Проклятие Вагры. Часть 2. Глава 1

Часть 2
Глава 1
Нити

Минуло 15 звездных оборотов

Было ли когда-то что-то еще? По привычке Джур запрокинул голову и посмотрел наверх. Одинокий квадратик света под потолком – единственный признак жизни в этом каменном мешке. Единственное напоминание о том, что за его стенами загораются, гаснут, мелькают, тянутся, ползут и летят дни. Здесь, в тюрьме Белых песков, нет никаких дней, лишь темнота, скупо разбавленная мутными отблесками лучей. Темнота, мыши и пыль.
– Господин наместник! – донеслось из-за железной решетки двери. – К вам посетитель.
 Джур пригладил поредевшие волосы и заставил себя распрямиться на прибитой к стене скамейке. От волос на ладони остался тонкий маслянистый налет, в пояснице слегка стрельнуло. Отдаленно, почти не ощутимо, но Джур знал, что ночью боль вернется.
Боль, как и воспоминания, всегда приходит ночью.
В тяжелом замке повернулся ключ. Негромкий по своей природе звук, но тюремная тишина превратила его в ржание взбесившейся лошади, а скрип петель – в раскат грома.
Словно первые льдинки града по мостовой, звякнули налобные цепочки. На пороге, в ореоле из остатков закатного света, стояла жена Джура, Изолла.
– Моя дорогая! – обратившись в тугую пружину, наместник Чарьа подскочил со скамейки, и два размашистых шага спустя склонился над рукой жены. В пояснице снова кольнуло.
– Ровно пять тристихов из «Пепельных приношений» (1) Уктура, – предупредил рослый стражник, уже закрывая дверь с обратной стороны.
– Узор песков нарушен дерзко
Печатью тысячи ступней,
Он встретил с злобой суевера
Своих непрошенных гостей, – начался обратный отсчет из-за решетки.
От прикосновения мужа Изолла вздрогнула, словно оцарапавшись о него, но не отстранилась. Джур заметил, что это стоило ей определенных усилий, и все же не мог отпустить руки жены. Ее присутствие – он слишком, почти до зависимости, к этому привык – всегда было даром. Словно скромное, тихое волшебство, столько раз оно окутывало Джура своей благодатной дымкой. Он вдыхал ее, как Ралаф – пыльцу нафрии, зная: увянувшее – расцветет, острое – сгладится, запутанное – развяжется, а пустынное – наполнится.
В этот раз волшебство подействовало иначе.
– Я не виню тебя, – сообщила жена с какой-то пугающей сдержанностью. – Никого не виню.
Джур впился в посетительницу взглядом, пытаясь понять: это все? После того кошмара, что они пережили три дня назад (или два? может, пять? он запутался)? Это все, что она предлагает, – никого не винить? Джур медленно втянул воздух сквозь зубы. У него-то обвинений был целый список.
– Так, значит? – Он еще сильнее сжал руки жены. В ответ на это внутри его ладоней стиснулись и ее маленькие кулаки.
– Я вот о чем подумала, Джур. – Не задержавшись на нем, взгляд Изоллы скользнул наверх, к квадратику под потолком. Ему и были адресованы все ее дальнейшие слова – этому крохотному кусочку лилового неба, чудом втиснувшемуся в крохотное тюремное окно. – Когда нарушаешь правила, – тихо проговорила Изолла, – возникает ложное убеждение, что их нет. Ты переступаешь черту, и она оказывается позади тебя. Ты идешь вперед и не оглядываешься. – Смысл ее слов плохо доходил до Джура. Он знал одно: это слова чужого человека, а единственная черта, которую он видел, находилась сейчас между ними. – Но, если ты чего-то не видишь, это не значит, что оно не существует.
– Ты сказала, что никого не винишь.
Прикрыв усталые глаза, Изолла согласно кивнула.
– Так и есть. Мы оба предпочли не видеть. – По ее дрогнувшим векам Джур понял, что жена с трудом сдерживает слезы. – И нам обоим стоило обернуться.
Пальцы Джура разжались, выпуская руки Изоллы. Как же легко она сдалась… С какой непринужденностью, даже изяществом, вышла из игры. Нет, с отчаянием осознал наместник, жена не станет бороться. Не теперь, когда Закон кафеаха смотрит ей прямо в глаза. Поэтому, наверно, она и отводит сейчас взгляд. Как будто боится замараться в его грехах еще сильней. Вот только где был этот страх пятнадцать звездных оборотов назад, когда, заперевшись в подвале Рассветного дома, они вдвоем клеили и красили маску для фальшивого Стервятника?
– Иглы песка вонзались в тело,
Сулили бурю и беду;
Неколебимо наши предки
Встречали здесь свою судьбу! – продолжался из-за двери стихотворный обратный отсчет.
Начало второго тристиха. Нет времени ни для философии, ни для метафор, ни для сожалений, понял Джур. К делу.
– Что говорит мой поверенный? – Тон его сделался деловитым, почти требовательным. – Он передал кафеаху наш протест?
При одном упоминании кафеаха глаза Изоллы невольно расширились, будто пытаясь прогнать тень полузабытого ужаса. Похоже, ей это удалось: дочь первого казначея Подгорья умела брать себя в руки.
– Разумеется, передал.
Простые слова, но во мраке тюремной камеры от них вспыхнул робкий огонек надежды.
– И? – только и смог выговорить наместник. Дабы сэкономить драгоценное время, он взмахнул руками, умоляя продолжать.
– Хамудар, – Изолла буквально выплюнула это имя, – сказал, что наш протест будет учтен.
Учтен! Ободренный этими словами, Джур дотронулся до плеч жены.
– Вот видишь! – Но она не потянулась к нему в ответ. Напротив, как-то резко уменьшилась, съежилась от его прикосновений. Джур старался не замечать этого, всем существом цепляясь за ожившую веру. – Видишь – протест будет учтен. Ничего еще не решено, ясно? Будет суд. Разбирательство. Лучшие законники из Подгорья будут биться за нас. – С каждой фразой он слегка встряхивал жену, точно пробуждая от оцепенения и безысходности. – Совпадение, болезнь, припадок – вот что они скажут кафеаху. На нашей стороне будут и лекари! – Энтузиазм Джура бил ключом. Изолла зажмурила веки. – Бедное наше дитя!.. Ее должны жалеть, молиться за нее, а не осуждать. Скоро все это поймут! И будут стыдиться за свои обвинения! Готовьте диагноз! Обычный, жизненный, безо всяких там проклятий, звезд и камней. Не жалейте на это монет, слышишь? Пусть проявят творчество, изобретательность! Время еще есть! Протест будет учтен, – смаковал спасительную фразу наместник.
Мгновения встречи таяли на глазах – об этом напомнили строки четвертого тристиха:
– Назад никто не озирался,
Песчаных змей рубили в пыль,
Пескам Слепым никто не сдался,
Сам Огненный теперь их поводырь!
«Не мог этот их Уктур сочинить побольше?» – с досадой подумал Джур.
В ту же секунду он резко пошатнулся, и, потеряв равновесие, еле устоял на ногах: Изолла неожиданно вырвалась из его хватки. Нервно поправляя рукава из темно-серого бархата, она попятилась к противоположной стене. Тревожно позвякивали серебряные цепочки.
– Моя дорогая, прости, – вырвалось у наместника. – Прости, наверно, я тебя напугал. – Он сделал небольшой шаг вперед, протягивая руки к жене. – Но я увидел путь! – Новая волна возбуждения охватила Джура, сметая все попытки смягчить тон. – Дорогу, которая уведет нас от этого безумия! Теперь я вижу ее, понимаешь? – Изолла вжалась в холодную каменную кладку стены. – А ты? Ты видишь?
– Вижу. – Что-то очень похожее на облегчение разлилось по занемевшему телу Джура. Но уже следующая фраза жены грубо оборвала эту нежданную негу: – Я вижу вторую черту, которую ты хочешь переступить. Второй обман, в котором мы должны участвовать. – Взгляд жены потемнел. – А если добавить великое деяние твоего отца, то – третий.
От ее вернувшейся отстраненности Джура затрясло. По спине пробежала судорога, и, сквозанув по крестцу, предательски застряла в коленях.
– Ты говорила, что никого не винишь, – снова напомнил он. И только произнеся эти слова, понял, как мелочно и пусто они звучат.
Изолла на это с достоинством кивнула:
– Верно. – Будто вспомнив о своем статусе, она, наконец, распрямилась. – Потому что винить судьбу – глупо. – Когда жена подняла острый подбородок, узоры налобных цепочек вернулись на свои места. – Но еще глупее – без конца спорить с судьбой. И думать, что переступленные тобой черты сотрутся сами.
Возбуждение сменили апатия и слабость. Раскачиваясь на этих волнах, наместник постепенно терял чувство реальности.
–  Как ты можешь так говорить? – обессиленно выдохнул он. – Так говорить, будто речь идет о каких-то незнакомцах… – Всматриваясь в лицо жены, теперь Джур не узнавал его. Какое страшное, непростительное, ублюдское предательство! И от кого… В сердце дважды остро кольнуло – это упали первые зерна ненависти. Она не будет бороться, с ужасом осознал он. Не будет. И тогда из горла хрипло вырвался последний довод: – Но это же наша дочь!
Первым ответом Джуру стал прощальный скрип железной двери.
А вторым леденящие слова жены:
– Теперь у меня нет в этом никакой уверенности.

От гнезд и их обитателей Тарун(2) отделял последний коридор. Ряд потрескивающих факелов по обе его стороны напоминал звериный оскал. Гнезда… Было время, когда Тарун всей душой их ненавидела. Когда черные ветки и прутья казались ей когтями, а их переплетение напоминало угловатую паутину. Форма гнезд, вроде бы приятно округлая, но насквозь пронизанная острыми углами сломанных веток, внушала недоверие и тревогу.
– Тарун, Избранница! – раздался заискивающий шепот. – Мы не хотели сегодня Вас беспокоить, но Ваше внимание действительно необходимо. – Шепот, запах выскобленных щелоком одежд и почти выскобленная из тона брезгливость. Тарун не потребовалось даже повернуться, чтобы увидеть перед собой неизменного Стража Гобба, Эмхиса.
– Я уже здесь.
У ненависти всегда глубокие корни. Скрываясь от дневного света, они упрямо тянутся в прошлое – невидимое, но беспощадное. Когда Тарун начала погружаться в Отражение, ее ненависть и страх заметно ослабли, не в силах противиться изменениям. Медленно, не без борьбы отступали они, день за днем, выжигаемые светом нового знания. Отступали, но все же оставались в поле зрения. Как гнилые, изъеденные насекомыми корни, страх и ненависть все еще незримо влачили жалкое существование в душе Тарун.
– Нижайше благодарим, Избранница. – Эмхис на ходу поклонился. Между хриплым воплями – они давно стали неотделимой частью Храма грумшу – Тарун услышала, как скрипнули задубевшие от бесконечных стирок рукава одеяния Стража. Очень скоро новая лавина воплей, рвущаяся из главного зала, стерла тихий звук в пыль.
Семенившие слева Служители храма, перебивая друг друга, прошелестели:
– Разумеется, мы помним, что сегодня тринадцатый день созвездия.
– Клянемся Вируммой, мы изо всех сил старались блюсти спокойствие, насколько это здесь возможно.
– Поверьте, мы ни за что бы не побеспокоили Вас в день Очищения…
– …будь это обычный случай.
Словно летучая мышь, Эмхис взмахнул рукавом в сторону шепчущих, приказывая умолкнуть. Те резко пригнули шеи – механически, будто от удара. Тарун поморщилась: она терпеть не могла приказы.
Не успела рука Эмхиса опуститься обратно, как Тарун резко повернулась направо и поймала ее за запястье. Грубая ткань одеяния чуть не поцарапала ей ладонь. Служители вздрогнули и остановились – все как один.
– Забываете собственные слова, Страж? – Звук ее голоса, низкий и глубокий, безо всякого усилия подавил тревожный гвалт. Как и угольки затаенного гнева, вспыхнувшие было в глазах Эмхиса.
– Какие слова, Избранница? – со всей почтительностью осведомился он.
Не смея шевельнуться, Страж Гобба застыл в той самой позе, в которой собеседница схватила его за руку. К слову, она ее так и не отпустила.
– Здесь Храм, а не армия.
Эмхис вздохнул – на взгляд Тарун, преувеличенно тяжело, – и его мешковатое одеяние грузно колыхнулось в такт. Это «непроизвольное» движение увлекло за собой и руку женщины – ее словно мягко одернули. Взгляд Тарун потемнел.
– Совершенно верно, Избранница, так я и говорил.
 Энергичный кивок головы передался всему телу и вновь позволил Стражу незаметно дернуть схваченной рукой. Тарун брезгливо представила, как его скрипящая чистотой одежда оставляет на ее пальцах следы вываренной золы. И тогда она, как и Эмхис, тоже будет казаться всем чистой. Кристально, безукоризненно чистой… Эти мысли чуть было не разжали пальцы Тарун, но, прогнав их, она, наоборот, усилила хватку.
– Говорили, чтобы в свое время выдворить из Храма солдат, о которых Глава кафеаха с таким трудом договорился с наместником. – Сквозь толстые каменные стены снова стал пробиваться нестройный гул, как бы напоминая Избраннице, что ее возможности не беспредельны. Пришлось повысить голос. –  Вы не позволили им поддерживать здесь хотя бы подобие порядка, за который мы платим столь высокую цену. Не позволили помочь с тем хаосом, безумием, – слово исторглось из ее горла, как шипящее масло, – в котором мы тонем на вершине этой проклятой горы! Верно, Храм – это не армия, но зачем тогда Вы устроили здесь свою собственную? Вы взяли от нее худшее – грубость, наказания, бесчеловечность – и оставили это здесь. – Женщина выразительно обвела глазами пространство малого зала, будто видела наяву все перечисленное. Возможно, так оно и было. – Разменяли реальную помощь на сохранение завесы тайны над Гоббом. И собственную гордость.
Обстановка накалялась. Уже начали испуганно переглядываться служители, голоса из-за стен сплелись в новом оглушительном витке своей «симфонии», а Эмхис, в его сером рубище с капюшоном, напоминал грозовую тучу. Слова рвались из него, точно отдаленные молнии, и Страж сдерживал их как мог.
Его слабое, безвольное возражение прозвучало, скорее, как оправдание перед подчиненными:
– Суть Гобба – уединение, – упрямо процедил он, – и беззаветное служение грумшу. Ради… – скованный хваткой Избранницы, Страж не смог сделать жест в сторону служителей, но заменил его красноречивым взглядом.
– …ради сохранения силы живых талисманов Чарьа, – размеренно продекламировала стайка в серых капюшонах.
Эмхис самодовольно ухмыльнулся: ему таки удалось показать свою власть, не прибегая к «армейским» методам. Как раз в этот момент Тарун, наконец, разжала ладонь вокруг его запястья. Так, словно вдруг резко утратила интерес к происходящему. Улыбка Стража мгновенно потухла – ее стерла невидимая пощечина пренебрежения Избранницы.
Тарун отшагнула назад и, требуя внимания, степенно развела руками. В пляшущем свете свечей, утопленных в стенные проемы, бирюзовый муслин ее платья, усеянный семигранными вышивками из белого бисера, казался беспокойным морем. Хаотическая игра света и тени делала ассиметрию лица Избранницы еще более заметной. Серебристо-зеленое напыление на бритом черепе тускло переливалось, точно щит, прошедший через чистилище сражений.
Точно маска – надежная и непроницаемая.
– А я, по-твоему, не талисман? – Правая рука поднялась вверх. Гул голосов, подчиняясь, стих. – Мне, по-твоему, не нужно уединение? – Вслед за мизинцем на манер птичьего клюва начали сгибаться пальцы – безымянный, средний… От былого шума остались лишь тихие испуганные шорохи.  – Мою силу, по-твоему, не нужно беречь? – Готовясь согнуться последним, шевельнулся и указательный палец.
Мелкая дрожь обвила тело Тарун; она чувствовала, как уходит бесценная, с таким трудом накопленная сила. От горечи Избранница согнула мизинец так, что хрустнул сустав. Но, увы, эта демонстрация силы не принесла ей ничего, кроме боли.
Где-то там, на другом конце коридора, за толстой каменной стеной, одновременно расслабили легкие и голосовые связки не менее ста людей. Да, Тарун настаивала на том, что это именно люди. Пожалуй, единственная из всех. И вот они, повинуясь ее безмолвному посланию, прекратили звучать. Только тишина эта не стала благодатной. Такую же «благодать» приносит вырванный силой поцелуй или покорность животного, добытая хлыстом дрессировщика.
– Клянусь Вируммой, Вы – настоящий талисман, – прошептал ошеломленный Эмхис. Едва Тарун вскинула руку вверх, он вместе со служителями инстинктивно отшагнул назад, и теперь взирал на собеседницу с почтительного расстояния. – Никогда с этим не спорил. – Прижав руки к груди, Страж затряс ладонями, будто отмахиваясь от любых подозрений. – Ни раньше, ни теперь.
Избранница склонила голову набок.
– Ни теперь.
Маленькие, слегка раскосые, глазки Эмхиса забегали. Он передернул плечами, будто от холодного ветра (хотя в Гоббе было по обыкновению душно), и, глубоко вздохнув, защебетал:
– Ах, Избранница, – от меда, источаемого его словами, сводило зубы, – не ожидал, что в Храме слухи разносятся быстрее, чем на Главном рынке. – На слово «рынок» был сделан нажим. Невинная, казалось бы, аналогия резанула ухо Тарун. Это, разумеется, не ускользнуло от зоркого глаза Эмхиса, и он, разом приободрившись, продолжил: – Сам… – Страж пожевал нижнюю губу, подбирая слово, – …инцидент произошел всего два дня назад. А бедную девочку доставили к нам только вчера вечером. Мы сами еще толком не разобрались, да и кафеах не спешит с окончательным решением. – Эмхис развел руками. – Что толку гадать? Да и зачем? Уверен, что черные шаманы найдут решение: какую-нибудь проверку, испытание, эксперимент… Как по мне, все это еще может оказаться простым совпадением. – Круглое лицо растянула скептическая мина. – Игрой судьбы.
– Если это и совпадение, то самое неудачное из возможных.
Эмхис сделал серьезное лицо:
– Разумеется. Ведь это дочь наместника. – Он со значением коснулся амулета из черного полированного камня, вдетого в серебряную цепочку. – Хвала Вирумме, меня не было на той казни, где случился инцидент. Несчастные родители девочки… – Страж покачал головой и, понизив голос, добавил: – Здесь замешаны злые силы.
Тарун на это лишь усмехнулась. Выразительно обведя глазами помещение Гобба, она остановила взор на Эмхисе:
– Мне казалось, Вы к ним давно привыкли. – Как это часто бывало, он не выдержал ее взгляда.
– Привыкнуть ко злу можно, – тихо сказал Страж, словно обращаясь к кому-то в глубине темного коридора. – Но это не значит, что с ним не надо бороться.
На миг Избранница замерла. Ей точно не послышалось? Нет, успокоила она себя, те времена, когда она видела и слышала иное, уже давно прошли. Она окончательно отразилась от себя прежней, нащупала связующие нити с этим миром. Прервала удушливый сумрачный сон своего сознания, по которому ходила кругами, ведомая болезненно обостренными чувствами. Пробуждение было долгим, мучительным, но, что важнее, окончательным. Чистота восприятия – вполне справедливая награда за это суровое испытание.
Эмхис действительно сказал, что готов бороться. Пусть и в своей обычной пространной манере: завернув зерно смысла в оболочку сентенций. Будто бы не придавая особого значения. И все же это не отменяло главную суть его послания – смирение Гобба перед Предвестниками отступает.
Грядет раскол.
Эта мысль ударила Тарун точно молния. Крупицы ее догадок, предположений и надежд начали собираться вместе. Обозначились контуры картины, которую Избранница прежде не позволяла даже своему воображению. Слишком уж дерзко, мятежно она выглядела. Чтобы Гобб противопоставил себя своим священным обитателям… О, нужно очень плохо знать нравы Чарьа, чтобы счесть это возможным. Даже если речь идет о таких обитателях, как Предвестники, – несчастных агрессивных безумцах, заполонивших Главный зал Храма. Даже если они кусаются, бесконечно грызут друг друга, содрогаются в конвульсиях и изрыгают хриплые птичьи крики, беснуясь в своих гнездах. Что бы те ни творили, они – не просто группа буйнопомешанных оборванцев, растерявших все человеческое. Их можно назвать карой, долгом, испытанием, предсказанием, божьей волей, но, разумеется, без осуждения. Ведь место в Гоббе обеспечила им Зеленая звезда, вернее, очевидная связь с ней. Именно этих утративших рассудок мужчин, женщин, стариков и детей избрало светило своими посланниками. Частью великого предсказания о безумном зараженном стервятнике, изреченном камнями-символами более десяти лет назад.
«За великими явлениями всегда тянется длинный шлейф», – так однажды сказал о Предвестниках Хамудар в одной из их многочисленных бесед.
Помнится, Тарун понравилось это определение. Оно натолкнуло ее на идею, показавшуюся тогда даже спасительной: а что, если она сама – лишь нить, вплетенная в шлейф великого явления? Яркая, заметная, но все же не главная. Если ее распустить, ткань не сильно пострадает. Отчего-то взгляд Главы кафеаха тогда погрустнел. Опустив глаза, он спросил, зачем, по ее мнению, она оказалась в этом шлейфе. «Чтобы отразиться», – без тени сомнения ответила Избранница наставнику. И, судя по его усталой улыбке, ответила правильно.
Та давняя беседа стала для них знаковой: они оба зацепились за мысль о нити в шлейфе. После ухода Хамудара Тарун еще долго тогда стояла у круглого окошка своей комнаты, перебирая все грани новой метафоры. Как прекрасно, чисто и прозрачно она звучала! В самом деле, думала женщина, под силу ли нам понять суть высших замыслов? Способны ли мы отличить дары от проклятий? Имеем мы вообще право судить об этом? Нет, ответила ей недосягаемая небесная синь.
Покоряясь этой силе, Тарун отпустила разум. Очень редко позволяла она себе эту вольность, но что-то подсказало ей, что сейчас можно. Мир за пределами кусочка неба стал прозрачным, дважды спазмически дрогнул и исчез. Что-то невыразимо властное принялось давить на запястья и скрючивать пальцы; шею обвила невидимая петля и дернула голову набок. Костяной перестук пробежался по позвонкам. Зная, что он подбирается к голове, Тарун напряглась всем телом. Нельзя, решила она. Не пущу. Скрестила руки на груди и до боли вцепилась пальцами в шею, не позволяя суставам выполнять чужие команды. Этого не будет. Она отпустила разум, а не тело. И костяная музыка не проникнет ей в голову, нет.
Вот так, замерев у окна каменной статуей, бритая женщина в зеленом рубище завороженно глядела на небо. Оно стало огромным шлейфом, белым, с синей подкладкой. По нему медленно ползли длинные полосы облаков. Некоторые были очень тонкими, а отдельные – рваными. Кое-где вместо облаков и вовсе зияли прозрачные бреши. И все же небесный «шлейф», словно бесконечная синяя змея, продолжал торжественно ползти туда, куда влек его утренний ветер. Какое утешение, подумала тогда Избранница, любуясь величием этой картины. Великое утешение – знать, что ты лишь нить на шлейфе событий.
Потому что, если думать, что ты – их причина, очень легко сойти с ума.
Спасибо Хамудару, что он позволил Тарун схватиться за эту соломинку. Все вообще выглядело так, будто, выискав подходящий момент, он сам же ее и протянул. Это вообще в духе Главы кафеаха – быть ненавязчивым и убедительным одновременно. Общение с ним всегда напоминало путь сквозь знаменитые глиняные лабиринты Назгапа, во всяком случае, так, как она их себе представляла. В каждой из их бесед Тарун будто бы двигалась наощупь меж высоких терракотовых стен, а ее наставник лишь вовремя спускал сверху таблички-указатели. Никаких нравоучений, покровительства, никакого менторского тона.
Никогда Хамудар не лишал ее и радости первооткрывателя. Всегда давал ученице время, чтобы та доходила до всего самостоятельно – и в духовных поисках, и в целительстве. И всегда оставлял ей выбор. Даже в долгом и болезненном процессе Отражения, о котором теперь остались лишь колкие обрывки воспоминаний, наставник был терпелив и мудр. Тогда – и особенно тогда, – когда ее кости ломило от желания вернуться в город-зверь, когда она била и до крови царапала каменные стены, требуя вернуть ее на рынок. Когда изрыгала обратно любую свежую пищу, которой ее старались по расписанию кормить, и молила о каком-то восхитительном мясе. Когда до хрипоты призывала некого друга-тень, а всех прочих поносила в самых непристойных выражениях. И когда, в какой-то момент смирившись и обессилев от борьбы, долго-долго лежала, свернувшись клубком в углу, завернувшись в собственные спутанные волосы, не принимая ни еду, ни сочувствие. Каким чудом Хамудар не дал ей убить себя, не прибегая к крайним мерам: цепям, угрозам, гипнозу? А ведь, как позже узнала Тарун, в его арсенале есть и гораздо более могущественные методы.
Потому, решила однажды женщина, что она нужна здесь не в качестве куклы-талисмана. Она не просто часть живой коллекции, упрятанной в Храме Гобб от посторонних глаз. Отчего-то здесь нужна сама ее сущность – с ее прошлым, ее историей перевоплощения, с ее силой и слабостью. С ее способностью видеть мир иначе. Нет, Хамудар не сделал из своей подопечной послушную и во всем зависимую от него куклу. И правильно.
Куклы не проходят глиняные лабиринты Назгапа – для этого нужна воля.
После переселения в Гобб воля очень пригодилась Тарун трижды: первый раз – во время Отражения, второй – после него, когда приходилось учиться удерживать тело и разум в новой реальности, и третий – когда она впервые осознала, кто такие Предвестники.
Кстати, тогда с ней не оказалось Хамудара. Что ж, неудивительно. У Главы кафеаха масса иных дел и забот, простирающихся от Слепых песков до Сухонглей. Его внимание к Тарун и так превосходило все ее представления о милосердии и щедроте души. К тому же, была у этих встреч и обратная сторона – вместе с новыми знаниями росли и подозрения. Чего ради ее, в недалеком прошлом бездомную и сумасшедшую, столь радушно привечают в священном Храме на холме?
Общение с другими грумшу не развеяло смутных подозрений. Если, конечно, общением можно назвать вялую переброску короткими фразами. В лучшем случае, не из-за спины.
Но все изменил случай.

…Как-то Тарун, еще не совсем привыкшая к своему новому имени, прогуливалась в скромном храмовом саду, ступая неокрепшими ногами по насыпным дорожкам меж деревянных бортиков семиугольным клумб. Чуть поодаль шествовали сопровождавшие ее служительницы; их длинные серые юбки сливались с песком, порождая ощущение, что вырастали прямо из него. Вырастали как…  Чуя недобрый перестук очередной навязчивой идеи, этот липкий мотив, оставшийся по ту сторону Отражения, Тарун приказала себе не оборачиваться. Твердо решила, что не подкормит собой эту идею.
Вместо этого она приблизилась к спокойному на вид молодому человеку. Худощавый грумшу тихо сидел на одном конце бревенчатой скамейки, а двое его охранников расположились на другом. Скука на лицах служителей сообщила, что сценарий прогулки для них вовсе не нов. Слегка выгоревшие, соломенного цвета, волосы юноши упали на лоб, загораживая его склоненное к груди лицо, пока он что-то увлеченно мастерил.
Набравшись смелости, Тарун осторожно спросила:
– Можно посмотреть?
Юноша вздрогнул, из его рук выпал какой-то округлый бежевый кусочек. Едва предмет коснулся земли, рука охранника бережно подхватила его. Другой рукой служитель выудил из кармана серого одеяния миниатюрную кисточку и быстрыми, тщательно выверенными движениями прошелся ею по поделке, стряхивая пыль и песок.
– Посмотреть на то, что ты только что испортила? – раздраженно спросил молодой человек. Не распрямляя спину, он вытянул шею и исподлобья глядел на Тарун сквозь просветы между соломенной челкой. – Что ж, полюбуйся. – И протянул собеседнице свое загадочное изделие.
Их сопровождающие обеспокоенно переглянулись. Одна из «серых юбок» примирительно выставила левую ладонь, обращаясь явно к «реставратору», а другая выразительно прижала палец к губам, дескать, не вмешиваемся.
В руках Тарун оказался довольно странный предмет. Плоский, слегка прилипающий к пальцам бежевый блинчик отчего-то пах грибами и сыростью. В середине он был исчерчен ломаными полосами. Некоторые, правда, выглядели пока расплывчатыми вмятинами. Этот запах… Вслед за линиями, начали расплываться и мысли, увлекая в дремучую чащу небытия. На обратную сторону Отражения.
«Я здесь!»
Тарун мысленно отвесила себе отрезвляющую пощечину. Еле сдержалась, чтобы не влепить следом настоящую. Обычно это помогало, хоть Хамудар и не одобрял подобные способы усмирения сознания. Что бы он сейчас посоветовал? Хотелось плакать. Все настолько проще, когда он рядом! Кажется, что мерцающее из его уставших глаз добро смотрит прямо в душу Тарун, и она, словно по волшебству, освобождается от тяжелого морока. Почти самостоятельно. Как раз этого «почти» сейчас и не хватало.
Чаща, с сырым землистым плесневелым духом грибов, уже разверзла перед ней свой сумрачный мшистый зев. Что-то восхитительно гниющее под корнями деревьев манило начать увлекательное исследование. Тарун нагнулась и с силой втянула воображаемый запах.
Не в силах сопротивляться, она почти позволила деревьям обступить ее. «Так странно, – кольнула вдруг будто чья-то чужая мысль. – Деревья… Почему?»
Тарун ожесточенно моргнула, вкладывая в это последнее жалкое сопротивление остатки сил. Она уже не понимала, где она. И вдруг обмякшую память пронзил уверенный голос Хамудара:
«Ты – вековой дуб. – Подобно ищейке, Тарун принюхалась. Она уже не искала обонянием фантомную плесневелую сырость. Это ложный след, она по нему не пойдет. – Ты здесь. – Она хотела в это верить. Хотела всем своим существом. – Ты здесь издревле. Твои листья меняют цвет, на твоем стволе появляются новые кольца, твои плоды зреют и уходят в землю. – По телу разлилась волна умиротворения. Все так. Истинно так. Тарун распрямилась. – Ты всегда была здесь. И всегда здесь будешь».
Она снова моргнула. И когда открыла глаза, перед ними оказался вовсе не темный лес, а всего лишь храмовый сад. Вернулись на свои места и скамейка, и пять фигур. И даже угловатая липкая поделка – вон, бежевый бок выглядывает из кучки песка. Тарун и не заметила, как выронила вещицу.
– Прости, если сломала. – Она снова наклонилась.  Все пятеро заметно напряглись, но на этот раз напрасно: она всего лишь подобрала поделку с земли. Стараясь больше её не нюхать. – Держи. Вроде, оно целое.
С этими словами женщина протянула предмет юноше. Он отшатнулся от ее руки.
–  Оставь её себе, – брезгливо сказал ваятель, – коль уж испортила. – Он пренебрежительно махнул рукой, как бы отгораживаясь от загубленного «шедевра».
Тарун с опаской покосилась на бежевый овал. Сомнительный подарок. Она чувствовала, как пальцы начинают вязнуть в нем, медленно продавливая податливый материал.  При первой же возможности она выбросит её: ни к чему провоцировать обоняние и воображение. 
Скорее из вежливости, чем из любопытства, она спросила:
– А что это?
– Ладонь, – обиженно буркнул светловолосый парень и отвернулся. Казалось, он уже хотел закончить их и без того немногословную беседу, но тут вмешалось уязвленное самолюбие: – А что, не видно? – внезапно выпалил юноша.
Служители храма напряглись. Их вжатые в плечи головы, поджатые губы и озабоченно вскинутые брови говорили о желании поскорее разойтись. Конфликты между грумшу недопустимы.
Тарун и не хотела никакого конфликта: этот молодой ваятель не сделал ей ничего плохого. Он не виноват в том, что его творение чуть не столкнуло Тарун на обратную сторону Отражения.
Но и врать она тоже не могла: эта реальность построена на правде и ясном зрении. Ложь и фантазии остались в сумраке прошлого. «Если заблудишься, пользуйся правдой, как ключом, – часто повторял ей Хамудар. – Он точно откроет правильную дверь».
– Не видно? – повторил парень свой вопрос. Похоже, невежество Тарун изрядно его задело.
– Нет, – прямо ответила она. Одна из «серых юбок» не смогла подавить тягостный вздох. Распространенная реакция на правду.
Соломенноволосый дернул плечом.
– О. – Выгоревшие пряди качнулись в такт саркастическому кивку, открывая лицо. Бледное и бесхарактерное, оно казалось вылепленным из того же материла, что и поделка. Придирчиво всматриваясь в глаза Тарун, ваятель нарочито громко произнес: – Все мы видим в предметах искусства что-то свое, верно? – Кривая, неискренняя улыбка. – Думаю, это потому, что и мир мы видим абсолютно по-разному. Каждому своё.
– Что ты имеешь в виду?
С притворным безразличием парень занялся чисткой ногтей – к ним прилипла та самая злосчастная бежевая масса.
– Ну…
С ужасом Тарун начала понимать, куда он клонит. И похоже не она одна: сопровождающие по обе стороны стали обмениваться еле заметными жестами – тайный немой язык служителей Храма. Похоже, обсуждают, как аккуратно развести священные талисманы Чарьа. Признаться, Тарун и рада была уйти, но какой-то части ее существа вдруг страстно захотелось узнать, что думает о ней этот юноша. Как воспринимают её за пределами каменной комнаты с круглыми окнами? Только теперь до нее дошло, что все знания о себе она почерпнула из разговоров с черными шаманами и служителями. От них она и отразилась, составив по кусочкам собственный портрет. Но достаточно ли этого для подлинного Отражения?   
Несмотря на все усилия Матери звезд, мир разом потускнел. Может, все это ошибка? Может, она опять все неверно поняла, снова запуталась в играх своего больного рассудка, а окружающие смеются над ней?
Смеются и используют в своих целях.
Тарун порывисто стряхнула чужую руку с правого локтя: осторожно-заботливое прикосновение разозлило её. Она не уйдет. Нужно узнать правду.
Молодой ваятель тоже отказался от добровольного отступления. Он не сводил сосредоточенного взгляда с Тарун, не обращая никакого внимания на мягкие увещевания одного из своих сопровождающих. «Какая трогательная солидарность!» – усмехнулась про себя женщина.
– Здесь мы видим то, чему служим, – наконец изрек юноша. В лимонно-желтых глазах плясали неприветливые огоньки. – Уходим в это видение и отрекаемся от всех… – собранная из-под ногтей масса энергично завращалась между пальцами – …помех. – Он кивнул себе, очевидно, довольный этим определением, и продолжил: – Мы срастаемся с тем, что видим, и с тем, что делаем. Полностью. – Зажав только что скатанный шарик между средним и большим пальцами, ваятель взмахнул рукой. – Чтобы стать настоящими талисманами. – Он поднес новое творение прямо к носу Тарун. – Сильными и действенными. Такими, какими нас однажды предсказали. Мы…
– Ты лепишь фигурки в виде ладоней… – нечаянно перебила его Тарун. У нее было мало времени и много вопросов. При всем храмовом почитании грумшу, их могли прервать в любой момент. – …чтобы стать ими? В этом твое предназначение? – Вопросы звучали глупо и по-детски, но ей было плевать.
– О, нет, Стервятник, – едко ухмыльнулся юноша. – Это они потом станут мной. – Тарун нахмурилась. Понимание и здравый смысл ускользали от неё, и собеседник открыто этим наслаждался. – Знаешь, каким благословением отмечено мое предсказание?
Тарун промолчала. Откуда ей знать?
– Объединение, – с гордостью сообщил соломенноволосый. С улыбкой, теперь уже полноценной, он обернулся к своим охранникам – те благоговейно закивали. – Покажите ей, – потребовал ваятель.
Нырнув в карманы своих просторных одеяний, служители с важным видом извлекли на свет несколько готовых поделок: две бежевые ладони размером с человеческие и три поменьше. Воздух начал заполнять знакомый сырой запах. Не обращать на него внимания стоило Тарун немалых усилий.
– Ладони, – силилась она понять, – обозначают… единство?
– Браво! – Парень энергично захлопал. На лицах служителей прорезались осторожные улыбки.
Тарун общего веселья не разделяла.
– Почему?
Ваятель со стоном закатил глаза – так, будто глупость Тарун причиняла ему невыносимое страдание.
– Потому, – надменно изрек он, – что в моем мире люди при встрече жмут друг другу руки. – Вложив одну ладонь в другую, он потряс ими перед лицом Тарун. – Знала о таком?
«Пользуйся правдой, как ключом», – подсказал голос-воспоминание.
– Нет.
Юноша расцепил ладони и разочарованно развел руками:
– Так я и думал.
 Он перевел взгляд на свои поделки. Их уже поместили в неизвестно откуда взявшийся костяной ларец – разумеется, с величайшей осторожностью. Но не успел ваятель их коснуться, окрестности Храма огласило глухое многоголосое карканье. Плечи Тарун вздрогнули одновременно с рукой юноши. Служитель успел благоразумно прикрыть поднос полупрозрачной откидной крышкой; его губы неприязненно искривились. «Почему они так боятся этих несчастных ворон-юродивых? – подумалось Тарун. – Всего лишь больные, искалеченные духом хархи… Такие же, какой недавно была и я».
Она вдруг осознала, что понятия не имеет о том, как воспринимают юродивых другие. Может все, что объясняли ей шаманы и служительницы, – ложь?
Туман сомнений развеял раздраженный голос ваятеля:
– Снова вопят, проклятые кликуши, поглоти их Бездна. Шамдукх! – Порывисто, как больной за лекарством, он потянулся к ларцу, одним щелчком откинул крышку и схватил две крупные ладони. Соединив их, словно в молитве, молодой грумшу прижал талисманы к своей впалой груди. – Ничего, – уже тише, успокаиваясь, пробормотал он, – нас все равно больше. Нормальных, не зараженных чумой Стервятника. – Он выразительно покосился на Тарун. – Чистые, не тронутые безумием хархи объединятся, ладонь к ладони, объединятся, как кольца цепи, – от обожженных Скорлупчатых гор до морозного Уббракка. – Кажется, говорил он уже не с Тарун, а с самим собой, речь его плавно превращалась в заклинание. – Ладонь к ладони, кольцо в кольцо, – вещал он куда-то внутрь своих изделий. – Мы спасем мир от прислужников Стервятника! Скоро настанет время Объединения!
Спасать? От тех, кого приютили? Очертания правды, еще недавно казавшиеся четкими и незыблемыми, снова расплывались перед Тарун. Если правда – это ключ, то она его явно потеряла.
– Но ведь юродивые сами приходят сюда за спасением, – попыталась возразить женщина. – Им помогают здесь, как помогли однажды и мне. Они излечатся, как и я. Сила Храма…
Ей не дали договорить. Крепкие, властные пальцы впились Тарун в локти – теперь уже вовсе не осторожно. Она ничем не успела возразить, даже возмущенным взглядом. И служительниц, и ваятеля – весь окружающий мир – поглотила серебристо-шелковая темнота капюшона с вуалью. От ткани слабо пахло щелоком и дымом. Запах власти и подчинения.
– Избраннице нужно отдохнуть, – вежливо, но твердо завила одна из «серых юбок». – Это первая ее прогулка.
Скрипнула крышка ларца, у одного из служителей вырвался облегченный вздох. Соломенноволосый издал странный звук – не то чихнул, не то презрительно фыркнул, заглушив короткое прощание сопровождающих.
Вуаль цвета старого серебра отделила Тарун от внешнего мира не полностью. Она поняла это, когда ее глаза немного привыкли к темноте. И как раз уже начала различать сквозь серую дымку смутные очертания людей и сада, когда почувствовала, что ее пытаются развернуть и увести прочь от молодого ваятеля.
И, возможно, от правды.
– Кто они? – успела взвизгнуть Тарун, прежде чем ее «конвойные» усилили хватку и ускорили шаг.
К несчастью для них, у ваятеля оказалась превосходная реакция. Его ответ опередил мгновение, когда на вуаль опустилось что-то плотное и тяжелое.
– Они – это ты! – выкрикнул парень. С болезненной отчетливостью Тарун расслышала все эти три слова. Ключ правды проворачивался в ее сердце, словно лезвие меча.
Мир окончательно исчез. Между ним и Тарун возвели прочный, надежный барьер из кожи и металла. Особенно надежен был он в области глаз и ушей. Так что, стоит думать, юноша кричал очень громко, раз уж его последняя фраза все же достигла слуха пленницы.
Несмотря на все дальнейшие усилия шаманов, эта фраза глубоко въелась в память Тарун и растворила остатки иллюзий. Заставила пристальней вглядываться в Отражение и не бояться его истины. Ведь этот напыщенный ваятель, сам того не ведая, протянул своей собеседнице главные нити для связи с этим миром.
 – Они здесь из-за тебя!

…«Они здесь из-за меня» – стискивая зубы, напомнила себе Тарун. Словно отзываясь на эту мысль, над ломаными ветками гнезд в едином порыве взвился лес искривленных тощих тел. Тонкие руки казались отростками этих веток. Стоны и хриплые вопли – их скрипом на промозглом ветру.
На мгновение Тарун остановилась, ее простертые к Предвестникам руки задрожали. Стало душно, дыхание сбилось, в нос ударил крепкий запах нечистот, смешанный со смолисто-мятным дымом шуфьянова дерева(3), мокрыми тряпками и вездесущим щелоком. В голове стало звеняще-пусто, желудок возмущенно содрогнулся. Однако услужливо протянутую руку Эмхиса с пузырьком спасительного эфирного масла Избранница проигнорировала.
Их стало больше. Гораздо больше с прошлого посещения Главного зала Гобба. Стало быть, прибавилось и гнезд. Круглые убежища из веток горной ольхи, размещенные на всех уровнях галереи зала, вытеснили из него все приметы почитания других грумшу. Исчезли алтари – большие и малые, – испарились статуи и скульптуры. Даже монумент Огненного бога, несмотря на его грандиозный размер, и тот отступил перед лицом Предвестников. Главный зал стал их крепостью.
Они бесновались. Раздирали длинными ногтями себе лица – от подбородка до затылка, – заламывали руки, извивались в странных, нечеловеческих движениях, высовывали языки, надсадно хрипели. Малахитовые ступени и пол выглядели недавно помытыми и местами даже матово блестели, но кое-где уже виднелись свежие островки из выплюнутых остатков пищи, волос и обрывков ткани. Наверняка, Эмхис будет в ярости, почти механически отметила про себя Тарун.  Без своего обычного по этому поводу злорадства. Два громких нетерпеливых щелчка пухлыми пальцами подтвердили ее предположение. Вокруг гнезд тут же засуетились храмовые блюстители чистоты. Вооруженные метлами, щетками и тряпками, они вернулись к своей бесконечной, а оттого бессмысленной, работе.
«Бессмысленной, как и моя», – тяжело вздохнула Избранница. Она сама не заметила, как оказалась в центре зала, около серого, изъеденного трещинами, прямоугольника – единственного напоминания о вытесненной статуе Огненного бога. Добрую половину этого следа прошлого теперь занимало новое гнездо из гибких черных веток и коричневого мха. Огромное. Его обитатели сбились в одну кучу, и, вцепившись в плетеный обод, налегали друг на друга что было сил. Орали и хрипели, внося достойную лепту в общую какофонию звуков. Вытягивали шеи, тянули руки, выпучивали глаза, будто хотели рассмотреть что-то вдали.
Тарун их не интересовала. Похоже, они и не заметили ее появления. В грудь вонзилась тонкая иголка обиды. Как? Как такое возможно? Нечаянный взгляд Избранницы скользнул в панике по Эмхису. Его глубокая озадаченность сделал укол еще больнее. Только что они спорили о власти, мерялись ею друг с другом; уверенность в своей силе позволяла Тарун говорить со Смотрителем на равных. По меньшей мере на равных. Ее влияние на Предвестников заставляло других если не уважать ее, то хотя бы прислушиваться. Сложно уважать проклятие – безумного Стервятника, питающегося смертью и хаосом, – но она-то исцелилась! Исцелит и других, если такие как Эмхис не будут ей мешать. Она будет терпеливо ткать свой «шлейф», заменяя истлевшие нити новыми.
Если ей не будут мешать и выдергивать пряжу из рук.
– Что ж, – развел руками Смотритель Гобба, – как я говорил последнее время: они неуправляемы. При всем моем уважении.
– Они не… – хотела возразить Тарун, но ее голос оборвался на полуфразе.
Поведение Предвестников изменилось. Она почувствовала это сразу, едва войдя в Главный зал. Да, они оставались совершенно безумными, их одержимость продолжала расцветать хищными черными цветами и распылять свои ядовитые семена, да только само цветение поменялось. Дикие заросли начали превращаться в жуткий, но весьма ухоженный сад. Чем больше Тарун вглядывалась в своих подопечных, тем глубже укоренялась в ней эта мысль. Если позволить сознанию чуть отдалиться от этой сцены, не делить ее на фрагменты и детали, а воспринимать все как одно целое…
Сосредоточившись, Избранница «размыла» зрение и охватила им все пространство зала. Темно-зеленый фон и вихрящиеся на нем черно-серые волны с редкими взблесками света рождали самые привлекательные фантазии. Десятки, сотни призывно распахнутых дверей звали к себе, суля небывалые открытия. Что там за ними?
 Из одной, кажется, вырывалась густая сизая мгла; из другой – обломки камней и клочья ржавого лишайника; в третьей виднелся чей-то огромный глаз, рассеченный пополам узким зрачком. Двери шептали.
Что за ними? Что за ними? Что за ними?
Борясь, Тарун до боли зажмурила глаза. Как голодный, отмахивающийся от протянутого хлеба, она отвернулась от заветных дверей. Отвернулась медленно, со скрипом, тяжелыми цепями воли усмиряя дрожь внутреннего возбуждения. А ведь внутри уже разразилась целая буря: все стонало, рыдало и тянулось, изо всех сил тянулось обратно, к дверям. Нельзя, запретила себе Избранница. Все будет по-другому, твердо решила она. Нужно оставаться здесь, в Гоббе. Нужно пользоваться своей инаковостью, но осторожно – как ядом на кончике ножа.
Когда Тарун распахнула глаза обратно, нужный ей угол зрения нашелся сам собой. Она ненадолго застыла в этом состоянии, привыкая к нему и сливаясь с ним. Темные завихрения на зеленом холсте – это все, что имеет сейчас значение. Они извиваются, вытягиваются, змеятся. Скручиваются в спираль и распрямляются. Расширяются и истончаются. Не сказать, чтобы эти движения удивили Тарун – Предвестники делали так и раньше. Но только вразнобой. Каждый чествовал Стервятника на свой лад. В лучше случае, они объединялись в пары – хаотичные тычки и драки всегда были частью «представления». Но теперь движения стали слаженными и тягучими. Не бездумными кляксами, а правильными узорами растекались они по малахитовому холсту, почти гипнотизируя. С холодностью стороннего наблюдателя Тарун заметила, что кое-где в узор начали вплетаться тонкие красные нити.
В сумрачном саду распускались черные цветы. И садовником здесь была точно не Тарун. Зависть затуманила взор, по рисунку побежали трещины.
Оказывается, от реальности ее отделяло всего лишь одно моргание. Хлоп – и нет ни сада, ни узоров. От избытка деталей и подробностей у Тарун закружилась голова, прекрасная гармония, столь очевидная по ту сторону, утонула в хаосе. От пронзительных «хри-и-йи» звенело в ушах. Гимн ее, Тарун, бесполезности. Вот он, результат ее целительского мастерства, как называли это пустое занятие шаманы и служители. Предвестникам стало только хуже, они все – по ту сторону Отражения, каждый за своей дверью, и нет на свете силы, способной вытащить их оттуда. Это не ее сад.
Но чей тогда?
Тарун развернулась, уже готовая уйти, подгоняемая торжествующим взглядом Эмхиса, как вдруг один из Предвестников привлек ее внимание. Мальчик, лет десяти. Про себя Избранница звала его Колосок: уж больно его вьющиеся светлые волосы напоминали настоящие ржаные колосья. И даже придумала ему настоящее имя – Язус(4). Ведь Отражение всегда заканчивается Именованием. Язус – хорошее имя. Стало бы парнишке путеводной звездой и окончательно отмыло бы от морока Предвестников. Созревшие колосья разума как результат упорного, самозабвенного труда Тарун… Она ведь почти очистила его от видений – огромного красного клюва, нависающего снова и снова над светлой макушкой и требующего славить Великого Падальщика. Он должен был стать первым отразившимся, его сознание столь благодарно отзывалось на помощь! Была пара мгновений, когда между мальчишкой и реальностью оставалась лишь тончайшая вуаль: он почти правильно описывал то, что видел, задавал вопросы. В прошлом созвездии он даже узнал Тарун и так искренне прижался к ней, что она готова была выскрести из себя все силы, прожечь свой свет до последней искры, лишь бы отразить его до конца. Не раз представляла его своим первым учеником, первым колоском большого поля исцелившихся.
Перегнувшись через край гнезда, Колосок вытягивался так, будто был вылеплен из каучука. С риском вывихнуть плечи, он тянул руки в сторону входа в зал. Он кричал, как кричали другие, – надрывно и хрипло. Огонек разума в нем потух. Обезличенный до основания, мальчик легко вплелся в общее полотно безумия. Тарун он не замечал. Возможно, не замечал и своих соседей по гнезду, которые нещадно теснили его по бокам и наваливались сверху, увлекая в тягучий макабрический танец. Когда он впился ногтями в свое когда-то милое и добродушное лицо, из глаз Тарун брызнули слезы.
Колосок стал еще одним черным цветком.
Вялые увещевания Эмхиса тонули в призывных криках и стонах. Его мягкая ладонь коснулась локтя Тарун, а другая рука приглашающе указала на деревянную дверь черного хода.  На какое-то мгновение Избранница ухватилась за идею о побеге. Она дернулась было в предложенную сторону, не в силах вынести такое горькое, опустошающее поражение. Все в ней стремилось наглухо запереться в личной комнате, укрыться под толстым одеялом и до хрипоты рыдать о собственном бессилии перед могуществом зла. И о Колоске, перемолотом его беспощадными жерновами.
Тарун сделала пару шагов к спасительной двери и… остановилась. Нет. Такое уже было – испуг, затем мягкое касание локтя, осторожный разворот, дымка вуали и, наконец, темнота. Ступени, по которым ее заботливо уводили от правды, а она послушно шла. Похоже, эта внезапная остановка разозлила Эмхиса. Бросив тревожный взгляд на зигзагообразные арки входа в зал, Страж требовательно сжал локоть Тарун:
– Подать Вашу вуаль? – прокричал он ей в ухо. И для верности помахал облачком серой ткани прямо перед лицом. Как костью перед собакой.
Но Тарун отмахнулась от него, как от назойливого насекомого. Что толку в вуали? Можно подумать, за ее туманом что-то изменится. А темнота? Только подкормит иллюзии новыми страхами и подогреет воображение. Нужно быть здесь. Я – вековой дуб. Я здесь издревле.
 Происходят странные вещи. С Предвестниками что-то не так. Они не неуправляемы, как считает Эмхис. Наоборот, сейчас они податливей теста, из которого Соломенноволосый делает свои ладони-обереги. Они бросили свои мелкие гнусные удовольствия: не дерутся, не таскают друг друга за волосы и бороды, не швыряются пережеванными комками пищи, не ломают ветки гнезд и не плюются в служителей. Словно у безумия появилась цель. В голове блеснула догадка. Каким благословением хвастался тогда молодой ваятель? Прощение? Милосердие? Нет, это не то.
Объединение. Именно это слово с такой гордостью десять лет назад произнес Соломенноволосый. Его он противопоставил неудачному предсказанию, воплощенном в Тарун, – смерч, заражение и безумие. Его счел наилучшей защитой от нее и ее «прислужников».
Но выходит, объединились как раз Предвестники. Двигаясь, извиваясь в гнездах как единое целое, они вытягивали одну шею и смотрели в одну сторону; их карканье слилось в ритмичное «хри-и-йи», и этот звук стал общим пульсом Предвестников. Движения в одном гнезде плавно перетекали в соседнее – и так по бесконечному кругу, безумному кругу сушь-травы.
«Теперь они действительно предвещают, – отчетливо поняла вдруг Тарун. Не в состоянии понять, что ощущает сильнее, ужас или облегчение, она вслед за остальными уставилась на арки входа. На краю сознания бродила и сгорбленная тень зависти. – Но предвещают они точно не меня. Цветы ждут своего садовника».
И дождались. Сначала из арок показались младшие служители. Длинной серой рекой вытекали они из фигурного каменного проема. Разделяясь на равные группы, с армейской дисциплиной выстраивались перед каждым из гнезд ровными колоннами по двое. В руках служители держали какие-то инструменты, которые Тарун не доводилось видеть прежде, – длинные шесты

с острыми металлическими наконечниками. Она покосилась на Эмхиса; его глаза, казалось, выскочат сейчас из орбит. Цвет лица Стража слился с его серым одеянием, а вуаль распустилась и теперь траурно мела пол в обмякшей руке. Что ж, может прикрыться ею сам, если хочет.
Приметив удобное место для наблюдения, Тарун оставила Эмхиса в компании женского аксессуара и молитв, а сама проскользнула к большому угловатому гнезду слева от входа. Никто ее не остановил. Гнездо располагалось на невысоком мраморном постаменте – наверно, раньше здесь был алтарь, – и за ним можно было не только спрятаться, но и следить за происходящим. Главное тут – устоять на ногах. Для верности Тарун крепко вцепилась в ольховую вязь. Гнездо огромное и на вид прочное, так что вряд ли Предвестники смогут перевернуть его. Хотя старались они на совесть.
Особенно теперь, когда «частокол» из младших служителей был уже построен, и в зал медленно, по одному, стали входить их наставники. С необъяснимым облегчением Тарун заметила, что их руки были пусты. Вот последний из них – пожилой коренастый шаман с тремя рядами бирюзовых бус-четок на почти невидимой шее – торжественно проследовал к небольшому дальнему гнезду и замкнул колонну перед ним. Рядом со стариком неведомо откуда вырос Эмхис. Каким-то чудом он пришел в себя, распрямил спину и подобрался, всем своим видом напоминая, что он все еще Страж Гобба. Что он понимает и даже контролирует то, что происходит.
Над залом навис плотный купол напряжения. Он давил на затылок, стискивал мир до размеров этого проклятого зала, медленно опускался, словно тяжелый занавес. Все были равны под этим куполом – и кричащие безумцы, и молчаливые мудрецы. Напряжение и ожидание стерли между ними все границы.
А потом появилась она. Тонкая, как ветка ольхи, фигурка отделилась от темного арочного проема и порывисто ступила на малахитовый пол. Гостья была не одна: по обе ее руки возвышались куда более знакомые фигуры – Хамудар и Нугур. Время замедлилось.
Она не сделала ничего особенного. Просто появилась. Хрупкая – кожа да кости, – бледная, высокая, длинные черные волосы, острые черты лица. Их можно было даже назвать красивыми, если бы не одна странная, почти неуловимая деталь. Но какая? Тарун прильнула к гостье вниманием, стараясь подобрать ускользающее от нее определение. Идет как-то механически, почти не сгибая колен, голова слегка наклонена вбок, кисти напряжены, худые пальцы чуть согнуты, словно готовятся сыграть на музыкальном инструменте. Хамудар и Нугур не спускают с нее глаз. Восхищаются? Не доверяют?
Тарун и не заметила, что в зале стало тихо. Полная тишина, если не считать слабого, приглушенного мычания Предвестников. Что-то начало складываться. «Инструмент… музыка…» Навязчивый образ не шел из головы, а взгляд Тарун, вместо лица гостьи, был прикован к ее пальцам. Они чуть подрагивали, но в целом оставались бездвижными. Как и два черных шамана, вздымавшихся над ней, как дым над углями.
Все в зале застыло. Гнездо, из-за которого наблюдала Тарун, перестало скрипеть и раскачиваться. Сквозь переплетение веток она видела, как налегающие друг на друга спины, остановили свой танец. Теперь они казались спящим клубком змей. Ладно, хотя бы остановились. Хороший момент, мелькнула шальная мысль, чтобы начать отражать их обратно. Тихо и очень осторожно, пока они спокойны. Если повезет, может, это передастся и другим? Сейчас, пока они так объединены. Тарун закрыла глаза и попыталась сгустить в запястьях пробуждающую силу.
Вы – вековые дубы. Вы были здесь издревле.
Никто не ответил на послание. От злости Тарун сломала в гнезде три ветки. Мелкий острый сучок порезал ей палец. Боль кратно усилила унижение.
Но ни в какое сравнение она не шла с болью, пришедшей мгновение спустя. Когда гигантский вал остервенелого «хри-и-йи» заполнил воздух и сбил Тарун с ног. Она упала, ударившись сначала бедром, а потом виском о холодный пол. Всем было плевать. Все были поглощены Церемонией: одни творили ее, а другие смотрели. Вот и она теперь, ненужная никому, будет валяться в пыльном углу и смотреть, не в силах остановить это безумие.
Гостья выбросила запястья вперед. Пальцы ее сгибались и разгибались, словно натягивали и отпускали невидимые веревки. Волны тел Предвестников двигались в такт ее движениям. Войдя во вкус, гостья развернула к ним левую ладонь и «прочертила» скрюченными пальцами по воздуху.
Раздался глухой удар: к ее ногам швырнули тело.
Колосок.

Примечания
1. «Пепельные приношения» – название сборника молитвенных песнопений Чарьа для укрепления связи с духами предков. Четыре раза в звездный оборот, в специальные Ночи пепла и памяти, шаманы вместе со всеми желающими воспевают силу и бесстрашие своих далеких праотцев, покоривших дикие, необитаемые пески юга Харх. Пепел, остающийся после этих костров, торжественно развеивается по ветру – так «послание» потомков «достигает ушей» предков. Каждый новый Черный шаман (Глава кафеаха) дополняет Пепельные приношения собственными тристихами, но традиционная основа текста за авторством шамана Уктура остается неизменной.
2. От диалекта Чарьа эпохи событий «Хроник Харх»: «та» – я, «рун» – свет. Буквально – «я есть свет».
3. Шуфьяново дерево – вид древних деревьев, растущих в тропических лесах Хищнотравья. Названы в честь первого черного шамана Чарьа – Шуфьяна, который раскрыл магические свойства коры этого растения. Любопытно, что изначально заурядное дерево с высоким белесым стволом и голыми раскидистыми ветками, не вызвало у основателя шаманства никакого интереса. Взгляд его был устремлен вниз – к ковру разнообразных лекарственных трав и кореньев. Все, однако, изменилось, стоило вмешаться в дело Ядовитым кувшинам, искусно замаскировавшимся в траве. Когда эти хищные растения раскрыли свои зеленые ловушки и принялись весьма неуважительно плеваться в Шуфьяна ядом, тот по достоинству оценил и высоту дерева, и прочность его веток. На память о спасении на его вершине от яда шаман срезал немного ароматной коры и забрал «трофей» с собой. В дальнейшем дыму от сжигания коры Шуфьянового дерева стали приписывать обережные свойства. Особенно ценен этот дым в процессе установления контактов с добрыми духами: он скрывает это общение от злых сил, не позволяя им подслушивать и вмешиваться.
4. От диалекта Чарьа: язьусс – поле перед сборкой урожая.