de omnibus dubitandum 33. 537

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ (1668-1670)

   Глава 33.537. Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ОН, НА МНЕ ЖЕНИЛСЯ…

    Но Софья Алексеевна тянула время…

    И при повторной встрече с Фридрихом I курфюрстом Бранденбургским всё решилось. Он прибыл из Бранденбурга 10 октября 1670 года.

    На тот момент Софья Алексеевна понимала: надо что-то решать. Фридрих не мог просить её руки – он курфюрст, а она царская дочь! Фридрих не мог обратиться к ее отцу – курфюрсту нельзя указывать царю! Это был совершеннейший тупик, выход из которого стал неожиданным.

    11 октября, прогуливаясь с Фридрихом по коридорам дворца, шестнадцатилетняя Софья Алексеевна… сама себя предложила. В нарушении этикета и многих правил. Девушки не делали первого шага! С другой стороны, а как еще она могла поступить?

    Свадьба была назначена и состоялась 18 февраля 1671 года. Достаточно скоро после помолвки – 4 месяца! Царские торжества могли готовить от полугода и дольше… Новобрачная светилась от счастья и, надеялась на счастливую жизнь вместе. Бывали у них и размолвки, бывало и непонимание: как у всех.

    - Мне не нужно, чтобы он меня любил, я хочу, чтобы он на мне женился - упрямо произнесла семнадцатилетняя Софья Алексеевна.

    Обсуждение брака дочери царя и сына дальнего родственника было жарким. Происходящее казалось дурным мезальянсом и многие вздохнули бы с облегчением, если бы Алексей Михайлович сказал, что все это шутка. Но тот был настроен серьезно.

    Алексей Михайлович решил выдать замуж свою дочь за особу, пусть не королевской крови – зато сына союзника в войне со Швецией.

    Софья Алексеевна была довольна, так как понимала, что благодаря браку получит все возможные привилегии, которых была лишена ранее. А вот ее жених – четырнадцатилетний Фридрих I герцог Бранденбургский, ощущал себя, как мышь, загнанная в мышеловку.

    Он прекрасно осознавал, что находится в Москве у царя Алексея Михайловича в качестве заложника, пока Бранденбург сотрудничает с Московией и брак для него невыгоден и видел, что его родители крайне негативно воспримут известие об этой женитьбе.

    Слабый здоровьем, бесхарактерный, легко поддававшийся влияниям, он был склонен к пышности и блеску. Поразительное различие между ним и отцом его отмечено всеми историками — различие в характере, воззрениях и стремлениях.

    Лавис метко называет Ф. блудным сыном в семье скупцов. Наряду со страстью к роскоши стояло поклонение Фридриха всему французскому.

    Софья Алексеевна росла весьма привлекательной барышней. Стройная брюнетка, с семитским глазами и восхитительными чертами лица, она вполне могла соперничать по красоте со своей сестрой Марфой Алексеевной Романовой.

    Когда девочке исполнилось семнадцать лет, отец вынужден был выдать её замуж за 14-летнего Фридриха I курфюрста Бранденбургского. Фридрих был сыном курфюрста – Фридриха Вильгельма I и его первой супруги Луизы Генриетты Нассау-Оранской, дочери штатгальтера Фридриха Генриха.

    Алексей Михайлович вызвал на разговор курфюрста Фридриха и предложил ему руку своей дочери. Четырнадцатилетний курфюрст побаивался Алексея Михайловича, но вместе с тем горел желанием жениться на Софье.

    Выкручиваясь, он сказал, что готов, если его родители дадут добро на свадьбу. В семнадцатом столетии кроме Московии не было независимых православных государств, правители которых могли бы претендовать на руку царевны, а католические и протестантские женихи, как и несчастный Фридрих, должны были переходить в православие (в отношении Софьи исповедующей по лютеранскому обряду, это не требовалось).

    Отец Фридриха, не желая ссориться с родственником, не сразу, но согласился.

    Принц Оранский был сыном немецкого курфюрста Фридриха Вильгельма от его первой жены (ИЗ РОДА ОРАНСКИХ!!!) Луизы Генриеты Оранской и братом Фридриха, то все становится вполне объяснимым. Вот почему возник спор из-за имени для принца Фридриха, немецкая ветвь настояла на прусском имени в честь отца Фридриха-Вильгельма.

    Именно это объясняет, почему все последующие прусские монархи, начиная с Фридриха Вильгельма Бранденбургского считали себя, владетельными князьями Оранскими, что по ТИ вообще необъяснимо:

    Потомки Вильгельма традиционно избирались на пост статхаудера Соединённых провинций. Принц Вильгельм III Оранский, правивший Нидерландами с 1672 года, в 1689 году стал также королём Англии и Шотландии. После смерти бездетного Вильгельма сразу несколько его дальних родственников заявили свои права на владение Оранжем: так, главы прусского дома Гогенцоллернов до сих пор носят этот титул как один из второстепенных.

    Исходя из этой диспозиции, Вильгельм Оранский был родным братом Фридриха I Прусского (отца клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)]  I) и дядей самого клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна)] I. Вот откуда их родственная связь на протяжении всей жизни Вильгельма Оранского - они были близкими родственниками.

    Мачеха жениха Доротея Гольштейн-Глюксбургская узнала, что пасынок и муж, готовы согласиться и решение за ней. Меча взглядом молнии, курфюрстина Бранденбургская была вынуждена согласиться, но после того, как пасынок явился к ней в покои, она дала ему звонкую пощечину. Ее разочарованию не было предела.

    Могла ли я, вспоминала впоследствии Софья, - тогда знать, что пастор Гийо на долгие годы станет моим ангелом-хранителем, что к нему я обращусь с просьбой обвенчать меня с моим будущим мужем Фридрихом Бранденбургским? Перед отъездом из Москвы я написала стихи к нему:

В тот день, когда взойду одна на ложе смерти,
Склонись ко мне, молю, мой ласковый жених,
И поцелуем уст лишь для тебя отверстых
Возьми огонь любви и в сердце сохрани.

Что смерть? Подвластно ей лишь тело человечье.
Я возвращаю долг. И я в земле уже.
Я телом холодна. Но я огнем навечно
Останусь, чтоб сиять в твоей святой душе.

    Да, нужно исчезнуть, чтобы воскреснуть. Кому-то такая любовь покажется аномальной. Но следует отличать аномальное восприятие мною всего, что ведет к браку со всеми его последствиями (для которого я тогда не созрела), и аномалию, связанную с картиной религиозного опыта моего детства.

    Именно этот опыт изначально не допускал ориентации моего поведения влюбленной в привычный исход. Мое чувство, простираясь за пределы бесконечно любимого человека, предназначалось почти религиозному символу, который этот человек воплощал.

    Именно из-за медлительности моего созревания неполный опыт любви хранил для меня несравнимое, уникальное очарование, сопряженное с ощущением неопровержимой подлинности, так что все это не нуждалось ни в каких проверках.

    Поэтому резкий конец этой истории был шагом в радости и свободе, в то время как в моем детстве утрата Бога, которая была очень похожим опытом, погружала меня в глубокую печаль: меня продолжала объединять с Артамоном связь, которая была первой в подлинном, реальном бытии — связь с мужчиной, воля и опыт которого мне позволили найти саму себя, переполнили меня жизнью.

    Странно, но разительные перемены в моей судьбе почти мгновенно излечили меня от обмороков. Не было ли это вестью выздоровления к жизни, о котором так истово мечталось семнадцатилетней девице, подъезжающей с тринадцатилетним мужем в феврале 1671 года к Бранденбургу?