Цветы зла - Сделка. Продолжение 2

Сделка - недетская сказка

Цветы зла

Пионы с каждым днем превращались в скомканные салфетки. Они уже не были снежно-белыми, а обратились в слоновую кость, местами тронулись бежью. Внутри бумажных лепестков еще сохранялся аромат лета. Только теперь он звучал, как состарившиеся духи, прогорклые свечи, одиночество. Это был запах квартиры набожной соседки с четвертого этажа. Несмотря на чистоту и уличный свет она казалась пыльной, с густым ощущением уходящего времени. Большой старинный шкаф черно-коричневого цвета, туалетный столик с иконами, распятием, вазочками, шкатулками, свечами и кровать, которая совсем не обращала на себя внимание. А этот угол со всякой, казалось бы, мелочью, оттягивал взгляд к себе, отвращал от всего. Как от намоленного места, от этого угла расходились покой и тайна. Пахло ткаными дорожками, тестом, очками в тяжелой некрасивой оправе, платком, скрывающим серебряные волосы, валенками, куда прятала больные ноги. И, если когда-то была у нее другая жизнь, с другими ароматами и вещами, то все, что от нее осталось, это единственная комната, всегда выходящая за порог, как только дверь в квартиру открывалась или закрывалась, а след, шлейф одинокой женщины, заполнившей собой пространство, еще тянулся по подъезду, пока не смешивался с холодными перилами и ступенями.

Мелкие лепестки пионов падали крошками иссушенного безе на массивный овальный стол. Эта метаморфоза, краткий миг между цветением и скорой смертью, всегда завораживала. Чем и прельщаются художники – написать цветы, пока они не завяли. Прожить скорее лето, пока не ушло. В этом состояла большая ошибка: скорее спешить жить. Цветы никуда не торопились, а лишь следовали установленному временем и природой закону – пройти все этапы: от семени до чашечки, соцветия, чтобы потом стать пылью, уйти в прах земной, откуда и пришли. У старых цветов, как и состарившейся плоти есть свой уникальный запах.

Злой, спертый, толстый, как фланелевая рубаха, воздух она почувствовала, когда писала свой первый текст про старуху, заточенную в однушку. Портрет нарисовался сам собой, прилетел, как файл, который не ждешь, застрял в голове занозой, не отпускал до последней строчки. Когда спустя много лет в доме престарелых она увидела соседку с четвертого этажа, то поразилась сходству. Старость пахла коридорной горечью, смешанной с потом, мочой, кислыми щами, шамкающими ртами; смотрела мутными глазами, полустеклянными, едва влажными, чаще сухими кусочками коричневатого или сероватого цвета на сморщенных лицах. Старики вырастали из тесных комнат и коридорной тьмы, как те самые цветы зла, которых едва коснулось нечаянное солнце. Кто-то настолько иссох, что превратился в жесткий стебель, у кого-то с головы сдуло некогда кудрявый венчик, а у той дамы с круглой вазой на шее чудом сохранился белесый пушок, и теперь она похожа на осеннюю травинку, неприметную летом, но осенью среди угасающего пестрого ковра выделяется своей непривычно мягкой макушкой. Таких полно по берегам водного канала, где теперь развернулась стройка. Дурацкая, совершенно испортившая весь пейзаж. В островах зелени, даже если они внутри плотных городских застроек, иногда все еще можно укрыться от уличной суеты, как в райских кущах. Хочется разделять мнение некоторых искусствоведов, что изображение земли и неба, воды, облаков, солнца и деревьев на картинах, есть ничто иное как тоска человеческая по Эдему, откуда изгнали первых обитателей. А теперь все чаще человек сам отвоевывает и захватывает у природы когда-то созданную для него обитель, превращая ее в скопления безжизненных уродливых конструкций с функциями для проживания. И ищет, безнадежно ищет свой потерянный рай, заполняя внутреннюю пустоту всем, чем угодно, лишь бы не осталось ни толики душевного неудобства, ни места для лишних метафизических вопросов.

Сушившееся на балконе одеяло распустило бордово-сиреневые цветы. Опять скажут, что это грустный рассказ, пессимистичный. Ну, а что ожидать от человека, написавшего сказку «Позднецвет» и отравленного антидепрессантами в лучшие свои годы? Когда живешь с ощущением, что каждый день похороны, но сил и зубов нет, чтобы пережевывать поминальные тефтели в банкетном зале. С таким мироощущением остается разве что заполнять полотна красками и обезболиваться очередной порцией художественной эмоциональности. Думаете, легко найти парковку, где тебя никто и ничто не будет трогать, а высвободившаяся доза экзистенциональной печали будет питать твои тексты или картины, пока не ослабнет цепкая хватка бога? Кому как ни ему выгодны такие сделки?

Леета отложила писанину. Затекла шея.

- Что делаешь?

Ли разбудило прилетевшее от нее сообщение.

- Сплю. Всю ночь заканчивала картину, - ответила она. – Цветы зла. Он уже лайкнул.

- Ой, - выпалила Леета, подумав, и тут цветы.

Пес балансировал между желанием быть успешным, продаваемым художником и творцом, которому безразлично, как его воспринимает общество, и готово ли оно ему платить за его талант. Он не был обделен той самой искрой божьей, о чем прекрасно знал, был о себе достаточно высокого мнения, не зазнавался, но лишний раз не отказывался напомнить о себе и своих картинах.

Он носил в себе некую смесь любителя развлечений и отшельничества. Если женщина творит тайну в собственном взгляде, жесте, улыбке, расстегнутой на груди пуговице, взывающем ажуре чулок из-под юбки, то мужчина создает тайну тем, как он распоряжается словами, как он мыслит,  жонглирует вербальными построениями, прожигает ли через пакеты передач данных слабые места и стороны своей собеседницы, которая уже нашла его фото в соцсети. Фото, где продолжение татуировки скрывают джинсы.

- Ты ел каперсы?

- Нет.

- Ты не ел каперсы? – удивленно переспросила Ли, выцепляя из банки крупные бутоны с хвостиками.

- Нет, слышал, но не ел. Ого, какие большие!

- Да, какие-то совершенно обалденные и огромные.

- Сейчас рассмакуем, - ответил Пес.

Когда он отпустил ее утром, совершенно потерянную после сексуально-гастрономических изысков, Ли поймала себя на очень четком, даже вкусовом флешбеке. Это воспоминание в ее новой памяти имело образ человека, который когда-то ее потряс. Как и другие незнакомцы, он явился из сети, после чего разоблачился в очной ставке, провернул с ней пару романтических встреч, задушил ее своими приторно пряными посланиями и музыкой, а потом исчез.

Сейчас воспоминание о нем закоротило в памяти Ли текстом-справкой, отчего ее кожа покрылась арабской вязью, тонкие запястья обросли браслетами, ажурные кольца впились в пальцы, а лицо облачилось в оранжевое кружево хны. Ресницы расправились тонкими черными веточками, сквозь органзу она зашептала имя своего господина, стального цвета глаза в жирной подводке засветились, едва она расслышала музыку, ставшую для нее коконом из восточных специй. Тогда в ее тело проникли далекие заморские голоса. А он неслышной змеей заполз в ее душу, замер, выгнувшись над сердцем в ожидании броска.

Ли резко качнула головой, чтобы стряхнуть с себя этот далекий флешбек. Загружалось новое впечатление, свежее и настолько яркое, что Ли передергивало короткими спазмами от одной только мысли.

Пес упивался ее плотью, как и тот пришелец из прошлого, с единственной лишь разницей, что тот не писал картины. А Пес, обожая женское тело, проникал в него с целью запечатлеть чувства и формы на холсте, вплоть до скандалов. То самое «Происхождение мира», коим прославился французский живописец Курбе, в современном видении Пса было и отверстием, и цветком, бутоном, и каперсом, если уж на то пошло, за который ему потом предъявляли. Недовольные клумбы, с которых он собирал свои цветы, чувствовали себя униженными, если не оскорбленными, когда видели в его картинах сходство со своими нежными лепестками.

Однако в ту ночь Ли не чувствовала, что ее разоряют, как роскошный цветник. Скорее, к утру она ощутила себя устрицей, вскрытой ловкими пальцами иллюзиониста и выпитой без остатка. Судя по тому, с каким аппетитом он ее уничтожал, это была какая-то ну, очень бесконечная устрица, столь же редкая, как и каперсы из той самой банки. Настоящие цветы зла в рассоле.