Глава восьмидесятая

ФЕВРАЛЯ, 27-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ ДНЕВНИКА КОМПОЗИТОРА С.С.  ПРОКОФЬЕВА

«В понедельник двадцать седьмого я отправился на генеральную репетицию ученического спектакля в Консерватории. Шёл «Евгений Онегин». В библиотеке сторож сказал мне, что на Литейном у Арсенала происходит настоящее сражение с ужасной стрельбой, так как есть солдаты, перешедшие на сторону рабочих. На многих главных улицах города тоже стреляют. Но в Консерватории заняты были своею репетицией и о городе скоро забыли. Репетиция грозила затянуться и в полшестого я решил уйти. В швейцарской опять я услышал о крупной стрельбе на Литейном.
Я вышел на Морскую и отправился к Невскому. Публики было не особенно много, но всё же шли со службы чиновники, дамы, даже дети. Я решил, что отчего же не пойти дальше, если всё спокойно, если никакой толпы нет и стрельбы не слышно. Выйдя на Невский, я нашёл здесь полнейшую тишину. Езды не было никакой, публика шла, но в малом количестве, по углам стояли группы, но не рабочих, а, по-видимому, любопытных.
Я зашёл в ресторанчик Пертца, съел несколько кусочков угря и пошёл по Невскому к Адмиралтейству. Тут разъезжали казаки, были и пешие команды, но всё было тихо. Я вышел к Дворцовой площади и увидел здесь несколько иную картину. Перед самым дворцом стояла длиннейшая шеренга солдат с ружьями, а на площади была большая толпа народа. Кто-то что-то говорил. Говорили, что члены Государственной Думы разговаривают с народом. Я хотел подойти ближе и решил обойти дворец по набережной и выйти на Дворцовую площадь с Миллионной. Я благополучно выполнил свой манёвр, хотя на набережной в первый раз услышал выстрелы, впрочем, отдалённые: не то с Выборгской стороны, не то с Литейного проспекта.
Когда я по Миллионной улице вышел к Дворцовой площади, то увидел, как вся огромная шеренга солдат по команде повернулась и ушла в сад дворца. На площади осталась не особенно большая толпа человек в триста, которая слушала чью-то речь. Я примкнул к ней и увидел капитана, бодро говорившего, как он заботится о кормлении своих солдат. Найдя, что здесь малоинтересно, я направился назад к Миллионной, но едва я стал к ней приближаться, как затрещали выстрелы, один за другим, несколькими пачками. Толпа кинулась с площади в Миллионную улицу. Я тоже побежал, впрочем, не испытывая особенного страха. На Миллионной у меня были отмечены первые ворота на случай стрельбы. Туда я и вскочил. Сейчас же после этого сторож запер их. Я через решётку смотрел, как народ бежал по Миллионной. Некоторые падали, но не от пуль, а с перепуга, сейчас же поднимались и бежали дальше. Вскоре всё успокоилось. Выстрелов не было слышно. Некоторые повернули назад и осторожно шли к площади. Я попросил сторожа выпустить меня и тоже вышел на Дворцовую площадь. Убитых не было. Говорят, стреляли городовые с арки, от Морской, холостыми зарядами.
Я вышел по Миллионной на Марсово поле. Тут сразу стало хуже. Со стороны Литейного неслась недвусмысленная перестрелка и с той же стороны, за Летним садом, поднимался широкий столб дыма. Говорили, что горит Окружной суд. Где-то, со стороны Троицкого моста, кричали «ура!». Позади, у дворца, стали стрелять гораздо горячее, чем когда я был там. Кроме того, стемнело, а фонарей не зажигали. Мне стало немного жутко, и я решил идти домой. Я хотел повернуть по Садовой к Гостиному двору, но едва я пошёл по Садовой, как мне бросилось в глаза, что никто не идёт в моём направлении — все навстречу, и притом весьма тревожным шагом. Я повернул назад и мимо Летнего сада направился к Фонтанке, чтобы пойти по ней. На мосту через Фонтанку я остановился, так как с Литейного донеслась энергичная трескотня ружей. Рядом со мной стоял рабочий. Я спросил у него, возможно ли пройти по Фонтанке. Он ответил поощрительно:
— Можно, идите. Эту линию заняли наши.
— Кто «наши»?
— Рабочие, у которых ружья, и солдаты, перешедшие на нашу сторону.
Для меня это было новостью. Благодарю вас: «рабочие, у которых ружья» — попадёшь в самое сражение! Я спросил:
— А пройти по Литейному?
Рабочий так же спокойно и поощрительно ответил:
— Там хуже. Около Бассейной засели «они».
В это время меня кто-то окликнул. Это был один консерваторец со своей женой.
— Не ходите к Литейному, — несколько испуганно говорил он. — Мы с Моховой. В нашем доме сделали базу, такая стрельба, мы идём к родителям.
На углу я подошёл к маленькой группе. Студент рассказывал:
— Суют мне в руки ружьё. А я не знаю, как с ним обращаться, боюсь выстрелит. Если же не взять — нельзя, тут же тебя притюкнут. Ну, взял, отошёл за угол и там поставил.
Я спросил, можно ли пройти через Невский. Он ответил:
— На углу Садовой и Инженерного громят комендантское управление. Костры разожгли и жгут вещи. Там очень неспокойно. Я оттуда.
Консерваторец с женой сказали, что они дальше не пойдут и вернутся к себе на Моховую. Действительно, становилось весьма безвыходно. Невский рисовался в виде канала, вдоль которого носятся пули. Где его пересечёшь? Я решил возвратиться ко дворцу, несмотря на доносившиеся оттуда выстрелы, и попытаться миновать его по Дворцовой набережной, с той стороны перестрелки могло не быть, Невский же оставался в стороне. Я миновал Инженерный замок и вышел на Садовую. Здесь, среди наступившей полутемноты, с грохотом пронёсся мимо меня тяжёлый грузовик. Человек двадцать рабочих, вооружённых ружьями, стояли на нём. Большое красное знамя развевалось над ними. Я подумал: «Безумцы!». Я не знал, что революция шла таким верным шагом к цели.
Снова очутился я на Марсовом поле. Только теперь было гораздо темнее. На другой стороне площади, у Троицкого моста, толпа кричала «ура». Слышны были выстрелы. Я быстро, почти бегом, направился вдоль площади. Я был без калош, ноги скользили по замёрзшему тротуару. В одном месте я поскользнулся и едва удержался на ногах, ухватившись за руку проходившего полковника. Он быстро на меня обернулся. Я сказал:
— Извините, я, кажется, испугал вас.
Полковник ответил:
— Наоборот, я испугался, что вы упадёте.
И прибавил:
— Чего вы бежите? Пуля всё равно догонит. Видите, я иду не торопясь!
Я мог ему возразить, что если пройти открытое пространство вместо трёх минут в одну, то втрое меньше шансов получить пулю. Но я не был настроен на рассуждения, и сказав:
— Да, но я спешу, — поклонился и отправился дальше.
Очутившись около выставки «Мира искусств», я уже подумал, не проще ли мне пойти к Добычиной ночевать, ибо со стороны дворца неслось столько выстрелов, что идти туда казалось бесполезным. Предварительно я решил прошмыгнуть по Екатерининскому каналу: здесь казалось тихо и как-будто на этой улице не с чего было ждать беспорядков. Едва я повернул на Екатерининский канал, как по другой его стороне показалась толпа солдат, окружённых рабочими. Они шумели и пели, и приближались к Марсову полю. Очевидно, это была войсковая часть, перешедшая на сторону революционеров. Пользуясь тем, что нас разделял канал, я быстро дошёл до церкви Спаса на крови, рассчитывая, в случае начала перепалки, спрятаться за её выступами. Встречные, у которых я спрашивал, можно ли перейти через Невский, отвечали различно: одни говорили, что можно, если быстро перебежать, другие отвечали: страшно, одна женщина сказала:
— И не ходите. Там сидят люди на крышах и стреляют из револьверов во всех, кто ни показывается.
Впрочем, этому я не очень поверил и пошёл вперёд. В темноте навстречу мелькали какие-то люди, как сероватые тени. Я решил, что представляю такую же тень, и невозможно, чтобы в каждую тень стреляли.
Наконец я очутился у Невского. К удивлению, не слышно было ни одного выстрела. У угла собрались небольшие группы. Кое-кто шёл по тротуарам. Некоторые пересекали проспект. Обычно яркие фонари, вместо белого света светили тусклым красноватым, вероятно из-за недостатка электрической энергии. Это придавало Невскому зловещий оттенок.
Вообще же было вовсе не так страшно, и я без труда пересёк его. И как обрадовался, оставив его за своей спиною! Теперь я уже был, можно сказать, дома. Ободрённый, я быстро направился по полутёмным улицам. Сенная была запружена толпами народа, неслись крики «ура». На улицах было шумно, черно и неспокойно. Со стороны Измайловского проспекта, где казармы Измайловского полка, слышалась частая перестрелка. По Забалканскому достиг я 1-й Роты и был безумно рад, очутившись дома. Было девять часов вечера, я страшно проголодался. Мама была крайне взволнована моим отсутствием.
Весь вечер на нашей 1-й Роте было движение: шумела толпа, неслись крики «ура», ездили автомобили, слышны были выстрелы. Наконец прошли солдаты с красным знаменем, направляясь к соседним Измайловским казармам уговорить измайловцев перейти на сторону революционеров. Там сначала произошла перестрелка, потом часть измайловцев перешла, а другая, запершись в казарме, сражалась до утра и ночью была отчаянная канонада. Звонил Сувчинский и поздравлял с новым правительством, имея ввиду временный комитет из наиболее популярных членов Государственной Думы.
Ночью меня разбудила оглушительная стрельба, точно под самым ухом, — стреляли у нас во дворе. Затем всё стихло, а рано утром прислуга подняла меня, говоря, что не то на нашей крыше, не то на соседней, обнаружено присутствие пулемёта и городовых, а посему сейчас производят обыски чердаков, а затем и квартир. Впрочем, нашу квартиру почему-то миновали, а на чердаках никого не нашли, и лишь один из солдат, обшаривая чердак, самостоятельно отстрелил себе палец».

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКОВСКОГО ИСТОРИКА МИХАИЛА БОГОСЛОВСКОГО:

«27 февраля. Понедельник. Поездка в Академию. Удачно нашел место в трамвае. В вагоне очутился с беженцами из Бреста, вспоминавшими родной край и ругавшими москвичей. Беженцы, как я узнал из разговора, покинули Брест перед его отдачей немцам, и живут теперь в Сергиевом Посаде. Жителей Москвы и Посада они называли "татарвой" и бранили за грубость и нехозяйственность. Самолюбие мое страдало, но я молчал, углубясь в лекцию, чтобы не мешать их излияниям. Живо они вспоминали о пожаре Бреста, о взрывах крепости, о бегстве по шоссе и т. д. У меня нарисовались яркие картины. Читал статью Лукьянова о Вл. Соловьеве в январской книжке. Много гулял. Бьет 11 час. В газетах опять тревожные намеки. Невесело».

ИЗ ДНЕВНИКА МОСКВИЧА НИКИТЫ ОКУНЕВА:

«27 февраля. Созыв чрезвычайного совещания объясняется народными волнениями в Петрограде. Там что-то неладное, но что — никто достоверно не знает, — газеты в Петрограде 25 и 26 февраля совсем не выходили».

ИЗ ДНЕВНИКОВ ПОЭТЕССЫ И ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ЗИНАИДЫ ГИППИУС:

«27 февраля, понедельник.
12 ч. дня. Вчера вечером в заседании фракций говорили, что у правительства существует колебание между диктатурой Протопопова и министерством якобы «доверия» с генералом Алексеевым во главе. Но поздно ночью пришел указ о роспуске Думы до 1 апреля. Дума будто бы решила не расходиться. И, в самом деле, она, кажется, там сидит. Все прилегающие к нам улицы запружены солдатами, очевидно, присоединившимися к движению. Приходивший утром Н.Д.Соколов рассказывал, что вчера на Невском стреляла учебная команда павловцев, которых в это время заперли. Это ускорило восстание полка. Литовцы и волынцы решили присоединиться к павловцам.
1. 1/2 ч. дня. Идут по Сергиевской мимо наших окон вооруженные рабочие, солдаты, народ. Все автомобили останавливаются, солдаты высаживают едущих, стреляют в воздух, садятся и уезжают. Много автомобилей с красными флагами, заворачивающих к Думе.
2 ч. дня. Делегация от 25 тысяч восставших войск подошла к Думе, сняла охрану и заняла ее место. Экстренное заседание Думы продолжается? Мимо окон идет страшная толпа: солдаты без винтовок, рабочие с шашками, подростки и даже дети от 7–8 лет, со штыками, с кортиками. Сомнительны лишь артиллеристы и часть семеновцев. Но вся улица, каждая сияющая баба убеждена, что они пойдут «за народ».
3 ч. дня. Известия о телеграммах Родзянки к царю; первая – с мольбой о смене правительства, вторая – почти паническая – «последний час настал, династия в опасности»; и две его же телеграммы Брусилову и Рузскому с просьбой поддержать ходатайство у царя. Оба ответили – первый: «Исполнил свой долг перед царем и родиной», второй: «Телеграмму получил поручение исполнил».
4 часа. Стреляют – большею частью в воздух. Известия: раскрыты тюрьмы, заключенные освобождены. Кем? Толпы чаще всего – смешанные. Кое-где солдаты «снимали» рабочих (Орудийный завод) – рабочие высыпали на улицу. Из предварилки между прочим выпущен и Манасевич, его чуть ли не до дому проводили. Взята Петропавловская крепость. Революционные войска сделали ее своей базой. Когда оттуда выпустили Хрусталева-Носаря (председатель сов. рабочих депутатов в 1905 г.), рабочие и солдаты встретили его восторженно. По рассказу Вани Пугачева на кухне (Ваня – старинный знакомый, молодой матрос): «Он столько лет страдал за народ, так вот, недаром. (Мое примечание: Носарь эти десять лет провел в Париже, где вел себя сомнительно, вернулся только с полгода; по всем сведениям – сумасшедший…) Сейчас это его взяли и повезли в Думу. А он по дороге: постойте, говорит, товарищи, сначала идите в Окружной суд, сожгите их гадкие дела, там и мое есть. Они пошли, подожгли, и сейчас горит. Ну, привезли в Думу – к депутатам. Те сейчас согласились, пусть он какую хочет должность берет и министров выбирает. Стал он, значит, глава Совета рабочих депутатов. (Мое примечание: Ваня совсем не "серый" матрос, но какая каша, даже любопытно: "глава" Совета рабочих депутатов – "выбирает" министров и садится на любую "должность"…) Потом говорит: поедемте на Финляндский вокзал вызванные войска встречать, чтобы они сразу стали за народ… Ну, и уехали». Окружной суд, действительно, горит. Разгромлено также Охранное отделение, и дела сожжены.
4. 1/2 часа. Стрельба продолжается, но вместе с тем о правительственных войсках ничего не слышно. Ганфман поехал в Думу на моторе, но «инсургенты» его высадили. В Думе идут жаркие прения. Умеренные хотят Временное правительство с популярным генералом «для избежания анархии», левые хотят Временное правительство из видных думцев и общественных деятелей. Узнала, что Дума, получив приказ о роспуске, вовсе не решила «не расходиться», весьма заколебалась и даже начала было собираться восвояси; но ее почти механически задержали события – первые подошедшие войска из восставших, за которыми полились без перерыва и другие. Передают, что Родзянко ходит, растерянно ударяя себя руками: «Сделали меня революционером! Сделали!» Беляев предложил ему сформировать кабинет, но Родзянко ответил: «Поздно».
5 часов. В Думе образовался Комитет «для водворения порядка и для сношения с учреждениями и лицами». Двенадцать: Родзянко, Коновалов, Дмитрюков, Керенский, Чхеидзе, Шульгин, Шидловский, Милюков, Караулов, Львов и Ржевский. Комитет заседает перманентно. Тут же во дворце Таврическом (в какой зале – не знаю) заседает и Сов. раб. депутатов. В какой они связи с Комитетом – не выясняется определенно. Но там и представители кооперативов.
5. 1/2 [часа].  Арестовали Щегловитова. Под революционной охраной привезли в Думу. Родзянко протестовал, но Керенский, под свою ответственность, посадил его в Министерский павильон и запер. (Голицын известил Родзянку, что уходит, равно будто бы и другие министры, кроме Протопопова.) Все ворота и подъезды велено держать открытыми. У нас на дворе солдаты искали двух городовых, живущих в доме. Но те переоделись и скрылись. Солдаты, кажется, были выпивши. На улицах пулеметы и даже пушки – все забранные революционерами, ибо, повторяю, о правительственных войсках не слышно. А полиция скрылась. Насчет других районов – слухи противоречивы: кто говорит, что довольно порядливо, другие – что были разгромы лавок.
6 часов. В восставших полках, в некоторых, убиты офицеры, командиры и генералы. Слух (непроверенный), что убит японский посланник, принятый за офицера. Насчет артиллеристов и семеновцев все так же неопределенно. На улицах ни одной лошади, ни в каком виде; только гудящие автомобили, похожие на дикобразов: торчат кругом щетиной блестящие иглы штыков.
7 часов. На Литейной, 46 хотят выпустить «Известия» от комитета журналистов, – там Земгор, союзы и т. д. «Известия» думцев, которые они уже начали было печатать в типографии «Нового времени», не вышли: явились вооруженные рабочие и заставили напечатать несколько революционных прокламаций «неприятного» тона, – по словам Волковысского (сотрудника московской газеты «Утро России»). Он же говорит, что «движение принимает стихийный характер». Родзянко и думцы теряют всякое влияние. Мало, мол, они нас предавали. Терпи да терпи, да сами разговоры разговаривали… (Это похоже на правду. И эта возможность, конечно, самая ужасная. Да, неизъяснимо все страшно. Небывало страшно. То «необойдимое», что, зналось, все равно будет. И лик его закрыт. Что же? «Она» – или «Оно»?
9 часов. Есть тайные слухи, что министры засели в градоначальстве и совещаются под председательством Протопопова. Вызваны, кажется, войска из Петергофа. Будто бы начало сражения на Измайловском, но еще не проверено. Воззвание от Совета раб. депутатов. Очень куцее и смутное. «Связывайтесь между собой… Выбирайте депутатов… Занимайте здания…» О связи своей с Думским комитетом – ни слова. Все думают, что и с правительством еще предстоит бойня. Но странно, что оно так стерлось, точно провалилось. Если соберет какие-нибудь силы – не задумается начать расстрел Государственной Думы. Вдоль Сергиевской уже смотрит пушка, но эта – революционная. (Ядра-то у всякой – те же.) О назначении будто бы Алексеева – слух смолк. Говорят о приезде то Николая Николаевича, то Михаила Александровича, то еще кого-то. (Опять где-то стрельба.)
11 час. веч. Вышли какие-то «Известия». Общее подтверждается. Это Комитет петербургских журналистов. Есть еще воззвание рабочих депутатов: «Граждане, кормите восставших солдат…» О связи (?), об отношениях между Комитетом думским и С.Р.Д. ни тут ни там – ни слова.
12 час. У нас телефоны продолжаются, но верного ничего. От выводов и впечатлений хочется воздержаться. Одно только: сейчас Дума не во власти ли войск – солдат и рабочих? Уже не во власти ли?».

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
РЕВОЛЮЦИЯ
(Поэтохроника)

26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией,
солдаты стреляли в народ.

27-е.
Разлился по блескам дул и лезвий
рассвет.
Рдел багрян и долог.
В промозглой казарме
суровый
трезвый
молился Волынский полк.
Жестоким
солдатским богом божились
роты,
бились об пол головой многолобой.
Кровь разжигалась, висками жилясь.
Руки в железо сжимались злобой.
Первому же,
приказавшему —
«Стрелять за голод!» —
заткнули пулей орущий рот.
чьё-то — «Смирно!»
Не кончил.
Заколот.
Вырвалась городу буря рот.
9 часов.
На своём постоянном месте
в Военной автомобильной школе
стоим,
зажатые казарм оградою.
Рассвет растёт,
сомненьем колет,
предчувствием страша и радуя.
Окну!
Вижу —
оттуда,
где режется небо
дворцов иззубленной линией,
взлетел,
простёрся орел самодержца,
черней, чем раньше,
злей,
орлинее.
Сразу —
люди,
лошади,
фонари,
дома
и моя казарма
толпами
по сто
ринулись на улицу.
Шагами ломаемая, звенит мостовая.
Уши крушит невероятная поступь.
И вот неведомо,
из пенья толпы ль,
из рвущейся меди ли труб гвардейцев
нерукотворный,
сияньем пробивая пыль,
образ возрос.
Горит.
Рдеется.
Шире и шире крыл окружие.
Хлеба нужней,
воды изжажданней,
вот она:
«Граждане, за ружья!
К оружию, граждане!»
На крыльях флагов
стоглавой лавою
из горла города ввысь взлетела.
Штыков зубами вгрызлась в двуглавое
орла императорского черное тело.
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
жизнь переделаем снова.
Граждане!
Это первый день рабочего потопа.
Идём
запутавшемуся миру на выручу!
Пусть толпы в небо вбивают топот!
Пусть флоты ярость сиренами вырычут!
Горе двуглавому!
Пенится пенье.
Пьянит толпу.
Площади плещут.
На крохотном форде
мчим,
обгоняя погони пуль.
Взрывом гудков продираемся в городе.
В тумане.
Улиц река дымит.
Как в бурю дюжина груженых барж,
над баррикадами
плывёт, громыхая, марсельский марш.
Первого дня огневое ядро
жужжа скатилось за купол Думы.
Нового утра новую дрожь
встречаем у новых сомнений в бреду мы.
Что будет?
Их ли из окон выломим,
или на нарах
ждать,
чтоб снова
Россию
могилами
выгорбил монарх?!
Душу глушу об выстрел резкий.
Дальше,
в шинели орыт.
Рассыпав дома в пулемётном треске,
город грохочет.
Город горит.
Везде языки.
Взовьются и лягут.
Вновь взвиваются, искры рассея.
Это улицы,
взяв по красному флагу,
призывом зарев зовут Россию.
Ещё!
О, ещё!
О, ярче учи, красноязыкий оратор!
Зажми и солнца
и лун лучи
мстящими пальцами тысячерукого Марата!
Смерть двуглавому!
Каторгам в двери
ломись,
когтями ржавые выев.
Пучками чёрных орлиных перьев
подбитые падают городовые.
Сдаётся столицы горящий остов.
По чердакам раскинули поиск.
Минута близко.
На Троицкий мост
вступают толпы войск.
Скрип содрогает устои и скрепи.
Стиснулись.
Бьемся.
Секунда! —
и в лак
заката
с фортов Петропавловской крепости
взвился огнём революции флаг.
Смерть двуглавому!
Шеищи глав
рубите наотмашь!
Чтоб больше не ожил.
Вот он!
Падает!
В последнего из-за угла! —вцепился,
«Боже,
четыре тысячи в лоно твое прими!»
Довольно!
Радость трубите всеми голосами!
Нам
до бога
дело какое?
Сами
со святыми своих упокоим.
Что ж не поёте?
Или
души задушены Сибирей саваном?
Мы победили!
Слава нам!
Сла-а-ав-в-ва нам!
Пока на оружии рук не разжали,
повелевается воля иная.
Новые несем земле скрижали
с нашего серого Синая.
Нам,
Поселянам Земли,
каждый Земли Поселянин родной.
Все
по станкам,
по конторам,
по шахтам братья.
Мы все
на земле
солдаты одной,
жизнь созидающей рати.
Пробеги планет,
держав бытие
подвластны нашим волям.
Наша земля.
Воздух — наш.
Наши звёзд алмазные копи.
И мы никогда,
никогда!
никому,
никому не позволим!
землю нашу ядрами рвать,
воздух наш раздирать остриями отточенных
копий.
Чья злоба надвое землю сломала?
Кто вздыбил дымы над заревом боен?
Или солнца
одного
на всех мало?!
Или небо над нами мало голубое?!
Последние пушки грохочут в кровавых спорах,
последний штык заводы гранят.
Мы всех заставим рассыпать порох.
Мы детям раздарим мячи гранат.
Не трусость вопит под шинелью серою,
не крики тех, кому есть нечего;
это народа огромного громовое:
— Верую
величию сердца человечьего! —
Это над взбитой битвами пылью,
над всеми, кто грызся, в любви изверясь,
днесь
небывалой сбывается былью
социалистов великая ересь!
1917 г.