Роковое родство

Знаете ли вы, что Пушкин и Лермонтов были родственники?..
Хорошенький вопрос, не правда ли? Так сказать, в духе веселого блефа какого-нибудь развлекательного журнала. Между тем это не блеф, а факт и истинная правда, и странно как раз то, что на сей факт до сих пор как-то не обращали внимания.

Да, были, были! Целых девять лет были родственниками два великих светила нашей поэзии! Правда, породнились поэты уже после своей смерти и, как видим, состояли в родстве недолго. Да и не слишком близкое было родство. Но “слова из песни не выкинешь” – проживи оба поэта на несколько лет дольше, они, возможно, были бы вхожи друг к другу на правах родни. Фантазия рисует заманчивые картины творческого содружества гениев, общающихся запросто... Чаепития, прогулки верхом, чтение стихов...

Однако не менее любопытно другое – через кого они породнились. Тут возникает имя одиозное в нашей истории, имя, по традиции связываемое не с самыми светлыми страницами в ней. Это имя могущественного начальника штаба Отдельного корпуса жандармов (а позже  управляющего III Отделением собственной Его императорского величества канцелярии) генерала Леонтия Васильевича Дубельта, человека, которого принято считать творцом жандармской системы тех лет, осуществлявшего тайный надзор за Пушкиным, опечатывавшего бумаги после смерти поэта и разбиравшего их позже... Но жизнь непредсказуема. Через 16 лет после смерти Пушкина, а именно зимой 1853 года, шестнадцатилетняя дочь Пушкина, Наталья Александровна, выходит замуж за младшего сына шефа жандармов – полковника Михаила Леонтьевича Дубельта. Брак дался дочери Пушкина нелегко: мать – Наталья Александровна Пушкина-Ланская, отчим – граф П. Т. Ланской – были против; репутация у Михаила Дубельта была не безупречная, был он легкомыслен, имел необузданный нрав, славился как карточный игрок...Вы спросите, а при чем здесь Лермонтов? Это как раз самое интересное.

Тут   нам   придется   вспомнить   историю   лермонтовского стихотворения “Смерть поэта”, которое стало первой “заочной” встречей двух великих людей, так и не узнавших друг друга лично:

Погиб Поэт! – невольник чести –
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..

Стихотворение это было написано, по странному стечению обстоятельств, еще за день до смерти Пушкина, 28 января 1837 года – слух, что Пушкин убит, распространился уже в день дуэли, 27-го января. Но Лермонтов в это время был болен и не выходил из снимаемой им в доме князя Шаховского квартиры на Садовой улице (дом 61, на доме ныне мемориальная доска). Стихотворение написано, как почти всегда у Лермонтова, экспромтом. Почти тут же оно разошлось по городу в списках, и способствовал этому друг поэта – Святослав Раевский, с которым Лермонтов делил квартиру на Садовой (неделю спустя Лермонтов сделал к стихотворению добавление из семи стихов и приписал эпиграф из Жана Ротру: “Отмщенья, государь, отмщенья!”). Рукописей первого варианта стихотворения сохранилось две – черновая и беловая. В тексте черновой рукописи набросан рукой Лермонтова профиль немолодого усатого человека. Ученые долго гадали, чей это профиль мог появиться на рукописи подобного произведения, и лишь сто лет спустя, в 1940 году, литературовед Илья Фейнберг определил, что это – профиль Дубельта . Но, разгадав одну загадку, ученые стали биться над другой – почему рядом со строчками, исполненню”. Тогда уж рисуй, рука, профиль Дантеса! (Лермонтов встречался с ним у братьев Трубецких). Или A. X. Бенкендорфа. Наконец, Николая I... А есть ли основания у ученых причислять Дубельта к “палачам поэта”? Был ли Дубельт тогда таким уж ярым ненавистником и гонителем Пушкина? Да, описывал бумаги поэта, но на то было указание императора. Разбирал их тоже по указанию лично Николая I, но под неусыпным присмотром В. А. Жуковского. Впрочем, это уже было несколько позже. А в то время в “вину” Дубельту можно было поставить разве лишь негласный надзор над Пушкиным, о котором, кстати, тогда никто не знал и не мог знать (шеф жандармов уверял поэта: “Никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор” ). Но, впрочем, кто тогда не был под негласным надзором?  Особенно после событий-то 1825 года... 

Историческая наука не находит свидетельств участия Дубельта в трагической судьбе Пушкина. Тут мелькают другие имена – прежде всего министра иностранных дел, графа Карла Нессельроде и особенно супруги его – Марии Дмитриевны Нессельроде, в салоне которой постоянно бывали Дантес и Геккерен и которая продолжала принимать у себя Дантеса даже после роковой для Пушкина дуэли и смерти поэта. Вспоминают шефа III Отделения графа А.Х. Бенкендорфа, упомянутого барона Геккерена, императора Николая I... Но даже упоминания имени Дубельта нет в работах, посвящённых дуэли и смерти Пушкина таких крупных литературоведов, как Д. Д. Благой, Б. И. Бурсов, П. Е. Щеголев. Не упоминают о неблаговидной роли в истории смерти поэта ни В. В. Кожинов в своей книге о Тютчеве, ни Н. Я. Эйдельман в статье об архиве Дубельтов... Явно от интриги, связанной со смертью поэта, Дубельт был далек. Тогда почему же все-таки его портрет?..

Еще одно, само собой напрашивающееся, предположение: Лермонтов понимал, что за свои стихи будет наказан, и невольно вспомнил о всесильном начальнике корпуса жандармов. Но против этого предположения восстают некоторые факты.

И тут хочу предложить свою собственную догадку: а что если Лермонтов, понимая, что стихи его власти не оставят без внимания, вспомнил о Дубельте как о своей... надежде на спасение?

Эта моя догадка не на голом месте родилась. Основана она на факте, в общем-то, давно известном, а именно на том, что Михаил Юрьевич Лермонтов приходился Леонтию Васильевичу Дубельту родственником. Как? Да через бабку свою, Елизавету Алексеевну Арсеньеву.

Мать Лермонтова, Мария Михайловна, рано умершая от чахотки (маленькому Мише было всего три года), была единственной дочерью Елизаветы Алексеевны Арсеньевой. После смерти дочери Елизавета Алексеевна взяла внука к себе и сама занялась его воспитанием. Тут немаловажную роль сыграло и то обстоятельство, что отец мальчика, отставной капитан Юрий Петрович Лермонтов, сыном вовсе не интересовался и после смерти жены отбыл вовсе в свое поместьице Кропотово в Тульской губернии. Бабка же в мальчике души не чаяла, в нем был теперь смысл ее жизни, ее единственное счастье; она и баловала его, как могла, и опекала уже взрослого, и не раз спасала “задиру” и ёрника-внука от неприятностей.

Елизавета  Алексеевна  происходила   из   старинного   рода Столыпиных. Эту фамилию часто слышат те, кто интересуется биографией поэта Лермонтова. И особенно часто можно слышать имя Алексея Аркадьевича Столыпина, по прозвищу Монго, двоюродного дяди  Лермонтова и его закадычного друга. Монго (а так его прозвали в полку по кличке его собаки, которая сопровождала хозяина всюду – на плацу и на прогулке) был сыном старшего брата Елизаветы Алексеевны – Аркадия Алексеевича Столыпина. Аркадий же Алексеевич был женат на сестре знаменитого адмирала, графа Николая Семеновича Мордвинова – Вере Николаевне. Николай Семенович Мордвинов был личностью легендарной, являл собой пример редкой бескорыстности и честности. Будучи, например, членом Комиссии по делу декабристов, он единственный отказался подписывать смертные приговоры; а между тем это сделали (хотя и скрепя сердце) даже такие благородные люди, как М. М. Сперанский...

У Николая Семеновича и его жены Генриетты Александровны Коблен, дочери английского посланника, было четверо детей – Алексей, Николай, Наталья и Анна. Вот Анна Николаевна Мордвинова и вышла в 1818 году в Киеве замуж за Леонтия Дубельта, молодого блестящего офицера, впоследствии члена Южного общества декабристов (!), а в недалёком будущем – начальника штаба корпуса жандармов и прочее, и прочее... Таким образом, Леонтий Васильевич Дубельт приходился Елизавете Алексеевне Арсеньевой свойственником. Он постоянно бывал в доме Мордвиновых и, надо полагать, в доме Арсеньевых тоже, ибо хорошо знал Лермонтова еще мальчиком и был с ним, надо признаться, в хороших отношениях. Об этом есть свидетельства и в письмах Арсеньевой, и в письмах самого поэта. Так, когда Лермонтов оказался под арестом из-за вышеупомянутых стихов, к нему не разрешено было являться никому. Его навещали только тюремный сторож... и генерал Дубельт.

Однако с Дубельтом Лермонтов общался на гауптвахте “на неофициальной основе”. Дубельт  рассказывал своему родственнику о настроениях начальства по поводу его дела, обсуждал тонкости этого дела. Поэта очень мучило то, что на следствии, под давлением допрашивающих, ему пришлось назвать имя Раевского среди распространителей его стихов (“Подумал о бабушке – и не смог”, – напишет он потом другу). В результате этого Раевский и был арестован. Лермонтов обсуждает это с Дубельтом. “Дубельт говорит, что Клейнмихель  тоже виноват”, – сообщает поэт в письме Раевскому во время краткосрочной побывки дома перед отправкой на Кавказ (Клейнмихель и арестовал Раевского). Явно, отношения у поэта с генералом самые доверительные. Более того – Дубельт, хотя и не слишком рьяно, но помогает, советует, хлопочет о деле дальнего своего родственника. Хотя расследованием дела Лермонтова Дубельт не занимается. В деле “о непозволительных стихах” – как и в воспоминаниях осведомленных об этом деле современников – фамилия Дубельта не фигурирует. Тем не менее нынешние исследователи то и дело бросают огульное: “Дубельт и Бенкендорф занялись Лермонтовым”. Если и занялись, то не с целью усугубить тяжёлое положение поэта, а как раз с целью его облегчить. Роль Дубельта в деле Раевского также пока в этом смысле не выяснена. Кажется, Дубельт помогал облегчить и его участь. Вот в начале марта 1837 года, уже готовясь к отъезду на Кавказ, Лермонтов пишет Раевскому, еще томящемуся в заключении: “Дай Бог, чтобы твои надежды сбылись. Бабушка хлопочет у Дубельта, и Афанасий Алексеевич (отец С. А. Раевского – Ю. К.) также”. Тут речь явно об участи Раевского, потому как Лермонтова участь уже решена: “Что до меня касается, то я заказал обмундировку и скоро еду (на Кавказ – Ю. К.)”. То и дело вспоминают и вспоминают о всесильном Дубельте, друге семьи и дальнем родственнике, – и Елизавета Алексеевна Арсеньева, и сам Лермонтов. Надо признаться, прямых указаний на то, что Дубельт сыграл какую-то роль в судьбе Лермонтова, все же нет. Но есть указания косвенные – и немало.

Интересно, что по делу корнета Лермонтова и тогда, и впоследствии ходатайствовали люди очень влиятельные – это, между прочим, сам шеф III  Отделения граф А. Х. Бенкендорф, это великий князь Михаил Павлович, это генерал М. Ф. Орлов, а позже – генералы В. Д. Вольховский, П. И. Петров... Все решала, конечно, воля царя, но очевидно, что на решение государя ходатайство влиятельных лиц оказало весьма заметное действие.

Государево решение по поводу “дела о непозволительных стихах” – когда оно закончилось – вызывает, надо сказать, удивление. Ведь поначалу, прочтя стихи, Николай пребывал в гневе. Как известно, рукопись стихотворения поступила к нему с надписью неизвестной рукой: “Воззвание к революции”. И вот заключение царя: “Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна  в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова... пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним по закону”. Очевидно, Лермонтову была уготована участь П. Я. Чаадаева, незадолго до этого объявленного сумасшедшим. И вдруг по прошествии десяти дней к шефу жандармов Бенкендорфу поступает высочайшее повеление: “...Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермонтова за сочинение известных вашему сиятельству стихов перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк...”. Нижегородский драгунский  полк дислоцировался  на  Кавказе  и  был  самым привилегированным на Кавказе полком. В боевых действиях он не участвовал (хотя и утверждают обратное некоторые исследователи).  Обратите внимание еще и на это: без понижения в чине. И на какой же срок? Да на восемь месяцев. Срок довольно короткий. Лермонтов же отбыл только семь. Чтобы понять всю странность ситуации и то, насколько “легким” было подобное наказание, стоит сравнить его с решением царя по поводу арестованного вместе с Лермонтовым Раевского – только за распространение лермонтовских стихов Раевский был сослан в Олонецкий   край на поселение, причем срок при этом не оговаривался, а ссыльный еще лишался всяких привилегий. Слишком очевидным становится – в деле Лермонтова (не распространявшего, а написавшего эти самые крамольные стихи!) сыграла роль протекция. Хотя Ираклий Андроников предполагал, что то был намеренный шаг царя, хотевшего предстать в глазах общества либералом по отношению к поэтическому цвету России, трудно в это поверить. Николай не побоялся предстать в глазах общества антилибералом чуть раньше, в 1826-м году, когда повесил пятерых декабристов; когда отправил в 1835-м Чаадаева в сумасшедший дом; и потом, в 1849-м, когда по делу петрашевцев несколько участников кружка были приговорены к расстрелу (среди них, между прочим, Достоевский). Да, расстрел заменили каторгой – но разве это акт либерализма?!.

Вернёмся еще раз к тому, что Дубельт был не единственным высокопоставленным родственником Лермонтова. Еще раз упомяну, например,  Алексея Илларионовича Философова, адъютанта вел. кн. Михаила Павловича и тоже родственника Лермонтова (о ходатайстве Философова известно документально). Но почему тогда Лермонтов – если принять версию о портрете “спасителя” – рисует на рукописи не профиль Философова, а профиль Дубельта? Верно, потому, что делом его, в случае ареста, заниматься должно будет III Отделение. Естественно, приходит на память лицо шефа Корпуса жандармов, а не адъютанта великого князя. Не приходится, конечно, сомневаться в деятельном участии в судьбе поэта генерала Дубельта. Стоит вспомнить хотя бы о не знавшем лично Лермонтова Бенкендорфе, который направил царю несколько писем с ходатайством о смягчении участи молодого корнета. Странно на первый взгляд. Что ему какой-то Лермонтов? Да еще защищающий столь ненавидимого им, Бенкендорфом, Пушкина! Конечно, только с “подачи” – в первую очередь – начальника канцелярии и могло произойти такое. Повторю: о возможном участии в этом деле Дубельта есть лишь косвенные свидетельства некоторых современников Лермонтова, самого  Лермонтова. Но Леонтий Васильевич всегда любил оставаться в тени... Профессиональное...

Сложная фигура был этот генерал. Участник битвы при Бородине (ранение в ногу), при Александре I – член трех масонских лож и “один из первых крикунов-либералов в Южной армии”, по утверждению его хорошего знакомого Н. И. Греча. Есть свидетельства об участии Дубельта в Южном обществе декабристов. По делу декабристов он был вызван в Комиссию по расследованию и даже внесен в печально знаменитый “Алфавит” подозреваемых. В то, что он избежал наказания, вмешался случай – не появилось второго обвиняющего свидетеля в его случае (а полагалось минимум два). Но Дубельт был взят на заметку и несколько лет спустя именно благодаря этому был приглашён... на службу в III отделение! То была тонкая иезуитская политика Николая – заставлять служить себе своих бывших противников. Так, активно призывался на службу в то же отделение Михаил Федорович Орлов, бывший декабрист, избежавший ссылки только благодаря заступничеству своего брата, Алексея Федоровича Орлова (он позже заменит на посту шефа III Отделения скончавшегося Бенкендорфа). Да что там – Бенкендорф приглашал в сотрудники III Отделения Пушкина! Вот как передает в своей записной книжке разговор об этом Пушкина и Бенкендорфа (со слов Пушкина, разумеется) Николай Васильевич Путята, близкий приятель поэта, с которым его познакомил Е. А. Баратынский: “Бенкендорф... благосклонно предложил средства [Пушкину] ехать в армию. Какое? спросил Пушкин. Бенкендорф ответил: Хотите, я вас определю в мою канцелярию и возьму с собою?!”  Пушкин, удивившись предложению служить в III Отделении, разумеется, отказался. Конечно, важны были для власть предержащих и прежние связи этих людей. А Василий Леонтьевич имел связи довольно большие и весьма интересные.

Это был человек далеко не ординарный, но противоречия его натуры заставляют порой теряться в оценке какого-либо его поступка... Мы еще не можем отрешиться от привычки смотреть на многие исторические личности сквозь “идеологические” очки советской  историографии. Такие люди, например, как Аракчеев, Уваров, Дубельт, даже граф Милорадович (!) рисовались всегда как закоренелые злодеи – и только. Между тем это были люди не только немалых талантов, но и сделавшие в определенных областях достаточно полезного и нужного для России. А деловые и человеческие качества их высоко ценили многие современники. Много лет в друзьях у Дубельта, например, уже упоминавшийся Михаил Орлов, один из благороднейших и честнейших людей времени. А вот что пишет генерал А. П. Ермолов своему адъютанту Н. В. Шимановскому о Дубельте: “...Подобного ему не приобрел знакомого. Поклонись от меня достойной супруге его...” Николай Греч вместе с Дубельтом сочиняет описание кадетского праздника в Красном Селе – шеф  жандармов не лишен литературного таланта. В. А. Жуковский с Дубельтом в милейших отношениях, в письмах называет его “дядюшка”. С Пушкиным отношения хотя и прохладные, официальные, однако ни разу поэт не позволил себе дурно отозваться об этом человеке. Именно Дубельт помогает Герцену уехать из Петербурга из-под надзора полиции и даже советует, как выправить паспорт. Об этом пишет сам А. И. Герцен в “Былом и думах”. Суждения А. И. Герцена о Дубельте, пожалуй, наиболее известны. Они стали почти хрестоматийными. “Дубельт – лицо оригинальное, – читаем в “Былом и думах”. – Он, наверное, умнее всего третьего отделения и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу, ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было”. А “накрыть” было что. Вот отрывок из дневника Дубельта 30-х годов: “Пусть небо накажет меня годами страдания за минуту, в которую умышленно оскорблю ближнего... Страсти должны не счастливить, а разрабатывать душу. Делайте – что и как можете, только делайте добро; а что есть добро, спрашивайте у совести” . Много разочарований и страданий постигло, верно, этого человека, если вдруг в том же дневнике встречаем такие строки: “О мои друзья! Нет более друзей!”. Этот суровый человек, у которого в облике, по словам Герцена, “было что-то волчье и даже лисье”, очень любил детей; много лет был попечителем петербургской детской больницы и “Демидовского дома призрения трудящихся”. Поступая на службу в III Отделение, он убеждал  жену: “...действуя открыто... не буду ли я тогда достоин уважения, не будет ли место мое самым отличным, самым благородным?” Многое пришлось “зажать” в себе, перебороть... Ибо знаем Дубельта и другим. Своим подручным выдавал вознаграждение непременно в сумме, кратной тридцати –  в память о 30 сребрениках Иуды, как сам любил шутить. Этот человек, любящий детей и понимающий страдания других, человек  высокообразованный, знакомый со всем цветом русской культуры, сам не  чуждый творчеству, любитель театра и “почетный гражданин кулис” – этот человек производит следствие по делу петрашевцев; этот человек скажет о Пушкине А. А. Краевскому после смерти поэта: “Э-эх, голубчик, никому-то не нужен ваш Пушкин... Довольно этой дряни сочинений-то вашего Пушкина при жизни его напечатано, чтобы продолжать и по смерти его отыскивать  “неизданные” творения да и печатать их!” Сложна натура человеческая. Жизнь всё же ох как меняет людей...   

                * * *

У Лермонтова в пору его пребывания под арестом в 1837 году то и дело встречаются записи о том, что бабушка его хлопочет у Дубельта. Дубельт, разумеется, мог замолвить словечко и генералу Клейнмихелю, непосредственно занимавшемуся делом о стихах, – и наверняка замолвил.  Известно, что Дубельт вел некие разговоры о Лермонтове со своим другом, Михаилом Орловым. О том, что Дубельт просил о Лермонтове Орлова (с целью, чтобы тот походатайствовал перед Николаем), есть свидетельства А. А. Краевского. О хлопотах Арсеньевой у Дубельта упоминают А. И. Тургенев, В. А. Жуковский. Результат всех этих хлопот был более чем положительный –  как видим, Лермонтов не только был переведен в привилегированный полк, но, даже заболев, имел возможность лечиться на водах в Пятигорске , а уже через семь месяцев был возвращен в гвардию – переведён в лейб-гвардии Гродненский полк, что стоял недалеко от Новгорода, с разрешением бывать в Петербурге (!). Хороша ссылка! В последнем повороте судьбы Лермонтова, кстати, приняли участие и другие лица, в частности, снова великий князь Михаил Павлович, к которому Арсеньева обращалась с просьбой походатайствовать у государя, – разумеется, это помимо ходатайств адъютанта великого князя, родственника Лермонтовых А. И. Философова. Позже помогали Лермонтову и другие влиятельные люди – начальник штаба войск по Кавказской линии, генерал Павел Иванович Петров (тоже, между прочим, родственник Лермонтова, точнее, его родной дядя), генерал-майор Владимир Дмитриевич Вольховский, лицейский товарищ Пушкина... Помогал в этом деле (снова и снова) граф Александр Христофорович Бенкендорф, шеф III Отделения, как говорилось, вовсе не знавший Лермонтова  – он трижды обращался к Николаю. Думается, что ходатайство последнего перед царем сыграло решающую роль. В этом случае заступничество Дубельта (и его приятеля Орлова) не вызывает сомнений. Когда перевод в Гродненский полк совершился, бабка в одном из писем обмолвилась так: “Истинно была как ума лишенная. Теперь начинаю понемногу отдыхать...” Надо сказать, что и до Новгорода, еще на Кавказе, Лермонтов не чувствовал себя неуютно. Он уже не однажды бывал там со своей бабкой – на Тереке находились имения Столыпиных, в частности тетки Лермонтова Хастатовой, которую он хорошо знал, любил и которую навещал, будучи “ссыльным”. Надо сказать, что и  последующие ссылки Лермонтова не были столь уж “ужасными” и продолжительными. Наверное, и здесь не обошлось без участия Леонтия Васильевича. Во всяком случае, трудно отрицать, что этот человек сыграл некую положительную роль в судьбе поэта.

Может быть, теперь более оправданной покажется версия о портрете поэта – что это была не только мысль о “спасителе”, но и в некотором смысле тайный “сигнал” ему, намек? Ведь Лермонтов понимал,  что рукопись его стихотворения вполне может попасть в руки шефа жандармов...

Что касается Пушкина, то если отрицательная роль Дубельта в судьбе поэта ничем не подтверждается, то и положительная не подтверждается ничем. Да и с какой стати генералу было хлопотать о Пушкине?.. Другое дело, что имя Дубельта оказалось потом тесно связано с именем Пушкина – как и с именем Лермонтова. М-да, странно как-то соединила судьба этим именем судьбу двух величайших людей России...

* * *


Однако какова дальнейшая судьба “родственных” уз Пушкина и Лермонтова? Как развивались события после женитьбы Михаила Леонтьевича  Дубельта  на  дочери  Пушкина?  Почему  поэтам “посчастливилось” быть в родстве всего около десяти лет?

Увы, Михаил Леонтьевич, как уже я рассказывал, был человеком не только необузданного нрава и отчаянным игроком, но и ужасным мотом. Он скоренько промотал и все свое небольшое состояние, и небольшое состояние жены. В довершение он бешено ревновал жену ко всем, к кому можно. Бывало, даже бил её... В 1864 году Наталья Александровна, не выдержав, бросает мужа и с тремя детьми на руках уезжает в Венгрию, к своей тетке – баронессе Александре Николаевне Фризенгоф (урождённой Гончаровой). Начинается долгий бракоразводный процесс (тогда это было делом нелегким). Лишь через шесть лет, к 1868 году, удается уладить дело. Вскоре Наталья Александровна вступает в новый – морганатический – брак с представителем немецкого королевского дома, принцем Нассауским, и получает титул графини Меренберг.

История с неудачным замужеством тяжело подействовала не только на саму Наталью Александровну, но и на ее мать – Наталью Николаевну Пушкину-Ланскую, некогда удивительную красавицу, легендарную жену великого поэта. Разрыв дочери с Михаилом Дубельтом, а потом отъезд ее за границу сломили хрупкий организм Натальи Николаевны. Она тяжело заболевает и начинает таять на глазах. Через полгода она умирает. Это произошло в конце 1863 года. Так, если генерал Дубельт не имел отношения к судьбе поэта, то его потомок стал косвенным виновником гибели супруги Пушкина...

А графиня Наталья Александровна Меренберг осталась жить за границей, в Германии. В 1880 году она приезжала в Москву на пушкинские торжества со своим двадцатичетырёхлетним сыном от первого брака –  Леонтием Михайловичем Дубельтом, морским офицером. Она присутствует на открытии памятника отцу. На этом празднике со своей знаменитой речью о Пушкине, между прочим, выступает Достоевский. А в двух шагах от него стоит внук давнего гонителя его – и пушкинский внук. Один из очевидцев вспоминал, что внук Пушкина был так разительно похож на своего великого деда – и тонким носом, и широким разлетом ноздрей, и смуглостью лица – что казалось минутами, будто среди толпы стоит сам великий поэт... Да только фамилия у него была – Дубельт...