Прости, бабуля!

                ПРОСТИ, БАБУЛЯ!

      Мою бабушку, бабушку Анну, -- по-уличному Нюню, -- помню ровно с той минуты, когда, будучи у неё в гостях, я разбил себе нос. Дело был так. Летом, где-то в самой его середине, мы, -- я, мой младший братец Виталик и наши родители, -- были у неё в гостях. (Бабушка жила в соседней деревне, в трёх километрах от нас) Всё было хорошо у бабули: и вишнёвый сад, и сладкое варенье, да и вообще... Одно было плохо: её петух. Крупный, красивый, красный... огненный даже и такой злющий! За что он меня невзлюбил? Однажды, убегая от него, я споткнулся и смаху ударился носом о лежащий у бабиного порога гладкий, схожий с громадным яйцом камень-валун... Кажется, я потерял сознание, так как в себя пришёл лишь в бабиной избе. Около недели я дышал только ртом, иначе из моей расквашенной вдрызг сопатки вновь начинала сочиться кровушка. И в тот же несчастливый для меня день бабушка лишила свирепую птицу головы. Всё жалела потом да охала: "Петух был -- по деревне поискать... Как кур исправно топтал; бывало, ни одного свежака из-под квочки не выкину -- все цельные... Ах, ты горе-горюшко!"
         Откушать петушатинки я отказался наотрез:
      -- Ну его! Он нехороший...
      -- А ты попробуй, чудак-человек; знаешь какой он вкусный! -- уговаривала бабушка. Я же, сглотнув слюну, только вздохнул и насупленно отвернулся.
                *   *   *
         До школы я мог неделями жить у бабы Нюни. Мы ходили по крапиву для её хрюшки, по щавель, по ягоду землянику; на речку ходили глядеть, как мужики бредень таскают, а потом серебристую рыбку из мотни вытряхивают; мелочишкой и нас угостить могли  Так интересно всё было! Следует сказать: я всегда был под неусыпным бабкиным оком. Да, иногда она разрешала мне побарахтаться в пыли, но никогда не дозволяла сесть за стол с немытыми руками. "Марш мыть руки, поросёнок!" -- приказывала она. И с грязными ногами я не мог плюхнуться в постель, потому-то у меня и не было цыпок, как у других пацанят. А ещё я не имел права без молитвы взять в руки ложку и кус хлеба. Я нынче не помню её, но знаю точно: в ней -- благодарение Творцу; благодарение за хлеб, за кров. Творили молитвы мы и перед сном и сразу после сна. На мне был крошечный серебристый крестик на "суровой" нитке. Я бойко мог продекламировать Отче наш, хотя бабушка поучала: "Ну, куда ты летишь, ну, куда! Помедленней надо, потише, а то и вовсе шепотком." И вправду -- она меня учила, была моей первой учительницей. К школе я уже знал и умножение и деление и мог сносно читать "взрослую" книжку.
         Время шло. Я уже заканчивал пятый класс и всё меньше захаживал к моей бабуле. А когда и случалось у неё бывать, то мы всё больше спорили. Самая жаркая дискуссия возникала, когда речь заходила о существовании Бога. Теперь, с высоты прожитых лет, я удивляюсь: как меня, с мальства воспитанного глубокорелигиозной женщиной, несколько школьных лет сумели превратить в безбожника. Странное было время. В классе знали, что наша училка испекла себе пасхальный кулич, а нам строго-настрого запретила приносить в школу крашеные яйца; и весь класс видел её окрашеные отваром луковой шелухи коннчики пальцев. А ежель на тебе узреют крестик -- по поведению "неуд" обеспечен, а то и на второй год можешь остаться... Постыднее перспективы я и представить не мог, а потому крестик носил уже не на шее, а в кармане и мало-помалу "материализовался". Нет, ярым безбожником я не стал, однако ж...
      -- Ба,-- почти кричал я, -- вот Гагарин летал в космос и никакого Бога там не видел!
      -- Не каждому дано его видеть, -- парировала старая.
      -- Но ведь ты говорила, что он живёт не небе...
      -- Не долететь твоему Гагарину до Господа, а долетит, так на землю рухнет!
      -- Что ж не помог твой Бог, когда градом огород било, почему не отвёл? -- наседал я.
      -- Пошёл прочь, нехристь! Не желаю с тобой разговаривать. -- сердилась бабушка и, шаркая калошами, смешло выплывала в сенцы.
         Мне понравилось заводить старую и я не упускал случая, чтобы вновь сесть на моего любимого конька. Она же изо всех сил старалась помочь мне, "заблудшему агнцу" вновь обрести веру во Всевышнего. Но, видя, что я неисправимо испорчен, обречённо махнула рукой: "Гореть в аду тебе, богохульник!"
                *   *   *
         Весть о том, что бабушка Нюня тяжело заболела показалась мне милой шуткой. Она была крупной и физически сильной женщиной, и в свои шестьдесят выглядела довольно моложаво. Расказывали, как она разняла двоих дерущихся пьяных мужиков. Когда уговоры не помогли, она сграбастала их в охапку и разнесла по избам... В сорок первом её мужа Василия Логвиновича, смелого до отчаянья пахаря, призвали на войну. Вскоре получила бумажку: "Пропал без вести." Потом прошёл слух, что "Васька попал в плен", потом, сказывали -- бежал, был пойман, бежал снова... И всё! Больше ни слуха, ни духа. Отказав прилипчивым женихам, осталась  вдовой с четырьмя дочерми."Трудячила" в колхозе, за двоих тянула хозяйскую лямку. Старшая Мария (моя будущая мама) вышла замуж в соседнюю деревню, младшие подались в люди -- в Крым уехали, к дальней родне; самая младшая была больна...
         Однажды, отведав бабушку, мать возвратилась заплаканной.
      -- Парализовало вашу бабушку, -- выдохнула она.
      А стряслось вот что. У бабы была коровёнка Марта, а дело шло к весне. Стожок сена за долгую зиму, как она ни экономила, иссяк-истаял. До молока ли тут! Тут главное, чтобы не упала скотинка, до первотравья продержалась чтоб... одни рёбра да хребет... глядеть страшно... За кормом в поле ходила. Ночью ходила -- днём нельзя; хоть соломка и гнильё, увидят -- засудят... Баба брала пеньковую верёвку и через заснеженное болото таскала тяжеленные вязанки. Да вот, видать, не расчитала, взвалила непосильно или на кочке оступилась... Вот и случилось. Бросив ношу на болоте, с превеликим трудом доползла до порога. А утром встать не смогла -- отнялась правая сторона... Паралич.
         Через какое-то время мы забрали бабушку к себе; отец с матерью привезли её в рспутицу, в повозке, по расхлябанной весенней дороге. Позади, привязанной, еле култыхала Марта... Бабину избу заколотили. Позже доставили её небогатый скарб: прялку, ткацкий станок, иконки, привезли и тот камень, который я так неловко клюнул носом (о него хорошо топор точить, да и лопату тоже).
         Бабушка заметно осунулась, лицо сделалось желтушным, а взгляд скорбным и виноватым. За три дня, кои провела у нас, бабушка не обронила ни слезинки; заплакала только когда в хлеву протяжно и призывно замычала Марта. Соскучилась животина по хозяйке; невдомёк ей, что больше никогда не коснётся её вымени знакомая, ласковая и тёплая рука. Мать она категорически отвергла, боднув ногой по подойнику. Та вернулась вся в слезах, присела к бабушке на кровать, да так и зарыдали обе... Горький ком подкатил и к моему горлу, а глаза застлала горючая пелена. С моих уст чуть было не сорвалось: "Где же ты, Господи! Неужели тебе не больно видеть людские страдания?" Как бы предвосхитив мой возглас, бабушка смиренно произнесла:
      -- Что ж, видать так Богу угодно.
         Помню, как тогда, не в силах сдержать нахлынувшие эмоции, я выбежал на улицу. Сумерело. Запоздалая ворона с шумом пронеслась над нашим двором и, шваркнув крыльями о ветки тополя, и то ли от ипуга, то ли ещё от чего, простуженно каркнула... "Кажется, я становлюсь суеверным." -- подумалось мне в тот миг.
                *   *   *
         Почти двагода пролежала бабушка не вставая. Когда позволяло время и погода, её выводили во двор -- подышать свежим воздухом, услышать, как шумит листва, посмотреть на тех же воробьёв, кур, на неугомонный и так нелепо сузившийся для неё мир. Но то было летом, а летом работыыы! Особенно доставалось маме. Она буквально разрывалась между работой в колхозе, своим хозяйством и больной.
         Когда в очередной раз из Крыма приехали мамины сёстры, то заявили:
      -- Мария, мы заберём маму. У нас ей будет лучше, да и тебе полегчает... Видим, замучилась ты тут.
      Бабушка была безмолвна; она только головой покачала: "Кому я нужна, ступа с глазами? Обуза да и только..."
      В ночь перед отъездом тётушек я таки взял грех на душу -- подслушал о чём теперь молит, что просит бабушка Нюня у Господа. И ужаснулся: она просила смерти!
И причём немедленной! Нынешней ночью! Здесь!..Увы, её мольбы услышаны не были. Она прожила ещё три года в городской квартире -- бетонной коробке на шестом этаже. Тётки рассказывали потом, что перед смертью она всё говорила о какой-то соломе, что когда-то тайком, ночами тёмными носила с колхозного поля, чтобы поддержать свою кормилицу до первой травки. За это, мол, Господь её и покарал. Она шептала: "Прости меня, Господи! Прости меня, грешную!"

                Владимир ХОТИН