В блокаду

               
Те испытания, которые перенесла моя мама во время ленинградской блокады, по своей тяжести, просто не укладываются в сознании. Она рассказывала, что голод начался внезапно, после разгрома больших продовольственных Бадаевских складов, в которые, как нарочно, накануне войны, было свезено все городские продовольственные товары. Немцы бомбили склады планомерно и по наводке. Многие жители Ленинграда видели людей, подающих из ракетниц сигналы вражеской авиации. После выпуска ракеты, они быстро и умело скрывались, видимо диверсанты были специально обучены.
В конце 1941 года голод уже был лютый. Мой отец Павел Семенович, муж моей мамы, был призван в армию. Маму, как и всех бездетных молодых женщин направляли на рытье окопов вокруг Ленинграда. От тяжелой работы и голода моя тщедушная матушка буквально падала от усталости.
Ей удалось устроиться медсестрой в военный госпиталь, что освобождало от землеройных работ, но работа в госпитале была ненамного легче. Раненых привозили без перерыва на больших грузовых машинах, и они в большинстве своем, быстро умирали. Работа состояла больше из погрузки трупов в машины, чем в оказании медицинской помощи.
Кормили персонал жидким супом, состоящим из воды, крупы и соли, больше было воды. Но за погрузку трупов выдавали 150 граммов спирта, которые можно было обменять на пайку хлеба и спички у бойцов ленинградского фронта, находящихся в городе в увольнении.
Госпиталь находился далеко от дома, транспорт вскоре перестал ходить, мама была крайне истощена и не могла уже добираться до госпиталя пешком, тем более что зимы были очень суровые.
У неё выявили дистрофию последней степени и положили в больницу, где было "усиленное питание", состоящее из того же жидкого супа, 200 граммов черного хлеба и маленького кусочка белого хлеба. В больнице соблюдался постельный режим. Каким-то чудом ей удалось выжить. Конечно, большую роль в этом сыграла её молодость, и привычка очень мало есть, унаследованная наверняка от отца Михаила Ивановича.
Пожилой лечащий врач очень жалел маму, оставшуюся совершенно одной в этом голодном городе с постоянными обстрелами и бомбежками, на которые от истощения и голода уже мало кто обращал внимание. Ему как-то удалось раздобыть для неё половину буханки хлеба, по тому времени – огромное богатство. В напутствие он сказал, что надо уходить из больницы и выкарабкиваться самой.
Ушла она из больницы, опираясь на палку, в одном больничном халате и тапках, так как её одежду и обувь кто-то украл. Драгоценный хлеб она крепко прижимала к груди под халатом.
Придя домой, она обнаружила, что комнаты её заняты соседями, из вещей ничего не осталось. Соседи выглядели сытыми, муж соседки работал на продовольственном рынке. Ей пришлось поселиться в маленькой пустой комнатушке, оконных стекол частично не было, проёмы были забиты фанерой. В комнате, к счастью, осталась буржуйка, которая и спасала её от холода.
Не голодали только те, которые имели продуктовые запасы или работали в системе общественного питания. Маме с большим трудом удалось нелегально устроиться в столовой. Там она вечерами мыла полы, когда столовая уже закрывалась. За это ей разрешали выскребать жалкие остатки каши со стен котлов. Грязной работой работники столовой заниматься не хотели.
Из одежды маме удалось раздобыть кое-какие обноски, а к зиме – осеннее драповое пальто, платок и обрезанные валенки. Мама ещё летом, после госпиталя, устроилась на работу в архив, а вечерами мыла полы в столовой. Хлебная карточка была для служащих, позволяющая купить 125 грамм тяжелого чёрного хлеба с опилками. Больше никакого продовольствия в городе не продавали. 
После трёх месяцев работы в архиве, она случайно зашла на Центральный Ленинградский Телеграф рядом с домом и узнала, что там требуются телеграфистки. Её брали ученицей. Но хлебная карточка была уже рабочей – 250 грамм хлеба.
Однако из архива её не отпускали, требовали замену – действовали законы военного времени. Выручила пожилая соседка Евдокия Николаевна, которая жалела маму и относилась к ней как к дочери. Евдокия Николаевна заменила маму в архиве, и мама ушла работать в Центральный Телеграф.
Работа была очень интенсивная. Телеграммы шли сплошным потоком, работали сутки через сутки. Ночью давали короткое время поспать на столе. Девушки-телеграфистки ложились и засыпали моментально, через два часа их будили.
В городе народу было очень мало, голодная смерть косила нещадно. Умирали прямо на улицах, падали во время ходьбы, и никто не помогал, потому что наклонившийся помочь тоже падал и не мог подняться от слабости.
Первый трамвай, пущенный весной 1942 года, проходил по городу почти пустым, ни у кого не было сил подняться по ступенькам в вагон. Когда открылись первые бани, люди, приходившие помыться, тоже нередко умирали в них, так как не было сил донести шайку с водой до скамейки.
Однажды, возвращаясь с работы, мама увидела, что из подвала их дома выгружают много окоченевших трупов подростков, это были тела учащихся ремесленных училищ, пытавшихся согреться в подвале.
Отец рассказывал, что этих мальчишек-ремесленников объедали «дядьки». Так называли руководителей этих училищ. Паёк, положенный для учащихся, они съедали сами, обрекая на голодную смерть своих подопечных.
Подойдя к дверям дома, мама увидела на снегу дохлую крысу, хотела её взять, чтобы дома сварить, но передумала. Потом вернулась обратно, но крысу уже кто-то подобрал.
В голодном Ленинграде были съедены все кошки. А крысы считались даже деликатесом. Придя домой, мама съедала хлеб, полученный по рабочей карточке, запивала его холодной водой из ведра. Водопровод не работал, за водой ходили на Неву довольно далеко.
Ложилась спать на полу, не раздеваясь, и засыпала под угасающее пламя буржуйки. Ночью, сквозь сон она слышала, как из дыры в полу выходила большая крыса и ходила, стуча лапками по полу, видимо искала крошки. К утру крыса уходила. А может быть всё это только снилось.
Спасло маму от голодной смерти ещё и то, что от работы её периодически посылали на подсобное хозяйство в поселок Стрельна под Ленинградом. Там выращивали овощи, якобы для столовой работников телеграфа, но никто никогда не видел в столовой этих овощей. Рвать же овощи с общественных грядок было запрещено. Это приравнивалось к воровству. За такие провинности могли отдать под суд. За порядком строго следили специальные надсмотрщики. Но молодые девчонки научились ловко таскать овощи и прятать в ватниках, для чего были сделаны в одежде специальные дырки. Вечерами варили раздобытые овощи у себя в бараках. На подсобном хозяйстве все оживали.
Немцы стояли совсем близко от Стрельны. В самом поселке было слышно, как они переговариваются у себя в окопах. Во время артобстрелов Ленинграда снаряды пролетали прямо над грядками и бараками. В начале 1944 года по всему Ленинграду и окрестностям разносилась непрерывная оглушительная канонада, люди радостно   говорили: "Погнали немца!"
После прорыва блокады город вздохнул, норму хлеба значительно прибавили и появились коммерческие магазины, где за 30 рублей можно было купить белый круглый хлеб. При первой возможности мама так и сделала: купила этот хлеб и долго растягивала удовольствие, съедая каждый день по маленькому кусочку, да больше она и не могла съесть из-за сильно уменьшившегося желудка.
Победу нашей армии мама встретила на огородах. Она сама удивлялась, что несмотря на все своё бедственное положение, она ни на минуту не сомневалась в нашей победе над немцами. Почти все говорили тоже самое.
В день победы не было какого-то особенного ликования. Все знали по сводкам, что война подошла к концу. И победа была принята, как закономерный свершившийся факт, а объявление о ней – просто как её юридическая констатация.
Всё это только малая толика того, что пришлось испытать во время блокады. Во время тяжких испытаний мама чувствовала, что её хранит какая-то неведомая сила. Вокруг умирали люди моложе и сильней её, а она выходила из самых тяжелейших обстоятельств. Видимо, родители горячо молились за своих детей, и все они остались живы.
Иногда, ещё в страшные голодные дни, ей удавалось добраться до Николо-Богоявленского Собора, открытого во все дни блокады. Там она простаивала у икон, как могла долго, молилась со слезами на глазах. Верующие ходили в храм, для причастия приносили крошки хлеба от своего скудного блокадного пайка. Рассказывала мама о блокаде всегда с какой-то виноватой улыбкой, как будто сама была виновата в случившемся.