Паразиты

Кожаный уродец холодно глумился.

Убивал.

Слепой, голый, с красным мышечным корсетом, с растопыренными палками по бокам, он орудовал с напором палача.

Сводил с жертвами счёты.

Фиолетовые шоры вместо глаз затрудняли работу. Усердный уродец действовал по наитию. Он заваливал жертву на плечи и бросал с высоты в пустоту.

В тартарары.

Ну вот. Дело сделано.

Будет уродцу жирный обед.

                * * *

Кукушка — паразит.

Она подбрасывает или откладывает своё яйцо в гнезда доверчивых пустоголовых птиц.

Кукушка «на раз-два» облапошивает зарянок, болотных камышовок, пеночек.

Сначала обманщица выкруживает семью-жертву. Ту, чьих детей сживёт со свету кукушонок-паразит.

Потом оставляет яйцо.

Кукушонок первым продалбливает скорлупу и, чуть-чуть оклемавшись, зачищает гнездо.

Он действует как пришелец из мира ужасов. Как робот, запрограммированный на убийство. Кукушонок, раскорячив едва окрепшее тело, закатывает в чувствительную ложбинку между зачатками крыльев яйцо невылупившегося собрата и выпихивает его из гнезда.

Так гадёныш остаётся один.

                * * *

Я — Таня Калошина.

Пять утра.

За окном — деревня, лето, божья благодать.

Сижу за столом, колупаю варёное яичко. Яичко ещё горячее. Свежее. Скорлупа крошится и ломается. Видно, от заторможенности процесса мысли мои, как стадо баранов, упираются в коробку, стоящую на полу.

В таких коробках в магазины завозят продукты.

Однако в моей — другая начинка.

Из груды ей подобных экземпляров выцепляю взглядом свою босоножку.

Босоножка «голая».

Высоченная шпилька да тонкий ремешок с элегантным бантом, призванный опоясывать ножное запястье, конструируют её громоздкое тело.

К тому же цвет босоножки «кожаный».

Я выбирала этот оттенок намеренно, чтобы удлинить визуально ноги.

«Странно, — думаю я, — когда-то меня волновала длина своих ног».

Сижу, думаю.

Что делать с коробкой?

Три года обувь пылится без дела.

Наверное, в этот момент со стороны я похожа на археолога, откопавшего неценный черепок и теперь терзаемого раздумьем: что с ним делать?

Выбросить — жалко.

Хранить — бессмысленно.

                * * *

«А вот калош, как назло, нет! — навязчивые мысли продолжают тиранить голову. — А калошики-то позарез нужны».

Муза является не званной. Бегу за ручкой, пишу стих.

У Тани Калошиной нету калош.

Есть туфли на шпильках.

В них в лес не пойдёшь.

А может быть, всё же возьмёшь и пойдёшь?

А вдруг оборжётся над шпильками ёж?

Допиваю чай. Оставив коробку стоять, где стояла, напяливаю резиновые сапоги и ныряю с разбега в раннее летнее утро.

                * * *

В извилине лесной косы плавно петляет речушка.

Валера Берёзкин сидит в своей лодке, покорно ссутулившись, положив руки на вёсла.

Меня ждёт. Но пока не видит.

Я маскируюсь.

Выглядываю из зарослей камышей, хочу разглядеть выражение Валериного лица.

Лицо у Березкина обречённое.

Ясное дело — втюрился.

                * * *

— Привет, Берёзкин! — издали ору я и шлёпаю по мелководью к лодке. — Чё делать будем?

— Привет, Танюша, — Валера протягивает мне букетик из земляничных стебельков, увенчанных красными в жёлтых рябинах ягодами. Наивно прячет глаза под полями дурацкой, цвета хаки, охотничьей, видимо, панамы. Обращаю внимание, что земляничный букетик элегантно перевязан травинкой.

— Танюш, а хочешь, гнездо с кукушонком покажу?

— Хочу. Давай, покажи, — положив спелую ягоду на язык, довольно лыблюсь я.

— Никогда не видела.

                * * *

Берёзкин — научный сотрудник местного заповедника.

Умнейший человек.

Но тютя.

И бессребреник.

Потому и жена его в город свинтила. А мне Берёзкин нравится. По мне так, тихий добрый человек — уже достоинство.

                * * *

— Я кукушку выследил, — мелодично плюхая вёслами по воде, заговорщицким тоном сообщил мне Берёзкин.

— Два дня здесь летала. Следила за камышовками. Норовила к ним яйцо в гнездо подложить.

— Подложила?

— Ага. Сегодня кукушонок вылупиться должен.

                * * *

— Так я и думал, — Берёзкин двумя пальцами выволок из крохотного, размером с мои сомкнутые ладошки, безобразно пузатого, слепого кукушонка. — Яйца камышовок уже повыбрасывал.

Я посмотрела под ноги.

В крапиве мёртвенной размытой голубизной белели яйца.

                * * *

— Твоей рукой сейчас Бог правит, — сказал мне Берёзкин, когда я аккуратно положила собранные в траве яйца в гнездо другой камышовки.

— Как так?

— А так… Ты ведь птенчиков от смерти спасла, — пояснил Берёзкин. — Кукушонок бы их в живых не оставил… Значит, птенцы, которых ты спасла, зачем-то Богу нужны.

                * * *

Потом я и философ Берёзкин двинулись в обратный путь.

— Это тебе, — Берёзкин протянул мне целлофановый пакет, когда наша лодка причалила к берегу. — Это ерши. Утром ждал тебя… Ну, и наловил.

— Что я с твоими ершами делать буду? — Брезгливо скукожив нос, недовольно гундосю я.

— Уху сваришь.

— Ладно… давай, — пожалев Берёзкина, снизошла-таки я до подарка. — Вечером уху хлебать приходи.

Валера смутился.

— Непременно, — только и смог вымолвить он.

                * * *

Мой деревенский дом залит солнцем.

С наслаждением ступаю голыми ногами по тёплым деревянным половицам. Крадусь в отгороженный цветастой ситцевой занавеской спальный закуток.

— Ну, ты и соня! — треплю за вихры свою дочку. — Уже 10 часов. Вставай ершей чистить!

— Ты чё, ершей поймала? — трёт глаза кулаками впечатлённая Маруся.

— Не-ка… Ершей Берёзкин дал, — разочаровала я дочь. — Но и я не лыком шита. Я рукой Бога была. Птенцов спасала, которые Богу зачем-то нужны.

                * * *

Марусе — 10 лет.

А познакомились мы с ней 4 года назад.

Я тогда была другая.

Люди звали меня уважительно: Татьяной Ивановной. Причиной тому — владение маленьким, но удаленьким производством.

Кирпич выдавало то производство.

                * * *

Маруся тоже была другая.

Помню, близился Новый год.

Моя душа, очарованная наступлением волшебного праздника, желала творить добро!

Я купила компьютер, игрушки, мандарины. И поехала Дедморозить.

Тот интернат для детей-сирот находился на окраине города, скатившись прямо к лесу.

Близость соснового бора скрашивала это маленькое двухэтажное здание из белого кирпича, слепленного в букву «П».

Во дворе интерната стояла нарядная ёлка.

Гуляли дети.

                * * *

«Посмотрите, какие красивые украшения сделали наши воспитанники, — наигранно весело сообщила мне директриса, указывая на гирлянды из цветной бумаги, висящие на ёлке.

— Всё сами, всё сами…

Чуть поодаль от толпы стояла девочка лет шести.

Я не заметила бы её.

Но шапка!

Такую шапку я никогда не видела.

Она выглядела так, как будто на голове у девочки всхрапнул седой дикобраз.

Длинные натуральные космы этого зверя, стоящие дыбом, веером окаймляли головку печального ребёнка.

Я подошла к девочке.

Она смутилась. Уткнулась взглядом в снег, в меховые сапоги той же масти, что и дикобраз.

— Это Маруся, — сказала директорша и, подметив, что я впечатлена Марусиным одеянием, добавила: — У неё родственники в Бурятии живут. Вещи посылкой отправили.

— Часто молчит? — кивнув на девочку, спросила я.

— Почти всегда.

— А шапка из кого?

— Из оленя. И унты тоже.

                * * *

Потом в интернатской столовой меня поили горячим чаем.

Под русскую залихватскую песню дети исполняли народный танец.

Их руководитель, очень приятный на вид дядечка в русской красной косоворотке, в центре хоровода отплясывал, как Стрекозёл.

Маруся сидела на стульчике.

Худенькая, с торчащими коленками, она смотрела на танцоров.

Мне казалось, она мёрзнет.

Хотелось взять «дикобраза», нахлобучить Марусе на голову и вывести её отсюда вон.

                * * *

К 37 годам меня постигла незавидная участь успешной бизнесвумен.

Жизнь моя равнялась работе.

Женские часики тикали.

Я была одинока.

Мысли о девочке в шапке из шкуры оленя не отпускали.

Я их не гнала. И через полгода я забрала Марусю к себе домой.

Мы завалили дом розовыми вещами, а пятничные вечера проводили в детском кафе, болтая, хохоча и объедаясь мороженым.

Мы были счастливы.

                * * *

Внезапное материнство сделало меня бабой.

Отшибло мозги.

Отупило.

Я ввязалась в сделку, якобы выгодную для меня. Мой компаньон, импозантный мужчина с благородной сединой на висках, пахнущий дорогим парфюмом сердцеед, облапошил меня, как девочку. Я вложила большую сумму заёмных средств в наше общее с ним дело.

Но благородный на вид компаньон хитро перенаправил средства в свой карман.

Я «пролетела, как фанера над Парижем».

Меня позорно кинули.

Денег от продажи квартиры, машины и производства хватило, чтоб покрыть долги и купить маленький домик в деревне.

Нас с Марусей ждала новая жизнь.

                * * *

Перед нырком в новую жизнь я захотела встретиться с компаньоном.

Он снизошёл.

— За что ты так со мной? — спросила я. — У меня же ребёнок.

— Ребёнок? И что? — как будто даже удивился моему вопросу пронырливый делец. — У меня тоже ребёнок… Знаешь, на днях я забирал его из наркологической клиники. А он мне сказал так: «Отец, а я ведь всё равно колоться буду. Потому что круче героина нет ничего».

Я нырнула.

                * * *

В нашей деревне есть школа. Маруська в неё ходит.

А задом — заповедник. Там работает Берёзкин.

Моя коммерческая жилка не иссякла. Я нашла спонсоров для строительства гостиничного домика для туристов, которые часто бывают в наших живописных местах.

Вот и мне работа.

                * * *

На ужин пришёл Берёзкин.

Мы втроём ели наваристую, прозрачную, с жёлтыми маслянистыми кругами, обжигающе горячую уху из ершей.

Маруся первой вышла из-за стола.

Мы остались с Берёзкиным вдвоём, и он от растерянности начал шарить взглядом вокруг. Наткнулся глазами на коробку с нашпиленными туфлями.

                * * *

— Твоя обувь? — задал глупый вопрос научный сотрудник Берёзкин.

— Моя.

— А надень… вон те… Пожалуйста.

Я аккуратно водрузила ноги на высоченные каблуки.

Берёзкин молчал.

— Хочу эти туфли выбросить, — сказала я, чтобы заткнуть неловкую тишину. — Всё равно в них ходить некуда.

— А ты не ходи никуда, — обрёл, наконец, дар речи мой очарованный собеседник. — Ты стой. А я смотреть буду.

                * * *

Когда кукушонок остаётся в гнезде один, приёмные родители без устали кормят его.

Приёмыш ненасытен.

Он кричит, требуя пропитания, так же громко, как хор птенцов, место которых он занял.

Кукушонок растёт на глазах.

Птицы продолжают таскать червяков и бабочек даже тогда, когда паразит становится в три раза больше них самих.

Это расплата.

Расплата за доверчивость.

                * * *

Но есть ещё рука Бога.

А иначе кто тогда ловит птенцов, выпавших из гнезда?