Дядя Петя. Такой, каким его помню

Из воспоминаний его племянника Сергея Павловича Воробьёва

Всё, что было связано с братом моей мамы Петром Михайловичем Пархаль, моим родным дядей, несёт на себе светлую память и самые лучшие воспоминания. Я всегда ждал то время, когда наша семья на лето выезжала в Невель погостить и отдохнуть от каменных домов Ленинграда, встретиться с дядькой, понабраться у него оптимизма и опыта мастерового человека.
Дядя Петя был человеком хозяйственным, рачительным, экономным. По-другому было нельзя. Зарплата экономиста, коим он работал на невельской обувной фабрике, была невелика. Что-то в размере 70 рублей. В Леспромхозе работала его жена Антонина Трофимовна.
Антонине Трофимовне тоже много не платили в её лесхозе. Единственной привилегией было то, что лесхоз всегда на зиму выделял машину дров и несортовые доски, большей частью горбыль. Бюджет семьи всегда пополнялся натурпродуктом из собственного хозяйства. Держали порося, кур, иногда кроликов. На приусадебном участке росли яблони, вишня, кусты красной и чёрной смороды, крыжовник двух-трёх сортов. На огороде – редиска, морковь, свекла, картошка, помидоры «бычье сердце», бобы.
Пётр Михайлович любовно ухаживал за яблонями, вовремя их прививал, обмазывал стволы садовым варом. Гордился, что прививая деревья, вывел новый сорт яблока – розоватый ранет – сочный, вкусный, особый. Любой завязавшийся цветочек, будь то яблоня или жасмин, любил понюхать, а после произнести акростих, не знаю кем и сочинённый:
Жасмин весёленький цветочек,
Он пахнет очень хорошо,
Понюхай, миленький дружочек,
Ах, как хорошо!
(Заметил, дурацкие стихи запоминаются на всю жизнь)
По осени дядя Петя с женой, тётей Тоней, организовывали целое производство яблочных соков и вин. Почти все яблоки, – а их было несметное количество, – прогонялись через электрическую центробежную соковыжималку «Журавинка» белорусского производства. Часть шла на соки, часть на вино. Вино было вкуснейшее и действовало почему-то не на голову, а на ноги. После двух-трёх стаканчиков из-за стола невозможно было подняться: ноги не держали.
Дядя Петя всегда был при деле. Хозяйство требовало доброго хозяина. Он то стругал штакетник для забора, то из старых автокамер делал мухобойки, или растопит шишками самовар и сзывает всех пить чай с чабрецом и огородной мятой. Мята на участке было редкая, при заварке давала чаю густой цвет и мягкий неповторимый вкус. Вечерами такие чаепития были ритуальными. Днём я, бывало, садился на старый советский велосипед марки ЗИФ, принадлежавший дяде Пете, и ехал в ближайшую деревню «Борки», где на полянах, освещённых солнцем, произрастали чабрецы. Всё было свежее, даже травы.
С первой женой на юбилей дяде Пете мы в ленинградском «Пассаже» купили настоящий самовар. Наша советская промышленность решилась на такой самоотверженный шаг – делать для русского человека русские самовары. Стоили он тогда довольно дорого – 50 рублей за штуку. На круглой крышке самовара в том же «Пассаже» заказали гравировщику дарственную надпись:

Петру Михайловичу в
день пятидесятилетия
от Серёжи и Светы
на добрую память

Вот уже и Петра Михайловича нет на этом свете, и Светы, а самовар всё есть. Был бы человек из железа, и он бы мог веками жить и не меняться, а только зеленеть от времени, патиной покрываться. «От Серёжи и Светы на добрую память». Надпись была выполнена красивым почерком, но выглядела весьма протокольно, что даже немного смутило дядю Петю. Однако подарок пришёлся к месту. Топили самовар сначала лучинами, а потом для жару сосновыми шишками, которые я собирал в тех же Борках, где росли сосны и чабрец. Для раздувания образовавшихся углей одевали на верхний выход трубы старый сапог со сморщенным голенищем и качали им, как мехом, подавая в камеру горения воздух, отчего вода в самоваре закипала быстро, а в заваренном чае чувствовался лёгкий привкус сосновой смолы. По каким законам она проникала в чай, неизвестно. Возможно, это только казалось.
Чаёвничали с наслаждением и душевной расслабухой. Было каким-то особым удовольствием, налить пряной заварки из керамического чайника, стоящего для согрева наверху самовара, а потом, подставив под носик чашку, открыть витой краник, и добавить до верху крутого кипятка. Мы прихлёбывали чай, кто прямо из чашки, а кто для пущего смаку из блюдца. Сахар брали кусковой вприкуску. Кололи его специальными щипцами. Это было любимым занятием дяди Пети – колоть сахар щипцами. Казалось, даже неспешная колка сахара делалась им с большим прилежанием и раздумчивостью. Возможно, именно в это время он вспоминал очередную историю из своей жизни и чему-то слегка улыбался. Это были лучшие посиделки в моей жизни. Стол в огороде под яблоней, самовар, кусковой сахар, в большой тарелке шарлотка с густо-жёлтым мякишем, испечённая тётей Тоней. Особую желтизну, близкую к оранжевому цвету, тесту придавали желтки яиц от кур, выращенных на зерне и свободном выпасе. Всё это – картина маленького земного рая. В простоте мы обретали себя.
Ходили мы с дядей Петей и в городскую баню, которая в нынешние времена уже не работает. Там всегда была очередь, особенно по выходным дням. Мой дядька был скроен ладно, жилист, мускулист. Даже в 50 лет выглядел молодцом. Я научил его контрастному обливанию из тазиков: сначала горячей, потом холодной водой. И так несколько раз. Он терпел, но «экзекуцию» выдержал.
Ходили с ним на Невельское озеро купаться, благо оно было рядом: по извилистой тропинке к ближайшему травяному пляжу. У него был своеобразный стиль плавания. Называл он его саженьками с прихлопом. А я – кроль с выпендрёжем: при опускании руки в воду для очередного гребка, он складывал ладонь лодочкой и резко с причмоком шлёпал ей по воде. В этом было даже какое-то изящество. Сейчас бы назвали бы такой стиль – плаваньем с понтами. Его тело при этом высоко вздымалось над водой, будто кто снизу подталкивал дядю Петю вверх. Плавучесть у него была потрясающая. Я как ни пытался повторить его манеру плавания, так у меня ничего и не получилось. Думаю, что Пётр Михайлович был единственный такой и неповторимый в своём роде.
У него же я научился стругать рубанком, а затем и фуганком, доски. Нужно было выбрать направление слоя доски, чтобы струг был ровным и гладким, без задиров. Нужно было направить лезвие инструмента на нужную глубину, определив на глаз выступ режущей части. И т.д. и т.п.
Забор вокруг участка был деревянным, местами подгнивал из-за близости заболоченного участка, и приходилось время от времени менять старые доски на новые. Поэтому подготовка и строгание заборного штакетника была работой перманентной. И я её с удовольствием выполнял. Для городского жителя построгать доски фуганком – это подарок.
Со стороны озера забор строить не было необходимости. Там до самого озера простиралось болото. Участок прилегающий к огороду дядя Петя окружил дренажными канавами, тем самым осушив его, и сам собственноручно высадил на нём берёзы. Они стояли по ранжиру ряд к ряду. Берёзы прижились, но в бедной заболоченной почве разрастаться до крупных деревьев не хотели. Поэтому роща оказалась тонкоствольная, но очень привлекательная и нежная. С другой стороны, деревья хорошо впитывали влагу, и болотистая почва под ними осушалась и на ней можно было устраивать пикники и вечерние посиделки, что время от времени и делала приезжающая из городов молодёжь. Гамак был обязательной принадлежностью берёзовой рощи.
По весне из берёз выгоняли берёзовый сок. В конце лета между деревьев появлялось довольно много белянок – грибов пригодных для соления. В роще шла своя жизнь. В канавах откуда-то появились пескари. Их можно было черпать вёдрами вместе с водой и потом отцеживать через мелкую сетку. Дренажные канавы, приходилось чистить почти каждый год, поскольку зарастали травой, на поверхности образовывалась ряска. Роща требовала к себе внимания.
Голубиной мечтой Петра Михайловича было продолжить дренажный рукав в виде неширокого канала, доходящего до самого озера. Он рассчитывал держать у рощи лодку и в ней по прорытому каналу выходить на озёрные просторы порыбачить или просто проехаться по водной глади в Плиссы или Дубки, что были на противоположном берегу. А через канавы в берёзовой роще планировал построить горбатые мостики. Чтобы, пусть и отдалённо, сие место напоминало Венецию. Гондолой бы служила дощатая лодка, а немецкая скрипка, разговор о которой пойдёт дальше, пела бы итальянские мотивы. Посаженную им рощу он, как правоверный коммунист, назвал Рощей имени 50-летия Октября. Как это вязалось с задуманной им Венецией, трудно сказать. Это примерно одно и тоже, что назвать площадь Святого Марка площадью Октябрьской Социалистической Революции. Собственно говоря, в России при Советах так и делали.
           В сарае, где обычно обитал поросёнок, на чердаке размещался сеновал. Лучшее место для ночлега. Запах высохших трав и периодические похрюкивания поросёнка способствовали быстрому засыпанию и глубокому сну. Дядя Петя проявил и здесь эстетическую озабоченность: вместо старого крючка, висевшего на створке чердачной двери, он приспособил деревянную задвижку с придуманной им резьбой, чтобы, проснувшись утром и посмотрев на неё, сердце возрадовалось. Оставляя меня одного на сеновале, говаривал иногда:
– Тебе сюда бабца бы поядрёней… Да где ж его возьмёшь? Но не всё сразу. А то смотри, присмотрим тебе здесь невесту с домом. Хозяйственную. Всё лучше, чем какая городская. В городе бабцы капризные, требовательные. То не так, это не так. А что так, не поймёшь. Помяни моё слово: городскую возьмёшь, намучаешься. Так оно потом и случилось…
Иногда и он составлял мне компанию по сеновалу. Засыпал он быстро, но всегда вздрагивал, когда подходил первый сон. И тут же пояснял, на минуту проснувшись:
– Это у меня после войны такая реакция. Не обращай внимания.
Почему-то именно на сеновале иногда доносился, будто из космоса, звук чухающего на всю округу и дальше паровоза. Звук был громкий, отчётливый, обволакивающий. Складывалось впечатление, что паровоз надрываясь и буксуя на рельсах тащил длинный тяжеленный состав под завязку гружёных товарных вагонов. Чуханья этого паровоза отдавались далёким эхом в небесах и наполняли всё пространство на сотни километров в округе, доходя и к нам на сеновал. Дядя Петя, как и я, не мог объяснить этого звукового явления. Но делал предположение:
– Раз есть зрительные миражи, почему бы не быть слуховым. Возможно, это и есть звуковой мираж паровоза с прицепом из двухсот вагонов, который тащит железную руду через Сахару к африканскому побережью. Длина этого состава более двух километров. Но до нас ему всё равно не добраться. Так что спим спокойно.
– Откуда такие сведения? – спросил я в удивлении.
– Смотри Большую советскую энциклопудию…
Когда мы просыпались и вставали для утреннего моциона: зарядка, умывание, чистка зубов, дядя Петя прежде подходил к поросёнку и поливал ему прямо в пятачок из насоса, предназначенного для опыления деревьев. Поросёнок от удовольствия мотал головой и жмурил глаза. Казалось, что дядя Петя при этом получал ещё большее удовольствие. Посмеиваясь говорил:
– Ну чем не душ Шарко? Здесь для него настоящий санаторий: и накормят, и почешут и водные процедуры – пожалте. Не жизнь, а малина. А мне через час на работу – задницу просиживать, да отчёты составлять. Поросёнку же это и даром не надо. Кому из нас лучше?..
В настоящий санаторий он тоже ездил. По профсоюзной путёвке. Там и кормили, и чесали, и лечили. Старался попасть в Крым. Там для астматиков целебный воздух. Путёвка ему была положена, как ветерану ВОВ. Стоила она ерунду. Тётя Тоня ревновала его к этим поездкам. Там же будут женщины. А женщины к нему благоволили. Уезжал он всегда франтом, в костюме, под пиджаком белая накрахмаленная рубаха с отложным воротничком. Приезжал ещё бОльшим франтом. Тоня всегда говорила:
– Ну, что нагулялся? Налечился? И всё за рупь двадцать. Молодец!
Всегда удивляла меня дядина скромность, бережливость и экономия. Иначе и не проживёшь. Он, к примеру, никогда не покупал гвоздей, хотя надобность в них была большая. В подсобке у него стоял большой старый эмалированный таз и фанерный посылочный ящик, доверху набитые бывшими в употреблении изогнутыми гвоздями разной величины, вынутыми в разное время из досок, из заборов, из разных сколоченных деревянных изделий, за ненадобностью выставленных на улицу: дерево шло на растопку печи, гвоздям давали вторую жизнь, возрождали их вторую природу. Использованные гвозди дядя Петя выпрямлял молотком и пускал снова в дело.
– Круговорот гвоздей в природе, – шутил он.
У него сохранялись даже экземпляры не с круглым, а с квадратным сечением. А это уже была старина. Такие гвозди можно было смело сдавать в этнографический музей.
Надо заметить, что довольно большое хозяйство при доме 52 по улице Герцена было безотходным. Сегодня этого могут не понять. Но все отходы, как правило, имели вторичное использование: бумага и старые газеты с журналами, а также всё деревянное за ненадобностью сжигалось в печке. Объедки со столов шли в пищу животине: поросёнку, курам, кошке собаке. Лишнее железо сдавалось в металлолом. Стёкла закапывались глубоко под землю.
Сейчас на нашей планете не знают, как решить проблему с отходами и мусором, а ещё в недавние времена она решалась до невозможности просто на уровне сельского домашнего хозяйства. Да и в городах в 60-70-е годы пищевые отходы выбрасывались отдельно от остального мусора и шли в животноводческие хозяйства. Сейчас всё это забыто.
Умели в те времена и погулять. В июле ко дню рождения Петра Михайловича в доме собирался весь сонм родственников, коих в Невеле в те времена было немало. Несмотря на скудость продуктов в невельских магазинах, стол ломился от яств. Главным номером в застолье была брага, которую тётя Тоня готовила загодя в большой 20-тилитровой бутыли. Брага настаивалась в тёплом месте у печки, была весьма хмельной и выпивалась до конца. Особенно в этом деле усердствовал дядя Андрей здоровый дородный мужик с лепным лицом жителя Эллады: чёрные густые брови, – это первое, что бросалось в глаза, – большой толстый нос, глаза немного навыкате, губы припухлые, брагу не пил, а глотал, вбрасывая её резкими движениями прямо в гортань.  При немцах он служил полицаем. Советская власть его почему-то не тронула. Наверное, за ним не числилось каких-то гнусных дел. Гости после возлияний и обязательных застольных песен всегда уходили пьяные и довольные. «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была…»
Мы тоже временами навещали своих родственников. Запомнился приём у Фризы, даже не родственницы, а просто подруги маминой сестры Анны. Фрида жила тогда недалеко от нас на улице Маяковского в своём доме и пригласила нас специально на яблочный мусс, взбитый на манке, который приготовила специально для нас. Ни до, ни после не едал ничего вкуснее.
Возвращаясь как-то вечером от гостей, дядя Петя, будучи изрядно под хмельком, взял на плечи свою семилетнюю дочку Риту. Она держала его за уши и уже приближаясь к своему дому заявила:
– Папка, вот ты пьяный, а дорогу домой знаешь…
Дядя Петя был просто в восторге:
– Ну, ты сказала доча! Надо же! Пьяный, а дорогу знаю. Надо же так сказать! Молодец, доча! Ну, ты сказала!..
Смеялся дядя Петя долго. И дома тоже не мог успокоиться:
          – Ну, Ритуля! Скажет так скажет! Пьяный, а дорогу знает. Это ж специально не придумаешь. Молодец! В корень зришь.
Моя мама не увидела в этом ничего особенного:
– Чего ты, Петя? Чего она сказала такого? Подумаешь – дорогу знаешь. Ну, знаешь. И – хорошо.
– Нет, Надя, ты вникни. Так сказать! Так не каждый и скажет. Пьяный, а дорогу знаю. Здесь вся наша философия жизни…
И уже засыпая в своей кровати:
– Сказала так сказала. Дорогу, говорит, знаешь. Хотя и пьяный. Молодца! Молодца, ничего не скажешь. И возразить-то трудно.                               
В часы досуга, которых было крайне мало, дядя Петя снимал со стены трофейную скрипку, и в подражание дяде Кузьме в одиночестве играл на ней что-то самодеятельное, самобытное и самое-самое, что копилось в его душе. Перед игрой, он ласково протирал скрипку ладонью, натирал канифолью смычок, при надобности подтягивал колками струны.
История скрипки хорошо изложена в воспоминаниях его дочери – моей двоюродной сестры Анны (см. ниже).
Поскольку дядя Петя принёс с войны неизлечимую астму, заработанную им в сырых окопах и блиндажах, жена его Антонина (для нас тётя Тоня), старалась оберегать его от лишних нагрузок и от принятия спиртного, к которому Пётр Михайлович, как и его отец, вовсе не был склонен. В застольях или после баньки мой дядька не против был выпить 2-3 рюмки своего домашнего яблочного вина. Но уже на второй рюмке тётя Тоня пресекала поползновения к третьей:
– Пётр, хватит тебе на сегодня! – заключала она, – давай сюда бутыль, не последняя, слава Богу.
– А за тех кто в море? – удивлялся дядя Петя. – Главный тост! Племянник мой морак же. Как не выпить. Как там в песне поётся? –
«Да отведёт судьба свой лик суровый от всех идущих в море кораблей…» Так? Так! Вот за это и выпьем. А потом можешь и забирать «свою» бутыль. Всё равно нам всего вина не выпить.
Следила она и за регулярным приёмом лекарств, прописанных ему в связи с его заболеванием. Пётр Михайлович как-то нашёл давно закатившуюся под стол пилюлю:
– Тоня, ты не знаешь, что это за таблетка?
– Ну, откуда я могу знать, Петя?
– На всякий случай надо принять, – решает дядя Петя, – хуже уже не будет.
Антонина Трофимовна оградила мужа и от последней встречи со своим первым сыном Валерием, которого он никогда не видел. Валерия каким-то образом нашла Рита, старшая дочь дяди Пети и у них наладилась переписка. Валерий приехал в Невель повидаться с отцом, когда тот уже лежал в больнице без надежды на выздоровление. И отец, и сын ждали этой встречи. Однако жена Петра Михайловича посчитала, что встреча нанесёт больному душевную травму и не подпустила сына к отцу. Единственно что она допустила – это посмотреть на отца сквозь щель полуприоткрытой двери больничной палаты.
На похороны дяди Пети я поехать не смог. Меня свалила какая-то хворь с высокой температурой. Похоронили его на невельском городском кладбище за голубой железной оградой. Упокой, Боже, его душу! Он был мне как бы вторым отцом. И по складу темперамента, и по логике мышления, и ещё по каким-то явным и неявным признакам мы были с ним похожи. В этот же год Невельское озеро разлилось, затопив почву под рощей имени 50-летия Октября. Зимой воду сковало льдом, заморозив корни и основания деревьев. Почти все берёзы погибли.
С его сыном Валерием, собственно, с моим двоюродным братом, мы стали переписываться. Удивляло то, что почерк и манера изложения были точь-в-точь, как у отца, то бишь у дяди Пети. Я даже ездил к нему в Королёв, где он проживал со своей женой, очень неприятной и злой женщиной. Она-то в итоге и расстроила наши отношения и отторгла Валерия от своих ближайших родственников, так неожиданно обретённых им в свои уже зрело-преклонные годы. И также неожиданно утерянных.