История галимой Оксаны

   Слава о ней шла по всему Вятлагу.
   Было Оксане 20 лет, или что-то около этого, впрочем, возрастом ее никто не интересовался, да и к чему, если все при ней: фигура, дай бог каждой женщине, тонкий девичий голос, даже фуфайка сидела на ней с чисто женским изяществом, а грубые кирзачи всегда сияли свежим блеском.
   Оксана знала себе цену, так же как и все мужики знали, что такую за заварку чая или сигарету уже не укупишь и, странно, но все воспринимали такое положение в порядке вещей. Впрочем, ведь и на воле «марухи», тусующиеся у костерков на дальнобойных автостоянках и утонченные валютные девочки «Прибалтона» имеют в жизни разную цену.
   Брали Оксану по 144-й (статья Уголовного Кодекса РСФСР - кража личного имущества)и в Зоне рассказывали такую ее историю: как-то Оксана расщедрившись подарила отцу шикарное кашемировое пальто, которое столь удачно «подрезала» у богатого фрайера на модной ночной дискотеке, вытащив своими тонкими пальцами номерок из заднего кармана брюк. Отец ее, Гусев, был обычный пьяница и через час уже торчал с этим пальто возле метро, жарко торгуясь с каким-то потным ларечником о цене товара - одна или две бутылки. Здесь он и был взят операми и получив пару раз в зубы, тут же подписал, что пальто ему подарил сын Сашка, вот пусть он и отвечает, коли что не так. Ухватив адрес и залетев в квартиру, менты чуть не сбили с ног какую-то длинноногую девчонку, которая скромно потупив взор объяснила им, что брат Сашка только что ушел и куда не сказал и когда будет не знает.
   Тут же, не сходя с места, опера начали учинять опись, ибо квартира напоминала камеру забытых вещей и тогда опера только догадывались, как подфартила им Сашкина доброта - уже тогда стало очевидно, что сын пьяницы Гусева Сашка, очень похоже весьма удачливый и многолетний квартирный вор.
   В сладостном столбняке от свалившейся на них удачи, опера не стали удерживать девицу и проскользнув в дверь, она исчезла, как и не было, и только потом, уже к вечеру, выяснилось, что никакой девицы и в самом деле не было и уже протрезвевший Гусев-отец долго хрипло смеялся, приговаривая сквозь разбитые губы: «Вот, Сашка, сучка какая... Да он же пидор, пидор, пидор...»…
   Искали и ловили Сашку Гусева потом еще долго, рассылая по отделам фотографию грустного Сашкиного лица из «несгибайки» и непременно прикладывая фоторобот той самой несуществующей сестры его, с трудом восстановленный по рассказам оперов, которые напрягая свою память о том самом дне, единодушно указывали только одно: «Галимая баба!...».
   Оксана сразу заняла особое место среди зонных «петухов», давалась только по желанию, была предметом всеобщего вожделения и неимоверно трудно (но потому и делом чести) было «запутать» ее.
   Излишне говорить, что «Оксана» ни в чем не нуждалась, иной мужик неделями отказывал себе во всем, чтобы сберечь «положняковые» деньги и потом отдать их все толстомордой Люське из продмага, которая на следующий день тайком приносила с воли какой-нибудь «изыск», как то, помада, шоколадные конфеты, бусы и что там еще взбредет в голову взбалмошной Оксане.
   Люди говорили, что однажды, какой-то азиат, то ли казах, то ли киргиз, выписал из дому женские чулки из настоящей верблюжьей шерсти и трепеща от вожделения понес их Оксане, но она, брезгливо глядя на его потные дрожащие руки, гордо отказала и тогда, потеряв голову, тот догнал и ударил ее в лицо, за что этим же вечером его строго «спросили» и азиат надолго отбыл в больничку.
   ...Где-то осенью в лесной окорочной бригаде впервые появился Крот, невзрачный, щуплый мужичишко, который как все сразу заметили, просто «запал» на Оксану.
   В банные дни, рискуя репутацией, Крот просто часами торчал у «петуховой» парилки, чтобы хоть мельком углядеть розовое женственное тело Оксаны и потом еще долго бродил по Зоне, закатив глаза и сладостно цокая щербатым ртом.
   Мужики в бригаде смеялись, что мол, тебе, Крот легче «запутать» балан (толстое бревно) и он сам прыгнет к тебе на шконку, нежели добиться расположения Оксаны, на что Крот нервно сплевывал и играл желваками.
   Надо сказать, Крот был неплохим игроком и играя в терс (карточная игра) почти всегда выигрывал, люди смеялись: везет в карты - не везет в любви, Крот же, распихивая по карманам пачки чая и сигарет, опять шел «путать» Оксану и опять возвращался ни с чем и ставил на кон пачками против штук и вновь выигрывал, угрюмо огрызаясь, что все равно возьмет свое.
   И вот однажды, уже зимой, когда в который раз Крот вернулся из своей традиционной ходки, мужики мирно чифирили за картами и Сирота столь же традиционно пошутил насчет безнадежных попыток Крота, тот вдруг взорвался и выпалил, что возьмет ее хоть завтра, был бы стоящий интерес.
   Сирота тут же вскинулся в ответ и предложил интерес.
   Все было просто: выигрывает Сирота - Кроту сутки сроку, чтобы запутать Оксану, выигрывает Крот - то же самое должен сделать Сирота в те же сроки.
   После того, как у Крота вырвалось согласен, иных вариантов быть не могло - или тот или другой завтра должны получить ее.
   А если нет?...
   Таких вопросов в зоне не ставят.
   Быстро сдали карты и через несколько минут время Крота пошло...
   И первым его действием была залпом выпитая литровая кружка чифира, а дальше... а дальше Крот вдруг встал и молча завалился на шконку, где так и пролежал недвижно всю ночь, подвергаясь недоуменным взглядам каждого проходящего мимо мужика.
   Следующим утром его бригада, как всегда отбыла в лес. Еще на разводе стало ясно, что вся Зона в курсе «базара» Крота и мужики с ехидным любопытством поглядывали то на бледного хмурого Крота, то на румяную, зардевшуюся вдруг Оксану, стоящую в ряду хозобслуги.
   Весь день молчаливо и необычно исступленно Крот обдирал толстенные двухметровые баланы, бригадные же мужики терялись в догадках относительно его планов и в своем кругу тихонько обсуждали возможные варианты.
   К вечеру, уже в лагере, темная фигура Крота была замечена у продмага и народ толпой ломанулся в барак к Оксане, ожидая появления Крота, нагруженного подарками и желая присутствовать на последнем акте драмы или комедии (тогда еще не знал никто), но вместо этого над тайгой вдруг раздался жуткий вой сирены, возвещая, да, начало последнего акта, но акта, разыгрываемого уже целиком по нотам Крота, который так не привык проигрывать в карты... ^
   Не сразу поняв, что случилось, но по заполнившим вдруг Зону солдатам, дойдя, что что-то серьезно и уже будучи запертыми в бараках, до мужиков донеслось – «Захват».
   А события развивались так, как и было задумано Кротом и начинались так, как все и ожидали: Крот направился в продмаг, где Люська (зная о «базаре» Крота как и все в зоне) уже потирала потные ладони ожидая хорошего навара и перебирая под прилавком с утра заготовленные настоящую французскую помаду и позолоченные женские часики, которые и собиралась предложить Кроту за отчаянную, соответствующую его отчаянному положению, цену.
   Но далее все пошло уже по сценарию Крота и первой поняла это Люська, когда в ее жирную шею вдруг уперлась заточка, сразу сделавшая все последующие слова и поступки Крота наполненными реальным смыслом и силой, ибо даже самая глупая собака в зоне знала, что даже лаять на Люську нельзя, так как, черт знает почему, но лагерный «Кум» вдруг выделил именно ее из всего женперсонала зоны и поселения, и все чаще был замечаем всеми выходящим из подсобки продмага с раскрасневшимся лицом и плохо застегнутыми пуговицами на пузырящихся штанах.
   И именно осатаневший от такой наглости Кум и начал первым палить по окнам продмага, не добившись, впрочем, ничего, разве что после того как разлетелись стекла и стихли выстрелы, слова Крота стали всем хорошо слышны и понятны.
   Впрочем, когда вместо привычных «оружия, водки, машину» до обложивших продмаг бойцов долетело «Оксану!», и это требование Крот тут же подкрепил, исторгнув из испуганного Люськиного горла истошный крик «Он же меня порежет…», недоумение коснулось все же солдат охраны, по жизни находившихся вне зоны, хотя и рядом с ней.
   И именно Куму по инструкции положено было вести переговоры в случаях захвата заложников, и именно ему предстояло, скрежеща зубами, первому увидеть искаженное бледное лицо Люськи, горящие решимостью глаза Крота и острую заточку, уже погруженную кончиком в Люськино горло.
   Часа два, отдавая злобные приказы снайперам, Кум не мог примириться с мыслью, что в дьявольском плане Крота ему придется исполнить самую позорную роль и уже давно поняв бессмысленность передвижений солдат охраны, он достал из кармана еще днем припасенную бутылку водки, сковырнул пробку и сделал большой глоток, как бы ставя точку в собственных колебаниях.
   Застывшая как ликер на 40 градусном морозе водка резко обожгла ему горло, Кум закашлялся и отшвырнув бутылку, решительно пошел к бараку хозобслуги.
   Наорав попутно на демонстрирующих активную преданность охранников, ощущая в голове какой-то звенящий гул, то ли от водки, то ли осознания ситуации, Кум зашел в барак и через минуту уже вышел оттуда, вслед же ему, еще не до конца понимая в чем дело, уныло шествовал заключенный Гусев по кличке «Оксана».
   Нет, они не пошли сразу к продмагу, видимо, Крот и это учел и минут десять стояли чуть в стороне: начальник режима колонии и «опущенный» заключенный, и когда они приблизились к продмагу, Крот уже знал, что сегодня путать Оксану ему не придется, Оксана уже его.
   Когда Оксана, не смея перечить Куму, осторожно открыла дверь продмага и зашла внутрь и снайпера, зарывшиеся в снег на крышах соседних бараков вскинули винтовки, Кум вдруг устало произнес «Отставить», и, странно, его услышали и подчинись все.
   В нависшей тишине резко лязгнул только затвор кумовского пистолета и только его рука медленно пошла вверх, когда дверь продмага вновь заскрипела, но на пороге появился не Крот, а бледный изящный Сашка Гусев по кличке Оксана и под лучами прожекторов на тонком его запястье блеснули золотые часики.
   А в темной глубине продмага, возле прилавка, вращая безумными глазами, лежала связанная колготками толстая Люська с кляпом во рту.
   Крот же неподвижно сидел в углу и улыбался.
   И только разрядив в его оскаленный рот свою отлитую в свинец ненависть, отчего тело Крота медленно сползло набок. Кум вдруг заметил под распахнувшейся фуфайкой Крота аккуратно торчавшую рукоятку заточки и понял, что Крот успел выиграть свою последнюю в этой жизни ставку.

Е.Котов

1999