Подруги

В маминых подругах ходила немка Аня Венцель, еврейка Рахилька Бутман и русская девочка Шура Шелгунова. Они всегда вместе играли и ходили друг к другу в гости. В доме у Ани Венцель не было чистоты и уюта, как у нас представляют быт немцев, всё лежало довольно небрежно, содержались певчие птицы в клетках. Старшая сестра Ани была болезненна и почти все время проводила в кресле за вышивкой.
Самой интересной и красочной семьей была семья Рахильки. Её отец имел очень большой дом, поделённый на две почти равные половины. В первой, передней от улицы, было устроено что-то типа постоялого двора для мужиков, привозивших на невельский рынок свой товар. Эта половина дома была очень грязная, никогда не убиралась. В ней не было никакой мебели. Мужики размещались прямо на полу, подложив под себя свои кафтаны или тулупы. Лошади и телеги с поклажей размещались во дворе. За постой Бутман денег не брал, мужики расплачивались частью привезенного товара. Видимо такса была определена заранее и её все знали. Чтобы пройти на половину дома, где проживала семья Рахильки надо было пройти через эту запущенную комнату, наполненную деревенскими мужиками. 
Вторая половина была чистая и хорошо убрана, обставлена различной мебелью. В середине залы – так называли самую большую комнату – размещался большой обеденный стол. За столом всегда сидел старший Бутман в камилавке и громко читал молитвы по большой книге. Молитвы он периодически прерывал распоряжениями по дому.
Когда мама с Рахилькой входили в комнату, он вежливо здоровался и спрашивал дочь: "Рохка, что в школе?" Ответ повисал в воздухе, и Бутман опять начинал молиться, не обращая внимания на находившихся в комнате людей.
В дальнем конце комнаты, ближе к печке, размещалось большое кресло на колёсах, в котором сидела старая бабушка, мать Бутмана. Она была очень стара на вид, дети говорили, что ей уже сто лет. В семье её называли Боба. Она без конца вязала чулки или дремала, тихо посапывая, но даже во время дрёмы спицы в её руках непрерывно шевелились.
Свою мать Бутман очень почитал, в обед он первым подкатывал к столу кресло с бабушкой, потом уже садились старшие члены семьи и последними дети. Мою маму – подругу Рахильки – тоже усаживали за общий стол.
Дети садились всегда ближе к бабушке и любили над ней подтрунить. Например, спрашивали: "Боба, ты знаешь, кто такой Ленин?". "Ле-е-енин? – протяжно переспрашивала Боба старческим голосом – что это, собака?" Дети покатывались со смеху, а старший Бутман громко на них кричал и стучал по столу.
 Семья была патриархального уклада. Бутман был настоящим правоверным евреем. По субботам после посещения синагоги семья обедала и отдыхала. А вечером Бутман опять непрестанно читал молитвы, его жена смиренно сидела за столом и слушала, сложив руки на коленях.
Для уборки дома и приготовления еды по субботам в дом приглашалась русская работница.
О семье Шуры Шелгуновой мама ничего не рассказывала, только говорила, что она была очень кроткой и застенчивой девочкой. Я видела её фотографию у мамы, которую она подарила ей ко дню окончания школы. На старом фото Шура выглядела очень милой и даже красивой девушкой.
Вот такой был этот детский интернационал. После войны семья Венцелей пропала бесследно, никто ничего про них не знал. Пропала без вести и Шура Шелгунова. Рахильку Бутман мама встретила случайно в Ленинграде в 1946 году. Она рассказала, что её семья была эвакуирована. Сама Рахилька работала в фотоателье вместе со своим мужем фотографом. Она сфотографировала маму и подарила ей фотографию, которая сейчас висит у меня в коридоре на стене, на ней маме 27 лет. Для красоты Рахилька дала ей повязать на шею свой красивый шейный платок.
Были в Невеле и свои общественные собрания, в основном частные. Моя тётка Анна, ей в те поры уже было лет 20, ходила в собрание к какой-то Madamе с немецкой фамилией, где даже выучилась неплохо шить, шила для себя, для семьи, а в последствии зарабатывала шитьём на жизнь.
Особенно запомнилось маме тёмно-синее бархатное платье, перешитое из бабушкиного приданого. В дополнение к платью на шею накручивалась в несколько рядов нитка искусственного жемчуга. Анне были куплены изящные туфли на венском каблучке в форме рюмочки. Туфли были очень дорогие, но родители пошли на такую трату, ведь Анна была в возрасте невесты.   
У этой Madamе собиралась местная молодёжь, пили чай, танцевали. Сама Madamе хорошо играла на фортепиано. Приходили и молодые советские кавалерийские офицеры. Один из них был влюблён в Анну и хотел на ней жениться, но она почему-то ему отказала. Моей маме, которой тогда исполнилось всего 11 лет, очень нравился этот красивый молодой офицер и она расстраивалась, что он больше к ним не приходил.
Анна успела окончить до революции четыре класса городской гимназии. Это считалось тогда хорошим образованием. Она была красива, черты лица мягкие, глаза голубые, волосы густые, рыжевато-русые, вьющиеся ниже пояса. Даже когда она болела тифом, врач не дал её остричь, сказал, что жалко такую красоту. Сложена была пышечкой, и в то же время выглядела стройной девушкой. Имела мягкий, легкий, беззлобный и даже весёлый характер. Её фотография висела в витрине невельского фотоателье.
Очень любила выращивать цветы. Поливая розы на подоконниках, она всегда что-нибудь напевала. Маме особенно запомнилась одна в то время очень популярная песня: "Любишь, не любишь – не надо, я еще так молода. В жизни поклонников много, много полюбят меня..." Слова были немного переиначены наверно в соответствии со вкусом моей тётушки.
После молодого офицера у Анны ещё появлялись женихи, но дело почему-то не складывалось. В 24 года она неожиданно для всех приняла предложение начальника одной из близлежащих железнодорожных станций  Черницкого. Он был вдовец, старше Анны на 24 года и имел двоих детей от первого брака. Во время их свадьбы моя мама убежала в сарай и горько плакала. Черницкий казался ей очень старым.
Иногда дети с бабушкой ездили в гости в Витебск, как к бабушкиной сестре, так и к Павлу Ивановичу. Поехать всей семьей не получалось, не на кого тогда было оставить хозяйство. Имя маминой тётки я не запомнила, но что её мужа звали Моисей Григорьевич – это точно. Он работал кондуктором на железной дороге, был добрейшим и веселым человеком, погиб перед самой войной – поскользнулся на подножке и упал под колёса встречного поезда.
Жену Павла Ивановича звали Мария Карповна. Она была женщиной очень дородной и строгой: расшалившихся не в меру детей останавливала суровым окриком. Витебские родственники делали ответные визиты в Невель. В гости все ездили по-старинному, с многочисленными подарками и надолго. Гостям все и всегда были рады. Эта традиция сохранялась и в 50-60-е годы. Потом пошёл процесс индивидуализации, в гости ездили реже и реже.
В 1927 году был свернут НЭП, и городская жизнь значительно померкла. С центральной улицы исчезли все магазинчики, чайные и прочие частные учреждения. 
Начался разгул воинствующих атеистов. Самый большой и красивый православный храм был взорван, та же участь постигла и костел. Синагога была закрыта. Кирху превратили в склад.
Чудом уцелела православная церковь возле городского кладбища. Жизнь стала уже не такая сытная. Скотину держать было невозможно, не хватало кормов. Держали только кур. В начале тридцатых годов на улицах появились голодающие беженцы с Украины с малыми детьми и просились на ночлег.
Нищих забирали на принудительные работы, оставались только совсем убогие или психически больные. О двоих таких мама рассказывала. Одного звали Турман. Наверно это была кличка. Он ходил по улицам с безумным взглядом, на голове были надеты одна на другую несколько высоких шапок. Но – тихий, никому не мешал и не вредил. Вторая – женщина неопределенного возраста. Она бегала по улице всегда правым боком вперед и правую руку держала у виска на манер военного приветствия. Как на параде. 
Семью прокормить стало всё труднее, хотя Анна и ушла из семьи к мужу. Особым подспорьем в тяжёлые времена была разнообразная рыба из Невельского озера. Рыбы в озере было много и рыбаков собиралось тоже немало.  Для некоторых это был единственный источник дохода и пропитания. Рано поутру раздавались по улице крики рыбаков с призывом купить свежий улов. Заходили и в дом деда, который всегда говорил: "Лукишна, свежую рыбку бери!" Бабушка брала рыбу и умела её мастерски приготовить.
В начале тридцатых годов в Невеле был открыт Торгсин – магазин, торгующий на золото, драгоценные камни и иностранную валюту. Принимали любые золотые вещи. Но монеты, что хранились в печной трубе, доставать опасались. могли и в тюрьму упечь за царскую символику.
Дедушка с бабушкой собрали все золотые вещи: четыре больших нательных золотых креста на цепочках и обручальные кольца. В Торгсин пошли всей семьей. Взвесив все золотые вещи, выдали за них несколько торгсинных рублей. Один торгсинный рубль стоил 30-40 советских. Но цены на торгсиннные товары, которых не было в обычных магазинах, были сильно завышены. На вырученные от продажи золота рубли бабушка приобрела мешок пшена и два мешка ржаной муки. Копеек от сдачи хватило только на кусок ситца на платьице дочке – моей будущей маме. Платье же сшила её старшая сестра Анна. Мама его сносила до дыр.
Стали постепенно появляться небольшие государственные предприятия пищевой промышленности и магазины с товарами, произведенными в государственных трудовых артелях. Товары были неважными и их покупали неохотно, только по крайней надобности. По такой крайней надобности маме было куплено пальто, когда она поступила учиться в медицинское училище в Великих Луках. Верёвки деда охотно брали государственные закупочные конторы, это давало семье возможность сводить концы с концами.