Эпоха дворцовых переворотов

В 1724 году петровская эпоха близилась к концу. В голове царя ещё роились преобразовательные планы, но дни его были уже сочтены.
Здоровье царя, изъеденное многолетним пьянством, стремительно ухудшалось. Лихорадки, простуды, приступы мочекаменной болезни терзали его беспрестанно. Доктора сажали его на лекарства, запирали в тёплой комнате под запретом выходить на воздух. Но Пётр плохо слушался их, и как только чувствовал улучшение, тотчас забывал все запреты: катался на яхте, ездил на маскарады, пока болезнь снова не укладывала его в постель.

Последние дни он не знал ни минуты покоя: его наполовину парализованное тело сотрясалось в конвульсиях, мучительные приступы исторгали у него вопли, слышимые далеко за дверями царской спальни. Когда боль ненадолго отступала, царь жарко каялся в своих прегрешениях. Ради обретения душевного покоя он простил всех приговорённых к смертной казни и дворян, не явившихся на последний смотр.
 
28 января крики сменились глухими стенаниями. Пётр впал в забытьё и в начале шестого утра отошёл, не приходя в сознание.

С его смертью связана одна легенда: якобы незадолго до кончины царь собирался назначить себе наследника. Попросив перо и бумагу, он вывел слабеющей рукой: «Отдайте все…» И тут силы покинули его. Эта легенда получила широкое распространение с лёгкой руки Вольтера, который, работая над своей «Историей Российской империи при Петре Великом», воспользовался записками голштинского посланника Бассевича. Между тем последний при кончине царя не присутствовал, а свои записки писал 36 лет спустя. Из очевидцев же только один саксонский резидент Лефорт свидетельствует, что Пётр «ночью взял перо, написал несколько слов, но их нельзя было разобрать». Так что вряд ли стоит придавать этим каракулям столь важное значение.

Гроб с набальзамированным телом царя был выставлен для прощания в Петропавловском соборе. «Птенцы гнезда Петрова», господа принципалы и сенаторы, тут же вцепились друг другу в глотку. А простые россияне тайно и явно ликовали. Например, один монах московского Богоявленского собора записал в день смерти царя: «Злочестивый, уподобившийся самому антихристу, соблазнитель и губитель душ христианских, со своими единомудрствующими да будет проклят!»

У реформ Петра I была непростая судьба. Сразу же после смерти преобразователя в 1725 году дело его было поставлено под угрозу.
Главным виновником тому был сам Пётр, который своим законом о престолонаследии создал условия для новых смут, благодаря чему XVIII в. стал веком дворцовых переворотов.

Закон о престолонаследии появился незадолго до смерти Петра, в 1722 г. Непосредственными причинами его издания были семейные неурядицы в царской семье. Наследник престола и старший сын Петра, царевич Алексей, умер под пыткой в Петропавловской крепости 27 июня 1718 г. Младшие сыновья Петра от второго брака (с Екатериной), Пётр и Павел, умерли в младенчестве. Остался внук Пётр Алексеевич (сын царевича Алексея и принцессы вольфенбюттельской Софии Шарлотты), дочери Анна и Елизавета, а также племянницы (дочери умершего брата и соправителя Петра, Иоанна) Екатерина и Анна Иоанновны. При таком положении своей семьи Пётр издал указ о порядке престолонаследия, которым отменялся прежний обычай наследования по семейному старшинству и устанавливался новый порядок: царствующий государь имеет право назначить своим наследником кого угодно и лишить престола назначенное лицо, если оно окажется недостойным. Пётр этим законом погасил и свою династию: остались отдельные лица царской крови без определённого династического положения. Так престол был отдан на волю случая и стал его игрушкой.

Причём сам Пётр своим законом так и не воспользовался. Он не успел назначить себе преемника, хотя думали, что косвенным образом Пётр указал на свою жену Екатерину, которую в 1724 г. торжественно короновал в Москве.

В последние часы жизни Петра, в ночь на 28 января 1725 г., ввиду неминуемой кончины царя, во дворце заседали вельможи и «господа Сенат». Приходилось думать, кем заменить умиравшего императора. Естественно, выбор колебался между двумя претендентами — императрицей Екатериной и малолетним Петром Алексеевичем. Мнения разделились. Новая знать во главе с Меншиковым, Ягужинским и Толстым стояли за Екатерину. В её воцарении они видели залог того, что уцелеют установленный Петром порядок и их личное положение. Вельможи из числа старого боярства напротив были за Петра Алексеевича, в котором они видели представителя старых начал, каким являлся его отец, царевич Алексей. За внука Петра была и народная масса, правда, лишённая возможности подать свой голос. Зато на стороне Екатерины были гвардейские полки.

Во время прений вельмож в углу залы совещания каким-то образом очутились офицеры гвардии, которые, как бы размышляя вслух, до неприличия откровенно выражали свои суждения о ходе совещания, заявляя, что разобьют головы старым боярам, если они пойдут против их матери Екатерины. Вдруг раздался с площади барабанный бой: оказалось, что перед дворцом выстроены были под ружьём оба гвардейских полка. Князь Репнин, президент военной коллегии, сердито спросил: «Кто смел без моего ведома привести сюда полки? Разве я не фельдмаршал?» Бутурлин, командир Семёновского полка, отвечал Репнину, что полки призвал он, Бутурлин, по воле императрицы, которой все подданные обязаны повиноваться, «не исключая и тебя», добавил он внушительно.

Вмешательство гвардии сильно повлияло на собрание. К утру все высказались в пользу Екатерины.

Так впервые гвардия выступила в качестве не только боевой, но и политической силы. С тех пор и на протяжении 36 лет она сделалась решающей силой в государстве, которая создавала и свергала правительства. Уже при Екатерине I гвардия заслужила у иностранных послов кличку «янычар».

Во всё короткое царствование Екатерины правительство заботливо ласкало гвардию. Императрица на смотрах в своей палатке из собственных рук угощала вином гвардейских офицеров. Под таким прикрытием Екатерина процарствовала с лишком два года благополучно и даже весело, мало занимаясь делами, которые плохо понимала. Она вела беспорядочную жизнь, привыкнув, несмотря на свою болезненность и излишнюю полноту, засиживаться до пяти часов утра на пирушках среди близких людей, и в конец распустила управление, в котором, по словам одного посла, все думают лишь о том, как бы украсть.

Екатерина I правила с помощью тех же людей и тех же учреждений, какие действовали при Петре. Полным распорядителем дел, всемогущим временщиком при ней оставался Меншиков. Но его крутое обхождение со старыми вельможами и постоянные столкновения с Сенатом уже в 1726 г. привели к раздору среди правящих лиц. Эта ссора привела к учреждению в феврале 1726 г. нового государственного органа — Верховного тайного совета, который был поставлен выше Сената, лишив последний его прежнего значения.

Верховный совет состоял из 6 членов: Меншикова, Апраксина, Головкина, Толстого, Дмитрия Михайловича Голицына и Остермана. Характер этого совета не был точно определён, в учредительном указе было только сказано, что Совет устроен «для государственных важных дел». Но, по собственному мнению Совета, круг его деятельности был широкий, и Совету присваивалось значение законодательного учреждения; предполагалось даже, что ни один указ не мог быть издан государыней без обсуждения Совета.
Идею Верховного совета как законодательного учреждения особенно тщательно разрабатывал князь Д. М. Голицын. Благодаря ему Верховный совет в скором времени покусился и на формальное ограничение самодержавной власти.

Виной тому были опять же неурядицы с престолонаследием. Екатерина I внезапно скончалась 6 мая 1727 г.

На престол вступил внук Петра I — Пётр II Алексеевич, провозгласивший: «Не хочу гулять по морю, как дедушка» — эти слова прозвучали целой программой. Но и он скончался в ночь с 18 на 19 января 1730 г., не достигнув 15-ти лет.

Этой же ночью Верховный тайный совет, некоторые сенаторы и высшие военные чины озаботились судьбой престола. Было предложено много кандидатур. Наконец, среди разноречивых толков раздался голос князя Д. М. Голицына, который назвал племянницу Петра I, Анну Иоанновну, вдову герцога курляндского как государыню умную и сердечную, которой в Курляндии все довольны.

Одинокая бессемейная герцогиня, лишённая политического веса в России, устроила всех. И когда предмет обсуждения был исчерпан, князь Голицын неожиданно высказал собранию свою потаённую мысль: «Надобно бы нам и себе полегчить», а на вопрос, как это, себе полегчить, пояснил: «Так полегчить, чтоб воли себе прибавить… Надобно послать к её величеству пункты».

«Пунктами» Голицын назвал письменные условия, призванные ограничить власть новой императрицы в пользу Верховного совета. Совет на тот момент состоял из четырёх князей Долгоруких, двух Голицыных, канцлера Головкина и Остермана, сменившего опального Меншикова в роли временщика, заправлявшего всеми делами. Таким образом уже шестеро из восьми лиц принадлежали к старой знати. Значит, это был реванш родовитого боярства над новыми дельцами петровской эпохи. По мысли Д. М. Голицына, ограничение самодержавной власти было действеннейшим средством против фаворитизма, который он считал главным злом, мешавшим продвижению к высшим должностям достойных представителей старой аристократии.
«Пункты» были направлены к Анне Иоанновне в Курляндию на подпись. Условия сводились к следующему: 1) императрица должна была обещать не выходить замуж и не назначать себе наследника; 2) Верховный тайный совет содержать всегда в восьми персонах и без его согласия не начинать войны и не заключать мира, не налагать податей и не расходовать государственных доходов, не жаловать вотчин и не отнимать имения, не жаловать никого в придворные и генеральные чины; 3) гвардии и всем прочим войскам быть в ведении Верховного тайного совета, а не императрицы.

Анна на все условия легко согласилась и выехала в Москву. Иначе отнеслось к почину Голицына дворянство. На его беду, Москва была наводнена провинциальным дворянством, съехавшимся в первопрестольную по случаю смерти Петра II. Каким-то инстинктом они почуяли, что верховники хотят «вместо одного толпу государей учинить». Современник событий, Артемий Волынский записал в те дни: «Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, так мы, шляхетство (дворянство), совсем пропадём». Духовенство и многие государственные люди тоже пришли в негодование на верховников. Когда высшим государственным чинам 2 февраля было объявлено содержание «пунктов» и письменное согласие Анны, общее настроение выразил чей-то сдавленный голос, раздавшийся откуда-то из середины раззолоченной толпы: «Не ведаю и весьма дивлюсь, отчего пришло на ум государыне так писать?»

Страсти ещё больше разгорелись, когда в Москву 3 февраля приехала Анна. Но затея верховников была разрушена не императрицей, а шляхетством — единственной реальной силой в государстве, имевшей военную организацию. 25 февраля во дворец явилась толпа дворян, человек 800, и в присутствии верховников, сенаторов и генералов стали шумно упрашивать Анну принять самодержавие. Анна не выразила решительного согласия, но нарушила свои обещания тем, что переподчинила гвардию преданному ей генералу Салтыкову. В тот же день после обеда, на котором присутствовали и верховники, шляхетство поднесло Анне уже письменную просьбу о восстановлении самодержавия со 150 подписями. «Как? — притворно удивилась Анна. — Разве эти пункты составлены не по желанию всего народа?» — В ответ прозвучало единогласное «Нет!» Тогда Анна у всех на глазах разорвала подписанные ею «пункты» и «учинилась в суверенстве».

Верховники стояли, не смея шелохнуться, иначе, по замечанию присутствовавшего при этой сцене иностранного посла, гвардия побросала бы их в окна.

Это была последняя попытка конституционного ограничения власти со стороны старой русской аристократии — боярства, попытка с оглядкой на старомосковские политические традиции. Последующие попытки будут иметь уже всецело западный источник — западноевропейскую политическую философию и культуру — и проводиться в жизнь новым сословием — европеизированным дворянством.

Впустую прожитые годы в России вообще, не редкость, однако позорные эпохи, позорные целиком, от начала до конца, знает только XVIII век. Десятилетнее царствование курляндской герцогини — одна из таких эпох. Раннее вдовство озлобило и ожесточило Анну, женщину и без того чёрствую и злобную. Рослая, тучная, с мужеподобным лицом, невежественная и ограниченная, она не могла рассчитывать ни на любовь, ни на преданность, и предавалась только запоздалым удовольствиям и грубым развлечениям, поражавших иноземных наблюдателей смесью мотовской роскоши и безвкусия. Двор Анны обходился в пять-шесть раз дороже, чем при Петре I, хотя государственные доходы падали. «При неслыханной роскоши двора, в казне нет ни гроша, а потому никому ничего не платят», — извещали послы свои правительства (впрочем, у тех, кому они писали, зачастую не было ни денег, ни роскоши). Сама императрица не стеснялась приличиями, зевая, расхаживала по дворцу в чепце и простеньком домашнем платье в сопровождении зевающих фрейлин, которых она звала своими девками; одиночество и скука терзали её в Москве, посреди беспрерывных увеселений, точно так же, как и раньше, в митавской глуши. Императрица окружила себя толпой карлов и карлиц и находила удовольствие в ежедневных издевательствах над ними.

Несмотря на то, что Анна стала самодержицей при помощи дворянства, её политика была не только не дворянской, но даже не национальной. С одной стороны, Анна боялась русской знати, поднёсшей ей «пункты», с другой — опасалась политического движения среди шляхетства, почувствовавшего свою силу в 1730 г., с третьей — не забывала, что в Голштинии живёт внук Петра I (сын Анны Голштинской, будущий Пётр III), который мог стать знаменем движения против неё. Не желая и не умея опереться на одну из национальных сил, Анна предпочла окружить себя иноземцами — главным образом прибалтийскими немцами и малороссами, из которых был сформирован третий гвардейский полк — Измайловский. Малороссами наполовину разбавили и состав Священного синода.

Во главе правительства стал бывший её камергер Бирон, убеждённый в том, что Россией следует управлять при помощи топора и верёвки. Да он и не управлял страной, а эксплуатировал её в своих личных целях. Это привело к печальным результатам. Наступило десятилетнее господство неметчины и унижения всего русского. Тайная розыскная канцелярия, созданная вместо закрытого при Петре II Преображенского приказа, казнями, крепостями и ссылками изводила целые гнезда русских вельмож и дворян. Беспощадная расправа с Голицыными и Долгорукими показала, что всем подданным дарованы равные права перед эшафотом. Не забывали и о церкви: архиерейский сан не спасал от ссылки, одного священника даже посадили на кол. Ссылка зачастую была завуалированной казнью. Ссылали без записи, изменяя имя ссыльного, порой даже не сообщив об этом Тайной канцелярии. Всех ссыльных при Анне числилось до 20 тысяч человек; о 5 тысячах из них нельзя было сыскать никаких следов.

Учреждения Петра немецким временщикам казались бесполезными. Они уничтожали старые учреждения и должности и создавали другие, но безо всякой системы, преследуя только одну цель — укрепить власть своей клики и выжать из страны побольше денег. Правда, в 1730 г. Анна расформировала Верховный тайный совет и восстановила права Сената и должность генерал-прокурора. Но вскоре поставила над Сенатом вместо Верховного совета аналогичный орган — Кабинет. Ниспровергая административную систему Петра, имевшую целью улучшение управления и направленную против произвола отдельных лиц, правительство Анны развило этот произвол в сильнейшей степени.

Важные места приберегались для «клеотур» двух соперничающих фаворитов: всемогущего, но невидимого Бирона и обер-шталмейстера графа Левенвольда, азартного игрока и взяточника. Русским не доверяли, их боялись. Сколько-нибудь значительная карьера, особенно военная, сделалась для них невозможной. Бирон открыто называл гвардию янычарами и подумывал о том, чтобы расформировать гвардейцев по армейским полкам, а вместо них набрать гвардию из простолюдинов.

Между тем крестьяне годами не обрабатывали поля, жители пограничных областей искали спасения в Польше и Австрии от военной службы, торговля хирела. Иностранцы отмечали, что многие провинции выглядят опустошёнными войной или повальным мором. Гвардия посылалась в экзекуционные экспедиции, напоминавшие татарские нашествия. Устраивались настоящие облавы на провинившихся: неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старост в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали их имущество. Записки современников доносят до нас настроение «общественного мнения» тех лет: «…овладели всем у нас иноземцы; тирански собирая с бедных подданных слёзные и кровавые подати, употребляют их на объедение и пьянство; русские крестьяне для них хуже собак, — пропащее наше государство! Хлеб не родится, потому что женский пол царством владеет; какое ныне житье за бабой?»

Как обычно бывает в подобных случаях, правительство пыталось поправить дела за счёт успехов во внешней политике. Вводили войска в Польшу, доходили до Рейна и, выручив Австрию из беды, уходили назад с сознанием выполненного долга перед отечеством. Миних пробился-таки в доселе непроницаемый Крым и занял Молдавию, уложив под турецкими крепостями до 100 тысяч русских солдат. Но плоды славных побед под Ставучанами и Хотином были отданы в руки французского посла в Константинополе Вильнёва, который распорядился ими таким образом, что по условиям мира Россия не могла иметь на Чёрном море ни военных, ни даже торговых кораблей, укрепления перешедшего в русские руки Азова срывались, а султан отказался признать императорский титул Анны. Восхищённое дипломатическими успехами Вильнева, русское правительство отблагодарило его векселем на 15 тысяч талеров и Андреевской лентой, не забыв одарить и его содержанку.

Накануне своей смерти (17 октября 1740 года) Анна назначила своим преемником Иоанна VI Антоновича, сына своей племянницы Анны Леопольдовны и её мужа герцога Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского. Регентом при двухмесячном ребёнке был сделан Бирон. Императорская милость смутила умного временщика, побаивавшегося столь открытого надругательства над национальной честью. «Небось», — ободрила его умирающая императрица, привыкшая за десятилетие к русской безропотности. Польский посол выразил французскому послу опасение, как бы русские не сделали теперь с немцами того же, что они сделали с поляками при Лжедмитрии. «Не беспокойтесь, — возразил тот, — тогда у них не было гвардии».

Но Бирон в своих сомнениях оказался проницательнее: на этот раз первой зашумела именно гвардия. Офицеры громко плакались на то, что регентство дали Бирону, а не родителям императора, солдаты же бранили офицеров, зачем не начинают. Тайная канцелярия находилась в каком-то замешательстве и не пресекала толков. На Васильевском острове капитан Бровцын, собрав толпу солдат, горевал с ними о том, что регентом назначен Бирон. Кабинет-министр Бестужев-Рюмин, ставленник Бирона, увидев беспорядок, погнался с обнажённой шпагой за Бровцыным, который едва успел укрыться в доме фельдмаршала Миниха. Расстановка сил обозначилась, но честолюбивый фельдмаршал превосходно выдержал паузу.

Пообедав и дружески просидев вечер 8 ноября 1740 года у регента, Миних ночью с дворцовыми караульными офицерами и солдатами Преображенского полка, командиром которого состоял, арестовал Бирона в постели. Все участники этой сцены были вне себя: кто от возбуждения и радости, кто от изумления и страха. Солдаты порядком поколотили «курляндца» и, засунув ему в рот носовой платок, завернули в одеяло и снесли в караульню, оттуда в накинутой поверх ночного белья солдатской шинели отвезли в Зимний дворец, а затем отправили с семейством в Шлиссельбург. Анна Леопольдовна, мать императора, провозгласила себя регентшей.

Началась полная неразбериха, продолжавшаяся около года. Супруг Анны, произведённый в генералиссимусы русских войск, никак не мог решить, много это или мало, склоняясь всё-таки к тому, что мало. Сама Анна Леопольдовна целыми днями просиживала в своей комнате неодетая и непричёсанная, не в силах придумать, с чего начать своё правление.
Немцы грызли горло друг другу, и Миних должен был уступить Остерману. Рядовые чины не стеснялись иметь политические убеждения. Регентство и немцы, связавшись в одно в народном сознании, сделались одинаково ненавистны. Толковали о цесаревне Елизавете: «А не обидно ли? Вот чего император Пётр I в Российской империи заслужил: коронованного отца дочь государыня-цесаревна отставлена». Были такие, которые отказывались присягать новому императору: «Не хочу — я верую Елизавет-Петровне».

Дочь Петра была настроена весьма решительно. Переворот был подготовлен лейб-медиком Лестоком. В ночь на 25 ноября 1741 года, горячо помолившись богу и дав обет в случае удачи во всё царствование не подписывать смертных приговоров, Елизавета, в кирасе, с крестом в руке вместо копья, явилась новой Палладой в казарме Преображенского полка, где, напомнив уже подготовленным гренадёрам, чья она дочь, стала на колени и, показывая крест тоже коленопреклонённым гренадёрам, сказала:

— Клянусь умереть за вас; клянётесь ли вы умереть за меня?

Гвардия ответила утвердительным рёвом и, увлекаемая Елизаветой, устремилась к Зимнему дворцу. Никакого сопротивления не было. Елизавета вошла в спальню Анны Леопольдовны и разбудила её словами: «Пора вставать, сестрица!» — «Как, это вы, сударыня?» — спросила Анна и была арестована самой цесаревной, которая, расцеловав свергаемого ребёнка-императора, отвезла обоих во дворец, откуда они были отправлены в Ригу. Завёрнутого солдатами в одеяло герцога Ульриха отвезли вслед за его супругой. Переворот сопровождался неистовыми патриотическими выходками, с разгромом немецких лавок и домов и призывами к новой Варфоломеевской ночи. Порядочно помяли при аресте даже Миниха с Остерманом. Гвардия требовала поголовного изгнания немцев за границу.

Несмотря на морозную ночь, улицы Петербурга были заполнены ликующим народом. Все высыпали на улицу праздновать свержение немецкого засилья. Вскоре увидели и доказательства желаемых перемен. Все видные деятели предыдущего царствования, сплошь немцы, были отданы под суд. При дворе, в управлении, в дипломатии на первые места выдвигались русские люди. Гвардия, и в особенности Преображенский полк, была щедро награждена.
Елизавета Петровна

Императрица Елизавета Петровна царствовала почти ровно 20 лет — по 25 декабря 1761 года. Царствование её прошло не без славы и, что ещё важнее — не без пользы. Многими своими привлекательными чертами эта эпоха была обязана личным качествам императрицы.

Елизавета принадлежала к тому поколению русских людей, которое воспиталось как бы между двумя культурными течениями: новыми европейскими веяниями и преданиями благочестивой старины. То и другое влияние оставило на ней свой отпечаток: отстояв в церкви вечерню, Елизавета ехала на бал, а с бала поспевала на заутреню. Как послушная дочь своего духовника отца Дубянского, она строго соблюдала все посты и церковные обряды, а как ученица французского танцмейстера Рамбура была лучшей при дворе исполнительницей менуэта и русской пляски. Обстоятельного воспитания и образования Елизавета, впрочем, не получила, вела довольно безалаберную жизнь, и, хотя была ласкова и проста в обращении, легко выходила из себя и тогда бранилась на сенаторов самыми последними словами, а фрейлинам доставались и пощёчины. Вместе с тем она была мечтательна и однажды в очарованном забытье вывела на деловой бумаге не свою подпись, а почему-то звучавшие в её голове слова: «Пламень огн…» — может быть, слова из какого-нибудь популярного тогда романса или оперной арии.

Елизавета преклонялась перед памятью своего великого отца, от которого унаследовала его энергию: могла за двое суток (вместо обычных семи) домчаться от Петербурга до Москвы.

Мирная и беззаботная по складу своего характера, она, однако же, была принуждена воевать чуть ли не половину своего царствования. И делала это не без блеска, побеждая первого стратега того времени прусского короля Фридриха II Великого. Со своей 300-тысячной армией Елизавета легко могла стать вершительницей судеб Европы, но ей было так мало дела до европейского далека, что она до конца жизни пребывала в уверенности, что в Англию можно проехать сухим путём. Погодите смеяться: круглым неучем Елизавета отнюдь не была и к науке относилась с почтением. Именно ей Россия обязана основанием первого университета — Московского.

Впрочем, назвать Елизавету государственным человеком нельзя. Политике она отдавала час, а потехе — время. Ее министры иной раз по полугоду терпеливо дожидались удобного момента, чтобы склонить ее подписать указ или письмо к иностранным монархам.

Зато к придворным праздникам Елизавета подходила с чрезвычайной серьёзностью. Выбирая наряд для очередного бала или маскарада, она несколько часов кряду примеряла разные платья. И было от чего впасть в замешательство! Ее пристрастие к нарядам выходило за пределы разумного. Она оставила после себя в гардеробе больше 15 тысяч платьев и два сундука шёлковых чулок. Этого хватило на полвека, чтобы обеспечить костюмами все придворные спектакли и балеты!

Больше всего на свете Елизавета любила веселье и роскошь. Крупная, но вместе с тем стройная, с красивым круглым и вечно цветущим лицом, она знала, что ей особенно идёт мужской костюм и любила являться в нем на маскарады без масок, куда мужчины должны были приезжать в обширных юбках и полном женском уборе. На таком маскараде прекрасно выглядела лишь сама императрица. Она казалась ещё красивее, окружённая толпой трансвеститов поневоле. Даже своего морганатического мужа Алексея Разумовского она выбрала из придворных певчих.

Иногда Елизавета Петровна чудила и самодурствовала напропалую. Обычно она зачёсывала волосы назад и перевязывала их наверху длинной розовой лентой. Эта причёска ей очень шла, и в 1748 году был даже издан именной указ о запрещении делать такие причёски, какие носила Ее величество. А в один прекрасный день Елизавета издала указ, повелевающий всем придворным дамам подстричься наголо, и выдала всем «чёрные взлохмоченные парики», чтобы носили, пока не отрастут свои волосы. Причиной появления приказа послужило то, что императрица не смогла удалить пудру со своих волос и решила выкрасить их в чёрный цвет. Однако это не помогло и ей пришлось состричь волосы полностью и носить чёрный парик.

Свою жизнь Елизавета стремилась превратить в волшебную сказку. Спектакли, музыкальные вечера, увеселительные поездки, куртаги, балы тянулись при дворе нескончаемой вереницей. Но, по сути, Елизавета жила в обстановке золочёной нищеты. Она оставила после себя кучу неоплаченных счетов и недостроенный Зимний дворец, поглотивший с 1755 по 1765 год миллионы казённых рублей. Доходило до того, что французские новомодные магазины иногда отказывались отпускать свои товары ко двору в кредит.

Любители повеселиться часто бывают чёрствыми людьми. Елизавета была не из таких. Перед захватом престола в 1741 года она дала обет в случае успеха никого не казнить и сдержала слово, отклонив в 1754 году уже одобренное Сенатом уголовное Уложение с изысканными видами смертной казни. Фактически при ней смертная казнь в России была отменена, и последующие государи в основном держались этого гуманного правила. Говоря словами Ключевского, Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII века, которую по русскому обычаю побранивали при жизни и дружно оплакали после смерти.
Свержение иноземцев и ласка к русским людям обусловили прочность и популярность нового царствования, чьим лозунгом стала верность традициям Петра Великого, систематическое покровительству всему национальному и гуманность.

Тотчас по вступлении на престол Елизавета уничтожила Кабинет, восстановила Сенат в том составе и значении, какие он имел при Петре, и высказала желание возвратить всю администрацию в те формы, какие установил Пётр Великий. Но поскольку, как известно, нельзя дважды войти в одну реку, елизаветинский Сенат и прочие учреждения все же не стали точными копиями органов петровской администрации. Елизавета управляла государством при помощи приближенных лиц, фаворитов и любимцев, которых она не контролировала и которыми не руководила. Таким образом эти фавориты и любимцы, собранные в Сенате, не встречали систематического надзора со стороны государя, как это было при Петре.

Из всех деятелей той эпохи самым близким к императрице человеком был Алексей Григорьевич Разумовский. По происхождению он был бедным украинским казачонком, который пас деревенское стадо, но за свой прекрасный голос был взят в придворные певчие и обратил на себя внимание Елизаветы. Императрица привязалась к Разумовскому так сильно, что по преданию тайно обвенчалась с ним. До самой её смерти Разумовский оставался одним из самых влиятельных людей России. Он стал кавалером всех русских орденов, генерал-фельдмаршалом и по просьбе Елизаветы был возведён в графы Римской империи. По характеру Разумовский был прям и очень властен, но вместе с тем благодушен и ленив. Он мало влиял на управление, постоянно уклоняясь от правительственных дел, хотя и успел сделать кое-что доброе как для России, так и для родной Украины. В преданиях русского двора он остался замечательным человеком, а в истории государства — довольно незаметной личностью. То же можно сказать про его брата Кирилла Разумовского, для которого Елизавета восстановила украинское гетманство, уничтоженное при Анне Иоанновне.

Гораздо более Разумовских влияли на дела братья Шуваловы. Старший Пётр Иванович, занимая многие важные государственные посты, имел крайнее честолюбие и стремление к наживе. Он весьма деятельно проводил экономические нововведения, которые шли во вред государству, но зато обогащали его карман. При дворе он крепко держался благодаря влиянию жены, Мавры Егоровны, ближайшей фрейлины Елизаветы. Могущественный, злопамятный и мстительный, Пётр Шувалов наводил страх на всех, и только Алексей Разумовский, говорят, безбоязненно и безнаказанно бивал его иногда батожьём под весёлую руку на охоте.

Совершенную противоположность брату представлял Иван Шувалов, человек образованный, гуманный, мягкий, можно сказать, без единого пятна на совести. Его всегда видели с книжкой в руках. Он учился из любви к знаниям, и эти учёные занятия сделали его отцом-основателем русского просвещения. Иван Иванович поддерживал русскую науку, состоял в близких отношениях с Ломоносовым, на пару с которым основал Московский университет с двумя гимназиями при нем. По своим наклонностям Иван Шувалов не стремился к политической и государственной деятельности, предпочитая оставаться меценатом и куратором университета. Однако его перу принадлежит замечательное «Рассуждение о сбережении российского народа» — труд, к сожалению, до сих пор не востребованный нашими правителями.

Наконец, упомянем и канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, который с 1742 по 57-й год руководил русской внешней политикой (чтобы вызвать в вашей памяти знакомый образ, напомню, что в «Гардемаринах» Бестужева сыграл Евстигнеев-старший). Это был человек на редкость умный и способный, отлично образованный и практик по натуре. Моральные его качества менее привлекательны. Бестужев не брезговал подарками от иностранных послов, хотя, следует отметить, что подкупить его было невозможно — он всегда оставался русским патриотом, ставившим интересы Отечества на первое место. Заслуги Бестужева на дипломатическом поприще неоспоримы — после позорных дипломатических провалов правительства Анны Иоанновны он сумел вернуть России подобающее положение в европейской политике. Минусом его дипломатии было то, что Бестужев чересчур близко к сердцу воспринимал европейские заварушки и пытался влиять на Европу больше и сильнее, чем того требовал здоровый национальный эгоизм.

В XVIII веке мирные годы были в России всего лишь кратковременными передышками между войнами, которые длились годами, а порой и десятилетиями. В царствование Елизаветы русская армия разгромила очередного «непобедимого» противника.

В 40-х годах XVIII столетия возмутителем спокойствия в Европе оказалась стремительно мужавшая Пруссия. Её молодой король Фридрих II получил от предыдущих поколений Гогенцоллернов дисциплинированных подданных, отлично налаженную налоговую систему и великолепно вымуштрованную армию — словом, все необходимое для агрессивной политики. С первых дней своего царствования он начал озираться по сторонам в поисках, что где плохо лежит. Его мало интересовал повод для войны. «Нравится ли тебе какая-то страна, так захвати её, если имеешь для этого средства, — откровенничал Фридрих. — Потом всегда найдёшь историка, который докажет справедливость твоей битвы, и юриста, который обоснует твои требования».

В 1747 году Фридрих вероломно напал на Австрию, оттяпав у неё изрядный кусок земли и блеснув полководческим талантом. Теперь его армия считалась образцовой, ему подражали. В европейский концерт был добавлен прусский барабан, весьма досаждавший ушам соседей. К тому же, считая себя учеником Вольтера, Фридрих имел слабость писать стишки и эпиграммы. О женщинах он высказывался так, что они готовы были растерзать его, а вся Европа тогда управлялась женщинами. Таким образом союз европейских держав против Пруссии получал самую надёжную основу — личную ненависть к её королю.

В 1756 году разразилась новая война, в которой на Фридриха ополчились все женские страны Европы — Франция, где всем заправляла маркиза де Помпадур, Австрия, управляемая императрицей Марией-Терезией, и Россия, возглавляемая Елизаветой Петровной. Над 5-миллионным королевством Фридриха нависла почти вся континентальная Европа с почти 100-миллионным населением. Однако Фридрих целых три года блестяще отражал все нападения, до тех пор, пока 1 августа 1759 год не повстречался у деревни Кунерсдорф с русской армией под началом генерала Салтыкова. Сражение открылось сокрушительной атакой пруссаков на наш левый фланг, который был совершенно уничтожен. Не дожидаясь конца боя, Фридрих отправил в Берлин гонца с вестью о полной победе. А спустя несколько часов вслед первой королевской записке полетела вторая, куда более грустная. «Я несчастлив, что ещё жив, — писал Фридрих своим министрам. — От армии в 48 тысяч человек у меня не остаётся и трех тысяч. Когда я пишу это, все бежит и у меня нет больше власти над этими людьми. Сказать по правде, я считаю все потерянным». Что же случилось? А то, что русские, лишившись одного фланга, не только стойко выдержали все последующие атаки образцовой прусской армии, но и впервые в этой войне атаковали сами, обратив в бегство сначала непревзойдённую конницу короля, а потом и его непобедимых гренадёров. В следующем году русские войска заняли Кёнигсберг и Берлин — первый, но отнюдь не в последний раз в истории. Кстати, военным губернатором оккупированной части Пруссии был назначен Василий Иванович Суворов — батюшка великого полководца, который участвовал в этой войне в чине подполковника.

«Только судьба может спасти меня из положения, в котором я нахожусь», — признавался Фридрих. И судьба в самом деле не покинула своего любимца. 25 декабря 1761 года в Петербурге внезапно скончалась Елизавета Петровна. Наследник российского престола Пётр III поверг русский двор (а потом и всю Европу) в ужас тем, что, выскочив из-за стола со стаканом вина в руке, пал на колени перед портретом прусского короля с криком: «Любезный брат, мы покорим с тобой всю Вселенную!»

В России очередной раз круто менялся политический курс.

Будучи бездетной, Елизавет ещё при жизни, в 1742 г., объявила наследником своего малолетнего племянника, герцога шлезвиг-голштинского Карла-Петра-Ульриха. В этом ребёнке состоялось как бы загробное примирение двух непримиримых врагов начала XVIII в. — Петра Великого и Карла XII, ибо Карл-Пётр-Ульрих доводился Петру родным внуком, а Карлу — внучатым племянником (внуком его сестры Ульрики-Элеоноры).

Карл-Пётр-Ульрих был поистине несчастным созданием. До 14-ти лет из него готовили наследника шведского престола (в Швеции после смерти бездетного Карла XII также прервалась прямая линия наследования). Он рано лишился родителей и был отдан на руки воспитателю гофмаршалу Брюммеру, который был больше конюх, чем педагог. Его система воспитания рано подорвала умственные и физические силы воспитанника. При усиленных занятиях в классе Карл-Пётр-Ульрих не имел моциона и первый раз принимал пищу в два часа дня. А частенько, когда он был наказан, его приводили в столовую, ставили в угол и заставляли смотреть, как его дворня ела его обед. Для пущего вразумления мальчика Брюмер ставил его на горох, украшал ослиными ушами и даже пускал в ход хлыст или лупил воспитанника чем под руку попадётся. Не мудрено, что Карл-Пётр-Ульрих рано получил стойкое отвращение к образованию. Когда 14-ти лет он был привезён в Россию, Елизавета, побеседовав с ним, удивилась скудости его познаний. Она попыталась поправить дело, засадив племянника за русские учебники и православный катехизис, но было уже поздно. Пётр на всю жизнь остался умственным и нравственным калекой, тщедушным, с подорванным здоровьем.

В 1745 г. Елизавета женила 17-летнего Петра на 16-летней ангальт-цербстской принцессе Софии-Августе-Фредерике, наречённой в православии Екатериной. Но женитьба не образумила его. Так как учить его перестали, он возомнил себя взрослым человеком, на жену смотрел свысока. Репертуар его забав и странных выходок только расширился. Пётр целыми днями играл в солдатики, однажды по всем правилам повесил крысу, отъевшую косичку у одного из игрушечных солдат, будил жену по ночам для того, чтобы она ела с ним устриц или стояла на часах у дверей их спальни. Он подробно описывал Екатерине прелести понравившейся ему женщины и требовал от неё внимания к оскорбительной для неё беседе. В церкви Павел позволял себе передразнивать священников и показывать язык фрейлинам. Сидя за столом, издевался над прислугой, подталкивал блюда на соседей и старался поскорее напиться допьяна.

Такой вот человек вступил в 1761 г. на российский престол. К этому времени определилось отношение Петра III к России и русским делам. Екатерина позже вспоминала слова мужа, что он «не рождён для России, что он непригоден русским и русские непригодны ему и убеждён был, что он погибнет в России». Когда освободился шведский престол, и Пётр не мог его занять, он со злобой говорил вслух: «Затащили меня в эту проклятую Россию, где я должен считать себя государственным арестантом, тогда как, если бы оставили меня на воле, то теперь я сидел бы на престоле цивилизованного народа».

Эти слова целиком определили внутреннюю политику Петра III, которая вылилась в ряд капризов и шалостей далеко не невинного свойства. Пётр смеялся надо всем русским, оскорблял Сенат, завёл свою, голштинскую гвардию, которой дал полную волю, и выражал намерение расформировать русскую гвардию, которую называл янычарами, требовал от духовенства уничтожения икон в церквях, как в протестантских странах, запретил безо всякого основания домовые церкви, с давних пор бывшие всегдашней принадлежностью всякой зажиточной усадьбы, собирался ограничить церковное землевладение и т. д. В общем, Пётр шагу не мог ступить, чтобы не опрокинуть какой-нибудь русский обычай, верование или предрассудок.

Но среди этой кипы вздорных указов, вышедших из-под пера самого императора, были два, которые указывают на влияние умов более рассудительных. Это указ об уничтожении Тайной канцелярии (которая, впрочем, при Елизавете практически бездействовала) и манифест о вольности дворянской. Оба эти документа, как думают историки, внушены Петру его ближайшим русским окружением, — возможно, князем Трубецким и графом Воронцовым, чтобы поднять популярность императора среди дворянства. 17 января 1762 г. Пётр III в Сенате заявил свою волю относительно службы дворян: «Дворянам службу продолжать по своей воле, сколько и где пожелают». А 18 февраля явился и манифест о вольности дворянской. В нем говорилось, что благодаря успехам образования и просвещения более нет необходимости принуждать дворян к службе, как во времена Петра Великого. Отныне всякий дворянин волен сам решать, служить ему или нет, и где служить — в России или заграницей.

Тем самым с дворянства была снята самая его тяжёлая государственная повинность. Освободив дворянство от личной государственной службы, Пётр окончательно превратил его в привилегированное сословие. Дворянская вольность, по существу, была, конечно же, не политической свободой, а свободой бытовой. Каждый дворянин волен был распоряжаться собой, своим временем, руководствуясь своими привычками, вкусами и стремлениями. Манифест о вольности дворянской был, пожалуй, самым крупным отступлением от буквы и духа петровских реформ, так как Пётр I напротив стремился привязать каждое сословие к определенному роду государственных обязанностей: крестьянин должен служить дворянину, чтобы дворянин мог исправно служить государству. После того, как эта взаимообусловленность положений исчезла, с крестьянства по логике вещей тоже должна была быть снята их крепостная зависимость. Но этого логического шага сделано не было, и после 1761 г. русское общество окончательно расслаивается на два этажа: верхний, где существует привилегированный европеизированный класс, и нижний, заселённый темной, бесправной народной массой.

Однако эти меры в пользу дворянства уже не помогли поднять популярность Петра III. Личное поведение императора вызывало общее неудовольствие. Пётр с утра уже был пьян, за обедом не владел собой, рассказывал небылицы или говорил во всеуслышание о государственных секретах. День он заканчивал шумной пирушкой, происходившей за стенами дворца и которую видел весь город. По словам современника, у русских людей сердце обливалось кровью от стыда за своего государя; им хотелось «бежать неоглядкою» от его выходок. Масла в огонь подливала пруссомания Петра, который боготворил прусского короля Фридриха II и собирался предоставить в его распоряжение русское войско — и это под самый конец Семилетней войны, когда разбитая Россией Пруссия стояла на грани полной катастрофы.
Оппозиция Петру сосредоточилась вокруг фигуры его жены Екатерины. Эта умная немка была полной противоположностью своему супругу. С первого дня своего пребывания в России она всячески подчёркивала своё желание обрусеть: старательно учила русский язык и православный катехизис, выказывала уважение к православию и русским обычаям, была внимательна и обходительна с людьми. Вокруг неё сложился кружок заговорщиков, где верховодили блестящие гвардейские офицеры братья Орловы, Григорий и Алексей, оба красавцы, силачи и отчаянные дебоширы. При дворе заговору сочувствовали самые высокопоставленные лица — генерал-прокурор Глебов, начальник полиции Корф, дипломат Никита Ив. Панин, гетман Кирилл Разумовский и др.

28 июня 1762 г., когда Пётр III находился в увеселительной поездке по окрестностям Петербурга, Екатерина лично объехала казармы гвардейских полков, призывая их присягнуть ей на верность. Под громовое «ура» на её сторону перешло 10 000 солдат и офицеров. Пётр был арестован в Ораниенбауме и отвезён под надзор в Ропшу. Через несколько дней было объявлено о его смерти от «прежестокой геморроидальной колики». Причины его смерти до си пор остаются предметом дискуссий. При вскрытии, которое проводилось по приказу Екатерины, обнаружилось, что у Петра III была выраженная дисфункция сердца, воспаление кишечника и признаки апоплексии (инсульта).

Уже после смерти Екатерины II, Павел I случайно отыскал в её бумагах третье письмо из Ропши от Алексея Орлова. В подлиннике письмо не сохранилось, так как Павел сжёг его; мы знаем его содержание в копии графа Фёдора Ростопчина, впрочем, вряд ли точной, скорее это пересказ интересного документа (Ростопчин пишет, что держал этот документ в руках не более четверти часа). Орлов в замешательстве извещал императрицу о случайной ссоре Петра с охранявшими его офицерами за обеденным столом, которая переросла в драку со смертельным для императора исходом. «Сами не знаем, как вышло, — писал Орлов, — всё как будто само собой соделалось».

В настоящее время историко-текстологическая экспертиза установила, что письмо не могло быть написано самим Алексеем Орловым. Отсюда и справедливые сомнения в его содержании.

Итак, мы видим, что, как и подобает в государстве с абсолютной властью, судьба русского престола оказала решительное действие на ход дел, несогласный с духом и планами Петра I. В минуту его смерти царствовавший дом распадался на две линии — императорскую и царскую: первая шла от императора Петра, вторая от его старшего брата, царя Ивана. От Петра I престол перешёл к его вдове императрице Екатерине I, от неё ко внуку преобразователя Петру II, от него к племяннице Петра I, дочери царя Ивана Анне, герцогине курляндской, от неё к ребёнку Ивану Антоновичу, сыну её племянницы Анны Леопольдовны брауншвейгской, дочери Екатерины Ивановны, герцогини мекленбургской, родной сестры Анны Ивановны, от низложенного ребёнка Ивана к дочери Петра I Елизавете, от неё к её племяннику, сыну другой дочери Петра I, герцогини голштинской Анны, к Петру III, которого низложила его жена Екатерина II. Никогда в нашей стране, да, кажется, и ни в каком другом государстве, верховная власть не переходила по такой ломаной линии. Не удивительно, что у русского правительства эпохи дворцовых переворотов было так мало времени заняться делами внутреннего управления.