Серый

Его все звали «Серый» и он уже давно привык к этому прозвищу настолько, что скорее удивился бы, если бы его назвали Сергеем или, тем более, Сергеем Геннадьевичем. Он давно не помнил своего прошлого имени в том смысле, что та жизнь ничего для него больше не значила. Теперь он свободен в самом прямом и настоящем смысле: в этом мире нет ничего, что его обременяло бы, сдерживало, трезвило, вдохновляло…  
Он лежал на земле, в паре десятков метров от железнодорожных путей и бессмысленно-задумчиво теребил травинку. Пузырьки от настойки боярышника валялись рядом,  но это старые, сегодня, впрочем, как и вчера Серый не пил. Сам не понимал почему ведь дни были удачными: тепло, было что поесть, была возможность и выпить, но не хотелось, такого с ним очень давно не случалось. Пальцы землистого цвета, распухшие от грязи, с черными по краям ногтями, выковыривали семена из травинки.
 «Что это? Какой-то дикий овёс?  Вот и я как эти семечки – нажми чуток и рассыплюсь. Хотя семечки всё ж таки лучше, вон какие аккуратные, и дружные одна к другой жмётся» – мысли были депрессивные и одолевали Серого третий день подряд. Мысли о смерти и о вечности, о том, что столько лет он живёт и не знает зачем, никогда не знал, но раньше за что-то цеплялся, боролся… это в прошлом.
Такого же землистого цвета как руки, было и его лицо, а густая, спутанная, тёмно-серая борода окончательно скрывала всякие индивидуальные черты (если они, конечно, когда -то имелись). 
Августовское солнце медленно опускалось, подводя к концу ясный и жаркий день. Вдали послышался гудок поезда, очень скоро он, стуча колёсами, промчится совсем рядом. Благо ездят они здесь не слишком часто. 
Серый мог бы выбрать лучшее место для ночлега, но предпочитал одиночество, а в более тихих местах можно было столкнуться с другими бродягами (или БОМЖами). Здесь же почти идеальные условия: высокая трава полностью скрывала его от мира. День был сухим, а земля хорошо прогретой, так что можно спать прямо так, ничего не подстилая, только к утру станет зябко. Но далеко наперёд он не загадывал, план же на несколько часов был вполне ясен: спать и видеть тревожные  бродяжные сны, в которых тоже обычно не было никакого смысла. Но не в этот раз.
«Серёжа…» – голос прозвучал настолько близко и знакомо, что Серый вмиг вынырнув из полудрёмы, подскочил, но рядом никого не оказалось.
Уже стемнело, окна и фонари спального района вдали, в подслеповатых глазах Серого, были похожи на скопище светлячков. Стояла тишина, только кузнечики стрекотали в траве и где-то далеко провыл гудок паровоза.
«Белочка» что ли стрезву посетила?» – подумал он, впрочем, почти сразу потерял интерес к этому факту и снова лёг на землю.
Спать больше не хотелось. Не сомневаясь в том, что «словил глюк», Серый всё же не мог не думать об этом происшествии, тем более что голос был очень знакомый и близкий. Несколько минут он напрасно перебирал в памяти своих знакомых бомжей, продавщиц в ларьках и прочих забулдыг: «это все не то…». Голос всколыхнул в нём что-то давно забытое. Как будто мама стоит у плиты, на всю кухню пахнет вкусными блинами. Сейчас она сделает еще несколько и самые первые даст ему, Серёже, полив их растопленным маслом и посыпав сахаром. На кухне тепло, и утреннее солнце светит в окно. Мама в синем халате и шлёпанцах, такая красивая и тёплая, а на душе так хорошо, так уютно… 
Слёзы хлынули сразу потоком, как будто убрали заслонку, и эту реку больше ничего не могло остановить.
«Найдёшь в душе опустошённой вновь образ матери склонённой», – всплыли в памяти строчки.
Серый не знал, откуда они там взялись, кто автор и есть ли у них автор, но новая волна рыданий заставила согнуться пополам. Если бы это увидели люди со стороны, наверняка брезгливо обошли бы этого эмбриона-переростка, который, видимо, только что напился некоей дряни и теперь корчится от боли в желудке. Но рядом по-прежнему никого не было.
 «Плачь, плачь», – прозвучал голос снова и замолчал. Но Серый слышал продолжение, оно точно принадлежало тому же источнику, но не звучало извне, скорее родилось глубоко внутри: «плачь, плачь, пусть твоё сердце станет мягким».
«Да кто ты такой! – захрипел Серый – что тебе надо от меня?!  Я же сейчас сдохну!».
Серому правда казалось, что он умирает от страшной муки, но в этой муке была и странная сладость: ему нравилось слышать нотки своей матери в этом Голосе, но они же мучили его больше всего.
 «Тот, кто знал тебя всегда», – голос больше не звучал снаружи. И это была последняя ясная фраза, дальше диалог перешел на уровень, уже не передаваемый словами, поэтому попытаюсь описать состояние Серого: он всё так же лежал, скрючившись, на земле, и рыдания сокрушали его приступами. Внутри он чувствовал пустоту, но не чёрную бессмысленную пустоту, к которой он так привык. Оказалось, что это было его наполнением, и из него вычерпали это нечто, чем он был полон под завязку, и теперь стал непривычно чистым. Каждая попытка осознать это состояние заканчивалась новым приступом рыданий.
«Господи…, – хрипел он, всхлипывая, – Господи… Иисусе Христе…»
Слова древней молитвы сами родились в душе, вместе с ещё одним светлым образом: бабушка стоит в полутёмной комнате перед иконами Богородицы и Спаса Нерукотворного.
«Господи… Иисусе Христе…», – еще раз произнёс хриплым шёпотом Серый и затих.
Было ещё неловкое движение правой рукой как попытка перекреститься, но рука его безвольно упала на землю, глаза застыли, глядя на небо и больше ничего не выражая.
Всё так же стрекотали в траве кузнечики, едва заметный теплый ветер колыхал разорённый пальцами Серого колосок.
Прогрохотав составами, промчался ночной поезд. Люди в нём ужинали «дошираком» или готовились ко сну, курили в тамбурах, оглядываясь, чтобы не попасться проводнику… Поезд скрылся из виду и снова наступила тишина