Дед Михаил Иванович Пархаль

Мой дедушка по материнской линии, Михаил Иванович Пархаль мещанского сословия, родился в Витебске в 1860-ом (или 1861-ом) году. Его отец, мой прадед, Иван Пархаль упоминается в справочном календаре Витебска за 1860 год, как православный мещанин, предприниматель, имеющий свою мануфактуру по производству канатов и веревок с годовым доходом 370 рублей в год.
По тем временам это были не очень большие деньги, но, судя по нижеприведённым данным, вполне достаточные, чтобы жить безбедно. На них можно было купить 75 пудов сала (1200 кг.), или сахару 50 пудов, или более 6 тысяч литров водки. Гусь стоил 30 копеек, поросёнок столько же, мыло – 25 копеек за кило, гусиное перо для письма – 1 копейка. Годовая зарплата школьного учителя – 80-90 рублей. Дневной заработок земледельца – 15-20 коп. Билет на поезд Санкт-Петербург-Москва (3 класс) – 9 рублей.
У прадеда Ивана Пархаля было два сына Павел и Михаил. По идее, как писано в сказке, один должен быть умным, второй дураком. Но оба оказались умными, практичными ребятами. После смерти Ивана – моего прадеда – братья сначала вместе занимались канатно-верёвочным делом, но потом разделились. Павел Иванович остался в доме отца при фабрике. Михаил Иванович женился на моей бабушке Евдокии Лукиничне Орех, витебской мещанке.
Женился дедушка в зрелом возрасте, ему было уже гораздо за тридцать, женился не по страстной любви, а с умом, выбрал себе невесту по рекомендации дальних родственников. Бабушка была моложе деда на 15 или 18 лет. На фотографии дедушка выглядит строгим, лицо удлинённое, глаза тёмные, нос прямой тонкий и длинный – лик почти иконописный.
После женитьбы дед купил недостроенный одноэтажный деревянный дом с погребом, чердаком и небольшим участком земли в городе Невеле. Участок был расположен между улицей Зелёной, ныне ул. Герцена, на которую выходил фасад дома с тремя окнами, и берегом большого Невельского озера, что позволяло выходить в озеро на лодке по прорытому дедом каналу. На этот дом дед долго копил деньги ещё будучи холостым, и во многом себе отказывал. Земля и дома были дорогими. 
Дом в последствии был достроен и приспособлен под небольшое хозяйство с садом, огородом, хлевом, курятником и хозяйственным сараем. На участке был вырыт собственный колодец. Дом в настоящее время принадлежит моей двоюродной сестре Маргарите Петровне и находится в хорошем состоянии. В нём можно смело жить и не тужить. Однако желающих пока не находится. Все родственники привыкли к городской жизни с её условными удобствами и удовольствиями и не хотят их терять.
В Невеле мой дед открыл своё дело по производству веревок. Его старшему брату Павлу перешли в наследство, как старшему сыну, дело прадеда и большой дом в Витебске. Этот дом сохранился до нашего времени и по сей день называется в народе "Дом Пархаля". В нём сейчас размещается какое-то учреждение местной администрации.
Племянник деда Иосиф Павлович, сын старшего брата, который участвовал в боях первой мировой войны, был взят в плен чехами. В Россию он не вернулся, сумел окончить Пражский университет, после чего переехал во Францию. Скорее всего это и был тот прапорщик Добровольческой армии, который упоминается в предисловии. Дедушка с ним был в переписке, но в 1937 году ночью в дом приехали люди из НКВД и предупредили, что если он не прекратит переписку, то будет арестован. Переписку пришлось прервать, все были очень напуганы угрозами НКВД. Дальнейшая судьба Иосифа Павловича нам неизвестна.
До революции 1917-го года и во времена НЭПа дед мой довольно успешно тащил на себе дело по изготовлению веревок. Но после НЭПа был определён в государственную веревочную артель, где не смог работать из-за разгильдяйства членов артели с их небрежным отношением к труду и пьянством. Верёвки плелись из рук вон плохие, а дед этого не терпел. Его же верёвочная продукция всегда были высокого качества и пользовались особым спросом.
Выйдя из артели, он опять стал заниматься изготовлением верёвок частным образом и был зарегистрирован как частный ремесленник с одним наёмным работником, за что был лишён избирательного права, как эксплуататор чужого труда. Его небольшое производство размещалось в балагане, раскинутом на дальнем конце огорода, у озера. В балагане была вся необходимая оснастка для плетения веревок.
Вставал дед очень рано, не завтракал, молился Богу и уходил работать. По утрам бабушка – его жена – готовила в русской печке еду. Ухватами ставила чугунки в печь, чтобы пища томилась. Часам к 11-ти еда была готова, и дед приходил "снедать", т.е. завтракать.
Снедали кашей, хлебом, пили кисель, компот из сушеных яблок или травяной чай, заваренный из мяты, чабреца или череды. В хорошие времена на стол выставлялись и пироги. После еды дед отдыхал непродолжительное время и опять уходил в свой балаган. В царское время и при НЭПе его изделия в основном покупали оптом перекупщики-евреи и затем продавали их на рынках с хорошей маржинальной прибылью. Часть платили ему бумажными деньгами, а часть царскими золотыми монетами, очевидно по договоренности. Во времена НЭПа золотые николаевские рубли ходили нелегально.
В советское время дед был обязан всю продукцию сдавать государству. В те времена веревка – был товар очень ходовой, нужный в любом мужицком хозяйстве.
Золотые монетки дед собирал не в ущерб семье, но на "чёрный день". Так было принято в семьях, имеющих определённый доход. Прятались монеты на чердаке под трубой, в коробочке из-под монпансье.
Моя мама, будучи ребёнком, играла как-то на чердаке и нашла эту красивую коробочку, открыла её и удивилась, увидев там маленькие золотые монеты. Она рассказала об этом бабушке. Та ей строго настрого приказала об этом никому не говорить и монеты не брать. Но мама всё равно украдкой залезала на чердак специально "поиграть в монетки", клала коробочку на место после игры и никому ничего не рассказывала. Если бы стало известно соседям об этих деньгах, то могли бы донести в НКВД и тогда беды было бы не миновать. Хотя найти коробочку с монетами было непросто. Она лежала в
нише печной трубы и плотно была заложена кирпичом.
Может быть, дед собирал эти деньги в надежде на возвращение былых времён. Последнего императора Николая II-го дед очень почитал. За печкой тайком прятал его портрет, где он был изображён с императрицей Александрой Федоровной. В те времена это было опасно. Если бы кто прознал, могли и донести. Тогда тюрьмы было бы не миновать.
Деду так и не пришлось воспользоваться этим золотом. Когда наступил "чёрный день", они вместе с бабушкой спешно бежали в Чувашию во время наступления немцев, т.к. их сын Петр Михайлович был на фронте, коммунист и женат на еврейке Нине Шапиро, которая и подвигла их на спешный побег, боясь прежде всего за себя и за своего маленького сына Валеру. Если бы она осталась, немцы её наверняка бы расстреляли. А заодно и деда с бабушкой, если бы узнали все подробности родственных связей. А охотники выслужиться перед врагами и донести на соседа, к сожалению, находились.
В чувашской деревне деда с бабушкой приняли хорошо. Очень уважали за то, что их сын на фронте. Выделили им избу с печкой и помогали всем, чем могли. По традиции чуваши очень почитали стариков. По словам бабушки чуваши народ очень простой и добрый.
Дедушка скончался в 1943 году в возрасте 83 лет в чувашской деревне, где их приютили. Там и похоронен. До последнего дня он был на ногах, на здоровье не жаловался. Со слов бабушки в день смерти он колол дрова и, придя со двора, сказал: "Дуня, поставь-ка самовар!" а сам прилёг отдохнуть. Когда бабушка пришла его будить он уже отошёл ко Господу.
По воспоминаниям мамы, дед был худощав, среднего роста. Ел всегда мало, но простую и хорошо проваренную пищу, т.к. страдал катаром желудка. Был очень благочестивым верующим человеком. Даже во дни самого тяжелого гонения на церковь, он исправно посещал все службы и отдавал десятину. Через церковь посылал деньги в Иерусалим. Всегда давал милостыню нищим, которых, было тогда довольно много, они ходили по дворам и просили на пропитание. Для милостыни на крыльце дома стояло большое лукошко с нарезанными кусками хлеба, которые давались каждому просящему, а особо убогим доставалась и мелкая монета. Принимались дома и странники, идущие на богомолье, их сажали за общий стол и оставляли переночевать.
Ночевали странники на печке, где были сложены полушубки, валенки и старые одеяла. Однажды, после такой ночевки, пропали два хороших новых овчинных полушубка. Дед не рассердился, а только сказал: "Им нужнее". И продолжал принимать странников.
Всю свою жизнь он провел в трудах ради благополучия семьи, был единственным кормильцем и добытчиком, всегда чувствовал свою ответственность за семью перед Богом. Был справедлив, по большей части молчалив, лишних слов на ветер не кидал. С детьми был строг, но никогда их не бил и не обижал понапрасну. На то, что они были пионерами, комсомольцами и атеистами смотрел со смирением, никогда их не попрекал и не принуждал к вере, только тихо о них молился.
Видимо, по своей житейской мудрости, он понимал, что властям надо было воспитать поколение безбожников и не хотел поселить в их юных душах какую-то двойственность от того, что в школе говорили: "Бога нет!", а дома заставлять Ему молиться. Да и сопротивление власти считал за грех. Также терпеливо он относился и к веяньям моды, которые, несмотря на всеобщую бедность, проникала в молодежную среду.
Когда мама, приехав как-то на каникулы из Великих Лук, где она училась в медицинском училище, предстала перед дедом с волосами, обесцвеченными пергидролем, он только покачал головой и сказал: «Куда ж твои шикарные каштановые кудри делись? Ишь что выдумала. Только волосы испортила!»
Дед никогда не пил водки и не курил табака. Ставил своё вино из чёрной смородины и пил его только по праздникам из маленькой рюмочки. На чердаке дома дед заготовил дубовые доски на гроб, чтобы родным было меньше забот при погребении. Но доски так и не понадобились, он умер далеко от родного дома.
Золотые монеты, спрятанные им на чердаке, сыграли впоследствии свою трагическую роль. Недаром сказано в Евангелии: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд,…». А дед наш по Евангелию и жил.
Его сын, Петр Михайлович, после войны пришёл с фронта в отчий дом. Дом после немецкой оккупации сохранился хорошо, так как при немцах в нём был не то штаб, не то какая-то канцелярия. Немцы в плохие дома не заселялись.
Однако крыша и кирпичная труба, проходящая через чердак, требовали ремонта. Для этого дядя нанял работника, который нашёл спрятанные в трубе золотые монеты, присвоил их и пытался продать. Но был задержан и обо всём рассказал следователю. Петра Михайловича допрашивали о происхождении денег, на что он простодушно ответил, что ничего о них не знал и слыхом не слыхивал. Что было сущей правдой. А если бы знал, то они бы не лежали на чердаке, а были бы сданы в Гохран. Что тоже не исключено, зная его исключительную честность и веру в политику партии и правительства. Следователь, видя его безыскусную откровенность, поверил ему. В итоге Петра Михайловича отпустили, а работника, нашедшего клад, посадили в тюрьму на длительный срок.