Пол Эрнст. Побег

У него была самая безумная форма сумасшествия, которую я когда-либо видел. Спешу добавить, что я мало с чем встречался. Я уже бывал в психиатрической лечебнице однажды, когда готовил материал для своей статьи об обращении и условиях содержания государственных заключенных, и это было все. Но ни до, ни после нынешней поездки мне не доводилось быть свидетелем ничего подобного.
Однако этот человек не выглядел сумасшедшим. Впрочем, так обычно и бывает. Это был парень среднего роста, с проседью в волосах и выражением печали на худом, мягком лице. Взгляд, полный печали — и решимости. Аккуратно одетый, выверенный в движениях, он был очень занят в своей камере. Некоторое время он не обращал на нас внимания, пока мы с охранником стояли у зарешеченной двери и наблюдали за ним.
Он что-то строил. Брал в руки инструмент, тщательно настраивал его, какое-то мгновение работал со всей деликатностью часовщика. Затем он откладывал инструмент, брал измерители и проверял свою работу. Все очень аккуратно и скрупулезно.
Единственное, что вы не могли видеть, что он строил. И не было видно ни инструментов, ни измерителей, ни верстака. В камере не было ничего, кроме мужчины, прикрученной к стене койки и стула.
Тем не менее этот парень был необычайно трудолюбив. Он хватал несуществующий инструмент, изучал его, нахмурившись, а затем работал им в воздухе, после чего следовали неизбежные измерительные движения.
— Это определенно выглядит так, – тихо сказал я дежурному, – словно там что-то должно быть.
Служащий ухмыльнулся и кивнул. И я продолжал наблюдать, зачарованный.
Вы могли бы угадать в его четких движениях работу с целым набором инструментов. Вот он сверлил отверстие, очевидно, очень маленькое, крошечным сверлом по металлу, вправленному в ручную дрель. Теперь он водил по поверхности детали воображаемым напильником. Затем он принялся что-то распиливать, после чего брал отпиленную деталь с воображаемого верстака и примерял ее на прежнее место – что бы и где бы это ни было.
Наблюдая за ним, я уловил некую закономерность в его действиях. Каждая операция его филигранной работы заканчивалась перемещением на четыре шага влево, в угол его камеры, залитый ярким солнечным светом. Там, как читалось в его движениях, было то, над чем он работал. Там был объект, медленно растущий, кусочек за кусочком, который он изготавливал и собирал.
Это было сверхъестественно. Там просто должно было что-то быть – шкаф, стул, еще что-нибудь, – но ничего, лишь пустота.
Мужчина медленно привинтил воображаемую деталь к воображаемому целому, затем отложил свою воображаемую отвертку и направился к двери камеры, впервые заметив наше присутствие.
— Привет, Ник, – сказал он дежурному. Его голос был таким же мягким, печальным и странно решительным, как и все остальное в нем.
— Здравствуй, – приветливо ответил мой спутник. Его добродушное, широкое лицо повернулось от человека в камере ко мне.
— Познакомьтесь, мистер Ганнет. Это мистер Фриер, газетный корреспондент.
— Неужели? – вежливо ответил Ганнет. Он протянул руку, чтобы я мог пожать ее, мне только нужно было просунуть руку сквозь прутья его двери. Я поколебался, потом ухватился за ее. Он не выглядел опасным.
— Как продвигается дело с твоим «что-бы-там-ни-было», Ганнет? – спросил сопровождающий, без иронии кивая в сторону ярко освещенного угла, где лежал объект внимания мужчины.
— Довольно хорошо, – ответил Ганнет. – Этот чертов пол не совсем ровный. Уклон почти четверть сантиметра на каждый метр. Я должен учитывать это в каждой линии и каждом угле, и это неоправданно усложняет задачу.
— Что конкретно ты строишь? – вкрадчиво спросил Ник. – Знаю, ты никому из нас не скажешь, но не расскажешь ли мистеру Фриеру для его газетной статьи?
— Вот же оно, – пожал плечами Ганнет, указывая в угол. – Сами взгляните.
Я невольно уставился в угол, затем, чувствуя себя дураком, снова перевел взгляд на его кроткое, печальное лицо. Был ли в его серых глазах безумный блеск? Или это было мое воображение? Я не мог сказать наверняка. Я и сам начинал чувствовать себя немного сумасшедшим.

Мы ушли. Мне показали большую библиотеку и комнату отдыха, где «постояльцы» могли отдыхать и читать. Но я без особого интереса огляделся по сторонам, когда мы проходили мимо. Я все время думал о Ганнете.
— Как долго он этим занимается? – спросил я дежурного.
— Это началось почти сразу, как он попал сюда, – сказал Ник. – C год назад. Он поступил сюда в бреду, буянил и сопротивлялся, пытался вернуться домой, где жил со своим сыном и невесткой. По его словам, в его комнате было кое-что, что он должен был забрать. Затем он успокоился, и на следующий день начал выполнять ту рутину, которую вы видели. Иногда он «работает» всего по несколько часов, иногда весь день напролет и до отбоя ночью.
— То, как он возится около того угла, заставило меня подумать, все ли со мной в порядке, ведь я ничего там не увидел, – сказал я. – Это выглядит так натурально. Как будто можно потрогать то, над чем он работает, даже если перед глазами пустота. Кто-нибудь осматривал тот угол, где он проводит время?
— Бросьте, – сказал Ник, – вы серьезно? Кстати, скоро за вами пришлют фургон.
— Но может стоит все же проверить? – настаивал я, улыбаясь.
— Сомневаюсь. У Ганнета есть одна особенность: если кто-то подходит слишком близко к тому углу, он выходит из себя. Так что мы там даже не убираем. Мы пытаемся вылечить этих людей, а не расстраивать их понапрасну.
Мы вышли через массивную дверь главного здания, где рослый служащий пристально посмотрел на нас. Вокруг раскинулась ухоженная территория, обрамленная высоким забором с косыми зубцами по верху.
— Вижу, вы не хотите чтобы кто-нибудь сбежал отсюда, не так ли? – сказал я, кивая в сторону тяжелой двери и высокого забора.
Ник ухмыльнулся:
— Нет. Никто и не сбегал еще. И думаю, не сбежит. До встречи в церкви.
Но встретились мы куда раньше.
После того как я отдал свою статью в редакцию, весь оставшийся вечер я продолжал думать об этом худощавом, с мягкими манерами человеке с печальными, решительными глазами. На следующее утро я продолжал думать о нем. А на следующий день после полудня я снова очутился лечебнице, стоящий перед запертой камерой Ганнета.
Он был так же занят, как и вчера. Но сегодня его активность казалась скорее умственной, чем физической. Он стоял в центре своей камеры, потирая рукой челюсть, и смотрел в освещенный солнцем угол. Ганнет подходил к углу и с любопытством дотрагивался указательным пальцем до какой-то точки в воздухе. Затем он отступал назад и снова осматривал пустоту, медленно пробегая глазами вверх и вниз, как будто по контурам вполне осязаемой вещи.
Наконец он достал что-то из кармана и с более решительным видом направился к углу. Я видел, как его руки двигались близко друг к другу, словно он настраивал микрометр или другой тонкий измерительный прибор. Он приложил руки к волнующей его точке в пустоте.
Как и вчера, сначала он не обратил внимания на наблюдателей у своей двери. Но наконец он заговорил, не отрываясь от своего занятия.
— Привет, Фриер.
— Привет, – ответил я. Во всяком случае, у Ганнета была безупречная память.
— Пришли послушать очередную историю?
— В некотором роде, — уклончиво сказал я.
Он покачал головой, сделав шаг вправо и критически уставившись в пустоту.
— Я не понимаю, как вы это терпите.
— Терпите что? – не понял я.
— Свою работу. Безумие и отчаяние человечества — вот ваш товар на продажу. Вы имеете дело с войнами, голодом и наводнениями, с социальной несправедливостью, политической и гражданской жестокостью. Это интимные факты вашей жизни. Я не понимаю, как вы можете жить среди таких вещей. Я даже читать о них не могу.
Я уставился на него. Я никогда не встречал человека, который казался бы менее сумасшедшим.
— Независимо от того, смотрите ли вы фактам в лицо или на расстоянии, – сказал я, – они все равно остаются фактами, и они все еще существуют. Этого не избежать.
— Но вы можете. По крайней мере, я могу. И я собираюсь это сделать. Я собираюсь покончить со всем этим.
Он присел на корточки и начал медленно водить руками по воздуху, вверх-вниз, затем горизонтально. Он выпрямился и повторил процесс. Клянусь, я мог догадаться, что у него было на уме. Это было что-то вроде стула с очень высокой спинкой и необычно высокими подлокотниками.
Как только я об этом подумал — он сел в него.
Вы видели, как трюкачи на сцене сидят в креслах, скрестив руки на груди, когда под ними нет никакой опоры? Что же, это было то же самое. Я невольно разинул рот, глядя на Ганнета, расположившегося в воздухе. Не такой уж невозможный трюк, но всегда захватывающий.
Он соскользнул с кресла и подошел к двери.
— Я не могу воспринимать жизнь такой, какая она есть сегодня, Фриер. Безволие, скажете вы, но как уж есть.
— Значит, вы покончите с этим, – кивнул я.
— Именно так. Не зря же я математик и изобретатель.
Какая жалость! Я чуть не сказал это вслух, но не стал. Мне определенно понравился мистер Ганнет и его печальное лицо.
Он насмешливо уставился на меня.
— Вам не нужно беспокоить Ника, – сказал он. – Я не намекаю на самоубийство. Я имею в виду побег буквально.
— Сбежать? Но как же запертые двери, высокие стены снаружи?
— Ах, стены! Решетки! – Он махнул рукой, словно разгоняя их.
Он вернулся в свой освещенный уголок и возобновил критический осмотр и приготовления своего «ничего».
— Возможно, завтра у вас появится новая история, Фриер, – мягко сказал он. А затем он повернулся ко мне спиной, давая понять, что разговор окончен.

По дороге назад я разыскал Ника. Я чувствовал себя предателем, но я знал, что это было для блага моего нового друга.
— Ганнет говорит о побеге, – сказал я.
На широком лице Ника появилась привычная ухмылка.
— Забудьте об этом. Он уже произносил эту фразу раньше. Никто не смог выбраться отсюда.
Он проводил меня до высоких ворот в заборе и помахал рукой, когда я садился в свою машину.
Я больше не собирался возвращаться. Я не хотел больше видеть Ганнета. Он был таким славным парнем. Но на следующий день я стучался в ворота лечебницы в третий раз, вызванный звонком Ника.
— У меня есть эксклюзив для вас, если интересно, – сказал он. – Побег. Не знаю, важно ли это, но это первый побег из учреждения. Данный факт прибавит внимания любой статье.
— Побег? – переспросил я.
— Да. Ваш собеседник, Ганнет.
— Значит, он это сделал! Но как?
Ник хмыкнул в ответ:
— Полагаю, вы мне расскажете.
— Ночью?
Он покачал головой:
— Некоторое время назад, средь бела дня. Его видели в камере в десять часов. Час спустя комната опустела. Он пропал.
— Но он не мог просто уйти.
— Нет, – сказал Ник, – он не мог.
— Его дверь была не заперта?
— Наоборот. Она была заперта снаружи, когда мы пришли проверить сообщение о его исчезновении. Решетки на окнах тоже в порядке.
— Вы обыскали территорию?
— Конечно, ни следа. Его нет ни в одном из зданий. Никто не видел его после одиннадцати часов. Он испарился, а его камера все еще заперта.
— У вас должно быть какое-то представление о том, как ему удалось сбежать.
— Понятия не имею. Потому что это невозможно сделать. Только так и случилось.
— И как мне написать из этого статью? – спросил я.
— Откуда, черт возьми, мне знать? Это ваша забота.
Я сунул в рот незажженную сигарету, потому что курить здесь было запрещено.
— Что по-вашему он все-таки строил? – задумался я.
Ник фыркнул:
— Я ничего не предполагаю по этому поводу. Если бы я это сделал, то стал бы таким же сумасшедшим, как и он. Что ж, вот ваш эксклюзив, если вы знаете, что с ним делать.
Я не знал, что с этим делать, поэтому в конце концов передал материал в том виде, в каком он есть сейчас. На самом деле, это та самая история. И маленький человек с большим козырьком на голове за столом редактора тут же вернул ее обратно. Ни в чем его не виню.
Никто никогда больше не видел Ганнета. Думаю, больше о нем никто никогда не вспоминал. Кроме меня. Несколько дней спустя я почувствовал прилив любопытства и отправился в его камеру, вооружившись уровнем и стальной линейкой.
Пол зарешеченной палаты, которую когда-то занимал Ганнет, отклонен от нулевого уровня на четверть сантиметра. Как, по-вашему, он мог бы определить это на глаз без каких-либо измерительных инструментов?