза и щеки прохладой осушая. - Я сейчас - пельмени, а ты - салатик быстро. Штопор, вилки - чего бы не забыть…

Они так хлопотали, из столовой в зал, на стол, закуски и приборы носили, поспешая, а Роман Николаевич, не знающий еще, какое счастье его ждет и сколько уже слез о нем… без пиджака, в рубашке и при галстуке, стройно-элегантный, на балконе стоял, о край перил опершись, и…  негодовал на свою судьбу. И как, скажите, не негодовать?! Живут же люди! Вот у него, из окна большой комнаты (так называемой) - первый этаж - двор и четыре бака в ряд! И целыми днями вереницы мужиков-подкаблучников, редко - баба, одинокая или обматеренная иная, ведра с мусором волочат и валят, волочат и валят, так что портьеры на окне не раздернуть. И на кухне из окна - узкая улочка и слева, очень вкось и вдали кусок площади да угол драмтеатра. А здесь, с балкона, а значит и из зала - любому генералу или Генеральному глаз порадовать!..

Главная площадь областного центра. Третий этаж, как четвертый. Внизу, под балконом, под ногами, - широкая, одна из главных, улица, два встречных потока: троллейбусы, автобусы, машины-машины в пестрой круговерти. Дальше - необъятная площадь, залитая полдневным солнцем. В центре - сквер и фонтан в переливах струй. От него радиально - аллеи лип, под которыми диванчики с праздным людом, а на том, вон, в центре, на котором он в ту пятницу сидел, молодая мама с коляской. Он на нем сидел, на окна глазел, мечтал и вон он - здесь. Справа - драмтеатр с шестью белыми колоннами, слева - желтый политехинститут, а по той стороне во всю ширину площади пятиэтажное мрачно-серое здание областного комитета КПСС. В небе над ним, на крыше, над площадью, над городом, над миром огромными буквами на толстых подпорках, чтобы не упали, - «Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи!».
 
Живут же люди! И полюбоваться бы и о приятном о чем побеседовать, да к этому Бобру пустоголовому не знаешь на какой козе подъехать. Балкончик тут, правда, небольшой и узкий, едва в ширину плеч, они друг против друга по углам устроились, и несколько минут уже он с этим щеглом!.. Да ладно бы вменяемый мужик какой нормальный с привычным понятием, так другой бы и базар. А с этим?! Ведь что любопытно!…

Весь вечер тогда, в колхозе, на террасе, вроде, и под рюмочку, и на другой день, утром, за завтраком, они, супруги, едва парой слов да парой взглядов обменялись. И сегодня, пока с вокзала ехали, и сейчас, в прихожей, и Розочка и мать ее с ним, как с пустым местом. Может, «прокололся» - у мужиков это бывает, - однако, что-то тут скорее более серьезное. Такое впечатление, пока необъяснимое, а лишь угадываемое и напрашивается, будто… судьба на нем… крест поставила. Как-то так. И даже вот эта манера его держать себя и голову назад и вбок откидывать в этом горделивом жесте-движении будто протеста и самоутверждения, как подтверждение этой догадки. И еще - в догадку.

Закончил когда-то человек пед, получил профессию учителя - конкретный и понятный социальный статус. Десять с лишним лет преподавал пусть арифметику - замерзшую науку, но ты всем понятен и в жизни устроен. А теперь кто? Пустозвон? Продавец воздуха? По полям бегать флажки раздавать? И ни шерсти от тебя, ни молока, как от козла. Видно, с головой что, или амбиции. И полез ты в мир власти, где все так зыбко-грязно и чревато, где судьбы людские на живую нитку прихвачены к театру марионеток, одной из которых ты и стал. За одно уже это нормальная баба, желающая прочного базиса семье, уважать тебя, товарищ, не будет.

Но это - философия. А вот перед ним, Романом Николаевичем, конкретное фуфло, гордый щегол, но - владелец (уж в какой там степени - вопрос) такой жемчужинки, такой прелести, ради которой… перед этим… не знаешь, с какого… Разве это и осталось…

-Вот смотри, Семен Иванович, - продолжал Соколовский, играя убедительность крайнюю. - Кто сегодня ты и кто я? Вот - я. Инженерик в проектной конторе - стол, стул да кульман в углу, - деланно-брезгливо поморщился он. - И партком у меня - одно название. Двадцать три коммуниста -  бюро у нас, на партком даже не тянет. И, представь, ты, инструктор и не какого-нибудь отраслевого, а - ка-адрового!  организацио-онного! отдела городского комитета партии.

-Шило на мыло?

-Не ска-ажи-и! Смотри. Ты приезжаешь на собрание ко мне или к такому, вроде меня, самому мелкому, ми-кро-скоп-пическому, - изобразил он кулаком микроскоп и прищурился в него под ноги. - В иную контору вроде нашей, в какие-нибудь «Рога и копыта», к промокашке вроде меня, как ангел с неба! Там с утра уже все на уша-ах! На улицу выбежали! Встречают! Под белы ручки тебя! Семен Ива-анович?! Чай, кофе, Семен Ива-анович?! Извольте, вот сюда, Семен Иванович, пожалуйста! И за спиной у тебя не мои обмылки, а двадцать пять тысяч коммунистов! А-армия! Фррронт! И ты - ко-ман-дарм! Генерал-лиссимус! Или, представь, ты приезжаешь на завод, в цех, где не кастрюли клепают, танки строят! - бррронебойную мощь страны! А там уже конвейеры с утра остановили! Народу согнали человек пятьсот! Тишина, и все - тебе в рот с затаенным дыханием! И ты вручаешь знамя ЦК КПСС и Совета Министров СССР и благодаришь за огромный вклад в дело мира во всем мире! Вот это чувство властелина мира, очень редкое и труднодоступное, - поколебал он широкими жестами вскинутым пальцем, как метрономом, - не испытавшим его не-ве-домо! А испытавший хоть раз, испыта-авший?!... Эт-то совсем другой человек. За это чувство можно все отдать! Ма-аму родную! Родину продать!.. Правда, мне такого не случалось, в смысле - испытать, но вон в этом домике, - мотнул он головой в сторону обкома, - его знают.

-А кстати, я почему про орготдел, - после краткого и будто случайного молчания, продолжил Роман Николаевич, усовестившись про себя, что насчет «мамы» и «родины» он, признаться, перебрал. - На днях на улице - случайно -  Петрова Саню встретил, заворга горкома. Одноклассник по школе, учились вместе да по туалетам чопкали «бычки». К себе приглашал - там у него через неделю вакансия. А я чистый технарь, мне это не надо. И сразу о тебе вспомнил и представил тебя этому Сане, конечно, в лучшем виде. И еще, между нами, - «на ходу» придумывал он. - Этот Саня Петров, в смысле Александр Ильич, между прочим, в обкоме, вон здесь — кивнул он в сторону обкома - в большом авторитете. И там по коридорам слухи уж вовсю, будто приберут туда нашего Саню. Так что ты, Семен Иванович, в горкоме под ротацию в самый бы раз. А пока Саня тут, ему тебя переводом да с кооптацией - как два пальца об асфальт.

-Не люблю город, - тупо-заносчиво глянув на площадь и отстраненно мотнув головой, произнес Бобров. - На селе, конечно, и дома пониже и асфальт пожиже, а тут, - бросил он косой взгляд под балкон, - шум, пыль - голова кругом.

-С одной стороны - да, и курица не птица и Орлов - не столица, но что ни говори, а - культурные центры…

-А там - корни. Дом. Хозяйство. Веранда новая - своими руками. Моя гордость.

-Понятно. Конечно. Это я так только, для разговора. Корни - святое, - произнес Роман Николаевич этак миролюбиво будто. Лафет ты осиновый - под свинарник! - Кстати, звонил тут на днях по делу одному дружку своему давнему, этому, помнишь, на террасе говорили, Логинову, Олегу Михайловичу.  По мелочи, так, кой-чо перетерли. Рассказал, как в село к тебе съездил. Про Розу Максимовну, его бывшую студентку. Оказалось, помнит по тем еще годам, когда преподавал. Сейчас - дире-ектор! Величина-а! Тоже бы нашел - да без сомнения! - что и для супруги. Он же - минобороны!  Кстати, и оклады у них там поднебесные и стажировки и - по карьере.

Он уже обессилел приводить доводы, а этот перед ним, как... мороженый  судак, и слова его, как от стенки горох. И сиволапость эту, видимо, - ни-чем!

Ладно.

Хотел еще сказать что-нибудь в пользу возможностей Логинова по устройству у него Розочки, но… не стал: чтобы вдруг не выперла эта забота его, не родила у Боброва подозрение, а спросил, зная, что из таких бесед более помнится последнее, - о «роме». Привез ли тот обещанное на анализ. Оказалось, привез и полюбопытствовал о причинах такого к этому «рому» внимания. Роман Николаевич, такой вопрос ожидавший, не столько словами, а больше «на пальцах» и вяло жуя будто пустым ртом, изобразил... пустое место. Что нет там каких-то уж особых причин, а только «ром», подаренный ему Бобровым, таким чудным оказался, с таким «букетом», что он решил похвастаться и свозил его к давней знакомой, директриссе спиртзавода. А поскольку в «букетах» толк она уж знает, попросила подогнать ей миллилитров двести на полный лабораторный анализ.

Семен Иванович на это хохотнул лишь, заметив, что весь анализ и состав в голове у Любки Некрасовой, заведующей сливным молочным пунктом в Архангельском. Она этот «ром» всю жизнь - мелким оптом. Самогон на селе - главная валюта. Гонят все, да только Любка - «марочный». Роман Николаевич стал, было, хвалить неведомую ему Любку, но тут же... осекся и поспешил замять тему. Потому что директриса спиртзавода - не дура, с бурдой на дрожжах возиться не будет. Что-то почуяла, не иначе, носом своим профессиональным. И решил, что лучше пока ни звука лишнего о своих догадках, что чтот-то в эт-том «роме»...

-Ма-аль-чи-и-ки-и! Пожалуйте в за-ал... - пропела из глубины комнат Софья Петровна, и они направились за стол. Выходя за Бобровым с балкона, глядя  в сухую его спину, подумал, поморщившись, - вот чурка суковатая! Что в нем  непонятное такое отвращающее? Никаким колуном его! Но - ничего. Ничего. Будет и у нас на Блюхера праздник…



14.
Пока покидали балкон и рассаживались за большим круглым столом, пока Софья Петровна устраивала его - «вам, пожалуйста, сюда, Роман Николаевич, здесь удобнее», пока «обживался» в кресле своем, он вспомнил то чувство, вызванное беломраморными ступенями, по которым он с Розочкой сюда восходил, и видел себя уже в «мире богов». И многое здесь казалось и было для него впервые, «никогда еще» и вызывало робость, повелевало соответствовать и... радовало новой счастливой мыслью, что если он тут, значит, этого  достоин.

Впервые, например, он обедал не в комнате-коробке в тесноте и духоте, а в просторном зале с потолками метра за три, казавшемся от этого прямо-таки «царским» - с картинами в багете под золото по стенам, необъятного диаметра (хрустальной?!)  люстрой под богатой лепниной розетки. И никогда еще (или уж не вспомнить, кажется, в годы Брежнева, однажды, на юбилее у одного сановного «кренделя») он видел такой стол: салями, балык, сыр, ветчина, рыжики в сметане, шпроты, чере-ешни в компоте! свининка копченая - старая знакомая, икра кабачковая, еще не забытая, а еще угрожают пельменями! А эти тарелки, блюдца и блюдечки под золоченой хохломой - из «гарнитура»! Рюмки и фужеры, должно быть, из Гусь-хрустального в переливах-блестках граней. Эти ложки и вилки с круглыми ручками явно из слоновьего бивня! Антиквариа-ат, достойный королей! И в центре не бутылка «злодейки с наклейкой» - пузатый «королевич»! голубой графин в полудужье вертикальных граней. Пусть и с русским самогоном, но - «архангельских кровей». Да бутылка доступного в наши дни разве что обкомовской элите «Шампанского».

В этом «мире богов» за такие столы не жрать собираются, а встречаться на высшем уровне, обмениваться мнениями по насущным вопросам, когда все - в рамках политеса и взаимоуважения сторон. А потому «следи за базаром», чтобы не ляпнуть чего, не облажаться. Тоньше надо, чтобы - достойно и воспитанно, раз посчастливилось… А место гостю - лучшее. По правую руку у него - Софья Петровна, по левую - этот; напротив, через стол и в виду всего зала - Розочка. Потупилась, прелесть, и слушает...

Софья Петровна на правах хозяйки да при госте, впервые принимаемом, «во вступительном слове», по традиции уж, не преминула «соломки подостлать» с этими под скромность знакомыми-привычными «у нас все по-простому, по домашнему» да «уж что бог послал», «уж вы не обессудьте». На что Роман Николаевич - для реверанса - заметил, стол в восхищении окинув, что дай бы бог всем таких богов, такие дары в наши дни приносящих. С тем обед и начали. А поскольку причина появления его, Романа Николаевича, здесь да и сегодняшний приезд супругов в гости были связаны с вечерним спектаклем, Софья Петровна, естественно, спросила, во сколько начало? Роман Николаевич сказал, что в семнадцать, спохватился, что билеты забыл передать, и хотел уже встать да в прихожую кинуться - «в кармане лежат», но Софья Петровна остановила, сказала, что она не забудет, да спросила еще, хороши ли места?

-А-а... очень удачно получилось, - закивал довольный собой Роман Николаевич.  - Правую ложу взял, ближнюю к сцене. Все будет видно. Все три места.

-Три? Ка-ак? - сделала вид, что очень удивлена, просто - о-очень! Софья Петровна.

-Я понял, да, - мелко и с лукаво-философичной улыбкой закивал Роман Николаевич. - В смысле - почему не-е?..

-Вот и-именно. Такой красивый молодой человек. Любая девушка…

-Ну, Софья Петровна… Я сейчас наверно начну краснеть, - произнес, очень найдясь, Роман Николаевич, любуясь тем, как мама Розочки любуется им.

-Ре-едкое качество в наше время. Редкая способность, - оценила Софья Петровна. - И все же. В вашем уже возрасте - для мужчины…

-Вы знаете… Как-то вот… До сих пор и… А на перекладных, извиняюсь, как-то не… Не мое, - поморщился он, замотал головой решительно, очень решительно. - Может, работа. Я же по командировкам все. В городе наездом. У меня знакомый есть, охотовед. Наш сельхоз кончал, факультет охотоведения. У него квартира здесь, в Орлове. Жена, дочь-невеста. Казалось бы, обычная семья. А еще у них дом по месту работы хозяина, в охотхозяйстве, где-то там, на севере, километров двести, - махнул он вилкой в сторону прихожей, а получилось - на Софью Петровну. - И вот они живут так вот на два дома, то они - к нему, то он - к ним. В лесу у себя пропадает неделями, а здесь, в Орлове, наездами. У них единый семейный бюджет, отпуска в одно время берут, отдыхают на югах или в турах где. И вот такой у них - гостевой - брак. Многим мужикам, между прочим, на зависть. Есть свои плюсы. Но - не мое, - решительно помотал он головой, поморщился скептически.

-Значит, любо-овь, - произнесла оценивающе Софья Петровна и так, будто капнула это слово в виде препарата при анализе крови гостя на наличие в ней «лейкоцитов любви».

-Наве-ерно. Уж не без этого. Хотя есть вещи и дороже любви.

-Что может быть дороже любви?! - изобразила вскинутыми бровками удивление совершенно крайнее Софья Петровна.

-Не то, чтобы дороже, а очень плюсом к ней, сразу и рядом. Надежность.

-Надежность?

-Надежность. Это как талант и трудолюбие. Можно иметь сколь угодно таланта к чему-то, но если ты бездельник и не дано тебе этот талант свой реализовать, проволочишься, извиняюсь, на обочине жизни. Так и тут. У нас, у мужчин, такая байка есть, слоганчик такой, уж позвольте, - любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Как бы шутка, но если в хорошем смысле, в хорошем - очень мудро. И уж тем более в плане семейном. Чувство, оно может быть посильнее, послабее, а жизнь-то идет, годы бегут. Я бы даже поставил надежность первой, положил в фундамент, - произнес он последнюю фразу, будто прося «положить» и так считать.

-Роман Николаевич, мне уж простится - для моих лет, рядом с вами, юношей, - но скажу, что вам... очень идет ваше имя. Вы такой романти-ичный, - играя восхищение, произнесла Софья Петровна, оглядывая гостя как впервые и любуясь. - И мнения такие зрелые. Надежность!  Любовь и надежность - да, вот именно! Что может быть ценнее!

Беседуя так с Софьей Петровной, поглядывая коротко, через стол на Розочку,   поза и выражение лица которой полны были пристального, но скрытого внимания к каждому слову его - уж видно! - Роман Николаевич невольно и не без удивления отметил, что она против мамы как-то… блекнет. Вспомнилась мельком она тогда, вечером, среди лопухов и грядок, в комарище и керканьи жаб, «крапивкой ужалилась», утром на кухне, в кислой вони из свинячьих ведер, среди грязных кастрюль и ковшей, в нечистом халате по подолу, в котором пришла из хлева, и… Тогда не обратил внимания, а сейчас оно как-то бросилось… эта будто… примятость, придавленность… какая-то… чему и названия нет. А Софья Петровна… Где-то уж, старушке, наверно, под пенсию, а может, и - за, но как-кая красивая старость! Красива как женщина! Такая же матово-белая кожа, плавно-мягкие черты лица. И сколько достоинства! О простых вещах говорит, а - речь, взгляд, царственность! Высший свет! В госстройнадзоре была одна такая, года три назад  у них в  конторе появлялась. Но у той - фанаберия! Дистанцию держит. А эта взглядом одним уже привлекает, приближает, приглашает тебя подниматься до себя, на ее уровень. Аристокра-атка! Интеллигентка не знаю, в каком колене. И не столько, опять же, внешне, сколько… Дочери обычно в мам бывают, и если бы - как оно потом, неизвестно, но - если бы!.. - так за успех в жизни бы почел, если бы рядом - такая вот спутница, рядом с которой и сам-то бы…

-Товарищи, а что это мы? - прервал эти мысли его Бобров и, воззрившись на тещу. - Как там у нас пермяни?

-Пельмени, - поправила Софья Петровна, потупившись с видом застарелой обреченности.

-Я и говорю - пельмяни.
-Дочь, сбегай-ка.

Розочка встала, на кухню поспешила. Роман Николаевич проводил ее, полную необъяснимо чего-то... родного, взглядом долгим, ласкающим, совестясь уже за свои мысли о «втором» ее «сорте» против мамы, моля прощения.

-А вы, Роман Николаевич, инженером? В проектом институте? Роза говорила, - спрашивает Софья Петровна с интересом, как заметил, совсем не поддельным, полным желания «просветить» ее.

-Да, мое дело - геодезия. Привязка будущего строительного объекта к местности. То есть - самое начало всего. Все начинается с меня, - будто в шутку, но веско-значительную, произнес Роман Николаевич.

-Тогда это ведь очень ответственно. И требует больших знаний и опыта.

-Естественно. Своя большая область знаний, большая наука. Почвы, уровни грунтовых вод, подстилающие глины, сыпучие грунты, выходы базальтов. Порой, такие трехэтажные формулы - ночь сидишь.

-Как интересно!

-А что делать? Ведь и то признать, сколько всего на тебе, - совсем посерьезнел Роман Николаевич. - Не дам добро, не подпишу акты обследования грунтов, и ничего... на этом месте... не будет. Ищите другое. А это - месяцы! А у всех - свои графики! Да не сорвать бы сроки! Вообще-то я - по крупным промышленным объектам, в Архангельское тогда уж так, случайно, меня кинули, половина института в отпусках. И опять - выручай, Роман Николаевич,  сделай одолжение. Выруча-аешь! А вообще-то я сейчас вон на нашем главном оборонном заводе. Цех закладываем площадью в гектар - сто на сто, - вспомнил он Крюкова. - По секретным данным - под две танковые линии. Два конвейера пустят. Новую марку будут гнать - тэ семьдесят два. Да ведь тут еще множество вопросов совершенно далеких от чисто земельных, технических. Это кадастр, госконтроль, куча прочих серьезных моментов. И все - на прочном законодательно-правовом уровне. Серьезные вещи. Но главное - в смысле обороноспособности страны. Миллионы и миллионы! Большая политика!

-Как это ответственно!

-Вы знаете, все эти вопросы… - произнес Роман Николаевич, да Розочка пельмени принесла - по тарелке в каждой руке перед собой. Одну, склонившись над правым плечом его, перед ним поставила бережно, вторую - перед матерью. От пельменей - пар.

-Вы с чем любите - уксус, сметанка, горчица? - спросила Софья Петровна.
-Если можно, я бы предпочел сметану.
-Можно. Дочь, принеси Роману Николаевичу.
-Софья Петровна, да можно просто - Рома, по имени.
-Хорошо. Принеси Ромочке.

Розочка ушла, опять поспешая. Провожая ее взглядом, коротким, в границах приличия, видел, как все в ней - в ножках, в шажках, в фигурке, головке вскинутой такой заботой дышит, такая она вся хлопотушечка - о нем…

Вернулась со сметаной в низкой вазочке, освобождая место, блюдце с рыжиками сдвинула чуть, ручкой свободной к плечу его левому, будто обнимая, прикоснулась бережно, как бы вот так у них уже нежно, поставила сметану поближе, и он кивнул-шепнул:»Спасибо», замерев внутренне, чтобы запомнить это мгновение с ручкой на плече. Ушла опять.

-Так вот, эти вопросы все… Я получаюсь, как куратор проекта, - с небрежной значительностью в тоне и заботясь уже, чтобы не переиграть, продолжал он, то и дело оборачиваясь вправо, к Софье Петровне, импровизируя роль куратора. - А каждое первое число месяца - строго! - на доклад в министерство обороны. Не к самому, конечно, министру, и пониже его есть, к генерал-полковнику, заму по строительству. В приемную войдешь этак, бывает, а там в секретарях генеральчик тоже, с одной звездочкой, вскочит при виде тебя - ах-ах, Роман Николаевич! - хозяин уже ждет! А всякие там генералы-адмиралы, как гуси, только носами поведут, провожая тебя к заветной двери! Попарьтесь еще, господа. Видите - Роман Николаевич… Что ни говорите, а - приятно. Не за себя, конечно, - за объект. Две танковые линии! Шутка?

Розочка с тарелками пельменей вошла, одну себе устроила, по скатерти подвинув от края осторожно, вторую супругу с тихим стуком сунула…

-Не успел вернуться, а генеральчики всякие и полковники помельче - сошка рабочая - уже названивают, уточняют, как тут да там, в смысле - в проекте, что-то мы не можем никак без вас, уж вы, пожалуйста… Вот и разъясняешь, что же делать. Иной раз и заснул уже, вроде, а - звонят. Обороноспособность страны - превыше. Да ведь и то! Всё - под личную ответственность! А утром - на работу. Только появился, директор уж бежит, в заботах весь. Узнать, что в министерстве, что нарешали, да, может, чем помочь?..

-Как у вас серьезно все, - оценила Софья Петровна и хотела что-то еще, да зять «вернул в реальность - под пермяни». Шампанское открыл, жене и теще налил, к недовольству их, полные фужеры, гостю и себе - «рома» из графина в рюмки - «до краев», «чтобы жизнь была полная».

Выпили за встречу. Дамы пригубили чуть, Роман Николаевич - половинку, Бобров - осушил.

-Это очень хорошо. Это - счастье, когда человек призвание свое находит, - произнесла Софья Петровна тоном восторженного одобрения, устроив фужер свой на высокой ножке меж тарелок. - Видно, Ромочка, что вы свое дело любите. Отсюда и внимание к вам и доверие.

-А все могло повернуться, между прочим, очень даже иначе, - возразил мягко Роман Николаевич с этакой  полуулыбкой самоиронии. - Я ведь после школы, было, ломан... направился, то есть, в МГУ на философский, - спокойно-бегло врал он, ибо не проверить, - да на проходной балла не хватило. Пошел в архитектурный, благо - филиал у нас, окончил с отличием (приврал еще по мелочи)  да так вот что-то завис, и... завис.

-Любопытно - философский. И что - чувствовали... то есть, влечение в эту область?.. 

-Мне в школе еще, классе в пятом, клику... то есть, прозвище приклеили - философ. И поминутно - «эй, ты, философ». Даже имя забыли, - спокойно и немножко даже веря себе, врал он - все равно не проверить.

-Любопытно! - произнесла опять Софья Петровна, будто вглядываясь в него  с выражением, похожим на то, в прихожей. - А что за сфера, или, по-нашему, ординатура - специализация ваша или как там у вас? Мы же медики - естественники...

-Вы знаете, оно... не для зас-столья будь сказано, - произнес он, честно напрягая память - вспомнить ту фразу из случайной книжки и с лицом, будто клюкву разжевал. - Есть такая теория - инсти-туци-онализма - американского экономиста и социолога, хотя и шведа, Торстейна Веблена. Сначала это было направление в экономике, а потом границы расширились. Если в двух словах, чтобы понятнее, - есть институты как учебные заведения, то есть в смысле обывательско-бытовом. В научно-философском - это все организационные и функциональные формы коллективной деятельности, закрепленные законами и существующие в виде разного рода организаций. Например, та же ваша медицина. Здесь важно законодательное их закрепление. А есть ин-сти-туции как традиции, обычаи поведения, разного рода установления, атрибуты, формально не организованные, которых великое множество. Например, есть институция верующих, а есть институция воинствующих атеистов, а к ним, если хотите, институция коммунистов, - улыбнулся он, будто прося прощения за этих самых коммунистов. - И в пограничных областях у них - проблемы отношений. Тьма тому примеров. Или еще. Есть институция неформальных, типа дворовых, подростковых групп, а рядом институция народных дружинников. Уж я совсем утрирую. И между ними часто искры и войны. И вот это единство, со-бытование, часто борьба и часто - институций-противоположностей меня как раз и очень привлекают. Но - на уровне, так сказать, высшем, геополитическом, международном. В науке, как вы знаете, и в вашей, медицинской, важно, как говорят, застолбить тему. И я сейчас готовлю статью для журнала «Вопросы философии», -  смело уже врал он, но заботясь, чтобы выглядело скромно, но достойно, - чтобы вот, так сказать... застолбить. Во всяком случае, никто пока, насколько мне известно, эту тему не трогал в силу ее многогранности и сложности. Господин Веблен ее только озвучил, а я вот... взялся как бы... глубже.

-И что, сейчас работаете в этом направлении?

-Да, вечерами так... Стараюсь... Труды кой-какие штудирую. Наброски... целые даже главы. В общем, тешу себя намерением все это сложить потом, может, даже и... в кандидатскую, почему нет?

-И тема уже?..

-Да... пока так, в рабочем виде, правда... что-то вроде - философия пограничности как... э-м... метод исследования генезиса геополитических институций новейшей истории. Как-то так, - едва справился он, сам себе удивляясь. - Меня именно пограничные аспекты привлекают и особенно…
В это мгновение в раздумьях напряженный и над столом вскинутый взгляд его упал на портрет над диваном, и Карлов, который лукаво так косился на него сверху…
-… особенно… в аспектах... э-м... геополитических…
-«Чт-то вы говорите!» - сверху почти вслух взглядом одним в лукавом восхищении воскликнул Карлов, если можно за взглядом признать способность восклицать.

-Это ведь, извиняюсь…
-Да, папа наш. Максим Максимович. Полтора уж года как, - произнесла Софья Петровна смиренно-буднично.

-Примите, пожалуйста, мои... - сказал он, приложив пятерню ко груди, кивнув почтительно.

-Судьба.
-Мои соболезнования.

-Рановато ушел. Да что теперь. Между прочим, в «кремлевку» приглашали. А еще сам Евгений Иванович Чазов в кардиоцентр при Академии наук звал. И квартира была уже. Никуда не поехали. Может, и зря. Сейчас бы лет пять уж в столице жили. Хотя, больные везде одинаковы.

-Что-то вы, товарищи, в науку. Давайте-ка, - сказал Бобров, привстал, долил Роману Николаевичу пол-рюмки, себе - полную. - У дам у нас есть. Кстати, свининка вот копченая, - указал он Роману Николаевичу на тарелку с кусочками сала с прослойками мяса. - Доедаем уж. Сам коптил. Хлопотное дело. Нынче заколю вот к Новому году Борьку своего, накопчу опять. А по мне - не надо с родной земли рваться, - продолжил он тоном уже веско-поучительным. - Лучше, где родился, там и пригодился. У меня вот двое, и лучшее место им - в механизаторы широкого профиля. Благо, свой сельхозтехникум под боком.

-В трактористы. Глину всю жизнь месить, - кивнула на это Софья Петровна, на зятя не глядя, блюдце с салатом перед собой зачем-то подвинув с видом будто ей совершенно все равно.
 
-Не в трактористы, - поправил тещу в тоне давнего уже несогласия Бобров. - А - механизатор широкого профиля.


-Пьяный колхозник на куче навоза - вот ваша участь, студенты сельхоза, - проговорила Софья Петровна в тоне сожаления, что рамки воспитанности не позволяют ей выразиться на сей счет прямо, то есть на языке бы люмпена.

-Ма-ам, ты где это такого нахваталась?! - воскликнула полная удивления дочь и засмеялась, разглядывая мать. Рассмеялся и Роман Николаевич, взглянув на Розочку, довольный, что ей весело и - как она при этом расцветает вся!

-Так у нас ведь на заводе ползавода из села, вчерашняя деревня. На приеме в коридорах чего не наслушаешься.

-Выражаться, конечно, можно. Да, по весне когда и глину месят, а страну кормят. И в почете, и знамена, - возразил Бобров, уснащая эти доводы вескими кивками и отгружая в свою с общей тарелки копченой свинины две трети и при этом громко звякая вилкой.

-От потомственных оно такое и потомство. От осинки не родятся апельсинки, - произнесла на это Софья Петровна в сдержанно-небрежной величавости и с видом на грани презрения. И выглядело это так неприкрыто и так недвусмысленно, что Роман Николаевич в который уже раз и с несомненной уже определенностью подумал, что эта сухость и холодность у супругов, которую он заметил еще на селе и сегодня, пока с вокзала ехали, и сейчас, за столом, уж точно не следствие какого недавнего «прокола» Боброва, а назревшее-перезревшее что-то уже у них… предразводное. Когда уже и при постороннем, при нем, не стесняются… Впрочем, ему-то до этого что? Хотя… Но об этом — потом…

-Дочь, сходи-ка, дорежь там остальное, вдруг Ромочка будет, - сказала Софья Петровна, взяв со стола и подав ей тарелку с оставшимися несколькими кусочками ветчины. И Роман Николаевич, который уже окончательно «Ромочка» и «вдруг он будет», с затаенной счастливой улыбкой наблюдал, как Розочка, не взглянув на него даже, но с такой же - уж явно! - улыбкой счастливой затаенной и на него даже не взглянув, встала, полная радостной готовности «сходить», тарелку от мамы приняла и поспешила в столовую - «вдруг Ромочка!..»

-Вы уж Розу Максимовну загоняли прямо, - будто попенял Роман Николаевич, к Софье Петровне обращаясь.

-Ножки молоденькие. Пусть теперь побегает...

Это слово мамино, намекающее, она уже из кухни, в двери раскрытые как услышала, так… щечки сами так прямо расплылись в счастливые яблочки прямо счастливые. Какая ты, мамочка!.. Уж и - «теперь»! 

А раз она - «теперь»...
А она - «теперь»...
И уж... две недели как...
Она...

Поспешая, из морозилки граненую палочку сала добыла, ножиком тонким тонко-со-спичку, аккуратненько - раз она «теперь» - срезик квадратный, другой...

...Этот встал, «прошу прощения», в туалет направился он. Пер-мянь…

А раз она - «теперь», она…

Нет, она над будущим радугу раскидывать не будет, а вот... кусочек копченый дорежет быстренько-тоненько-со-спичку, блюдце с васильками по кайме достанет и кусочки в кружочек аккуратненько - «вдруг Ромочка...»

-Розочка у нас единственная дочка, - услышала опять из комнаты мамино и замерла с кусочком в руке. - Тоже. Оба медики. С жильем - не сразу.  Карьера да дежурства – все тоже было некогда. Она у меня сла-авная. Вы уж, пожалуйста...

Мамочка, ты что это?!...
-Ну что вы, Софья Петровна.
-Единственная и любимая...
Ты что это, мамочка?!
-Софья Петровна, я... э-э-м... даю слово...
Мамочка ты, прямо ты!?..
Сплавляешь уже!..
-Уж вы, пожалуйста...
Ты, мамочка, прямо - на боль нашу больную.
Боль многолетнюю...
И - слезки вот...
Слезок, да - еще не хватало... Мамочка, ты прямо уж!..

Вода в туалете вода водопадом рухнула - шум на весь дом. Вышел он, руки не помыл и - за стол. Кол-хоз!..

Две слезки большие холодные по щечкам покатились... Что Роман Николаевич подумает!..

Салфетку бумажную из шкафа достала, слезки осушила, ладно - не накрасилась. Собраться! В зеркальце круглое в углу у шкафа глянула. Дурочка «теперешняя»! Дурочка совсем! Нормально все. А ты уже, мамочка!… Тебе бы только сплавить! Роман Николаевич... он... не сном не духом. Испортишь всё! Собраться! Раз она - «теперь», и ножки молоденькие, она - та-ак, сало на тарелочку кусочками - та-ак - пальчиками, которыми тогда он любовался, кусочек из круга торчащий поправила. Да! - лучок еще она порежет, перышек квадратиками, в центр посыплет - во-от; укропчика метелочку... нет, вот эту... нет, эту вот, пышную, сверху,  чтобы - красиво, утром нащипала; в зеркальце глянула еще - ага - дурочка совсем с переулочка! Ну-ка собраться! и -  улыбочка!..

Внесла, будто вся она такая «славная» и «единственная», и «теперь», поставила поближе к Роману Николаевичу, чтобы - никто; «пожалуйста» - шепотом. Бобров не дал ответить, ляпнул, вскинув рюмку:

-Третий тост - за любовь.
Согласились, выпили.

-Вы знаете, - с видом, просящим прощения у Софьи Петровны, произнес Роман Николаевич, устроив рюмку свою пригубленную меж тарелок с пельменями и салом. - Вот я этот тост как-то, знаете... Если опять к тому же возвращаясь. К надежности. Если философски. Диалектически. Это ведь чувство совсем не легкое, не веселое, и по большому счету не чувство даже, а - состояние человека. Серьезное и, между прочим, ответственное.

Роман Николаевич произнес это, всем своим видом и выражением лица  говоря будто, что это он так уж, раз к слову пришлось, и для него давно  аксиома. Бобров, доедая «отгруженное» сало, нетрезво пялился  в тарелку перед ним, и за воздетыми бровями его и то утвердительными, то полными сомнений короткими и будто сокрушенными кивками головы его вправо и влево явно читалось народно-мужицкое:»Ну, ты хвати-ил, брат! Да эти бабы того не стоят, чтобы еще их!..»

Розочка Максимовна, опершись локотками о край стола, положив подбородок в кулачки и любуясь Романом Николаевичем, очень… боялась, что он скажет что-нибудь такое, что может не понравиться маме, или как-нибудь выдаст себя и оставит о себе «сомнительное» или вовсе дурное впечатление. Но видела, что… совсем напротив, совсем напротив,  мамочка ее… она с ее Ромочки не только восхищенного взгляда не спускает, а… думает о чем-то своем уже, и это она потом выпытает. Мамочка такая, - которой... лишь бы сплавить!..

А Роман Николаевич… Он нисколько не врал, и говорил давным давно выношенное, дорогое и давно желаемое, но недоступное ему, как идеал. И, видя, как пристально Софья Петровна внимает ему, как серьезно принимает серьезные вещи о таком тонком предмете, он тоже взглядом… И не он только, а и она… Меж ними обоими, сквозь их слова, будто свой, другой, безмолвный, но оттого не менее серьезный и о не менее серьезном и тонком предмете такой… диалог, когда в глазах ее видел явное:»Какой вы прекрасный и какой тонкий, и какой мудрый молодой человек, Роман Николаевич; и как это чудно, что вы у нас и мы теперь знакомы, и дай бог - на счастье». А он отвечал тоже взглядом и не врал:»И я тоже счастлив быть сейчас у вас, и Розочка рядышком. И да, я тот самый, молодой и хороший, и счастья себе и Розочке желающий».

-Там пермяни остались еще? - нетрезво воззрился Бобров на жену.
Не ответила. Даже не поправила.

Бобров, загремев ножками стула по паркету, шумно встал, взял свою тарелку с белесыми разводами сала на дне, направился в столовую, стараясь шагать «трезво». А Софья Петровна, заметив, как Роман Николаевич взглядом провожает его опасливым, словно удерживая «на курсе», воскликнула, чтобы отвлечь:

-А... вы знаете? Вы не поверите, а ведь Розочка у нас, между прочим, спортсменка.

-Какая я тебе?! Это с чего ты?! - удивилась дочь.

-Спортсменка-водница. Спортивным сплавом по горным рекам занималась.

-Ну, ты вспомнила! Это когда было! И то один раз.

Из дальнейшего рассказа Софьи Петровны, полного восторгов о спортивном не иначе как героизме дочери и поправок «героини» по поводу… терминов, Роман Николаевич, глядя то на Софью Петровну, то на Розочку и все более расплываясь в трогательном восхищении, открывал новый для него мир.

Оказывается, после второго курса меда, Розочку взяли на Китой, приток Байкала. И что Китой этот, по испуганному утверждению Софьи Петровны, «такой хитрый», что летом он - «шестерка», а весной - «непроход» и по берегам «все кресты и кресты». А Розочка-прелесть уверяла мать, что та ничего в этом не понимает. Что на Китое «непроходы» лишь местами и то для каяков и весной, в полую воду. А летом и для байдарок - «пятерка» с элементами «шестерки», а для катамаранов - «четверка» с элементами «пятерки». И что взяли ее потому только, что в команде не оказалось медика. И что толку от нее как от медика, никакого не было, а только визг один на всю реку о страха - всем на потеху. А что кресты по берегам, так от неправильной страховки и отсутствия опыта участников сплава. После чего Софья Петровна, округлив в испуге глаза, призвала Романа Николаевича «представить, что она пережила», пока дочь ее «на этот Китой носило, а потом все уши ей прожужжала про пороги и брызги в лицо». Бобров, явившись к столу в конце рассказа с кучкой расплывшихся пельменей, заметил, осклабясь на Романа Николаевича:

-Слышь, Николаич, у них там, у водников этих, такие придурки находятся, что с водопадов с аквалангами сигают, непроходы эти зачем-то проходят. И через полстраны для этого эти акваланги с воздухом тащат. А кто сиганул да не выплыл, тому - крест на берегу. А потом про него песни слагают и поют у костров под гитару. И это у них считается романтика.

-Ну что же, своя институция, свои вершины, свои покорители, - заметил на это Роман Николаевич, покивав одобрительно - для Розочки.

-Кстати, о песнях, - оживилась Софья Петровна и - Роману Николаевичу. - Розочка у нас, между прочим, музыкантша. Полный курс музыкальной школы. Класс фортепьяно.

-Любопы-ытно!

-Ма-ам! Ну ты прямо уже! Все секреты, прямо!.. - воскликнула та, на мать покосившись.

-Просим-просим! - сурово потребовал Бобров, захлопав в ладоши и откинувшись на стуле.

-Уж сыграй что-нибудь - для дорогого гостя, - попросила Софья Петровна.

-Да я уж не помню, когда в последний раз…

-Она ведь гастролировала. Сольные концерты, - уверяла Софья Петровна гостя.

-Это где это у меня - сольные?
-А на юбилее союза художников.

Как оказалось тут же, что этот, у художников, сольный один и был и то короткий, а коллективных с ее участием - множество, а в ежегодных отчетных от музыкальной школы она уж во всех была, а сейчас садится только когда наведывается, чтобы - «не забыть». Впрочем, она не очень отнекивалась, вернее, отнекивалась разве для формы и для Романа Николаевича, для него только, она…

Софья Петровна, чтобы спиной к пианино не сидеть, устроилась к столу боком, чтобы слушать. А Розочка пока из-за стола поднималась да стул, неудобный для игры, перенесла-установила, устраивалась да пианино открывала, она…

Не от стола и не от застолья…
А от всего внешнего мира постаралась…
И - собиралась…
Потому что музыка - это серьезно. Она без слов, она может ярче, точнее и нежнее…

Ему и для него…
Для него только.
Спинку выпрямила.
Настроилась.
Пробежалась пальчиками по клавишам. Чувствуют, хоть и коротенькие, совсем у нее пальчики не музыкальные…
Да.
«Полонез Огинского», любимый свой, с выражением и старательно, и - без единой ошибочки вышло и - хорошо, она ведь - «теперь»…

За столом - тишина. Ждут еще.
Вспомнила «Лунную сонату».
Старалась.
Получилось. И - без ошибочек.
А за столом еще ждут.
Классики наверно. А вот она - свое. Которое в сердце уже - две недели... А что без слов - так это не важно. И пусть - импровизация. Она - попробует. Только — собраться!..

Мне нравится,
что вы
больны не мной,.
Мне нравится,
что я
больна не Вами,
Что никогда
тяжелый шар
земной
Не уплывет
под нашими
ногами.

Из самого сердечка,
из тайных глубинок, как токи нервные,
трепетные импульсы вздымались-стремились пронизывая плечики по жилочкам ручек неслись безмолвными словами нежными в пальчики чтобы они совсем не музыкальные которые по клавишам трудно раскидывать чтобы говорили словами  нежными трепетно-мучительно и страшно и чтобы слезки вот их уж никак бы слезки не надо и чтобы не сбиться и как удержаться договорить пальчиками ловкими коротенькими смелыми...

Спасибо Вам
и сердцем и рукой
За то, что Вы меня
не зная сами! -
Так любите…

...что слезки вот…
Бросила, встала, отвернулась, чтобы не видели…

-Чайник поставлю…

Пошла, поспешая, носиком шмыгая… Роман Николаевич взглядом озабоченным проводил ее, полный смятения...

-Это - я вспомнил! - вскинул Бобров вилку над головой. - Из мультфильма какого-то. Нет! А! - из «Бременских музыкантов»! Точно! Только быстрее там надо, быстро, чтобы - игриво:

ТатА-тата, татА-тата, татА,
ТатА-тата, татА-тата, татАта...
Бойко скандировал он и махал вилкой - сам себе дирижёр, встал, извинился пьяно-манерно, ушел в туалет.

-Вы внимания не обращайте, пожалуйста, - сказала Софья Петровна, глянув на гостя виновато. - Сейчас спать уложим, до вечера успеет.

-Быва-а-ет, - произнес Роман Николаевич успокаивающе-озабоченно. Встал озабоченно, стул придержав за спинку, на кухню направился, не зная, можно ли ему - в чужом месте. На конфорке - чайник на газу, Розочка боком к нему, у плиты, взгляд - в пространство и замерла так трепетно-грустно вся в ожидании... Подошел робко, за плечики сзади тронул - за нежные белые плечики, поцеловать бы, да - не решился…

-Как тут?.. - спросил, взглядом лаская волосики, милое ушко, щечку...

-Иди. Сейчас я, - прошептала, вздохнула глубоко-прерывисто, носиком шмыгнула, мокрые глазки горячие вскинув, помигав, прохладу ловя...

...Шумным водопадом вода в туалете обрушилась, забулькала-сочась набираясь…



15.
Русский чай - не китайский, без церемоний, и потому, должно быть, пока мать и дочь хлопотали, меняя приборы, пока над столом красным шаром плавал передаваемый заварной чайник, и в новом оживлении будто сама собой менялась атмосфера, приобретая «под чай» тон уже совсем семейно-доверительный, Софья Петровна предложила Ромочке «представить, что в мире творится!»

Оказывается, минувший четверг обернулся ей - «врагу не пожелаешь». У начальника ее, Ивана Ивановича Алферова, главного врача больницы, где - пояснение для Ромочки - она заведует поликлиникой, большое горе. Единственный сын, вчерашний школьник, взятый в «десант», погиб в Афганистане. Алферовы - в соседнем подъезде, на пятом. Пока Максим Максимович был жив, гостились да и теперь, чуть что, уж зовут. Петеньку их она с пеленок знала, и во дворе, в песочнице, с совочком, и с девушкой - нынче еще в мае, а в сентябре уж - на! -  груз двести! Гроб даже открыть не дали. А что там еще, в этот цинк, запаяно, может, «по частям»... И вот - целый день. Пока из морга привезли да во дворе постоял на табуретках, пока на кладбище да - панихида. А уж как в могилу опускать, так Наташа бедная как на гроб кинулась да как в него вцепилась, да как взвизжала на все кладбище - сердцу разорваться. Чуть оттащили.  И - цианоз, ну-ка, такой взметнулся, такая, ну-ка, гипоксемия, - как Наташа бедная от горя почернела. А на панихиде, конечно, слова всякие. Военком особенно - «герой, герой», «отдал жизнь за счастье», «за мирное небо». Какое небо?! Кто на нас напал? Ладно бы от кого защищались. Кому это там, в Москве, в башки ударило - детей, как скотину, на убой гнать?.. А Наташу бедную, ну-ка, с поминок так в неврологию и увезли. Церебральный цианоз - кабы с мозгом ладно.

-Это, конечно, печально, но, если смотреть в корень, то есть присяга и интернациональный долг, - произнес Бобров, поднимая над столом осовелый взгляд и тоном и с видом человека, который ставит точку и дебатировать тут не о чем.

-Вот ты это матери иди и скажи, - проговорила Софья Петровна, медленно поднимая сдержанно-презрительный взгляд через стол по незримой вертикали в метре от зятя, будто сожалея, что вынуждена опускаться до реагирования на такую глупость.

-Для матери это, конечно, горе, - закивал Роман Николаевич, пряча за изображенной «в тему» сдержанной скорбью… недоумение, с чего это вдруг Софья  Петровна порушила их атмосферу за столом, полную столь новых для него, для Розочки - он видел! - и для нее самой впечатлений? И вынужден был согласиться терпеть этот спич про гробы, которыми «всю страну завалили», и продолжать недоумевать, почему ее это так заботит.

Оказывается, - вот незадача! - за десять лет этой, никому не понятной, так называемой войны где-то там, в тридесятом государстве, цинковых гробов, подобных «соседскому», только к ним в Орлов пришло... семьдесят три, а в целом по области - сто семьдесят восемь?! Ну и что? Пришло и пришло. Ну да - и по стране таких Орловых много, но эта статистика ведь только у них, в медицинских кругах и то больше в обиходе «коридорном» да «вылезет» на ином совещании. Да, где-то есть и другая статистика: ранений, инвалидности, порушенной психики, пожизненных калек. Ну да, возможна и третья, когда, по словам Софьи Петровны, получив такой гроб с сыном, умер от инфаркта инженер горгаза. Или не вынес известия о гибели внука и скончался совсем молодой еще дед, худрук театра юного зрителя. Или знакомая Софьи Петровны, технолог фабрики игрушек, получив сына «грузом двести», с горя  пыталась покончить с собой и уж полгода - в психобольнице. Или у приятеля Максима Максимовича, хирурга центра полостной хирургии,  получившего сына-майора «в цинке», - вот ведь опять незадача, - случился инсульт, прозоплегия лица, рука отнялась, и дали группу. А можно еще и девиц посчитать, которым осталось «плакать в подушку» или не плакать, но помнить, что ждала, да «мне зачем он, на костылях». Все это можно, да все это - цифры. И слова. Тебя коснулось? Нет. Так об чем речь?

Впрочем, потихоньку вернулись к «чайным» темам, Софья Петровна вновь «взялась» за Ромочку и узнала много приятного. Оказывается, он... почти сосед, живет в доме на Блюхера по ту сторону площади, с их балкона видном, в котором парикмахерская, в которой у Софьи Петровны «свой» мастер. Оказывается, он из хорошей семьи: мать - экономист в крупной строительной организации, отец - инженер на городских теплосетях. Что вырос он в семье обеспеченной, среди книг и «культурных» гостей. Он врал спокойно так, легко, примерно представляя, что именно ждет от него Софья Петровна, с довольным видом ему кивающая, да чтобы и себя не уронить. Все равно никто не проверит.

А еще он, посчитав вполне уместным и мысли, вдруг явившейся отдавшись, поделился, с видом, что это только для нее, что это его ничуть не касается, что он, может быть, какую глупость ляпнет, но что они с Семеном Ивановичем еще две недели назад и сейчас, на балконе, говорили, почему бы не «забыть этот колхоз» да не перебраться всей семьей сюда. Квартира позволяет, с работой без проблем. И что он, Роман Николаевич, тут, конечно, сторона и ни которым местом, и что если это и решать, то уж, разумеется, Семену Ивановичу, как главе семьи. А еще добавил, подпустив снисходительно-шутливой мимики и «понимающих» движений головы и плеч, что народный фольклор про тещеньку и зятя, он уверен, здесь не актуален.

Говоря это и делая вид, что это так он, между прочим, заметил, что Софья Петровна хоть и слушает его внимательно, но дальше согласия и кажущегося одобрения, а в лучшем бы случае - восторгов ее, тещи, матери и бабушки от возможного исполнения давних желаний - вот этого не видно было ни на волос. Софья Петровна на эти его доводы хоть и не отмолчалась, что было бы уж явным и недвусмысленным их отрицанием, сказала, что она «уж давно за это ратует». Однако, весь вид ее при этом ничего, кроме демонстрации воспитанности перед гостем не выражали, а потому он, будто спохватившись, стал… нахваливать пельмени, которые «не еда, а - восторг», да расспрашивать, как такие «пуговки» получаются. А Софья Петровна не столько восхищенная вниманием его, сколько в готовности тоже сменить тему, стала выдавать свои секреты про маленькую рюмочку, яйца в тесто, и… на таких вот приятных нотах чаепитие и завершилось.

Роман Николаевич, видя, что Боброву из-за стола выбираться трудновато, попрощался с ним за руку «до вечера»; в прихожей они с Розочкой договорились встретиться без четверти пять «под колоннами»; а Софья Петровна, вспомнив о билетах, не стала принимать от него два, а, поручив ему «быть за старшего», заверила, что она «уж позаботиться, чтобы на свидание девушка - вовремя...». И «девушка» от этого зарделась вся, воскликнула в смущенном будто недовольстве:

-Ма-ам! Ну ты уж прямо!.. Сватаешь уже…
А Софья-то Петровна уж ухватилась с радостью:
-И почему бы не посватать - к такому парню?!...

Через минуту «такой парень» на «трахоме» своей выбирался со двора. Тут пешком быстрее - площадь перейти, через сквер мимо фонтана, а потом влево, и ты дома;  а теперь поверни сначала вправо, потом тащись метров сто по Карла Маркса, потом влево, два квартала по Энгельса, потом опять влево да квартал по Ленина, потом еще два левых поворота; середина дня, центр города, движение плотное, перекрестки, светофоры... Где бы тормознуться, прижаться да отдаться новым впечатлениям невероятным, да будет еще время - дома, в тишине. Но, держась в потоке, замирая вместе с другими на перекрестках, невольно отдавался уже... не анализу, а... любопытному самому, что... не ждало, будоражило мысли.

А самое-самое и в плане общем - себе-то уж не врать - в его тридцать шесть и с его «балластом», знай это, путная женщина, не говоря уже о девушке, а уж тем более родители кандидатом в женихи его и на порог не пустят. Да у него таких «порогов»-то и не было. У первой оказались пьющими родители. Привела знакомиться, а мать уже «под мухой» и первая фраза:»Привет, зять, не хрен с тебя взять!», а отец за стол тащит, стакан наливает, луковицу в пятерне давит...    Вообще-то да, что с него, тогда со студента, было взять, но… как-то все же бы полегче. Вот года полтора и проходил в этом звании - «зять - не хрен взять». Наверно оттого и дэцэпэ у дочери - алкогольная наследственность по матери.

Вторая привела на смотрины так же вот - привязались, а что с первой не пожилось? Да что за нищета у тебя родители: отец - сварщик, мать - техничка, сам в конторе штаны протираешь. А  дети пойдут, так что семье-то с картошки на селедку перебиваться?.. Прямо так, в лоб, правда, не сказали, но - около того. И с первого же дня - деньги, деньги и деньги!.. Ладно, жярь теперь свой шяшьлик. Третья вообще не в счет. И вот - с ума сойти! - чет-вер-тая попытка! Зато как принимали! Как принца арабского! Квартира - дворе-ец! Хозяйка - короле-ева! Благоро-одство! Досто-оинство! Приятные бесе-еды! И Розочка с него глазок не спускала и убегалась за ним, вся ухлопоталась. Как они за ним ухаживали обе! Как мама старалась подать ему дочь-»невесту» в лучшем виде. А еще в прихожей, когда приджак снимал, и на кухне, когда от пианино убежала, когда - за плечики ее и это «иди», это «сейчас я». Это - совсем уже новый мир. Как жениха на смотринах принимали. Поначалу оно как-то не верилось, как-то на игру, вроде, было похоже, а потом - нет, будто душой оттаял.  И, что удивительно, - на глазах у мужа и зятя!? Открыто! Видно, дела у них совсем предразводные, если вот так уже - не стесняются. И правда фуфло, видно, этот Семен. У него на глазах жену замуж выдают, а он только пучится да - рюмку за рюмкой. Чтот-то у них что-то, да ему-то побоку. И то. Ну, кто он, Бобер этот, рядом с Розочкой и матерью ее?!  Что-то вроде ветоши. Как бабушка моя бы на футбольном поле. А сегодня еще - театр. И по идеалу бы, если совсем уж по идеалу бы - как-то без него бы. А завтра… А завтра - поживем, увидим.

Да, противно только, и с какого перепугу он, Ромочка-Роман, тормоза потерял! Про этот завод, про танки, про министров!.. Про эту философию - совсем уж занесло! И тему кандидатской - прости меня, грешного! Это в мозжечке  заскок, не иначе. Сейчас не то, что выговорить, не вспомнить даже, чего он там этакого назагибал! Такой вот он у них «романтичный»! А вообще - хорошо! Новый свет! Новый мир! И сам-то уже будто новый совсем - в лоске и блеске элиты. А Розочка, оказывается, музыкантша! Как на пианино она шустро! Как она пальчиками-то коротенькими - по клавишам! Как старалась-то - для него.  И музыка-то все - каких-то Бетховенов. И сольные концерты в союзе художников! И спортсменка! Наверно, и поет.  И вся она тут, в этом мире, своя как бы. Тут ее место, а не среди грядок, где крапива, не в хлеву в навозе...   

И еще - этот странный портрет! Карлов этот с него глаз не спускал: на балкон, с балкона, за столом, из столовой когда шел, он язвил прямо, уничтожал. А когда после чая из-за стола поднялся, чтобы попрощаться до вечера, проводил ведь, и глазами этими сверлящими будто вслух пронзил - до самых печёнок:»Ну, вы, батенька, и гу-усь!..». Ладно. Пусть он гусь. Иногда и лапчатый. Но он сегодня здесь и - под солнцем, и в квартире твоей и за столом у тебя, а ты, батенька, там, под двухметровым слоем глины… Потому что - се ля ви.

А вечером - театр. Вчера весь вечер гладился. Туфли начистил-надраил - рожу видно. Брюки от синего парадного костюма, чтобы стрелочки - безупречно. Рубашку нейлоновую, новую - осторожно, теплым утюгом. Запонки! Опять забыл купить, гадство! Чтобы как у первого обкома. Чтобы - элегант. И чтобы Розочка потом, как Штирлицу - радистка, запонку на манжете поправила бы, а он бы…

Но было за всем этим, мыслями этими, фоном, что-то будто досадное, что-то... Может, «афган» этот. Да, скорее...Он когда про «афган» этот слышал, ему всегда хотелось спросить у говорящего, зачем ты про это говоришь, если это тебя не касается? Но - говорят и говорят и бесконечно говорят и портят себе и другим настроение. Да иные и выводы делают, за которые бы - семь лет и писем нет. Ты сыт, одет, в жизни устроен - зачем тебе эта виртуальная чернуха, после которой попробуй вернись в свой полный радостей мир? Только к Софье Петровне это не отнес. Потому как Софья Петровна вон как - к нему: ласково, почтительно. Да благо зять ее «точку поставил» - тост предложил за мирное небо, замахнул, не дождавшись, уж пятую наверно, рюмку «рома» этого, так что совсем уж непонятно стало, собирается ли он сегодня в театр. А и замечательно, если б не собрался.

...Поворот, последний, во двор, мимо баков мусорных, а в эту минуту…

В эти минуты Роза Максимовна, по поручению мамы, шла в булочную. Городская шумная улица, полдень, шорох палой листвы под ногами, прохожие, блики города в стеклах витрин. Впрочем, сказать «шла» было бы не верным да и не о том. А вы отвлекитесь и вспомните, когда вы наблюдали, как... в поднебесье кружат ласточки. Если наблюдали. Помните, как трудноуловимы, как нередсказуемо-прихотливы и витиеваты линии движения их, как трудно уследить за выбранной иной в кажущемся нам беспорядочным кипении облака их, себе подобных. Так же прихотливо-витиеват был и полет ласточек-чувств на тонких крылах впечатлений дня ее, совсем не рождающий мыслей. А если иное ласточка-чувство и опустится вдруг на кромку берега грубой реальности, так в то же мгновение и вспорхнет в поднебесье более важного и влекущего.

А все потому, что Роза Максимовна в эти минуты совсем не Максимовна, и даже не «в эти минуты», а - «теперь». Мама сказала, что она - «молодушка». Так мама сказала. А еще у нее «ножки молоденькие» и она «пусть теперь побегает». А в «молодушках» как хорошо! А еще она «любимая и славная дочка», и «почему к такому парню не посватать?..», а потому «вы уж, Ромочка, пожалуйста...»

Ну, мамочка, ты прямо!.. Сверх всяких ожиданий!  Целое открытие!.. Как ты Ромочку приняла - будто родного, будто завтра - зятя! Да как за столом «вела» его тонко - невропатолога уж сразу видать. И слезки твои на кухне. Догада-алась! А как подавала-то ее, - как невесту! Будто сплавляла. Ага - сплавляла! Дочь замужнюю с двумя детьми - кому-то незнакомому, видит первый раз! И на глазах у законного зятя!

Но как это трогательно-мило, когда тебя сплавляют в «хорошие руки».  Вон оно, оказывается, что - что дороже любви, как Ромочка тогда говорил, - надежность. Вон, оказывается. Так и этот пень - надежный. Семья у него, хозяйство, сыновья. Да надежность эта уже даже не бесит - давно перегорело. И отчаяние былое уже растаяло, осталась тупая покорность, которая... которая... тоже таять начала. Потому что такой воспитанный и умный. И не женатый! И сегодня совсем другой! Совсе-е-ем! Не как в тот вечер. Такой какой-то мужественный весь. Заботливый. Взволнованный… Наверно, потому как - эти две недели, которые мученье было переждать.

А еще подумать - ведь это у нее, между прочим, первые в жизни «смотрины». Первые. А Славик тогда... Да, предлагал руку и сердце. Да, приходил один раз, неофициально. Не она приводила, а он сам и не «в качестве». Да что теперь? Да рядом с Романом Николаевичем, с Ромочкой, разве он?.. Что - он? И розы - ей! И кто это когда это ей - розы в колхозе!  А на лестнице, пока этот не видел, локоток подал. И так нежно прижимал.  И на кухню за ней прибежал - уте-ешить. Песней проникся - словами безмолвными. Наверно знает. И так за плечики тронул! Так нежно! Обмерла. Ложка - из рук. Едва сдержалась. А обернуться бы да на шею броситься, зацеловать-расплакаться-разреветься. За всё... На груди бы... За все годы. Такой галантный. Такой весь... надежный  и... Любит?..  Может... Может-мо-ожет! Сердечко не обма-анешь!.. Она будет стараться!.. Очень!.. Очень!.. Чтобы сначала... Нет, сначала надежность... Нет, сначала любовь... Нет, чтобы вместе...

Дурочка она, дурочка совсем... Что это она собралась стараться? Ромочка, он ведь - билеты только. И вечером сегодня - «Гроза». И Люська преступную любовь изобразит. Вот тоже с этой Люськой! Загляденье девушка, а все - перекосяк… А завтра... А там... Что - там?.. Что у нее может - там?..  Любовь? Да мало ли что. Как Ромочка сказал, - есть и подороже...

С такими вот счастливыми и грустными чувствами да путаными мыслями шла она в булочную. Не шла, а будто ласточка порхающая плавала над косогорами бытия, и вправо, на Гоголя, уже повернула, когда... в прихожей засвистал соловушка, и Софья Петровна, отбросив полотенце, пошла узнать, «кого там несет». Ее одну оставили - со стола убрать, да хотела с мыслями собраться, да — вот...

Соседка по площадке за солью пришла. Отоларинголог, у нее работала,  три года уж на пенсии - «баба-ухо». Прозвище такое у нее - за любопытство. Не от профессии - а дар природный. Привяжется - глаза по черпаку, рот разинет - а?! - и делается будто на ухо похожая. Ни которым местом ее не касается, а сунется - не жить ей не быть: расскажи! И в слух обращается - в ухо превращается, и лицо - на ухо похожее. За это ее и в коллективе не любили, и Софья Петровна не жаловала, да сегодня, именно в эти минуты, догадавшись, что соседка уж явно «за солью», впустила, готовая даже поделиться «послеобеденными» впечатлениями. У соседки окно на кухне во двор выходит, видела сверху, как гости - к ней. Зять-то - ладно, а у Розы - розы и молодой человек, ну-ка, видный, красивый. И дверцу открыл, и за ручку ее этак!.. Это что - Славик вернулся?

Софья Петровна на эти расспросы, да заданные громко так, руками замахала - «не тарахти, ребенка разбудишь». На кухню увела, дверь прикрыла. «Самогона насосался, на диван завалился, спит».  А парень-то? Да что, какой тебе Славик? Похожий просто.

Нет, конечно. Конечно, нет. Не собиралась она, тем более соседке, пусть и к сплетням не склонной, все рассказывать, что увиделось и почуялось, а самым примечательным только, что - к сердцу. Парень? Это нам с тобой - парень, двум кошелкам. Лет тридцать пять, может. Неженатый. Не женатый? В тридцать-то пять?! Говорит. В институте тут у нас в каком-то работает, говорил, в каком, да что-то... на какой-то кафедре. Философ. Без пяти минут кандидат философских наук. Диссертацию пишет. Что-то там про геополитику, про международное, нам с тобой не понять. Геополитика... Это тебе не корь. Вопросы международного характера. Рубашка наглаженная и галстук - в тон. У них, у философов, не больно что поймешь. Это тебе не в ушах ковыряться. Умный такой, культу-урный, обо всем свое мнение имеет. И рюмочку пригубит только, а пельмешку вилочкой наколет - самым кончиком, и воспитанно так потом уж ее  по назначению и отправит. А музыку так чувствует! Моя ему - классику на пианино, так так и замер весь, до асфикции. И инженер, говорят, талантливый. Цех строит вон у нас на военном заводе. К министру обороны раз в месяц - на доклад. В Москву, да. Большие генералы принимают. Погоди-ка, ты говоришь - философ и на кафедре, а - цех? Так совмещает. Это у них можно. По старой работе. В журнале «Вопросы философии» печатается. Статьи пишет. И туфли начищенные, блестят. И послушать так есть чего. И как себя держит! Истинный джентльмен! И родители - тоже. Отец - инженер, чуть не в правительстве области, мать тоже где-то в финансовых кругах. Ну, культурный уж, видно. Человека сразу видно. А розы-то? Сверху, так будто охапка. Уж не от мужа ведь. Так я и говорю. Культурный человек он ведь - к женщине... Как ведь... Чо-то ты, Софка, не договариваешь?!  Розы - охапкой и за ручку - из салона. И пара сверху - глаз не оторвать! Ты что это?! Чур тебя! Ещё что выдумаешь! Семья, двое детей! Эк тебя, ну-ка!.. Нашу бы еще фамилию позорить!

Словом, привязалось опять это «ухо» - едва оттряслась да выдворила. Да ладно бы так о чем, а то ведь все больше вокруг букета этого, да всякие намеки на «треугольники». А уж это, милочка, совсем не твое. Не твоего ума дело. По самому больному стала я тебе... У самой обе дочери по два да по три мужика перебрали, вот и мерещится. Иди-ка пиона себе накапай да успокойся - за «солью» она.

Спровадив соседку, вернулась к тарелкам - мыть-вытирать. Старалась не брякать. Спит-сопит - аденома простаты! - поминутно тебя в туалет. В чай димедрола ему накапала да помного, так поди и ладно - до утра уж… Какой тебе театр, коммунисту? Все равно не в коня корм. Да и зачем ты им там - в театре? Пусть вместе побудут. Друг дружкой полюбуются-поворкуют. Все оно - на лад. Как их Максимушка покойный, коммунистов этих, не любил, а на! - секретаря в зятья надавало! Пото-омственный колхозник! Мальчики - на трактор, девочки - в доярки, а девка вон - в свинарках. На руки глянуть - слезы наворачиваются. А этот - внимательный такой, обходительный. И слушает тебя - уж не прервет, глазками так тебя и ест. Ни слова - поперек! Вот в мужья-то бы  кого. Теперь таких уж - днем с огнем… За таким бы уж, как за каменной стеной. Уж надежно. Да если и - любовь. А и не любовь, так ты мужика не точи да потакай, так вот тебе и счастье. Вон она - с Максимушкой своим. Уж какая больно и любовь, какая уж там, а слава богу прожили - всем на зависть. Ладно, посмотрим. Только любил бы, а мы уж там… Этакого парня да упускать?

Пожалуй, и вправду - другие времена. Свистушка-то ее, ну-ка, тапки надевает и парню задом в ширинку и уперлась, будто она жена со стажем. И любо-овь уж! Ви-идно! Глазками-то всю ее! По ножкам, по фигуре, по грудям так и стреляет. И на кухню кинулся - успокоить девку. Нашла тоже, дурочка, чего сыграть! Зачем? Мужик - народ простой. Сказать чего хочешь, подойди, обними да на ушко шепни, чтобы не намеком. А то на пианино она ему, мол, - это - «нравится-не нравится, что вы больны не мной». Дурочка, нечто первый день замужем!? И будущий уче-еный, уж точно! Философ! В университете будет преподавать, с портфельчиком ходить.

А девка-то ее, уж гляньте - прямо тает! Убегалась-убилась: ах - перчик, ах - сальцо, ах - сахарок, ах - ложечки забыла она, ах - пожалуйста, любимый, и за плечики его пальчиками - ах! А этот недоносок сидит только пучится - глаза бы не глядели! Учитель арифметики! А вот оно как в жизни обернулось. Разве хотели дочери единственной такой оборот, чтобы враз и - двойня. Да в навоз колхозный, будто - декабристка. Простушечка она девушка, конечно. Была бы не простушка, так башкой бы думала. По пыльным зауголкам-то не давалась бы.

О многом она думала. И - о себе. Что больно-то чиниться, если уж - по правде? Врач она посредственный, средней руки. Потому и в должность, больше хозяйственную, пошла, - в заведующие. Да еще по славе мужа приголубили. И что осталось? Квартира огромная, пустая, дочь несчастная, зять ненавистный да эти два оболтуса, будущие трактористы убогого профиля. А тут - «сюрприз». Парень - слов нет! Джентльмен - поискать! И главное - туфли! Максимушка покойный, дай ему господи, именно на туфлях ей и попался. И за туфли его замуж пошла. И не прогадала. Правду говорят: если у парня туфли сияют, так и в голове у него порядок. А в голове порядок, так и в жизни. И может, - ничего.

Может, оно теперь и к лучшему.
Вот бы ладно бы.


16.
-Замуч…
-А-а-а-ах...
-Заму-учил...
выдыха-ая…
-За-тер-за-ал,
...выдыха-а-ая,
...вы-ды-ха-а-а-ая
...ме-едленно...
…в себя приходя,
...шепта-ала в бессилии...
...Роза Максимовна.
Она уже не ал… не алкала… не а-а-алка бе-ешеной стра-асти…
Не-е-е…

Раскинувшись в юной спелой наготе, она ничком лежала в расхристанной постели, растрепанная, потная, неловко вывернув голову влево и раскинув руки. От утренней укладки не осталось и следа, волосы космами торчали как попало, открыв на затылке светло-русый непрокрас, и изо рта ее, вмятого в подушку и разинутого косо-некрасиво, вырывались безжизненные «ха…а…а…

-Му-чи-и-тель! - в блаженном изнеможении прошептала она, с трудом приподнявшись и обессиленно вальнувшись на спину, и из тумана реальности выплыл все тот же белый потолок с белыми шарами трехрожковой люстры.

-Как говорил…
...мой друг - сталевар,
...наша сила в плавках, -
...произнес на выдохах, тоже возвращаясь к жизни и бодрясь, Роман Николаевич. Он лежал там где-то, у ног ее, наискось широкого дивана-кровати, где минутой раньше упал-откинулся с кликом победного опустошения, ткнувшись затылком в ковер на стене и кинув ноги торчать над полом.

-Какие вы, однако, сталевары - геро-ои!..
-Наш девиз… четыре плавки в смену… без выходных, -заверил он устало.
-Так не одна домна не выдержит!

От этого слова с образом Розочки оба они... лопнули смехом; и в этом милом обоюдном веселье Роман Николаевич, усталый «сталевар», устало двигая руками-ногами, поднялся у себя там, перебрался к ней, устроился рядышком, обнял ее, горячую, упругую, пахучую, устроил головку ее на груди, в уюте подбородка, замер-утонул под ножкой ее, на него закинутой, под ручкой ее, нежной, ласкающей лицо его, левое ушко, шею…

-Какие ты слова-то, смотри-ка, знаешь…
-Знаю.
-Ты - моя прелесть.
-Можно, я поплачу?
-Можно. А зачем?
-От счастья.
-Тогда и я.
-А тебе нельзя.
-Почему?
-А герои не плачут.
-Тогда - поцелуйчик.

Он поцеловал ее в лобик, в глазки, в носик, поданные ему губки, страстные пухленкие жадные губки с язычком с зубками жаркие жадные страстные…

Надо отдышаться...
Отдыша-аться…

-Я тебя люблю, - прошептала она, всхлипнув, забираясь ручкой, ловкими пальчиками, в левую подмышку к нему

-И я тебя.
-А я тебя больше, - опять всхлипнув.
-Нет, я тебя...
-Нет, я тебя…
-А почему?
-Потому что ты - первый.
-А муж?
-Ты - первый.
-И ты - первая.
-Первая?
-Первая. Самая первая. А единственной хочешь?
-Хочу.
-И веришь?
-Верю.
-Почему?
-Потому что люблю.

Заплакала, тихо вздрагивая-всхлипывая, хлюпая носиком; ручку из подмышки его вытянула, простынь нашарила сзади у себя, углом к лицу притянула, стала слезки промокать. Мокрый холодок на груди почувствовал, обнял заботливо, поцеловал в висок; не мешал…

...Было воскресенье.

Он утром, позавтракав, как договорились, увез Семена Боброва на вокзал. Там без присмотра его не оставил, посадил на десятичасовую электричку, пообещал «как договорились» и помахал на прощанье. Всё по плану. А когда, через четверть часа, возвращаясь, поднимался по Блюхера к дому своему, метров за сто скорость скинул и - все по плану - увидел ее, Розочку, которая спускалась от политеха, мимо магазина учебных пособий, навстречу ему. Она сказала маме, что пойдет к Люське, раз она на гастролях, что вполне логично - давно не видались, и Роман Николаевич принял к бордюру, Розочку рядышком устроил и - всё по плану - в уютное свое холостяцкое гнездышко в целости доставил, как вчера в театре, договорились.

С той минуты, в смысле - как доставил, минуло часа уже три, может, больше - кто их сочтет. Счастливые, они часов не наблюдают. Да если первая любовь, да - воскресенье! Плотные портьеры задернуты наглухо, утреннее солнце, косясь, давно уплыло из единственного окна, и в комнате густой полумрак, в котором лишь блики окна неясные в стеклах книжного шкафа напротив да слепо-пепельный квадрат телевизора на тумбочке в углу.

Поплакав,  она  перестала всхлипывать, затихла на груди у него, с минуту сопела ровно в мокрый комочек у лица и вдруг… засмеялась-зашукала носиком, вздрагивая всем телом.

-Чего это? - не понял он.

-Вспомнила, как Люська вчера лягалась.

-А-а! Да-да-да! - вспомнил тоже он и тоже засмеялся, а как успокоился. - А чо она лягалась-то?

-Там по пьесе Катерина вскакивает, скамейка опрокидывается и летит под берег. То есть, с грохотом падает на сцену. Люська вскочила, а скамейка не упала, а надо, чтобы упала и - грохот. И вот она лягается, чтобы уронить, и на глазах у всего зала. Школьная подружка. Амплуа у нее, видите ли, - первая любовница. Красивая Люська?

-Ты у меня - самая красивая.

-Так уж… А Люська вчера, она не Катерину, - меня сыграла. Я — Катерина.

«Так уж скорее я» , - подумал. Промолчал.

Зашукала опять прерывисто носиком, слезки промакнула.

-Забудь.
Поцеловал.

-Ты заметила, как вчера в фойе на нас с тобой косились. Самая красивая пара вечера.

-Это ты у меня самый красивый.
-Да уж…
-И я тебя люблю.

-И я тебя люблю. А еще у тебя мама очень красивая. Такая вся будто… такая потомственная, в седьмом колене аристократка. Интеллигентность такая, досто-оинство!.. А-а, что это она в прихожей, как вошли, как-то странно так взглянула на меня?..

-Ты ей понравился. Очень, - быстро нашлась она (не про Славика ведь!). - И потом, за столом. Заметил?
-Заме-етил.
-Как она меня прямо замуж - за тебя. Будто - сватает.
-А ты будто как бы и не против.
-Не против.
-Тогда - поцелуйчик.

Глазки закрыла, губки подставила ему в  доверчивой, сладостно-счастливой улыбке…

…

-Очень мудрая мама. С ней можно - без слов.

-Был бы папа жив, - улыбнулась, вспомнила, - он бы ей уж точно - ремешком солдатским.

-Ремеш...ком?

-Это у папы угроза была. Что не по нему или - к порядку, он уж обязательно:»Йедритвой с бритвой! А ну-ка где у нас ремень солдатский?!» Это я когда расшалюсь, бывало, в детстве, он уж сразу - «йедритвой с бритвой!». Правда, лет где-то до шестнадцати он говорил «ремешок», а позднее - уж «ремень». Когда «объект воспитания» стал пошире.

-Нисколько не «пошире»
-Я не толстая?
-Нет.
-Нет?
-Нет.
-А ты тогда ночью на веранде меня ждал?
-Нет.
-Как так?

-Ну что же я? Мужнюю жену - в командировке. Я же не кобель какой. Это… как-то... вообще не мой уровень.

-Какая я жена… Паспортная.
-Зато я тебя люблю.
-И я тебя люблю.

-Да, и что - ремень тот солдатский, так вот со службы его и хранился?

-Да такого ремня никогда и не было. Его после меда в звании лейтенанта взяли в погранвойска, и он всю службу провел в Чите, в тамошнем окружном военном госпитале. В белом халате так и отслужил. Предлагали оставаться, а у него же девушка-Софочка вся уждалась...

-Интере-есно.

Помолчали.

-Завтра вечерком я на часик отпрошусь, и мы с тобой сгоняем к Олегу Михайловичу насчет тебе работы.

-Вот так, вместе?
-Он уже про нас с тобой все знает.
-Да?

-Да. Я тут, смотри, время не терял. Раза три встречались с ним насчет тебе вакансии. Он тебя, кстати, помнит очень хорошо. В общем, он там что-то тебе уже заначил, чуть ли даже не с возможностью выбора. Приедем, так сама уж с ним пощебечешь на вашем медицинском птичьем… - Но это, заметил Роман Николаевич в нотках деловых уже, но оберегая от лишней «деловитости» этот их счастливый постельный мирок, - вопрос из серии «секретно-подковерных». Потому что в делах серьезных, - а уж смена места жительства да новая работа серьезны уж куда как, - женам «паспортным», - поцелуйчик в лобик, - надо особенно блюсти конспирацию.

И если что-то предпринимать, продолжал, то не в лоб, а - вокруг да около. Чтобы у него, он имел ввиду мужа, да слова этого произносить даже не хотелось, впечатление родилось, что, будто это он все решает. Чтобы на нее - ни тени подозрения. Насчет Орлова он с ним вчера еще, на балконе, сегодня еще, по дороге на вокзал да пока электричку ждали,  «воспитательную работу» вел. Но он упертый какой-то. Родина, хозяйство, авторитет, родители, карьера, новая веранда, свиньи… - всё в кучу свалил и вытащить его из-под этой кучи... При этом он, Роман Николаевич, о Боброве все в третьем лице и следил, чтобы слово «муж» и имя-отчество его не слетели с его уст и не царапнули...

А еще важный момент и только для нее, для Розочки его - и поцелуйчик в носик ей, - чтобы знала и имела в виду: он ни вчера на балконе, ни сегодня по дороге, не сказал ему, что вопрос о работе его... уже решен. Что друг его, заворг горкома партии, Сашка Петров, которого пришлось дней десять «окучивать», сдался и готов взять его к себе. А это для него, как из преисподней - в приемную к Христу. Но желание расстаться «со своими жабами» и приехать к нему, Роману Николаевичу, с просьбой «позондировать-повентилировать», должно исходить опять же от него. И чтобы быть им ближе и рядышком, ей, Розочке, - поцелуйчик в щечку ей, - опять же надо как-то постараться и «бросить на это свои женские хитрости». И главное при этом, конечно - конспирация!..

В эту минуту он и сам поступил очень в духе конспирации, но Розочке в пример себя, конечно, не привел, - когда о Петрове говорил. Не стал перед ней в деталях рассыпаться, чего ему стоило «расколоть» высокосановного дружка своего. Как пришлось при этом «расчехлять тяжелую артиллерию» - обещать этому Сашке в Медвежий Бор на выходные  сучку Аллочку-паразиточку. А уж чтО эта Аллочка там с ним сделает, это уж крепись, дружок ситцевый...

-Кстати-кстати, между прочим, - вспомнил Роман Николаевич, - я еще ему ни звука ни вчера, ни сегодня насчет того самогонного рома. Чтот-то любопытное тут, похоже, пока оно… правда, не вырисовывается, но - какие-то намеки будто даже под какие-то, но явные надеждые...

Рассказал, как он без всяких на то мыслей первый раз сам «святого архангела» на спиртзавод к директрисе свозил, где над ним едва ли не потешались. А через три дня его уже сама директриса пригласила «на беседу», да технологов своих  собрала, лаборантов, да эксперта какого-то из какого-то  столичного госвиноделия, в командировке у них оказавшегося. И как вся эта толпа с профессиональным «спиртоводочным» замиранием разглядывала его, Романа Николаевича, и осторожно выспрашивала, откуда у него то, что на анализ привез. А эксперт просил доставить лично ему еще «двести миллилитров», и он увезет их на полный химический анализ в какой-то ихний спиртовый «нии», поскольку «случай очень любопытный». А раз так, он вторую бутылку из вчерашних не позднее послезавтра должен доставить тому эксперту.
 
Розочке про все эти «нии» было совсем не интересно, а только бы лежать вот так, «под крылышком», пригревшись и растаяв в этом уюте, нежненько мять мочку его ушка и знать, что за все твои ласки-словечки поцелу-уйчиков будет ско-олько хо-очешь. Однако…

-Надо в душ, - прошептала.
-Не пущу, - прошептал.
-На-адо. А то я...
-Так и быть.

Она выбралась из его объятий, поднялась с дивана, направилась в ванную, и он, провожая…

...опять на полувздохе,
...как первый раз,
...когда раздел,
...всю ее - жадно
...такую!
...та-ку-ую!

Это скольких дамочек надо обездолить, чтобы все в них лучшее сюда вот собрать?! Это - Боженька. В подарочек ему. Не иначе. За все минувшее.

Под тихий плеск воды в ванной он гордо-торжествующе, в жесте победном - крутой «сталевар» себе может позволить! - завел руки за голову, смежил веки в блаженной неге. С видом царственно-величавым лежал он и сам себе верил-не верил, какой он, оказывается, талант! Четыре «плавки», извини меня! Не всякий джентльмен! Даже в его годы. Такую девушку - и так взлохматить?! Да и вообще не поэтому даже. Нет. А сегодня он - другой. Совсем! Кто он был еще две недели назад? Кто-о?! А сегодня! Сегодня он будто…

Не будто, а точно!
Точно!
Он ту самую птичку, в смысле жар-птичку - за хвостик ее. За кончик пока, пусть - за кончик, за перышко крайнее, пусть, но - прочно! Обед у Карловых! Высший свет! Вечером - театр. С работой - тут и там. И на спиртзаводе. Везде и все схвачено. Мудрость простая. Будешь делать шаги - будет результат.  Учись вертеться! Тогда и придет и к тебе на Блюхера праздник.

Этого вспомнил. Даже без досады. Тряпка мужичок. И выпить не дурак. Это хорошо. На потом. Пьяным проще управлять. Фуф-ло! От колоды с баландой жизни рыло свое поднять не может. А что управлению не поддается, так это пока. Надо точку найти, податливую, а там будешь, зяблик, куклой-марионеткой: ручки-ножки на ниточках…

...Розочка вернулась, мысли прервала. Свеженькая вся. Забралась на местечко свое «под крылышком», ножку гладенькую закинула опять на него, обняла. Волосы шампуньком ромашковым пахнут. Обнял, нежно погладил плечико. Какая она вся - нигде ни косточки! И так ему вся отдалась ему в ручки со всеми прелестями своими и… судьбой. С прошлым, похоже, явно не простым. С настоящим - «паспортным». С сыновьями где-то там. И - с будущим. Неясным пока, но - управляемым. Которое можно строить под желания. Условно, конечно. Мы же реалисты. И то хорошо уже, просто замечательно, что с ней не надо играть ролей и можно самим собой оставаться. И хочешь-не хочешь, а даже страх уже - не страх, а… в себя неверие, сможет ли он соответствовать. И эта наверно уже вера в него, именно вера эта и пугает. Никогда от него ничего не ждали и никакой веры не питали, не отдавались вот так - даже телом, не говоря уже о более важном. Но - он будет стараться. Очень! Чтобы ей - не в «жаль», - вспомнил там, у озера. И ему - «по-человечески».

-Анекдот, - вспомнил он.
-Анекдот?
-Анекдот. Ванька так же вот, на сеновале, после новой победы откинулся, говорит:»Ой, Манька, хорошо-то как! Да не Манькая я!  А все равно хорошо».
Посмеялись.
-Я тебя люблю, - прошептала.
-Мы, сталевары, народ наде-ежный, - заверил он.

-А вот мы сейчас и прове-ерим вашу надежность, товарищи стелевары, прове-ерим...

Ножка ее после этих слов легонько двинулась вниз, сползла с ног, ручка оставила ушко его, и растопыренные пальчики медленно, едва подушечками мягкими касаясь, тронулись вниз по груди его, медленно поползли по животу…

на одних подушечках… растопыренные...
а навстречу им медленно, но уверенно…
грозно и наливась-наливаясь…
навстречу им...
-Ух ты-ы! Ка-акие мы!..
-Да-а, вот таки-ие мы! Ребята мы бр-ра-авые!..
-Ух т-ты!..
-Х-а-а!..
-А-а-а!..
-А-а-а-а!..
-А-а-а-а-ах!..

Через минуту, а может, пять, - кто их в эти минуты считает, люстра, пучась глазами-плафонами на то, что под ней, сказала, к книжному шкафу обращаясь:

-Глянь, стеклянный, как эта новенькая, глянь - старается! Уж так прямо вся! Хозяин еще и подумать не успеет, а она уж и так к нему, и так, и этак!..

-Новенькие, они всегда так поначалу, - соглашается шкаф, пялясь всем  стеклом своим на диван.

-Таких у нас еще не быва-ало.

-Наверно, в хозяйки выбиться хочет да задержаться, - говорит шкаф. - Хозяин-то у нас, - скажи, рогатая, - в каком ударе сегодня! Гига-ант!..

А время шло, таял день. В широкое окно сквозь плотные шторы с улицы уже сочился свет раннего вечера, а они все пялились, вновь пялились, снова пялились, опять пялились, все еще удивляясь, потом восторгаясь, потом опасаясь уже за хозяина, уже возмущаясь на эту новенькую, что она с хозяином их вытворяет, уже изнемогая его изнеможением... А когда уже всё, когда и сталевары отдали все силы, и домнам, которые не тухнут никогда, нужен отдых перед новыми плавками, шкаф, вдруг вспомнив, скосил сверху вправо взгляд своих стекол, спросил, обращаясь к их общему другу-телевизору:

-А ты что молчишь, любимчик хозяйский? Ты ведь у нас во всем самый-самый. Дай прогноз.

-Посмотрим, - сказал телевизор.


КОНЕЦ  ТРЕТЬЕЙ  ЧАСТИ