Стихи расстрелянных поэтов

      * * *
                Помяни нас на искреннем слове,
                Как родных, без заморских клише,
                Ибо русский - не столько по крови,
                Русский, значит, когда по душе.
      Русские поэты века двадцатого… Кто-то навсегда покинул Отечество, чтобы познать горький вкус его утраты. А кто-то, как солдат на войне, остался в своём окопе. И либо выжил, чтобы лечить обнажённую израненную душу стихами, либо навсегда остался лежать в безымянной братской могиле.
     Но время не стоит на месте, и вот уже возле памятника Маяковскому зазвучали новые, как первый весенний дождь, голоса молодых поэтов, пришедших в наш жестокий и такой потрясающий мир, чтобы своим искренним и точным словом отогревать души современников.
     Стихи расстрелянных поэтов. Эти слова переносят меня на такие страницы нашего прошлого, которые по всем нравственным законам, данным человеку свыше, никогда не должны повториться.
     Я очень благодарен поэтам, чьи стихи сделали их самыми добрыми и самыми искренними моими собеседниками. Это и Николай Рубцов, и Глеб Горбовский, и Фёдор Тютчев, и, конечно, Сергей Есенин. И многие другие, кто когда-то пришёл в этот мир, чтобы… писать стихи.
      Как тут не помянуть поэтов, расстрелянных в конце тридцатых? Ещё  в конце девяностых мне в руки попала книга «Три века русской поэзии». Зачитываясь стихами, я не сразу обратил внимание на то, что даты смерти некоторых поэтов приходятся на 1937-40 годы. О причинах смерти ни слова. Позднее узнал, что поэт Павел Васильев, стихами которого я искренне восхищался, был расстрелян в 37-м году, а Борис Корнилов, автор легендарной «Песни о встречном»,  в 38-м.
     И только теперь, в эпоху всеобщего интернета, интересуясь судьбами одних поэтов, расстрелянных в те годы, я неминуемо наталкивался и на другие такие же трагические судьбы. Прежде всего, это близкие друзья Сергея Есенина - крестьянские поэты Алексей Ганин (1893-1925) и Пётр Орешин (1887-1938); поэт-старообрядец, чьи стихи, как забытая сказка забытой Руси, Сергей Клычков (1889-1937), поэт поморского севера и творческий наставник ещё юного Сергея Есенина Николай Клюев (1884-1937), поэты Василий Наседкин (1895-1938) и Михаил Герасимов (1889-1937). И Николай Александрович Бруни (1891-1938) - человек, о котором мало сказать, что он был поэтом, ибо он был ещё и русским живописцем, и талантливым музыкантом, и военным лётчиком, и авиаконструктором, и тем, кто, победив после тяжкого увечья смерть, принял сан священника и от него не отрёкся. И ещё многие. Очень многие…

                Пусть нам свободы не вернуть,
                Пусть мы бессильны и бесправны!
                Но наш далекий, трудный путь
                Постигнет прозорливый правнук.

                Николай Бруни «Декабристы», 1938

     Расстрельный список поэтов так велик, что даже сам по себе как список с добавлением самых кратких комментариев вряд ли бы уместился в этой статье. Поэтому я хотел бы рассказать только о тех, чьё творчество мне особенно дорого, кто мне ближе по духу. И не только рассказать о погибших, но и вспомнить о тех, кто познал тот предел, за которым выжил только по воле свыше, чтобы рассказать об этом нам - своим потомкам:

                О, если б за мои грехи
                Без вести мне пропасть!
                Без похоронной чепухи
                Попасть к безносой в пасть!
                Как наши сгинули, как те,
                Кто не пришел назад.
                Как те, кто в вечной мерзлоте
                Нетленными лежат.

                Анна Баркова


               
          Борис Петрович Корнилов (1907-1938)

                Нас утро встречает прохладой,
                Нас ветром встречает река.
                Кудрявая, что ж ты не рада
                Весёлому пенью гудка?
 
                Не спи, вставай, кудрявая!
                В цехах звеня,
                Страна встаёт со славою
                На встречу дня.

                Борис Корнилов «Песня о встречном»

      Бориса Корнилова арестовали в ночь с 19 на 20 марта 1937 года как «участника антисоветской троцкистской организации». Он стал одним из многих тысяч «соучастников» убийства Кирова.
      И как тут не подумать! А в чём же настоящая причина ареста?
      В 1932 году поэт пишет о ликвидации кулачества, и его обвиняют в «яростной кулацкой пропаганде». И не помогли ни его стихи, ни поэма «Триполье», которая была посвящена памяти комсомольцев, убитых во время кулацкого восстания атамана Зелёного в 1919 году. 
     В 1934 году на Первом съезде писателей Николай Бухарин объявил Бориса Корнилова надеждой советской поэзии. И что бы тому, кто наблюдает за нами свыше, не избавить поэта от такого внимания. Потому, как и Николая Бухарина, главного идеолога большевиков, редактора газеты «Правда» с 1918 года, члена Политбюро ЦК ВКП (б) и академика Академии Наук СССР, расстреляют в том же 1938 году.
     Нет, не случайно Бухарин обратил внимание на стихи Бориса Корнилова. Ни на что не похожая лирика молодого поэта своими сочными, натуральными образами буквально притягивает внимание ко всему, с чем она соприкасается, и прежде к первозданным сюжетам родной природы во всём их первобытном, живом многообразии…

                …А земля дышала, грузная от жиру,
                и от омута соминого левей
                соловьи сидели молча по ранжиру,
                так что справа самый старый соловей.

                Перед ним вода — зелёная, живая —
                мимо заводей несётся напролом,
                он качается на ветке, прикрывая
                соловьиху годовалую крылом.

                И трава грозой весеннею измята,
                дышит грузная и тёплая земля,
                голубые ходят в омуте сомята,
                пол-аршинными усами шевеля.

                А пиявки, раки ползают по илу,
                много ужаса вода в себе таит…
                Щука — младшая сестрица крокодилу —
                неживая возле берега стоит.

                Борис Корнилов «Соловьиха»
    
      Книги со стихами Бориса Корнилова изъяли из продажи. А вот запретить легендарную «Песню о встречном», под которую и после смерти поэта каждое утро просыпалась вся страна, так и не смогли. Уж слишком она была популярна.
     В камере перед расстрелом Борис Корнилов пишет своё последнее стихотворение, которое за отсутствием бумаги он надиктовал своему сокамернику и попросил его запомнить. Охранники, отпуская этого человека на свободу и обыскав его, ничего не нашли, ибо докопаться при обыске до памяти, до сердца - руки коротки. Вот это стихотворение:

                Я однажды, ребята, замер.
                Не от страха, поверьте. Нет.
                Затолкнули в одну из камер,
                Пошутили: «Мечтай, поэт!»

                В день допрошен и в ночь допрошен.
                На висках леденеет пот.
                Я не помню, где мною брошен
                Легкомысленный анекдот.

                Он звереет, прыщавый парень.
                Должен я отвечать ему,
                Почему печатал Бухарин
                "Соловьиху" мою, почему?

                Я ответил гадюке тихо:
                «Что с тобою мне толковать?
                Никогда по тебе "Соловьиха"
                Не намерена тосковать».

                Как прибился я к вам, чекистам?
                Что позоришь бумаги лист?
                Ох, как веет душком нечистым
                От тебя, гражданин чекист!

                Я плюю на твои наветы,
                На помойную яму лжи.
                Есть поэты, будут поэты!               
                Ты, паскуда, живи, дрожи.
               
                Чуешь разницу между нами?
                И бессмертное слово-медь -
                Над полями, над теремами
                Будет песней моей греметь.

                Кровь от пули последней брызни.
                На поляну, берёзу, мхи...
                Вот моё продолжение жизни -
                Сочинённые мной стихи.

      Незадолго до своей кончины мама поэта доверительно открыла журналисту свою материнскую тайну. Где-то в конце тридцатых годов поздно вечером в дверях раздался стук. Услышав его, она решила, что теперь пришли за ней. Но небритый человек, вошедший в квартиру, оказался сокамерником её сына, принёсшим о нём и последнюю весточку, и последнее его стихотворение.


                * * *

                Я жив не единым хлебом,
                А утром, на холодке,
                Кусочек сухого неба
                Размачиваю в реке…

                Варлам Шаламов               

       Мой любимый поэт Глеб Горбовский в книге «Остывшие следы. Записки литератора» писал о том, что его отец, простой школьный учитель, чудом выживший на лесоповале Онеглага, не любил рассказывать «про это», но если уже начинал говорить, говорил только о хорошем.  Например, однажды вспомнил, как «в лагерном бараке, в первые дни отбывания после изнурительной для бывшего учителя работы в тайге замешкался у котла при раздаче горячей пищи, так как не имел, обворованный на этапе, ни собственной миски, ни собственной ложки. И кто-то протянул ему ложку с миской, не ополоснутые, и он, чтобы не обидеть своей врождённой брезгливостью доброго человека, ел из немытого «прибора» со следами благодарности на щеках...».
       Глеб Горбовский… Последний классик советской эпохи. Прежде, чем продолжить свой рассказ о поэтах расстрелянных, я хочу, как чем-то очень дорогим, поделиться с вами одним из его стихотворений, которое связало сталинскую эпоху с эпохой моего поколения. Поделиться его болью, которая есть исток всему, что сохранило нас как народ.  Где между строк читаешь и о войне, и о беспризорном детстве Горбовского, и обо всей кровавой эпохе переломанных судеб, и об истоках его творчества, что лежит в этом его стихотворении на поверхности наперекор всему в безответном сострадании к своему распятому Отечеству.

                Возвращаясь с грибного пробега,
                ощутил я коня за спиной.
                А затем, приглашённый в телегу,
                вдруг уснул на подстилке сенной.
                …И во сне, миновав лихолетье,
                разрушенье и гибель сердец,
                Я проснулся… в начале столетья,
                в том селе, где родился отец.
                То есть - именно в Лютых Болотах,
                где вокруг - непролазье чащоб,
                А на тропке – глазастенький кто-то,
                и кудряшки скатились на лоб.
                - Как тебя величать, цыганёнок? –
                так спросил я чудного мальца.
                - Яшка я, - отвечает ребёнок, -
                Твой отец. Узнаёшь ли отца?
                Улыбнулся, чирикнув, как птица,
                А затем вопрошает всерьёз:
                - Что там в жизни со мною случится?
                Ты ведь знаешь… Ответь на вопрос.
                Рассказал я ему про аресты,
                про увечные пытки войны…
                Постоял он – и сдвинулся с места,
                и потопал в объятья страны.
                А потом обернулся оттуда
                И спросил - без открытия рта:
                - А любить меня в будущем будут?
                - Да как всех… Кое-кто... Иногда.

               
                Павел Николаевич Васильев (1910-1937)

     Читая стихи Павла Васильева, невольно сравниваешь его с Сергеем Есениным. И по неуёмному русскому духу, и по красоте и точности его метафор, и по его «хулиганскому» нежеланию приспосабливаться под «людоедские» нравы власть имущих. У каждого из этих двух поэтов есть такие стихи, которые подталкивают к мысли об этой похожести. Например, вот строки из стихотворения Сергея Есенина «Снова пьют здесь, дерутся и плачут»:

                Что-то всеми навек утрачено.
                Май мой синий! Июнь голубой!
                Не с того ль так чадит мертвячиной
                Над пропащею этой гульбой.

                Ах, сегодня так весело россам,
                Самогонного спирта — река.
                Гармонист с провалившимся носом
                Им про Волгу поет и про Чека.

     А вот в своей правдивой необузданности как бы перекликается со стихотворением великого поэта слова из «Песни о гибели казачьего войска» Павла Васильева:

                Что же нам делать? Мы прокляли тех,
                Кто для опавших, что вишен, утех
                Кости в полынях седых растерял,
                В красные звезды, не целясь, стрелял,
                Кроясь в осоку и выцветший ил,
                Молодость нашу топтал и рубил…

      В результате Павел Васильев за сочувствие казачеству получает три года ссылки, хотя потом его и реабилитируют ввиду явной надуманности обвинения. Жаль… Жаль, что ничего не понял, не почуял и не затаился. Жизнь катилась своим чередом! Влюбившись в очередной раз, он пишет Наталье Кончаловской, внучке художника Василия Сурикова:

                Сшей ты, ради бога, продувную
                Кофту с рукавом по локоток,
                Чтобы твоё яростное тело
                С ядрами грудей позолотело,
                Чтобы наглядеться я не мог.
                Я люблю телесный твой избыток,
                От бровей широких и сердитых
                До ступни, до ноготков люблю,
                За ночь обескрылевшие плечи,
                Взор, и рассудительные речи,
                И походку важную твою…

      И надо же было комсомольскому поэту по фамилии Алтаузен позволить себе поиздеваться и цинично пошутить о Наталье. И хотя она предпочла Павлу другого, но морду он бил комсомольцу, как вполне нормальный мужик.
     В результате в суд поступило заявление: «Павел Васильев устроил отвратительный дебош в писательском доме, где он избил поэта Алтаузена, сопровождая дебош гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками и угрозами расправы по адресу советских поэтов…» - и т.д. и т.п. Подписали сей "опус" двадцать советских поэтов во главе с А. Безыменским. И уже получалось, что Васильев не просто бил, а бил по антисоветски.
     И как же это заявление перекликнулось со статьёй в "Правде" Максима Горького "О литературных забавах", где про Васильева говорилось, что «от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа». Надо же, сама «Правда» предупреждает! Надо бы ему что-то патриотическое, про славных красных конников, например, а он честно пишет:

                И вот солдаты с котелками
                В харчевню валятся, как снег,
                И пьют веселыми глотками
                Похлебку эту у телег.
                Войне гражданской не обуза –
                И лошадь мертвая в траве,
                И рыхлое мясцо арбуза,
                И кровь на рваном рукаве.
                И кто-то уж пошел шататься
                По улицам и под хмельком,
                Успела девка пошептаться
                Под бричкой с рослым латышом.
                И гармонист из сил последних
                Поет во весь зубастый рот,
                И двух в пальто в овраг соседний
                Конвой расстреливать ведет.

      Арестовали поэта по делу о терроризме и подготовке покушения на Сталина, и после недолгого следствия он был расстрелян. По этому делу расстреляли и Юрия Есенина – сына Сергея Есенина, и Артёма Весёлого – автора романа «Россия, кровью умытая». Конечно, на допросах все они «сознались»: да, готовились убить вождя. Протоколы допросов сохранились. Реабилитирован Павел Васильев был в 1956 году. Могила так и не найдена.

               
                Сергей Антонович Клычков (1889-1937)

     Сергей Антонович Клычков. Пожалуй, самый самобытный поэт и прозаик сказочного мира народных поверий - певец «избяного рая» со старообрядческими корнями, близкий друг Сергея Есенина и Николая Клюева. Один из величайших авторов начала XX века, забытый несправедливо, по мнению современных исследователей, являющийся родоначальником магического реализма в России:   

                Вышла Лада на крылечко,
                Уронила перстенек,
                Бирюзовое колечко,
                За березовый пенек.

                Покатилося далечко
                Бирюзовое колечко:
                По опавшему лесочку,
                По затянутым ручьям —
                По хрустальному мосточку
                К ранним утренним лучам!

                Синим морем всё-то краешком
                По песочку да по камешкам,
                Пред волною вдали
                На далекий край земли!

                На краю земли в пещере
                Есть золоченые двери,
                Есть и камень перед дверью,
                А сквозь щели на двери
                Блещут крылья, клюв и перья
                Птицы огненной — зари!..

     Сергей Клычков родился 1 июля 1889 года в староверской семье кустаря-сапожника Антона Клычкова. Родина писателя — село Дубровки Калязинского уезда Тверской губернии, ныне Талдомского района Московской области.
     Первенца Сережу родила мать Фекла Алексеевна в Дубровском лесу в малиннике, принесла домой в переднике крикуна и корзиночку с малиной не просыпала. Поэт писал об этом:

                Была над рекою долина,
                В дремучем лесу у села,
                Под вечер, сбирая малину,
                На ней меня мать родила.

      Рассказы бабушки Авдотьи, которым внимал маленький Серёжа, населили лес, на опушке которого стояла их изба, и всё кругом живыми существами: «Встал в овраге леший старый, оживают кочки, пни…».    
     А бабушка по матери, Устинья Кузнецова (у нее в Талдоме дети жили зимой, когда ходили в приходскую школу), была песенница, знаменитая во всей округе. Мир кругом не только оказался населенным мифологическими существами — лесной царевной Дубравной, гостем чудесным Лелем, который играет на серебряной свирели, красавицей Ладой, — этот мир оказался озвученным, он запел. В мире Сережи Клычкова быль и небыль, реальность и миф соединялись. В самой семье жили свои мифы.
     После смерти под паровозом бабки Авдотьи она каждую ночь, как была уверена мать, приходила и помогала ей по хозяйству.

                В нашей роще есть хоромы,
                А кругом хором — туман…
                Там на тропках вьются дремы
                И цветет трава-дурман…

                Там в лесу, на косогоре,
                У крыльца и у окон.
                Тихий свет — лесные зори,
                Как оклады у икон…
               
                Скучно ль, весело ль Дубравне
                Жить в светлице над рекой —
                К ней никто в резные ставни
                В ночь не стукнется клюкой.

                Сергей Клычков

     В автобиографии Сергей Антонович писал: «В общем: языком обязан лесной бабке Авдотье, речистой матке Фекле Алексеевне и нередко мудрому в своих косноязычных построениях отцу моему, а больше всего нашему полю за околицей и Чертухинскому лесу…»
     В 1907 году стихи Сергея Клычкова были замечены. Уже в конце этого года В. В. Ве¬ресаев писал И. А. Бунину о начинающем поэте: «Если най-дете стихи стоящими (мне они очень нравятся), то, мо¬жет быть, посодействуете ему в их напечатании».
   В годы перед началом первой мировой войны Клычков много ходит пешком по Руси: по Волге, по своим тверским местам, в старинный монастырь около Дмитрова, на озеро Светлояр - к тайному граду Китеж.
     Сергею Клычкову пришлось пережить и необыкновенный творческий взлёт, когда были напечатаны сборники его стихов «Песни» (1911), который Николай Клюев назовёт хрустальными песнями, «Потаённый сад» (1913), «Дубравна» (1918), «Кольцо Лады» (1919), «Домашние песни» (1923), «Гость чудесный» (1923), «В гостях у журавлей» (1930); и горькое его осознание, солдата первой мировой, бессмысленности её кровавой бойни, что отразилось в его стихах и легло на страницы романа «Сахарный немец» (1925); и боль отчаяния и безысходности, вызванной гибелью под натиском «машинной» цивилизации, сошедшей с пути исконной природы старой Руси.
    Разрушение деревни – душевная боль поэта, корнями вросшего в нетронутую первозданность дыхания природы, которым эта деревня и жила. Природы, которая обожествлялась в его стихах, как и в исконной вере  далёких предков, когда воплощённое Божество открывалось перед человеком, соприкасаясь с его изначальным нравственным Светом, во всём живом, - на каждой травинке в своём исцеляющем душу и тело предназначении. Сергей Есенин писал о своём друге: «Клычков… сама простота, чистота и мягкость. Я люблю его очень…»
     И не удивительно, что он, поэт Сергей Клычков, оказался непонятым новым, полным беспощадного революционного энтузиазма миром, так и оставшись на обочине этого мира в образе одинокого, бездомного странника:

                Золотятся ковровые нивы
                И чернеют на пашнях комли...
                Отчего же задумались ивы,
                Словно жаль им родимой земли?..
                Как и встарь, месяц облаки водит,
                Словно древнюю рать богатырь,
                И за годами годы проходят,
                Пропадая в безвестную ширь.
                Та же Русь без конца и без края,
                И над нею дымок голубой -
                Что ж и я не пою, а рыдаю
                Над людьми, над собой, над судьбой?
                И мне мнится: в предутрии пламя
                Пред бедою затеплила даль
                И сгустила туман над полями
                Небывалая в мире печаль...
    
     А ведь ещё сенью 1915 года в Петрограде Сергей Клычков публично читал свои стихи в Тенишевском училище вместе с Николаем Клюевым, Сергеем Городецким и Сергеем Есениным. Но с Городецким их пути разойдутся; Есенина он проводит в его последнюю поездку в Ленинград; а сосланный в Нарым, ослабленный голодом и болезнями Николай Клюев будет получать от семьи Клычковых посылки и денежные переводы.
     Всё в прошлом: революционный восторг, снятый мундир младшего офицера, переход на сторону революционных солдат, выступление на митингах; невероятное везение, когда в Крыму Клычкова дважды приговаривают к расстрелу: в первый раз врангелевцы, во второй махновцы, а он выходит сухим из воды.
     Убийственным оказалось «мирное» время. Нарождавшаяся советская литература не оправдала ожиданий поэта. Вместо дарования свободы религиозной, духовной и творческой, пролеткультом насаждались совсем иные принципы «пролетарской литературы». Фольклорные мотивы творчества Клычкова и Клюева даже Горьким клеймились как «реакционные». Лирическая поэзия была объявлена «отжившей» и «буржуазной», а сам Клычков назовет это время «крестовым походом против человеческого нутра и простого здравого смысла».
     В апреле 1927 года писатель подает в Госиздат заявку на собрание сочинений в пяти томах, куда предполагает включить трилогию «Сорочье царство»: «Чертухинский балакирь», «Князь мира», «Последнее время»; «Щит сердца» — книгу стихов — и роман «Проданный грех». Заявка будет отклонена.
     В том же 27-м году развернулась борьба с «есенинщиной», отразившаяся на живых друзьях мертвого поэта. Последняя книга стихотворений Сергея Клычкова «В гостях у журавлей» вышла в Москве в 1930 году, когда на нём уже было клемо «бард кулацкой деревни», на что поэт лишь горько усмехнётся:

                За стол без соли сядешь поневоле…
                И пусть слова участья дороги,
                Но видно, для того у нас мозоли,
                Чтобы по ним ходили сапоги!…

     Эти стихи — из последнего сборника. Немало там таких горьких строк, черных дум и безысходной тоски. Критика откликнулась на выход сборника колкой рецензией, проиллюстрированной Кукрыниксами. Клычков был изображен в виде злобного, отвратительного гуся, в мятом крестьянском колпаке, традиционно-карикатурной «кулацкой» одежке и с крестом, болтающимся на шее. Эпиграмма гласила:

                Не рви волос,
                Не бейся лбом о стену
                И не гнуси: «О РУСЬ, СВЯТАЯ РУСЬ!»
                Мы «журавлям» твоим узнали цену,
                КУЛАЦКИЙ ГУСЬ!

   Последние слова, выделенные крупным шрифтом, звучат как приговор, как анафема поэту.
    Портрет вождя вместо иконы… В последних стихах Сергея Клычкова чувствуется острая боль за то, что борьба против красного угла оставляет крестьянина без духовной и нравственной опоры. В цикле стихов 1937 года «Заклятие смерти» у Клычкова как исцеляющая душу необходимость, как вызов и как смертный приговор себе рождались такие стихи:

                Сколько лет с божницы старой
                Охранял наш мир и лад
                Золоченою тиарой
                Спаса древнего оклад!

                Претворял он хлеб и воду
                Жизни в светлые дары,
                И заботливые годы
                Тихо падали с горы…

                Мирно падал год за годом,
                Дед из кросен саван сшил
                И в углу перед уходом
                Все лампады потушил!

                С той поры отец пьет водку,
                И в избе табачный чад,
                И неверная походка
                Появилась у внучат…

                Да и сам я часто спьяна
                Тычу в угол кулаки,
                Где разжились тараканы
                И большие пауки!

                Где за дымкой паутинной
                В темном царстве стариков
                Еле виден Спас старинный
                И со Спасом рядом штоф.

      Сергея Антоновича Клычкова арестовали в ночь с 31 июля на 1 августа на даче в «Лесном Городке» по Киевской железной дороге. Жене (Варваре Николаевне Горбачевой) сообщили, что муж ее осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР на 10 лет без права переписки. Тогда еще не было понятно, что формулировка «10 лет без права переписки» означала расстрел, и родственники еще долго надеялись обрести Сергея Антоновича живым.
     25 июля 1956 года Сергей Антонович Клычков был реабилитирован - посмертно.


                Пётр Васильевич Орешин (1887-1938)

                В полях по колосьям – колдующий звон,
                Поспел, закачался в туманах загон.
                Гадает по звездам старуха изба,
                На крыше – солома, на окнах – резьба.
                За пламенным лесом толпа деревень,
                С плетнем обнимается старый плетень.
                Мурлычет над речкой усатая мгла,
                С седым камышом разговор повела…

                Пётр Орешин "Дед",  1917 

     Пётр Орешин… Проникновенный русский поэт "есенинской" закваски и глубокий талантливый прозаик. Когда читаю стихи Орешина, кажется, что попадаю в какое-то иное измерение между сказкой и былью, настолько стихи его как бы вылеплены из ярких, удивительных образов.
     Пётр Васильевич Орешин родился в Саратове в семье приказчика мануфактурной лавки. И всего-то три года проучился в начальной школе, и вынужден был оставить учёбу. В поисках заработка несколько лет скитаться по городам и селам Поволжья и Сибири.
     Выручали стихи. Стихи стал писать в ранней юности. Первые стихотворения были опубликованы в «Саратовском вестнике» в 1911 году. Но настоящая литературная деятельность молодого поэта началась в 1913-м, когда Орешин переехал в Петербург и начал публиковаться в столичных журналах.
     Весной 1916 года он призывается в действующую армию и принимает участие в боях на Западном фронте. За проявленную отвагу был награждён двумя Георгиевскими крестами.
     В 1917-м знакомится с Сергеем Есениным, а позднее и с есенинскими друзьями: с Николаем Клюевым – ранним наставником Есенина, а также с поэтами Сергеем Клычковым и Александром Ширяевцем.
     В 1918 году вышли книги Петра Орешина «Зарево» и «Красная Русь».  Сергей Есенин в журнале «Наш путь» написал о «Зареве»: «…услышавшие от него через «Зарево» о том, что

                Месяц ушёл в облака
                За туманный плетень,
                Синие чешет бока
                За лачугами день –

будут помнить об этом, как о черёмуховом запахе, долго».
     С 1919 по 1922 Орешин живет в Саратове, где, по словам Есенина, «пишет плохие коммунистические стихи и со всеми ругается». В Саратове выходят его книги стихов «Дулейка», «Березка», «Набат», «Мы», в которых он публично отрекается от мотивов старого крестьянского мира и отдается во власть новых веяний…

                Вы меня не таким загадали
                И напрасно связали с избой.
                Ураганы железа и стали
                Пронеслись над моей головой.

                Будет врать о любви, и о боге,
                И о многом и многом другом.
                Не вернут нас ни кони, ни дроги
                В старорусский родительский дом!

      Но это «окончательное» отречение на поверку оказалось лишь кажущимся. Поэт не смог подавить в себе пронзительной лирической ноты, в которую воплотилась та же «есенинская» печаль по уходящей под натиском новой жестокой реальности «соломенной» Руси…

                Соломенная Русь, куда ты?
                Какую песню затянуть?
                Как журавли, курлычут хаты,
                Поднявшись в неизвестный путь.

                Я так заслушался, внимая
                Тоске протяжной журавлей,
                Что не поспел за светлой стаей
                И многого не понял в ней.

                Соломенная Русь, куда ты?
                Погибель — солнечная высь!
                Но избы в ранах и заплатах
                Над миром звездно вознеслись.

                И с каждой пяди мирозданья,
                Со всех концов седой земли —
                Слыхать, как в розовом тумане
                Курлычут наши журавли...

     С 1922 года Орешин живет в Москве, избирается членом правления Всероссийского союза писателей. В течение 20-х одна за другой выходят несколько его книг стихов и прозы, а в 1923-м вместе с Есениным, Клычковым и Ганиным подвергается преследованию по «делу четырех поэтов», когда названных поэтов обвинили в «антисемитизме».
     Гибель Сергея Есенина и недоброе предчувствие от происходящего становятся горьким поводом для Петра Орешина, чтобы написать цикл стихотворений, посвященных своему погибшему другу:

                Дождичек весенний
                Окропил наш сад.
                Песенник Есенин,
                Синеглазый брат,

                Вековая просинь,
                Наша сторона...
                Если Пушкин - осень,
                Ты у нас - весна!

                В мыслях потемнело,
                Сердце бьет бедой.
                Что же ты наделал,
                Раскудрявый мой?!

      Тогда же пишется стихотворение «Земля родная», которым Орешин как бы заново прощается с иллюзиями «прогресса» в переделке старой жизни, которые были у него в 20-х. Это стихотворение посвящено Артёму Веселому, который будет расстрелян в 30-х, практически, одновременно со всеми оставшимися поэтами "новокрестьянской плеяды"...

                В черный день я недаром тоскую,
                Стерегу хлебозвонную сыть.
                Надо выстрадать землю родную
                Для того, чтоб ее полюбить!

      В 1934-м Орешин был задержан на улице милицией, услышавшей из уст поэта выражение: «Такую сволочь, как товарища Кагановича, вместе с вами терпеть не могу, как негодяев». А в 1935-м была составлена докладная записка в партком Союза советских писателей после скандала, где Орешин, давно понимающий, что идёт целенаправленное уничтожение русских поэтов и, вероятно, уже не желая больше себя контролировать, сказал то, о чём многие даже боялись подумать: «Советская власть не дает жить порядочным людям! Сталин — сволочь, не может ценить порядочных работников!».
     28 октября 1937 года Пётр Орешин был арестован и 15 марта 1938 расстрелян по обвинению в террористической деятельности.
     Реабилитирован в 1956 году Военной коллегией Верховного суда СССР.
     А у меня, при упоминании имени русского поэта Петра Орешина, почему-то всегда в памяти всплывает красивая и грустная строфа из его стихотворения с таким же красивым и поэтичным названием «Ржаное солнце»:

                Дедов сад плывет за переулок,
                Ветви ловят каждую избу.
                Много снов черемуха стряхнула
                На мою суровую судьбу...

               

                Николай Алексеевич Клюев (1884-1937)

     При всей своей кажущейся крестьянской простоте, Николай Клюев, в своих глубинных самобытных образах, со своим необыкновенным народным языком, ныне давно утерянном в далёких исторических лабиринтах ушедшей от нас Руси, будто и сам, как тот гость из прошлого, случайно и неприкаянно оказался в веке двадцатом.
               
                Наша деревня — Сиговой Лоб
                Стоит у лесных и озерных троп,
                Где губы морские, олень да остяк.
                На тысячу верст ягелёвый желтяк,
                Сиговец же — ярь и сосновая зель,
                Где слушают зори медвежью свирель,
                Как рыбья чешуйка, свирель та легка,
                Баюкает сказку и сны рыбака.
                За неводом сон — лебединый затон,
                Там яйца в пуху и кувшинковый звон,
                Лосиная шерсть у совихи в дупле,
                Туда не плыву я на певчем весле…
                «Погорельщина» Николай Клюев
     Во всём, что касается жизни Николая Клюева всё окутано туманом легенды, тайны и мифа. И что для меня совсем не кажется странным, лжи тех, для кого ложь – лучшее средство, если надо похоронить не только человека, но и светлую о нём память.
     Но главное, пожалуй, в биографии Николая Клюева – его дружба с Сергеем Есениным, и даже более, чем дружба, если учесть, что сам Есенин называл Клюева своим учителем.
     Как-то в разговоре с томскими студентами-филологами о Есенине, на вопрос какие стихи Есенина для него самые любимые, Клюев ответил: «…Вряд ли еще когда такой народится. А что до его стихов, то нету у меня таких, любимых. — И, как бы отвечая на их удивленные взгляды, добавил с улыбкой: — Я все их люблю, все, как свои. Может, и больше». Оттого и пишет, как плачет, Николай Клюев с горечью и нежностью о своём любимом «совёнке» в поэме «Плач о Есенине»…

                Из-под кобыльей головы, загиблыми мхами
                Протянулась окаянная пьяная стёжка.
                Следом за твоими лаковыми башмаками
                Увязалась поджарая дохлая кошка.

                Ни крестом от неё, ни пестом, ни мукой,
                Женился ли, умер — она у глотки,
                Вот и острупел ты весёлой скукой...
                В кабацком буруне топить свои лодки…

     Сергей Есенин и Николай Клюев – и в чём-то похожие, и такие разные. И если Сергей Есенин в своих стихах очеловечивал природу, то Николай Клюев, как и Сергей Клычков, её обожествлял... Обожествлял и противопоставлял вдохновенную, творящую первозданную красоту природу современной индустриализации. Природа как воплощённое Божество в его стихах расцветала во всей своей светлости и духовной чистоте, как оберег, данный деревенскому труженику свыше. И напротив, всё, что противостояло природе и деревне – город, интеллигенцию, фабрику, да и саму городскую культуру, оторванную от своих исконных истоков, - всё это стихи Николая Клюева обличали, как проявление некой дьявольской силы:

                Широко необъятное поле,
                А за ним чуть синеющий лес!
                Я опять на просторе, на воле
                И любуюсь красою небес.
               
                В этом царстве зелёном природы
                Не увидишь рыданий и слёз;
                Только в редкие дни непогоды
                Ветер стонет меж сучьев берёз.
                Не найдёшь здесь душой пресыщённой
                Пьяных оргий, продажной любви,
                Не увидишь толпы развращённой
                С затаённым проклятьем в груди.
                Здесь иной мир — покоя, отрады.
                Нет суетных волнений души;
                Жизнь тиха здесь, как пламя лампады,
                Не колеблемой ветром в тиши...
     «Погорельщина»… Поэма Николая Клюева о тяжёлой доле крестьян в период коллективизации, не осталась не «замеченной». В результате - ссылка в Нарым, а в 1937 году - арест. "Я погорел на своей "Погорельщине", - напишет он друзьям в одном из своих писем уже из ссылки.
Выписка из протокола заседания тройки управления НКВД Новосибирской области 13 октября 1937 года:
«...Клюева Николая Алексеевича РАССТРЕЛЯТЬ. Лично принадлежащее ему имущество конфисковать».

                Падает снег на дорогу —
                Белый ромашковый цвет.
                Может, дойду понемногу
                К окнам, где ласковый свет?
                Топчут усталые ноги
                Белый ромашковый цвет.
                Вижу за окнами прялку,
                Песенку мама поёт,
                С нитью весёлой вповалку
                Пухлый мурлыкает кот.
                Мышку-вдову за мочалку
                Замуж сверчок выдаёт…
                «Плач о Есенине» Николай Клюев

                * * *

      Когда-то, будто в прошлой жизни, государственный выпускной экзамен по научному коммунизму я сдал на «отлично». Но теперь точно знаю: свет и тьма в человеке не имеют классовых различий, а логика Всевышнего суда человеку порой недоступна, хотя и расставляет всё на свои места.
     И если вернуться к разговору о расстрелянных поэтах, то сам по себе возникает вопрос: почему гибли самые талантливые?
     Да потому, что талант – это искренность, он не умеет хитрить – что на душе, то и в новом стихотворении хоть на случайном клочке бумаги.  Настоящая поэзия – это ремесло, в котором мастер – душа, а ум – всего лишь подмастерье, и такая поэзия не прагматична, правдива и беззащитна, такая поэзия, как молодой росток, силу берёт от корня исконного родового Древа. Она, как и сам человек, - от природы, вне всяких надуманных бездуховных идеологий, и тем она опасна для власти.
               
                Кому под силу белые одежды?
                Чьё сердце ни за что не примет ложь?
                Кому в страданье горестной надежды
                Иную меру вынь да и положь?

     Говорят: лес рубят – щепки летят. Только «щепки»  – это ещё и зарытая в расстрельные ямы душа народа. И умы… Смерть за стихи либо за иной талант, вопреки здравому смыслу, – это показатель того, насколько идеология и мораль в родном Отечестве отличаются от нравственности, потому что идеологию диктует власть, мораль – народ, а нравственность – Бог, совесть.  И когда одно с другим не вяжется, расстрельный список начинается со «случайных» смертей и «самоубийств», а продолжается открытым уничтожением тех, кто стоит поперёк горла. И в этот список навечно вписаны имена и Игоря Талькова, и Николая Гумилёва, и Сергея Есенина,  и Александра Сергеевича Пушкина.

               
                * * * 

      Александр Сергеевич Пушкин… Его смерть, казалось, ничем не отличается от обычной смерти на дуэли. Но до чего же стихотворение Михаила Лермонтова «Смерть поэта» всё расставляет на свои места. Помните?

                И вы не смоете всей вашей черной кровью
                Поэта праведную кровь!

     У каждого времени свои поэты. Поэты приходят и уходят. И оставляют на века всем грядущим поколениям своё слово, как горний негасимый свет, и делятся этим светом, шлифуя самые тонкие грани живой человеческой души.

                О, Пушкин… Где величье простоты,
                Там светел дух и путь к нему не тленен!
                Я возвожу во времени мосты
                И  думаю, а если бы не ты,
                А был бы Фетом – Фет, Есениным – Есенин?

     К творчеству Александра Сергеевича Пушкина у меня особое отношение. Помните? «У лукоморья дуб зелёный; златая цепь на дубе том…» Дуб как Древо Родовое да златая цепь. Чем не образ современной враждебной живой природе технократической цивилизации потребления как идеальной среды для размножения лжи и насилия? Сказки Пушкина полны недосказанного, того, что заключено в сказочных образах, в чём есть некая тайна и подсказка.
     Но ведь и русская народная сказка – это всегда подсказка. Помните «Сказку о сестрице Алёнушке и братце Иванушке»? Иванушка не просто испил из козьего копытца и стал козлёночком. Он испил из чужого источника, он перешагнул нравственную черту, за которой оставил свой человеческий образ. Таков подтекст, такова подсказка. А ведь Алёнушка предупреждала: «Не пей, братец, из козьего копытца, козлёночком станешь».
     Ничто не напоминает? Вещие слова, будто сказаны они для нас и для всей нашей эпохи дикого интернета и расползающейся по планете тотальной лжи, разделения, растления и стравливания, как логичного итога полосы кровавого отрыва народа от его исконных корней.
     Но ведь ещё Максимилиан Волошин, стихи которого запрещали то красные, то белые, будто предупреждал:

                Сколько понадобилось лжи
                В эти проклятые годы,
                Чтоб разъярить и поднять на ножи
                Армии, классы, народы.
                Всем нам стоять на последней черте,
                Всем нам валяться на вшивой подстилке,
                Всем быть распластанным с пулей в затылке
                И со штыком в животе.

      Для многих революционеров и героев гражданской в 37-38-м эти слова поэта стали пророчеством. Но вместе с тем это пророчество стало роковым и для писателей и поэтов как исконно-нравственного человеческого слоя, рождённого самой русской землёй. Гражданская война будто и не заканчивалась,  а продолжала перемалывать и перемалывать свой народ.
     Зато сегодня отношение к прошлому у нас неоднозначно. В соцсетях процветают диванные баталии: кто-то за белых, кто-то красных, как и горячие дискуссии вокруг имени Сталина, и т.д., и т.п. Но истина - она не справа и не слева, а между.  Позади столетие, которое нас так ничему и не научило.         
     В августе 1921-го поэт Максимилиан Волошин писал своей близкой знакомой Александре Михайловне Петровой (1871-1921):  «Кто меня раньше повесит — красные за то, что я белый, или белые за то, что я красный?..»
     В доме у Волошина в период крымского террора 1920-1921 годов квартировали чекисты. И, вероятно, были причины, по которым ему предоставляли такую возможность: ознакомиться с очередным расстрельным списком и вычеркнуть из него две фамилии, что Волошин и делал. Хорошо зная многих из тех, кто был в этих списках, и, не имея возможности спасти всех, кого спасти было необходимо, Волошин только плакал, когда оставался один.
     Так вот моё отношение к любой гражданской войне ближе всего к волошинскому:

                И там и здесь между рядами
                Звучит один и тот же глас:
                «Кто не за нас — тот против нас.
                Нет безразличных: правда с нами».
                А я стою один меж них
                В ревущем пламени и дыме
                И всеми силами своими
                Молюсь за тех и за других.
                М. Волошин «Гражданская война», 1919

     Максимилиан Волошин… Философ и мудрец, неподкупный художник гражданской войны. Войны, в которой нет победителей, а настоящий враг с удовлетворением наблюдает со стороны, как брат убивает брата. Но как же похож год 2022–й на 1920-й.

                * * *

      Так уже получается, что все мои мысли вслух в этой статье в какой-то степени дополняют мои стихи: и что написано, и то, что пока не написано. Они, как мысли в день поминовения, когда хочется помолчать. Помолчать о миллионах моих сограждан, как вода, канувших в лету и в годы гражданской, и в конце тридцатых, и в Отечественную, и теперь: и заблудших, и погибших, и не родившихся…
     А вот Игорь Тальков – мой ровесник. Но его гибель, которую он предвидел, так же закономерна, как убийства и Николая Гумилёва, и Алексея Ганина, и Бориса Корнилова, и Сергея Клычкова…
               
                Перестроились комсорги —               
                В шоу-бизнес подались,
                И один из них свой орган
                Называет фирмой «ЛИС’С».
                Резко стал капиталистом
                Коммунист из Госкино:
                Вместо фильмов о чекистах
                Рекламирует «порно»…
                Может, это и нормально,
                Может, так и быть должно:
                Всё, что было аморально,
                Стало не аморально.
                Перестроиться несложно,
                Только вот ведь в чём беда:
                Перестроить можно рожу,
                Ну а душу — никогда.
                Игорь Тальков  «Метаморфоза»


     Когда Тальков писал свои пророческие стихи, я находился на этапе своей офицерской службы, что вряд ли совместимо с лирическим вдохновением, а когда в 1991-м он был убит, я уже «ловил волну» в море бизнеса, и мои первые стихи, как и моё прозрение были ещё впереди.
     Поэзия Игоря Талькова при внешней непохожести, но в своём стремлении к самоотверженной честности перекликается со стихами поэта-фронтовика Бориса Слуцкого, когда на память приходят слова Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт».
               
                …А золотые купола
                Кому-то чёрный глаз слепили:
                Ты раздражала силы зла
                И, видно, так их доняла,
                Что ослепить тебя решили.
                Россия…
                Игорь Тальков  «Россия»

       Был ли Тальков антисоветчиком?
      А была ли она, советская власть? Власть партийной номенклатуры – да, была. Но речь не о том, а о поэте Игоре Талькове, который ненавидел безразличие, ложь и предательство - всё то, что привело к уничтожению и самобытной России, и Советского Союза, а в итоге привело наше Отечество к тому, что мы на сегодня и имеем...

                Я пророчить не берусь,
                Но точно знаю, что вернусь
                Пусть даже через сто веков
                В страну не дураков, а — гениев.
                И, поверженный в бою,
                Я воскресну — и спою               
                На первом дне рождения страны,
                вернувшейся с войны.
                Игорь Тальков «Я вернусь»

     Для меня песня Игоря Талькова «Я вернусь» - это, как лекарство от лени и инертности, что пробуждает и дух, и душу, и гены.  И я верю, что он вернётся, как и многие другие, чьё лирическое откровение было оборвано на взлёте, но не «через сто веков», а гораздо раньше.