salvе et vale

Salve. Ты ушла слишком рано, и эти строки — кощунство, проба превратить луч твоей жизни, оскоплённый второй точкой до отрезка, в продукт, чтиво, коим читатель, надеюсь, подавится, и не только из-за обилия запятых и тёмной, как гудрон, густоты текста. Я желаю читателю подавления не потому, что отчаялся, как вампир, потерянный в лабиринте зеркал, — нет, читатель здесь попросту лишний, как третий в tete-a-tete, как линия для развёрнутого угла, которому не стать треугольником, как медуза после ядерного конца, бессмертная в тараканьем мире.

Содержащий меня и некогда содержавший тебя мир, очевидно, несётся к эпилогу, пропуская кульминацию (времени нет), последний виток американских горок, проекта для эвтаназии. Мироздание тошнит, оно, как и читающий, поперхнулось такими, как я — болтунами, детьми двух сердец, стариками чистого разума, несущими бесплодные, но привлекательные, словно засвеченная неоном плёнка, фразы, морфемы, заключения ума и открытия инстинкта, если таковой имеется над испуганным и напрасным животным, горделиво нарёкшим себя ‘человек’.

Мы, судя по всему, скоро встретимся на той стороне, и пока a posteriori discovered мной, a priori admitted тобой страсть моя к письму проявляется, я хотел бы оставить весточку для новых инкарнаций тебя и меня, переживших Хароново путешествие:

Пусть эти строки, подобно нагробной маске фараона, скопируют меня, станут второй кожей, в которую однажды вольёт цифровую жизнь самодовольный профессор биомеханики. Пусть рай, остовом которому тысячи тысяч ежедневных месс по всему геоиду, не открывает своих дверей, пока память о тебе живёт. Пусть последняя живёт, пока новая-ты не найдёт эту строку в учебнике латинского (мёртвого) языка, воскресив её моментом прочтения, умертвив воспоминания о п(р)ошлой, вечной, беспечной жизни:

Vale, vale et salve.