1. Все смешалось в доме Бобровых

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

БЕЗ  РОДИНЫ
И  ФЛАГА

Роман-дилогия

Нет человека,
властного над ветром,
удержать умеющего ветер.
(Экклезиаст)

КНИГА ПЕРВАЯ
ИЛЛЮЗИИ

ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ
ОСЕНИНЫ

1.
Как первым заметил гений наш Лев Николаевич Толстой, все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные семьи несчастливы по-своему.

Все смешалось в доме Бобровых. В село Семен Иванович, как и планировал, вернулся из Орлова в воскресенье под вечер. Сосед Володя передал ему хозяйство в порядке: за домом присмотрел, свиней откормил, в огороде морковь толстеет и капуста «колосится». Вроде, продолжай бы живи да радуйся, но - Мишка и Гришка… С автобуса пришел, в избу вошел, а они... сидят на диване, смотрят телевизор и с виду такие пай-мальчики! Другому отцу только бы в радость, но - не ему. Чтобы два его оболтуса в воскресенье!? вечером!? сидели бы дома и смотрели телевизор, пусть даже и кино «про войну»?! Это если бы хлев или даже веранда с одного угла загорели, так бы не озаботило, потому что понимаемо, а тут - на! И весь вечер они уж не сказать по струночке, но - по одной половичке по дому друг за другом. И на другой день, в понедельник, тише воды они, ниже травы, - сами встали оба, умылись, причесались и в школу не понеслись, а пошли и по времени с запасом… И что ни попроси - исполняют без звука. И все это вселило тревогу нешуточную. И не говорят, отчего они такие.

И в этой тревоге, совсем не шуточной, Семен Иванович в понедельник, занимаясь делами в кабинете у себя да наведавшись в магазин к Валентине узнать, как взносы у нее комсомольские идут за август, весь день и пребывал. И вечером, и целый час с утра на другой день, во вторник. А в девять с минутами явился к нему Иван Неустроев, участковый милиции. Да не с видом, как обычно, когда «так заскочил» с пятого в десятое что перетереть да заполнить «видимостью» безделье, а деловой такой, серьезный, в форме, при фуражке с кокардой, бумагами в черной кожаной папке, пистолетом в кобуре. И рассказал о том, что нормальному человеку, даже в голову… разве что пьяную. Но прийти-то, может, и придет, но - исполнить?!

Оказывается, в прошлую субботу, в которую Бобров с супругой отбыли в Орлов, в село к ним, в клуб, на танцы, приехали трое городских на мотоциклах, один из которых был знаком с Колькой, сыном Сашки Михалицына. Потусовались там немного, пошли по селу прошвырнуться да на Белую, к лодкам, по пути всю местную (хотел сказать - шпану, но вовремя…) знакомых собирая, в числе которых случайно оказались (велел он себе выражаться осторожнее) сыновья Семена Ивановича Боброва - Михаил и Григорий. И когда их шумная веселая ватага проходила мимо дома Витьки-пупка, то есть Виталия Ивановича Пупышева, увидели по дыму из трубы, что в осырке у того баня топится и в предбаннике девки повиз… (общаются).

И вступило которому-то в башку совершить  мелкое хулиганство. И далее - из хулиганских побуждений затаились они за забором, дождались, когда девки в баню удалятся, и который-то из них слазил на крышу и положил на трубу… кирпич. «Как вы сами, Семен Иванович, можете себе представить (старался участковый держать официальность), группа молодежи женского пола в количестве трех юных гражданок  в совершенно непристойном виде тут же с визгом эвакуировалась на свежий воздух, а Зинка, то есть, дочь Виталия Пупышева,  Зинаида Витальевна, которая теперь главная потерпевшая, из моральных побуждений и стыда не выскочила, подруги кинулись за ней обратно в баню, вытащили «уже за руки и за ноги» и оказали первую помощь по предупреждению последствий угорания.

А группа молодых людей за забором преступно потешалась. Да двое-трое местных, мимо проходивших по улице, все это видели и предали огласке «пляску голых девок посередь села». Витька-пупок - «ты ведь знаешь, - мужик упертый», накатал ему, участковому, заяву с требованием - не с просьбой, а именно требованием - принять меры служебного реагирования и указал виновниками преступного деяния именно Михаила и Григория, хотя кто их разберет, кто конкретно клал тот конкретный кирпич на конкретную трубу.

Закончил Иван Неустроев сообщением, что обещал отцу потерпевшей, Виталию Пупышеву, меры реагирования с его стороны принять, что он и сделал только что.

-Не прими, пожалуйста, Семен Иванович, что я будто бы с тобой беседу провожу, поскольку ты у нас здесь главная власть, и такие беседы - сфера больше твоя, - говорил с видом сдержанного извинения участковый, - а я «пупку» этому в устной форме отвечу, что соответствующие меры профилактики осуществил, и пусть заткнется. А ты уж с парнями со своими по-отцовски сам поговори, тем более, что неизвестно еще, чья именно рука тот кирпич на трубу наклала. А заяву «пупка» я с соответствующей собственной визой и сегодняшней датой - себе «под сукно». По службе наверх докладывать не буду. Не сор же из избы! Вы же с Розой Максимовной у нас первые лица, оба - на людях, мы же понимаем...

На том и порешили, и Иван Неустроев, извинившись даже перед Семеном Ивановичем, официальным представителем главной власти на земле Архангельской, за то, что уж по службе вынужден с такой неприятностью соваться, удалился.

Дождавшись вечера и собравшись устроить парням своим «хорошую взбучку», но, разумеется, без рукоприкладства в форме «ремня», чему он был противник, Семен Иванович остановился на «допросе с пристрастием». И он представлял уже, как они, по обыкновению в таких случаях, примут вид «партизан» на допросе у «фашистов», и был удивлен и даже крайне, когда они при первых словах его о той злополучной бане… разревелись, «клянясь и божась», что это не они клали тот кирпич на ту трубу, а какой-то большой парень из города, и что они... сразу убежали и в щели в заборе неодетых девушек не видели.

Семен Иванович никогда, ни на работе, ни в быту в подобных случаях не опускался «до баб» и, не имея конкретных данных про кирпич, а потому и оснований для чего-то большего, ничего большего не стал предпринимать, а ограничился суровой и жесткой беседой, обращенной «к разуму». Тем более, что, хоть и дело прошлое, но напомнить не помешает.

О чем, например, тогда, прошлым летом, думали, когда у этого же… («пупка» - чуть не вырвалось) Пупышева, лодку угнали в путешествие до Белоцерковска, если до города по течению, без мотора, на веслах, трое суток хода, если не четверо? А башками подумали?! Или той же осенью у Ивана Зайцева, комбайнера знатного, поймали петуха, голову свернули, утащили на реку, ощипали, на костре поджарили и съели. У нас что - война, голодный год или вы голодные-некормленные?! Или весной нынче: поймали кота, на шнуре повесили, а сам не удавился, так  об угол автозаправки убили. Вот это - что?! Откуда такая жестокость?! Это же уровень детской колонии. Вы что - в тюрьму хотите?! И теперь что на селе ни случись, на вас и будут вешать, будь вы хоть за двенадцать километров. И нас таким образом с матерью позорите, что уж по селу пройти стыдно.

Так вот он, в тонах взыскательных и строгих, выговаривал им, напирая все более на разум их, совсем уже взрослых и обязанных вести себя по-взрослому, а они стояли перед ним виноватыми зареванным мальчиками, которых… которые… что ни говори, а хоть бы и кирпич на банную трубу, а все равно - своя кровиночка, да и… повинились. Да еще подумалось: ладно - пронесет. Ванька-»курок» - парень свой. Не даст бумаге хода, как-нибудь замнется на недальнем времени, как в те разы замялось, а с сыновьями надо будет - да, построже, повнимательней, чтобы предупреждать. А то  в самом деле - позор. Еще подобный случай, так хоть - из села.

На другой день, в среду, на том же, что и муж в воскресенье, предпоследнем автобусе вернулась домой и Роза Максимовна. И что ему сразу бросилось в глаза, когда жена переодевалась с дороги в домашнее, потом ужин готовить начала семье да попутно и свиньям в ведра собирая, она делала все это и двигалась, и у него что по мелочи спрашивая, с видом... С видом, будто человек что-то такое важное решил, какое-то такое серьезное намерение принял и делает все не сказать торопливо, а будто не отвлекаясь на частности. Будто он сейчас все, что от него нужно, переделает и... удалится. Словно она  в каком-то своем мире пребывает-плавает, а этот, вокруг, мир дома и привычных забот ей - временно, она тут - на минутку, а где-то там у нее - все главное. Или какая-то она будто уставшая и настолько, что даже двигается медленно, будто энергию экономит. Но он в догадках теряться не стал, тем более выспрашивать причины того, что ему... могло лишь показаться, а рассказал про вчерашний визит участкового, про «банный инцидент», в котором парни их замешаны, что он их «как надо, профилактировал» и она, «как мать, безусловно, обязана со своей стороны...»

-Ты отец, наплодил охламонов, вот и разбирайся, а меня уволь! - оборвала его на полуслове жена и тоном опять же, как ему показалось… усталым, согласно-покладистым, и впечатление такое, что ей совершенно все равно.

-Ну, как-то ты... Несколько странно, - возразил он, все же озадаченный этим ее тоном, но не задетый, впрочем, этим грубым словом, бывшим давно у нее в ходу. - Есть вопросы, так сказать, плана семейного, требующие общих...

-Ну, если ты считаешь, что у нас семья, а ты - глава, так вот и решай свои вопросы. Семейные, - добавила она с выразительным, «воспитанно-язвительным», прижимом.

Ничего она больше не стала говорить, и он молчал. Навела свиньям, надела «поганый» синий халат, ушла в хлев с двумя тяжелыми ведрами, вылила в колоды, вышла на волю, села на лавку-плаху у сарая, с одного конца от старости трупелую, привалилась спиной к доскам стены, вытянула ноги в зеленых резиновых, в навозе, сапогах на босы ноги.

Перед ней привычная картина: склон со сбегающими к берегу грядами, три ряда картошки недокопанной, терраса на бревенчатых сваях, озерцо, дальше - ивняк, Белая, тот берег. И все это - фоном опять той, давней ее мысли, казалось бы, простой, - зачем она... вот здесь сидит? И сколько уже лет! Пока папа был жив, ответом на него было его суровое - «долг». Я тебя люблю, я тебя жалею, и не представлял, что так оно получится, но ты - жена, ты - мать, и есть такое понятие как долг. Вот и будь добра. У всякого свой крест. У тебя - вот такой.

Да, пару раз всплывали разговоры насчет переезда бы в Орлов, но папе этого, «корня квадратного», на дух было не надо. Теперь - другое дело. Огромная квартира, практически пустая, и хоть мамочка  тоже не в восторге бы от такого зятя бельмом в глазу, и оглоеды эти - шум и гам уж не под возраст, но ради нее, любимой и единственной, она уже согласна терпеть. Но - как этого сдвинуть отсюда, вырвать из этого тухлого болота, тухлой его родины?! И как они, все эти, живут тут, тухнут поколениями, - веками?! Непонятно...

А еще. И раньше в такие минуты она о… себе думала. Думала, кто она такая,  если в таком огромном и прекрасном мире с городами в асфальте, блеске витрин, потоках такси, звоне трамваев, плеске фонтанов, воркованьи голубей на площадях ей другого места не нашлось, кроме как годами месить эту грязь, кормить свиней и кур и лечить старух. Но именно сегодня, сейчас этот вопрос буквально вонзился до боли. До боли! Почему она все это принимала?! Почему мирилась?! Сейчас, после этих трех счастливых дней, когда она старалась, очень старалась наверстать упущенное за тринадцать лет, она «не узнавала» ни  своего жилища, ни этого мира. Нет, узнавала и глазами, и особенно носом эту вонь хлева от… себя, от халата, от рук и даже от собственных волос, и все в ней до отвращения, до отторжение восставало против этого мира. И как она все это столько лет принимала и мирилась, и гноилась тут…

Мамочка любимая! Какая молодец ты, что подарила нам театр на двоих! Спасибо тебе за дозу лошадиную димедрола этому фуфлу. Проспал до утра. И в ложе, кроме них, никого. Какая там «Гроза»?! Какой спектакль?! Полумрак, и Ромочка!

Такой нежный!
Такой!..
Не передать!..
М-м-м! - как вспомнить!..
Как не забыть!
А это воскресенье в постели! Будто воскресение, когда - воскресают! За все тринадцать лет!
И - за всё!
За всё!

Три дня в счет отпуска взял. В понедельник к Олегу Михайловичу ездили. Солидный стал такой, раздобревший. Немного.  Помнит! Про «пятерки» ее, про лекции, про случаи разные из той поры смешные. Такой предупредительный! Принимал их, как мужа и жену. Целую экскурсию по главному корпусу необъятному устроил. Кругом кафель, стекло, оборудование, о каком она - только в журналах. Одно слово - минобороны! А потом… на рабочее место, ее место, привел. На будущее, если «изволит принять», - замзав отделением физиотерапии. «Вот ваш кабинет, ваш стол, ваш телефон, эта кнопочка на пульте - ко мне, в любое нужное время, пожалуйста». Для начала. А там - посмотрим. И через месяц - стажировка в Москве, если она пожелает. Зарплата - страшно выговорить. Получишь, так домой, пожалуй, и с охраной. И все это ей - только «изволить».

Потом какая-то кафешка была, потом какая-то выставка графики. Она уж согласилась и на графику, лишь бы Ромочке - в удовольствие. А ему - в удовольствие, он ведь - архитектор, проектировщик оборонных заводов. Философ. Без пяти минут - кандидат. Про какие-то планы, линейные перспективы и еще про что-то такое - ей. Все понимает. Такой умный. А она уж - только поддакивала, делала вид, что тоже интересно. А во вторник…

Вторник…
Это - вчера...
Он, как воскресенье…
Ни обеда, ни завтрака, ни ужина!.. Что-то ели, что-то пили… Кажется...
Сил никаких!..
Бабье счастье!..
И - как месть.
За всё!..
За всё!..
Да сегодня утром еще перед тем, как на вокзал, ее проводить, две «плавки»
И теперь, - если что, - да гори оно!
Про-па-ди оно!
С нее — хватит!..

(Продолжение следует)