Жаворонки и совы. Глава 4

  Большую часть пути я внимательно прислушивался к чувствительной пустоте в своей душе и мыслях. Будто прислушиваясь ко мне в ответ, она замерла, она напряженно ждала того, чем ей предстояло заполниться: тоской ли, радостью ли, или просто остаться собой — тёмной, расширяющейся с тихим шелестом, подобно космосу, полному мерцающих звезд.
  Лишь свернув на узкую дорожку, ведущую к твоему дому, я ощутил страх, холодный и липкий, сковавший моё дыхание и мышцы. Я боялся встретить тебя, здесь и сейчас, хоть и понимал всю абсурдность такого развития событий. В этот миг ты должна была танцевать и смеяться совсем в другой реальности, хоть и похожей на эту — чудовищной отчуждённостью своих обитателей.
  С другой стороны, тебе ничего не стоило обмануть меня и остаться дома в бессмысленной попытке хоть на несколько дней освободиться от вечной неловкости, навсегда воцарившейся между нами.
  Думая об этом, я замедлил шаг, а выйдя на стёртую мостовую небольшой площади перед твоим домом, и вовсе остановился.

  В этот ранний час площадь была безлюдна. Прозрачные солнечные лучи распадались на миллионы пылинок и клубились в воздухе, а затем неторопливо падали на дно этого воздушного колодца и холодно блестели отражённым светом на ровных серых камнях. Дом возвышался над искрящейся тишиной, как генерал, принимающий парад, и непроницаемо смотрел на меня всеми своими окнами.
  Я вдруг осознал, как изрядно потускнела былая слава этого старого воина. От крашеных жёлтой краской кирпичных стен веяло старческой затхлостью и остатками ночи. Выцветшие занавески в окнах первого этажа подёргивались от сквозняка, будто кто-то наблюдал за мной, держа наготове, как нож, строгий вопрошающий оклик. Дверь твоего подъезда была приоткрыта, напоминая расстёгнутую пуговицу на вороте форменного сюртука. Ступени крыльца походили на стёртые подошвы, а неровно оштукатуренный цоколь — на смятые стрелки поношенных брюк.
Стремительные солнечные блики и пляшущие по стенам тени ветвей ещё больше искажали этот морщинистый лик, ломая линии, размывая краски, наполняя хаосом зыбкий, подрагивающий воздух и превращая мерцающий свет в нестерпимый зуд.
  Слёз не было. Не было мыслей, сожалений, напряжения мышц. Не веря своим ощущениям, я равнодушно рассматривал дом, в гулком подъезде которого все ещё теплились наши прозрачные обнимающиеся тени.
  Я будто стоял на корме отходящего парохода и рассматривал отдаляющийся берег скучающим взглядом командировочного. Впрочем, нет, этот праздный обитатель палубы имел с причалом гораздо более прочную причинно-следственную связь, выраженную банальной формулой "из пункта А в пункт Б". Я же чувствовал себя случайным гостем на похоронах малознакомого родственника, одним из тех, кто участливо придерживает за локоть рыдающую двоюродную тётушку и отбывает положенные ритуалы, украдкой глядя на часы.

  Наконец я поймал себя на том, что моё сознание начинает рассеянно перетекать с одной темы на другую, всё чаще удаляясь от предмета моего созерцания. Я то и дело увязывался взглядом за проходящими мимо людьми, отвлекался на шелест листьев, уворачивался от игривых порывов тёплого ветра, норовящего засыпать мои глаза мягкой невесомой пылью.
  Я повернулся вполоборота к дому, но пока не решался сделать шаг, чувствуя себя воздушным змеем, который осторожно дёргает и разматывает шпагат, проверяя степень своей свободы. Осознав, насколько странно и глупо выглядит со стороны мой безмолвный танец, я бросил последний взгляд на ступени крыльца, на котором, бывало, я так часто стоял, слушая твои удаляющиеся вверх по лестнице шаги.
  Моя утренняя решимость начинала улетучиваться. Надо было действовать прямо сейчас, пока последний бастион моего достоинства не пал под упрямым натиском прошлого. Я задрал голову вверх — окно кухни было единственным, выходящим не во двор, а сюда, на площадь. Шторы были плотно задёрнуты: ты всегда делала так, когда уезжала надолго. Что ж, твоё отсутствие оказалось правдой. Занавес был закрыт, представление окончено, и зрителям стоило расходиться.

  Что-то во мне так до конца и не смирилось, так до конца и не верило в происходящее. Но ноги уже несли меня в сторону вокзала: самая глубокая, бессознательная, — а потому самая мудрая — часть меня точно понимала, что вернуться назад уже не получится никогда. Да и захочется ли? Я не знал.
  Несколько минут спустя я вышел на вокзальную площадь. Сегодня она мирно дремала, нежась в лучах утреннего солнца. Людей почти не было, и квадратная часовая башня, растущая из угла гранитного куба, возвышалась над площадью, как маяк над тихим штилевым морем, бросая во все стороны яркие блики с циферблата.
  Не останавливаясь, я прошёл в кассовый зал, купил билет в уже знакомый мне Кристененкуст и, взглянув на табло, поспешил на платформу. Короткие десять минут, оставшиеся до посадки, я провёл в немом ожидании среди таких же анонимов, как и я. Мне не хотелось смотреть в сторону вокзала или разглядывать проходящих мимо: эта глава была дочитана, а город — оставлен за спиной, как закрытая остывающая книга.

  Я нашёл своё место и, не зная, чем себя занять, бессмысленно водил глазами по строчкам, напечатанным на билете, не в силах вникнуть в смысл написанного. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем поезд мягким толчком обозначил своё пробуждение. Реальность вздрогнула раз, другой, и в отчаянии покатилась назад, за плечо. Соседние места моего купе так и остались незанятыми.
  Закрыв дверь до половины, я прилёг на диван, краем глаза следя, как змеятся за окном блестящие спины рельс, а приземистые кубики привокзальных строений выстраиваются в причудливое нотное письмо. Я читал его, как прилежный ученик, заучивая интродукцию моего нового бытия, пока эта манящая мелодия исподволь уносила меня в царство грёз.
  Широкий веер поворотного круга, украшенный парой крошечных паровозов, на миг появился в поле зрения, словно дама за занавесью ложи. И, наконец, высокие узкие рёбра железнодорожного моста иссекли пейзаж молниеносными взмахами самурайского меча — миг, и смазанные дробящиеся кусочки упали с насыпи вниз, к реке.
  Я понял, что с этой минуты Вселенная оставлена богами, как летняя дача, и только человечество, напоминая об их существовании, качается на самом краю обрыва, как забытая деревянная лошадка.