Сказки на ночь любовь от противного

...Почему я не замечала,

как ты красив?

Передо мной маячило

нежное лицо

буйнокудрого Леля

с беглой ухмылкой сатира.

Под нами качалось крыльцо

от барбитуратов и хмеля.

Звенела его пьяная лира,

баюкала.

Хотелось веки смежить.

А ты был такой трезвый,

в тебе было мало нежности,

много свинца и жести.

Ты словно стоял на страже,

как королевский гвардеец в плюмаже.

Он был страсть и поэзия.

А ты — заложник дружбы и верности.

Опередить не осмелился...

 

 

1. Вечерний поезд. Тощий свёрток ему в дорогу. На перроне зябко, и он топит в своих узких покатых плечах, приподняв их, уши с покрасневшими мочками, локоны в беспорядке, его простуда так и не прошла, лицо сырое.

Проводница с жёлтым флажком в озябшей руке обеспокоена, нервно поглядывает в сторону семафора: вот-вот вспыхнет его насмешливый синий глаз. Он заскакивает в вагон, вдруг втягивает меня в тамбур — последний поспешный поцелуй ничего не решает, провожающим выйти.

В эту минуту важно попытаться не умереть.

Наверное, он сейчас достанет с третьей полки (с его ростом придётся подпрыгнуть) полосатый и в застарелых пятнах матрас и уйдёт в вагон-ресторан пить тёплое кислое пиво. Следующим вечером  сойдёт на нужной станции. Его там ждут так же безнадёжно, как мы здесь не можем отпустить.

Быстрое братское объятие. Женька хлопает его по спине и отталкивает в проём сумрачного коридора, освещённого, пока поезд стоит, только перронными фонарями. Это хорошо — я не увижу, что с его лицом.

Женя спрыгивает; едва подошва его ботинка касается бетонного полотна, сзади лязгает железная платформа вагонной лестницы. Проводница недоумённым взглядом ещё успевает выхватить нас: ей сверху видно Женькино плачущее сердце.

О нас она забудет через минуту, уже забыла: над его байками будет смеяться, вспоминая, ещё не один рейс.

Финита ля.

Мы вдвоём, сироты замёрзшей Вселенной, долго стоим на опустевшем перроне, не понимая, куда идти.

 

Обнаруживаю себя в трамвае. Ты (а он натягивает сырую железнодорожную наволочку на подушку) пристально смотришь в моё потерянное лицо, жадно выискивая проступающие стигматы боли, и жёстким, чужим голосом, издеваясь - не знаю, над кем охотней - над собой или надо мной - цедишь: “как скучны метаморфозы,

в ящик рано или поздно...

Жизнь была — а на х&я?!»

Через несколько остановок мы войдём в твою комнату, пытошную на шестом этаже, и ты превратишь вначале боль в ласку, а затем ласку в боль, и так, пока сердце не онемеет, как отбитый локоть, и нас не свалит сон.

Лучше бы нам было не просыпаться завтрашним утром. Но “Аннушка уже пролила масло“.

Мы оказались приговорены друг к другу.

 

2...Человек, который ранил меня в сердце, уехал, затерялся в вологодской глуши. Сердце заходится в скерцо, тахикардия. Женя вынимает из моих сомкнутых губ дотлевшую до фильтра сигарету, обречённо вздыхает и тушит. Из-под покрасневших век, из чащобы русых ресниц смотрит на меня свинцовое свердловское небо. Женя, улыбнись, иначе не выдержу. Я знаю, ты рассержен, тебя достали, у тебя эти дни всё совсем не рок-н-ролл. Я совсем не по тебе скучала весь день, и ты это знаешь. Сейчас я оттаю, оживут мои руки и ноги, я встану, надену пальто, ты замотаешь моё горло шарфом, как я ненавижу твою заботу! - и мы поедем расправимся со скукой, расстреляем её в упор. Ты расчехлишь табельное оружие. Что я имею в виду, уточнять не будем. Ты опять сконфужен. Я как всегда, болтаю лишнее. Тебе неловко перед знакомыми. Наверное, когда вы пьёте без баб, они говорят тебе: зачем ты с ней возишься, она совсем не красавица и у неё даже не пуля в голове, а топор. Ты смеёшься и не вступаешь в спор. Ты и сам не знаешь, чем я отравила тебя.

Со мной невозможно будет остаться.

Но. Канату между нами не оборваться,

его надо рубить.

Это тот, первый,

порвавший мне нервы,

свил между нами неразрывную нить.

Мы оба тоскуем по нему. Ищем друг в друге его тающий след.

На заплёванные тротуары маскхалатом

ложится снег.

Этот город, как заправский патологоанатом,

выпотрошил нас и точно знает,

что там болит, а что уже нет.

Слово “люблю“ ни разу не прозвучало.

Об этом мы договорились на берегу

серого городского пруда, у несуществующего причала.

Я это обещание берегу.

Ты покупаешь мне в буфете

ДК офицеров заветренный бутерброд.

Да разве им утолишь голод самой брошенной девчонки на свете!

Мне трудно проглотить хотя бы кусок.

Я питаюсь одним сигаретным дымом и рислингом.

(И твоим тёплым белком.)

На мои выходки ты взвиваешься дыбом.

Прищуром впиваешься в мои мысли.

 

Спокойнее!

Ещё почти четыре года до балкона

и четыре с половиной — до подоконника.