Дед Игнат

     Дед Игнат
1.
    Есть такая деревня в одной далекой области – Блудово. Название совсем не от того, что сразу приходит на ум, а потому, что находится деревня уж очень далеко от центра области.

    Автобусы в Блудово не ходят, доезжают лишь до соседней деревни Покрошевки, да и то раз в месяц. А по весенней-осенней распутице рейсы и вовсе отменяют. 
    А от Покрошевки добирайся сам как знаешь. Можно, конечно, и пешком дотопать. Да только вот ноги-то свои, не казенные: километров пятнадцать вышагивать мало охотников сыщется.

    И с дороги сбиться проще-простого, потому как почти вся она заросла травой и мелким кустарником, березы и ели стеной стоят по бокам. Можно запросто заблудиться в лесах и плутать неделю, две, а то и вовсе не выйти к людям. Очень уж там места гиблые: путаные –  «блудные»: болота да чащоба. И гнуса много…

    Что Покрошевка, а Блудово и подавно, с два десятка лет были областной властью признаны  «бесперспективными» и брошены на произвол судьбы. Доживали там свой век в основном одинокие старики да старухи, половина домов  стояли заколоченные и некоторые уже почти разрушились.

    Жили местные в основном с огородов, кто-то еще в силах был держать кур. Но все же к соседям, да и в большой мир добираться как-то надо. Хоть крупой или сахаром разживиться, мучки или масла там… Или родственники к кому приедут. Редко, правда.

    Для таких нужных случаев обе деревни выделили «ездителей», по одному с каждой стороны. Дорога хоть и заросшая и шла вкривь-вкось вверх-вниз, но на телеге проехать было все же можно. Лошадь везде вывезет, не то что машина.
    В «ездители» были выбраны  покрошевский Дед Макар да дед Игнат из Блудово.  Оба горькие пьяницы, первые матершинники, не верили ни в Бога, ни в черта, потому, наверное, и не боялись в одиночку ездить по глухим лесам.


2.
    Неизвестно, как выбирали покрошевцы, но деда Игната выбирали «миром»: все двенадцать старух лет по семидесяти и старше и четыре «молодухи» - помоложе, до шестидесяти. Присутствовала также и мужская часть населения: четыре старика. Двое из них были инвалиды по здоровью. «Неподтвержденные», как сказала бабка Марина. То есть у них не было медицинского освидетельствования. На собрание притащился и совсем дряхлый дед Прохор. В последнее время он почти не выходил даже на улицу. Но тут почувствовал себя частью общества. И четвертый – сам Игнат.

    Он заранее ожидал, что выбор падет на него – больше некому: лошадь в Блудово была лишь у него. Хоть и старая кляча, но все-таки, ездить она могла. А потому ждал их и волновался даже. Как смог прибрал в домишке, даже метлой перед крыльцом помахал, убрал всю посуду со стола в буфет, по табуретке и лавке прошелся тряпицей, поправил половик. Жил он совсем один, убираться было некому.

    Первым в двери вошли старухи и встали по сторонам, «молодухи» под руки придерживали деда Прохора. Прохор стащил шапку – седая прядь встала на макушке торчком -  солидно прошамкал:
    - Здорово живешь, Игнат!
    Тот ответствовал:
    - И ты здоров будь, Прохор!
    Следом зашли остальные.

    Игнат сидел за столом и головой кивал каждому входившему. Был он в чистой рубахе и трезвый. Даже бороду расчесал.

    Замечательная была борода у Игната! Удивительно: сам невысокий, щупленький, а бородища как лопата. Очень он ей гордился.

    - Милостиво просим… - Игнат приглашающе повел рукой. Гости расселись. Деда Прохора посадили на лавку у печи. Помолчали.

    Прохор вздохнул, потер колени:
    - Ну а вообще… Как живешь?
    - Ничего, спасибо, помаленьку. А сам как?
    - Да тоже ничего все…
    - Здоровье как?
    - Тык… здоровье… живу еще..
    - Понятно…

    Одна молодуха не выдержала:
    - Да дед Прохор! Чего тянешь?
    Но тот сверкнул на нее глазами, стукнул дряблым кулаком по коленке:
    - Цыц, баба! – и уже Игнату, – Распустились…
    Игнат величаво кивнул. Прохор продолжал:
    - Как Манька твоя?
    Манькой Игнат звал свою лошаденку.
    - Ниче, бегает еще…

    Прохор помолчал и вдруг спросил:
- Ездителем пришли тебя просить. Пойдешь?
    Игнат погладил бороду:
    - Та-а-к... Ездителем, значит… Значит, Игнат-туда, Игнат-сюда… Маньку тож свою загоняю… А дела мои, значит, побоку? Дела-то, Прохор... Много их… Дел-то! – И Игнат развел руками.

    Деревенская дипломатия – это особое театральное действо. Неторопливая, хитроватая, с уговорами, отказами, посулами и соглашениями. Хотя все известно наперед.
    Часа через два решили, что будет ездить Игнат по надобности, но не чаще в неделю раз. Плата за каждый раз отдельная и по договоренности.
Хотя чего тут договариваться? И так понятно – бутылка самогона. Но это так, для пущей важности.

    И сена для Маньки «мир» поможет Игнату на зиму заготовить.
    На том и порешили.
 
3.
    Ездил Игнат исправно: он теперь не просто так, как раньше  - сам по себе. Он теперь нужный человек, он теперь как бы при должности. Только «непотвержденный». Но это не беда. Мир его выбрал, от мира ему и уважение.

    То тетке Матрене надо из Покрошевки дочь с внуками привезти от автобусной остановки, то «молодухи» за продуктами в город соберутся… Да мало ли кому что в городе понадобиться… И ездить даже чаще стали. Да даже и не в город, да даже просто к родне в Покрошевку.

    И были ему старухи благодарны. Кто картошки принесет, кто щи сварит. В сенокосную пору «молодухи» даже вышли на луг за деревней и помогали Игнату заготавливать для Маньки траву. Даже небольшой стог сметали. Лошадь была только у Игната, и на луг этот уже много лет никто не ходил.

    Игнат сначала просил-просил помочь, уговор вспоминал, Прохор баб стыдил… Отговариваются бабы, друг на дружку перекидывают, делами закрываются: «Некогда, мол…»

    И Игнат в сердцах выпалил: «Ну и все!» Плюнул, развернулся, заперся в избе и пил три дня.

    На четвертый бабы пошли на луг.  Вышли в обед с неохотой, а уходили ввечеру довольные: «Ох, дядь Игнат! Уморил… Да хоть вспомнили, как сено-то косят!»
    Питие  Игнат не оставил, употреблял по-прежнему, то есть"в достаточную порцию". Но удивительно: еще ни разу никого не подвел, возил «согласно уговору».

    Лежит порой пьяный в дым дома на лавке, а придут – вставал, плелся лошадь готовить.
    - Да лежи уж, протрезвевай! Завтра поедем, чего уж…
    - Не-не… Едем,.. едем… - бормотал Игнат.
    И вправду, собирался, запрягал лошадь в телегу и вез.
 
    А уж отчаянный был! Даже Макар не отваживался в одиночку ехать к соседям на ночь глядя. А этот... ничего... выпьет для храбрости. Да так, что руки с трудом поводья держат, и в лес... Вот уж, действительно – ни в Бога, ни в черта… Старухи только крестились, провожая глазами уезжающую телегу.

    А дня через три приедет, лошадь - в стойло, оприходует ее, как надо,  телегу закроет куском брезента и пойдет по улице к бабам.

    Старухи и «молодухи» иногда собирались поболтать на скамейках, врытых у стены заброшенного клуба.

    Но сначала всегда пройдет мимо, как будто по надобности. А потом обратно. Если баб нет, то пойдет  к себе, а через час-другой, ближе к вечеру, опять выйдет. И снова: сначала мимо, а потом обратно…
    - Добрый вечер, дядь Игнат! Чего мимо-то?
    - А чего?
    - Да присядь, расскажи, куда ездил-то?

    Игнат не торопясь подойдет, сядет, погладит бороду:
    - Да куда? В Покрошевку, куда ж еще-то…
    И молчит многозначительно. Плечи костлявые приподнимет, бороду вперед выставит, глаза в землю уставит, как будто думает что-то.
    - Да не томи, рассказывай. Что случилось-то?

    И Игната потихонечку понесет:
    -  Ой, бабы, ну и натерпелся я страху! Как уцелел только, сам не пойму!.. - и руками разводит в стороны.
    И пойдет, и пойдет словами плясать: про Лешего расскажет, как тот в темноте в ладоши хлопал, лошадь пугал:
    - А потом ка-ак завоет-завоет... Ну, думаю, крышка тебе, Игнат, все! И филин сверху – охо-хо-хо! А волки-то, волки! Глазища - во! И сами огроме-е-енные! По сторонам дороги бегут-бегут, к кобыле подбегают, норовят цапнуть… и за морду прямо... А Манька-то, милая, со страху-то гонит-гонит! Как только из телеги не выпал – ох, и не знаю, бабоньки! Бегут, цапают, да не умеют, видать, взять меня… а может, Леший не дозволил! – тут Игнат многозначительно поднимал вверх кривой указательный палец. -  Он, Леший-то, любит меня, потому и не трогает меня нечисть! Вона как! А вам только «Довези-и!  дед Игнат, довези-и!» А мне-то, легко сказать!

    Старухи ахают, всплехивают руками, и верят-не верят: какие волки? летом-то! а пугаются... А Игнату только того и надо! Глядишь, кто-то из них и вынесет самогону:
    - Ну-ка, Игнат, выпей-ка, приди в себя, а то... страхи-то какие!

    Дед выпрямится, почтительно примет стаканчик с оттопыренным кривым мизинцем, другой рукой бороду и усы расправит. Скушает степенно стаканчик-другой, и начинает новую байку, еще страшнее, с выворотами, с подробностями, распаляясь все больше:
    - А русаля, котора на ветке, в глаза мне заглядывает и стонет так: «Ой, полюбился ты ме-не-е-е...»... И за бороду меня хвать!..
    Игнат дребезжал по-козлиному, изображая «русалю», а рукой производил хватательные движения в воздух.

    Распаляясь от спиртного и от собственного рассказа, Игнат входил в штопор отчаянного матюка, бабы смахивали с себя гипноз, плевались,  сердились и, резанув напоследок: «Ну ты, Игнат, ужо врешь!», маршевыми шагами расходились по домам. Игнат гаденько хихикал им вслед.

    Но врал-не врал Игнат, а старухи после его россказней в лес по грибы и ягоды по одной не ходили. А на болота за клюквой и морошкой тем более. Трясин в нем много. И хотя знали, где гиблые места, но все же опасались.
Какие-такие Лешие, Болотники, русалки в наше время? Все врет дед  Игнат с пьяных глаз! А может, и не врет…

Самолеты, интернет какой-то, кино и вся цивилизация где-то далеко. А в Блудово даже электричества нет.

     Вернее, было когда-то. Но когда деревня стала умирать с десяток лет назад, покрошевские парни провода срезали и в городе сдали на металлолом. Писали куда-то в область старухи, да без толку.

    Есть еще в России такие первобытные места, где время замерло.


4.
    Однажды утром в один из душных августовских дней в двери к Игнату постучалась Анна, одна из молодух деревни:
    - Хозяин!... Дядь Игнат!,..
    И не дожидаясь ответа, толкнула дверь и вошла в сени. Позвала еще раз и вошла в дом. Игнат валялся на кровати в состоянии тяжелейшего похмелья и постанывал:
    - Ну чего-о-о?... Чего ты оре-е-ешь…
    - О! нажрался уже!...
    - Да вчера…
    - Опять у Николаевны угощался?
    - Ну...
    - Так у нее ж сивуха гольная, а не самогон! Говорили ж сколько раз!
    - Не ори-и-и…
    - К обеду-то оклемаешься?
    - А что?...
    - Внучка у меня приезжает, встретить ее надо. Да лежи ты, лежи, окаянный… И куда в тебя только помещается…
    - Не ругайся, а то вот не поеду…
    - Да ладно тебе… Приду к тебе попозжа обеда. Встанешь?
    - Приходи. Не ори только…

    В третьем часу к Игнату, который уже трясущимися руками выводил Маньку, запряженную в телегу, на уличную дорогу, подбрела бабка Матрена, мать Анны:
    - Игнат!
    - Чего тебе?
    - Съезди один.
    - Во те раз! А Анна где ж?
    - Чего-о-о? Громчее говори-то!
    - Вот ведь глухомань какая, чтоб тебя… Анна! Говорю! Где сама!?
    - Да дома лежит. В сарае на нее доска упала, все плечо отшибло – руки поднять не может.
    - Сильно?
    - А?
    - Сильно?! Спрашиваю!
    - Ааа! Та не… К завтрему пройдет!..  Ушибла просто. Съезди сам, а? Привези правнучку!.. Уж очень я ее повидать хочу! – бабка Матрена тоже начала отчаянно орать.
    - Да как я ее распознаю-то!? Какая она из себя хоть!?
    - Да молодая!.. лет шестнадцати!.. Куда ей на остановке-то деться? Там и ждать тебя будет. Ниной звать!

    Игнат плюнул: «Вот ведь… Голос сорвал… Наорал на рупь, а узнал на копейку!»

    Постоял в задумчивости и снова взялся за поводья:
    - Ну раз такое дело… Съезжу, что уж поделать-то…

***
    К вечеру, когда солнце уже золотилось над верхушками леса, Игнат остановил Маньку у дома Анны.
    А та уже выходила навстречу с широкой улыбкой:
    - Приехала! Ну здравствуй, внученька! А я уж заждалась…

    Одна рука у нее была замотана шалью, завязанной на спине узлом. Другой она пыталась обнять внучку, но та пока неуклюже вылезала из телеги. Как только Нина оказалась на земле, Игнат тронул поводья и сразу уехал.

    Анна снова начала обнимать внучку и только тут заметила, что та стояла понурая. Заглядывая ей в лицо, встревожилась:
    - Чтой такое? Ты чего? Это потому, что я не встретила? Так вот видишь… Рука у меня. Уже совсем было собралась, да в сарае доска упала. Болело очень.
    Из дома вышла бабка Матрена и тоже принялась:
    - Болела у нее, Нинушка, очень болело. Я Игната одного отправила. А я с Анной вот осталась… Не серчай…

    Но Нина отрицательно мотала головой, только утирала слезы.
    - Господи, да что случилось-то! – уж совсем взволновалась Анна. – Ну-ка, пойдем-ка, пойдем в дом!
    - Да что ж это… - бабка Матрена засеменила вслед за ними.

    Там Нину усадили за стол, напоили чаем и давай выспрашивать. Сначала Нина ничего не хотела говорить, а потом потихоньку успокоилась. Оказалось, что дедушка Игнат всю дорогу от Покрошевки до Блудово рассказывал ей про волков, леших и русалок. И она испугалась до ужаса. Она и так ехать не хотела, да деваться некуда: мама с папой и младшим братишкой в Москву уезжали по делам. И мама говорила, что тут ей будет хорошо, с бабушкой в лес по грибы и ягоды ходить будет. И папа говорил, что бабушку проведать надо и продуктов ей привезти. А тут – волки… И лешие какие-то… Их же не бывает!..

    - Вот гад какой! – ругалась Анна. - Да не слушай ты его. Он тебе такого набрешет с пьяных глаз!
    - Паразит проклятый!.. – вторила бабка Матрена, -  не слушай его, девонька, ничего у нас тут такого нету!...
    - А я думала, чего это он вдруг сразу уехал, даже слова не сказал! А я уж и подарок-то ему приготовила, - Анна показала кивающей бабке Матрене на бутылку самогона. – Ну-у-у будет тебе подарочек, дядь Игнат, бу-у-дет! Вот я тебе завтра все оставшиеся зубы-то пересчита-а-а-ю! Это ж надо было мне так девку напугать, алкаш несчастный!

    И грозила кулаком здоровой руки в окно.

    А Анна и впрямь, и телом, и словом была еще крепка. Игнат ее побаивался. Сейчас он уже распряг Маньку, завел ее в стойло и сам сел на чурку перед лошадиной мордой и думал, что завтра ему Анна устроит.

    Да уж, переусердствовал немного… Да как тут не усердствовать? Приехал, глядит: на лавке деваха. Молодая, красивая, в рубашке желтенькой и в этих… как его… джинсах. И он вдруг чего-то встрепенулся, приосанился, бороду погладил... Даже соскочил с телеги и давай ей помогать сумку грузить. Тьфу! Вспомнить и то стыдно.

    Игнат даже крякнул с досады и засопел, руки крест-накрест в подмышки засунул и съежился. Манька помотала своей старой головой и сочувственно всхрапнула.

    А деваха и впрямь ладная: стрижка короткая, сережки у нее такие… А уши белые-белые, незагорелые совсем, и мочки розовые… И шея белая. Села, покопалась в сумке чего-то… А ручонки-то тоже белые, а ноготки опять розовые. Намазаны, видать, чем-то… И колечки на пальчиках…

    А он-то, дурак! Сначала все поглядывал на нее. Ну и поглядывал бы себе дальше!
 Не-е-ет, надо было перышки распушить, старый пень! Давай ей дорогой всякую дурь рассказывать… Это ж только нашим бабам можно байки травить, а эта сначала хихикала, а потом… расплакалась. И с чего? Нежная, видать, очень…

    Игнат махнул рукой, поднялся, потрогал шею у Маньки – вроде остыла лошадь, принес ей воды, подложил сенца  и понуро поплелся в дом.

5.
    Наутро Игнат волновался и ждал Анну: не та баба, чтоб стерпеть. А пока покопался на огороде, как смог полил грядки с морковью, проверил, как картошка растет… В сарае взялся было доски разобрать, половину осилил да силы уже не те, присел на них, посмотрел вверх – крыша течет. Хорошо, что дом крепкий в свое время построил.

    Золотое это было время. Игнат был сильный,  на работу злой. Все умел: и крышу латать, и плотничать – дом вон какой они с батей тогда срубили… Торопились перед его женитьбой… И в доме все было… Сына тоже всему обучил. Рукастый был парень! Не нарадовались они с Людмилой на него… Люда… Семен… Э-эх!

    Вытер набежавшую слезу рукавом, тяжело поднялся. Время уж обеденное, а Анна все не шла. Почему?

    Игнат вышел из сарая на свет, зажмурился от солнца, постоял и решил сходить к Анне сам. Ну невтерпеж уж ждать!

    Анна с Ниной была в огороде, пропалывала сорняки, слушала внучку о делах домашних. Увидев Игната, выпрямилась, уперев здоровую руку в занывшую поясницу:
    - Чего пришел?
    Игнат замялся:
    - Здорово живете… Вот… пришел…

    Но Анна посмотрела на него, потом медленно произнесла:
    - И тебе здорово, дядь Игнат. Ладно уж, чего там… Разобрались…
    Игнат постоял, потом повернулся и пошел, шаркая галошами. Нина подошла к Анне, обе посмотрели ему вслед. Нина осторожно спросила:
    - Бабушка, а зачем он приходил?
    - Да совеститься приходил, - вздохнула Анна, - покаяться, что тебя вчера напугал. Пойдем-ка, милая, обедать уж пора.
    Собирая на стол, Анна была молчалива и задумчива. Ела тоже молча, глядя куда-то в окно. Нина помалкивала, потом спросила:
    - Бабушка, ты чего такая? Это из-за деда Игната?

    Та смахнула крошки со стола, собрала тарелки, прикрыла хлеб полотенцем. Потом только ответила:
    - Дед Игнат-то, он неплохой. Пьет вот только. Да куда уж ему жить? Некуда и незачем. Так,.. доживает. Ездителем вон работает. Хоть какое-то дело ему. Лошадина пока есть, да тоже старая. Так вот с ней вдвоем и маются. Да куда нам всем-то тут…
    - А семья у него есть? – спросила Нина.
    - Была, - опять со вздохом сказала Анна, - да только пропали все. Да и домашних то: жена да сын один… Семка-то вырос красавец-парень, кровь с молоком, румянец на всю щеку… И весь в Игната, ну просто капелька в капельку! И работник хороший. Игнат с ним и на охоту, и на рыбалку, и в Покрошевку вместе ходили. В Покрошевке тогда лесопилка была. Вот там они доски пилили, бревна таскали. А у нас тут коровники колхозные стояли. Завтра за опятами пойдем – покажу тебе… Семен трактористом работал, а Игнат … механиком кажись был.
Анна замолчала, задумавшись.

    - А дальше?
    - Дальше? А ничего дальше. Убили Семку. Кто – неизвестно. Вот в лесу недалеко и нашли его, всего избитого. Неделю как пропал, а потом его наши мужики нашли. Теть Люда-то убивалась как! После похорон слегла, да уж и не встала. Сама через месяц в землю ушла. Врачи говорили, что сердце у нее неважнецкое оказалось. Не выдержало…
    - А убийц нашли?
    - Не-е-ет… Милиция приезжала, всех расспрашивала. Нас, молодяжников, тоже… Я ж тогда совсем молоденькая была. Вот как ты. Мы с девками и ребятами вместе тогда у клуба кучковались. Помню, как с дедом твоим женихались. Он тогда молодой был, красивый, глазастый такой…  Вот он и еще несколько ребят в деревне нашей остались, а большинство в город уехало. И девчат много уехало…

    Но Нине было это неинтересно, и она спросила:
    - Бабушка! И дальше что?
    - А? Что дальше, что дальше… Милиционеры какие-то протоколы писали… Фотограф у них еще свой был, все фотографировал чего-то. Чего фотографировать?.. Ну да не знаю я, как у них там… Наверное, так им положено… Игнат сильно на них надеялся. На милиционеров-то… Но нет, никого не нашли… Хотя поговаривали…
    - Что?...
    - Да ничего, не помню я, говорю – маленькая была… Вот как ты сейчас.
    - Ну бабушка! Расскажи! Что поговаривали?
    - Да болтали просто, что с покрошевскими ребятами Семен поссорился. Они вроде его и…  Да кто признается-то? А может, и не они это вовсе… Может, приезжие… Много тогда тут людей всяких было… Не знаю, милая, не помню! Столько лет уж прошло! А Игнат как окаменел. Жену с сыном потерять в один миг, шутка ли! Только после теть Людиных похорон, помню, в один день поседел весь. Приходит в мастерскую, смотрят на него, а он белый. Это уж мои мать с отцом говорили, а я слышала… И пить с тех пор начал. Неделями в запои уходил… Сначала жалели его – такое горе у человека!... А терять работника тоже нельзя… Председатель из Покрошевки даже приезжал к нему, отчитал… Сердитый был Петр Лексеич… Нету уж его давно тоже… Вроде поправился дядя Игнат после того, за работу взялся… Но хмурый еще долго ходил и иногда срывался, конечно…
    - Ничего себе! – поразилась Нина. – И теперь вот ездит…
    - А что ему? На всем белом свете один как перст. Некуда ему податься. Вот ты с ним ехала, он тебе про Лешего рассказывал?
    Нина кивнула.
    - Что Леший его любит и хранит, и ничего ему не будет в этом лесу? Да? Да не-е-е, не про Лешего он так… Это вообще все пустое! Он думает, что душа сына в этом лесу бродит неотомщенная. И обидчиков своих ищет. А его, Игната, хранит. Вместе с его Манькой. Потому-то ничегошеньки ему не сделается, потому и на ночь глядя в лес один ездит…
    - Ночью? Один?
    Анна кивнула:
    - Ага, один, совсем один. Волки у нас тут и вправду водятся, но они только зимой страшны. Зимой еды им мало, болота замерзают, вот они и смелеют. А летом они нестрашные – полно для них зайцев. Летом их тут и нет вовсе. Сказки тебе дед Игнат рассказывал, просто понравилась ты ему, видать… Может, Семена своего вспомнил, на тебя глядя… Кто знает?
    - Ой, жалко-то его ка-а-ак… Бабушка, а ты веришь, что деда Игната душа сына хранит?
    - Не знаю, может, и правда... А про то, что жалко… Ну что тут скажешь? Жизнь у человека такая… Так что ты не серчай на него… Пойдем, лучше баню затопим. Не помнишь, поди, как в бане-то мыться? Ну пойдем, поможешь…

6.
    На следующий год весной околела Манька. Утром апрельского дня Игнат нашел ее лежащей в стойле.

    Он потрогал ее – уже холодная. Потрогал просто так, потому как сразу все понял. Постоял над ней: «Что ж ты, Манька… Одного меня оставила-то? И ты туда же… Эх, Маня-Маня…». Вздохнул, пошел к Анне. Надо же что-то делать. Хоронить-то как-то надо ж… А Манька не чужая, всех в Покрошевку возила. Может, откликнется мир?
И впрямь, свалилось на все Блудово беда. Как добираться сейчас? Придется по-прежнему пешочком пятнадцать километров мотать туда-обратно.

    Маньку перевалили на кусок брезента и волоком дотащили на край луга за деревней. Там дня два били мерзлую землю лопатами. Неглубокая оказалась могилка... Ну что ж теперь, и эту-то едва вырыли.

    Игнат старался больше всех и все бормотал: «Покинула ты меня, Маня, ох и покинула. Ну видно срок твой. Спасибо тебе за работу. Двадцать годов, наверное, как вместе…. А здесь тебе будет хорошо… Скоро солнце пригреет, трава пойдет… Хорошо тебе тут будет, разнотравье кругом… Спасибо тебе, спасибо…». Бормотал, когда бил землю, когда сваливали труп в яму, когда землей присыпали.

    Надорвался Игнат. И простыл на весеннем ветру. Хворый сидел теперь дома днями у окна и кутался в тулуп. Вроде ничего не болит,  а сил нет. Сидит-сидит у окна, спохватится: «Манька-то голодная, сена бы дать…» И поникнет: кому давать? Нет никого…

    И опять сидит. И куда теперь это сено?

    Вспомнил, как выходили на луг жать траву. Он косой вжик! Размахнется и опять – вжик! А бабы сначала ругались: «Вот не было печали… Как будто своих делов нету! Ты, дядь Игнат, совсем капиталист!» А Игнат им всегда отвечал: «Уговор, бабоньки! Был? Был! Уж не обессудьте…» И бабы сердито склонялись снова.

    Зашумел чайник. Игнат с трудом встал, придерживая край тулупа, переставил чайник на холодную часть печи. Расхотелось уже.
И силы же были тогда косой махать! А сейчас чайник чуть не уронил.

    А молодухи и в самом деле помогли с сеном! Сначала, понятное дело, с неохотой пошли. Потому как будто по принуждению, то есть "по обещанному". А опосля разработались,повеселели, раскраснелись и помолодели будто... Подзадоривать друг дружку стали, как девчонки, когда стог метали.  А потом, по известной женской привычке еще и над ним подтрунивать начали: «Ой, дядь Игнат, вон как косишь! Видать, есть в тебе еще мужицкая силушка? Борода-то еще не вылезла! Гляди, нас тут бабенок много, на всех и не хватит тебя!» И кисли от смеха. Игнат только хмурился да покашливал. Хуже некуда на бабий язык попасть.

    Хлопнула входная дверь. Раздался голос Анны:
    - Дядь Игнат! Здорово тебе… Все сидишь?
    - Здравствуй, Аннушка, - ласково отозвался Игнат, - сижу. Что мне теперь?
    - Да вышел бы на двор, развеялся. А то мхом зарастешь.
    - Да мне и тут спокойно.
    - Печку уже затопил? Ну давай я приберу у тебя, что ли.

    И Анна свернула половики, переставила табуретки, взялась за веник.
    Игнат наблюдал за ней. Сколько ей? Моложе его годов на двадцать? Нет, наверное, побольше. А вот тоже уже старится баба.

    Анна, подметая пол, увидела большой сундук:
    - Ух, добра-то у тебя, дядь Игнат. Сундук целый. Старинный, поди?
    - Да уж… Старинный… Мой дед еще делал.
    - Крепкий! И что у тебя в нем?
    - Что надо, то и есть. Время придет – откроешь.
    Анна отступилась молча, продолжила подметать.

    Мир его не забыл. Приходили к нему иногда старухи, посидят, помолчат и уходят. А о чем говорить? Не о чем, собственно. Да и не ходили бы, да заняться в Блудово больше и нечем. Байки Игнат уже не рассказывал, слишком больно вспоминать стало, как он их сочинял, когда ехал по лесу и глядел на Манькин хвост.

    - Дядь Игнат! А чего у тебя кастрюля щей полная? Ты не ел еще ничего?
    - Да неохота…
    - Ну-ка, давай, давай я тебе согрею, поешь. Нельзя же не евши.
    Игнат только махнул рукой: «Оставь!»

    Анна приходила чаще остальных. Вчера приходила, сегодня вот тоже наведалась. А как немощных стариков оставить? И хоть молодухами их называли потому, что были чуток помоложе, они тоже были уже в годах. Однако силенок у них было все же побольше.

    Да и надо человеку о ком-то заботиться, иначе и не человек это, а так, животное.
    - Ты вот что, Аннушка, - попросил Игнат. – Затопи мне баньку. А то и впрямь скоро мхом обрасту. Да не жарь сильно, тепленько сделай.
    Анна посмотрела на него, кивнула и спросила:
    - Помыть тебя? Или справишься?
    Игнат рассердился:
    - Не помер еще, справлюсь!
    Та вздохнула и пошла топить баню.
    Игнат снова уставился в окно.

   Был ненастный апрельский день. По небу ползла рваная серая муть, иногда брызгали капли, ветер качал березы у дороги, рябилась лужа вдоль покосившегося забора.
   И все же это была весна-а-а-!..
   Весна-а-а…
   Одуряюще пахло талой водой. Запах был везде, даже в дом проник. Анна ходит туда-сюда, вот и надуло. Игнат поежился…

    На ветке сирени, что качалась у забора, сидела стайка воробьев. Нахохлились, мерзнут вместе, бедняги. Прищурился, хотел пересчитать, ан нет, не разглядел, сколько их. Поднял корявый указательный палец и пересчитал снова. Пять.

    И что тут делают? По гнездам бы им… да пока не свили, что ли? Или под крышей бы сидели… Бедолаги. Ничего, тут за заборчиком, ветра поменьше. А не сегодня-завтра солнце пойдет, обогреет. Тогда веселее им будет.

    И в груди что-то качнулось, рассыпалось что-то очень ласковое, сильное и горячее. Стало очень жалко и этих зябнущих воробьев, и сирень, на которой они сидели, и мокрую собаку Бабаку, бегающую по дороге, и всю эту дорогу, мокрую от дождя; и глупую кошку Брыську в окошке дома у старухи Николаевны, и сам дом Николаевны, и саму Николаевну; и Анну, и ее Нину, и Прохора, и Маньку, и Людмилу свою, и Семена, и все-все Блудово…

    И жалость эта, такая могучая, нежная и такая же одуряющая, как запах талой воды, половодьем залила грудную клетку, расширила ее до нескончающегося вздоха и прорвалась слезами.

    Игнат заплакал… Он вдруг понял, что пришла и его пора (вот уже сегодня… сейчас? вечером?  под утро? ). И уже все, что он видит – он видит в последний раз… И слезы наполняли его полуслепые глаза, когда-то синие, сползали по морщинам вниз по дряблым щекам и пропадали в бороде…

     Он плакал не от отчаяния, нет. Не от страха перед уходом. Уход свой он ждал уже давно. И давно уже он приготовил себе гроб. Раньше он прятал его в сарае под грудой досок. Слава Богу, достало сил вытащить и поставить людям, чтоб не маялись. Все честь по чести, как положено. Уходить человек тоже должен уметь, как и жить на земле среди людей.

    Сколько так он плакал, он не знал.  Игнат вспоминал и прощался, прощал всем и все, и сам просил прощения у всех и у всего. А слезы текли и текли. От горячей жалости, от огромной любви ко всему, что он прожил и оставлял.

    И когда он, наконец, успокоился и слезы перестали течь, вошла Анна, про которую он уже забыл:
    - Дядь Игнат, ну все, баню я затопила. Как ты просил – тепленькую. Через часик можно будет идти.
    - Спасибо, милая. Ты тоже иди.
    - Ага, пойду. Собрать тебя в баню-то?
    - Да я сам. Завтра приходи.
    - Завтра?
    - Завтра, Аннушка, завтра. Утречком приходи. И в сарай тоже загляни.
    - Зачем? Что там?
    - Ступай, милая, ступай с Богом… - уже бормотал Игнат.
    «Заговаривается старик. Или чего это он? Чует, что ль?», - подумала Анна, попрощалась и ушла.

    Утром она нашла его лежащим на кровати. На полу – иконка и рассыпанные старые черно-белые фотографии, на краю открытого сундука - аккуратно свернутая одежда.

7.
    Этим же днем Анна и еще две молодухи – не в одиночку же по лесу идти пятнадцать километров по апрельской дороге! – отправились в Покрошевку. Вернулись на следующий день уже с дедом Макаром на двух телегах. Игната в Покрошевке знали, приехали хоронить.

    Мужики, что покрепче, отправились копать могилу. Место выбрали на обочине кладбища, где земля уже показалась из-под снега. Там, где лежали Людмила и Семен, высились сугробы.

    В доме покойника хозяйствовали бабы.

    Он лежал на лавке уже обмытый (сам накануне так и не вымылся от немощи), в чистом, в головах свечи.
 
    Привезли покрошевцы и попа. Был это не настоящий поп, а так, расстрига. В советское время он из попов ушел в колхозники. Но другого не было. Да он и покрошевцев всех отпевал.

    На третий день неожиданно вспыхнуло солнце. После трех недель пасмурных дней казалось, что пылает все синее небо и все Блудово под ним.
В солнечных лучах свезли покойника на погост, прочитали «Вечная память...», гроб опустили в могилу, засыпали землей, установили сколоченный крест.

    Всё!

    Но постояли еще, переговариваясь:
    - Жил в миру, с миром и ушел…
    - Знатный был «ездитель»…
    Бабка Матрена вдруг тихо спросила:
    - А нас кто хоронить будет?

    Макар низким прокуренным голосом отозвался:
    - Государство, кто ж еще-то?
    - Как это – государство?
    - А вот так! Уж и порешили так там, в области: всех стариков, кто одиночки, в дома престарелых увезти. И Блудово ваше закроют!
    - Ах ты!.. – задохнулись бабы. – Да ты не врешь ли, дядь Макар?
    - Да какое!.. По всем деревням вывозить начнут. У них там новый депутат какой-то выискался. Говорит: забота о престарелых! Чтоб его и так и разэдак! –     Макар плюнул в сердцах, но тут же поспешно перекрестился: «Прости, Господи! Нечаянно на кладбище ругнулся!».

    После поминок вышли на дорогу провожать покрошевских. В потоках солнечного света стояли и смотрели, щурясь, как качающиеся телеги скрываются в лесной тени и как с дребезжащих колес взлетают комья мокрой грязи. Провожал весь мир, который еще остался в Блудово: все двенадцать старух лет по семидесяти и старше и четыре «молодухи» - помоложе, до шестидесяти. Из мужиков был один «неподтвержденный» инвалид с палкой вместо костыля. Прохор и второй инвалид остались в доме Игната, потому как совсем плохи были.