ФАЙФ

     Гарик Файф пришел к нам в группу на втором курсе после академического отпуска. Он  был несколько старше  и держался независимо. По сравнению с нашими школярскими проектами второго курса, его работы отличались смелостью и концептуальностью. Сразу и легко, как казалось, он стал  студентом, получающим по проектам неизменные пятерки. Мы с уважением глядели на его «дерзкие» проекты летающих и плавающих домов и учились мыслить  смелее. С нами, еще вчера пересевшими со школьной парты за архитектурные проекты, он общался мало и не очень охотно. Ощущая это несколько высокомерное отношение к «салагам», я, как самый молодой в группе, тем более ему не навязывался, хотя мы жили в одной общаге на «Трубе». «Труба» -  общага-коммунна в самом центре Москвы на Трубной площади. Ее окна выходили во дворик ресторана «Узбекистан», считавшегося   лучшим по азиатской кухне. Огромные комнаты, много народу, удобства в коридоре, и веселая восточная музыка за окном. Ресторан был дорогой, поэтому студентам даже не приходило в голову его посетить, а запахи и звуки, доносящиеся через окна, воспринимались абстрактно, как шум прибоя из параллельного мира.

     Шел год шестьдесят пятый, когда в стране все было жестко, глухо и застегнуто на все пуговицы. Я как выходец из семьи фронтовика и профессионального военного, был безоговорочно патриотичен. Редкие признаки диссидентства в институте воспринимал настороженно и неприязненно.  Из уст в уста ходили слухи о том, что некоторых диссидентствующих  отправляют на принудительное психиатрическое лечение. Гарик, как стало яснее со временем, тоже патриотизмом не отличался, и, полагаю, искал возможность уехать из страны. Я за этим не очень следил, был занят учебой,  читал фантастику, ходил по выставкам и конспектировал толковый словарь иностранных слов.

     На фоне  «клеварей», вроде Гарика, и потомственных архитекторов, которых было  много в институте, я, как выходец из семьи военного, ощущал себя  недотягивающим ни по кругозору, ни по эрудиции, хотя и небесталанным, но очень хотелось  «догнать и перегнать» всех и вся. Вообще, здоровое честолюбие было весьма популярно в нашей среде. Творческий ВУЗ, прекрасная профессура, - все это заставляло напрягать все свои извилины и творческие возможности, чтобы не «облажаться»  и получить высокий балл по проекту, а с ним и всеобщее уважение. Для этого  перерывались тонны литературы в поисках аналогов, делались сотни эскизов, в общем, старались изо всех сил. Наш преподаватель Владимир Федорович Кринский – знаменитый архитектор-конструктивист, не смотря на ветхий возраст и нежнейшие манеры, мог дать ценную подсказку. Преподавателей в нашей группе было трое, но все как один избегали что-либо диктовать, а лишь старались раскрыть  «неповторимый» потенциал студента. Профессор В.Ф. Тургеньев по-моему был вообще не способен прямо сказать: «Вот так надо», он долго ходил вокруг да около, пытаясь разбудить собственные извилины у студента, а этот студент  может и хотел бы услышать прямую подсказку, но нет, -  это было неэтично, во всяком случае, в нашей группе.

     Но так было не везде. Например, группа Бархина славилась сталинской дисциплиной и преподавательским волюнтаризмом. Он диктовал каждому своему студенту, что и как проектировать, и создавал  глобальный на всю группу суперпроект. Это были, я полагаю, две противоборствующие методики. Бархинская была более эффектна, но не факт что эффективна, потому что воспитывала хороших профессионалов, но лишенных индивидуальной самостоятельности. Тот и другой подходы бурно обсуждались, находили сторонников и противников, но продолжали существовать. Я благодарен судьбе, что не попал к Бархину и развивал свою собственную индивидуальность, пусть в муках, хоть порой и корявенькую, но зато свою. Бесконечно тактичные профессора Кринский и Тургеньев  вели свою работу с нами   тонко, грамотно и по-взрослому, заставляя нас умнеть в собственных муках творчества.

     Как-то ко мне пришла на сдачу проекта одна чудесная девочка югославка с младшего курса и предложила свою помощь. При сдаче проекта технической работы всегда очень много, и помощь по штриховке, заливке, обводке всегда была желанна, потому что ты освобождался от технической работы для занятия более важными частями проекта. Я был  польщен, потому что многие студенты из младших курсов выбирали себе старшекурсника, и помогали ему  совсем небескорыстно. Эта небескорыстная помощь называлась рабством. По неписаному закону, существующему в МАРХИ с незапамятных времен,  если ты принял кого-то «рабствовать» на тебя, то обязан вернуть долг.  Эта традиция помогала отстающим студентам вытаскивать свои порой слабые работы на хороший уровень, воспользовавшись помощью «клеваря», который  рукой мастера мог в два счета придать слабенькому проекту нужный блеск и шарм. Дружба с «клеварями» ценилась на вес золота, но и они не разбрасывались своим статусом, потому что за «рабство» надо платить.

     Я себя «клеварем» не считал, но приход ко мне Томы Теофиловской, югославской красавицы, был косвенным подтверждением моих достижений и очень мне польстил. Я прекрасно понимал, что она ждет от меня ответной помощи и совета в своих проектных делах.

     С тех пор я взял над ней шефство и эффективно ей помогал и в курсовых работах и на дипломе получить отличные оценки.

     Что интересно, она училась как раз в группе Бархина, и он поначалу мои приходы к Томе воспринимал с настороженным раздражением. Однако я  постарался для своей югославской «рабыни», и, когда в мое отсутствие он ознакомился с ходом работы, то явно смягчился и начал здороваться со мной поначалу сухо, а впоследствии почти что тепло, что меня очень согревало, потому что его  побаивались все за резкий характер и острый язык. Спуску он никому не давал. Такой уж был человек, зато фанатично любил своих подопечных и в работу вкладывался целиком.
 
     Так мы дошли с Томой до диплома, который я помогал ей делать наездами,  живя  в Горьком, куда уехал по распределению. Она отлично защитилась и, счастливая, уехала к себе в Скопье. Потом, позже, я позволил себе предположить, что она, наверное, была в меня  влюблена, как влюбляются девушки в своих наставников, но в то время я даже мысли себе такой не допускал, а она так и не дождалась от меня взаимности.

     Прошли студенческие годы, мы разлетелись кто куда. Я по распределению уехал, отработав в Горьком три года,  в Набережных Челнах и, спустя годы, уже в ранге Главного Архитектора КамАЗа, а затем и Главного Архитектора  АЗЛК работал  в Москве и был на этом поприще весьма успешен. Настолько успешен, что в период перестройки был удостоен руководством почетной поездки во Францию по культурному обмену с заводом Reno.

      После  разрухи и пустоты на прилавках в Москве, которая еще стояла перед глазами, изобилие всего в Париже меня ошеломило. Нас было трое – два технаря и я, Главный Архитектор. Два моих спутника, славные парни, но каждый вечер считали своим долгом «культурно» отдохнуть, то есть выпить и закусить. Им было совершенно безразлично Париж это или что-то другое. У них было свое представление о патриотизме. Шишкин, например, когда получил золотую медаль Академии Художеств, был отправлен в Италию на стажировку. Так вот, он, как истинный патриот, в Италии рисовал русскую природу по памяти. У моих коллег по АЗЛК, видимо было тоже свое особое чувство патриотизма. Я, в меру своих скромных сил, иногда поддерживал их посиделки, хотя хотелось совсем другого: смотреть и впитывать Париж, считавшийся тогда культурной столицей Европы.
 
     Перед командировкой  староста нашей группы Света Шпагина дала мне телефон Гарика и наказала, чтобы я ему обязательно позвонил. Пока я поднимал Горький, а затем КамАЗ, Гарик женился на француженке и уехал во Францию. Я нисколько не удивился, когда узнал об этом. К этому он шел, можно сказать, всю жизнь.  Когда живешь и учишься  с человеком бок о бок, этого нельзя не чувствовать. Многие воспринимали его уезд как великую удачу. Он как умный парень не стал диссидентствовать,   ссориться с КГБ, а тихой сапой нашел француженку и женился. Уж где и как не знаю, но уехал и довольно успешно работал, жил в Париже, если судить по скудным отголоскам, публикациям и рассказам  друзей.
 
     Я телефон взял, но не был уверен, что воспользуюсь, ведь мы никогда толком не дружили. С другой стороны, учеба в одной группе – это своего рода братство, которое хоть и не обсуждалось, но соблюдалось неукоснительно, и не важно, что мы уже были к этому времени взрослыми и вполне состоявшимися профессионалами, студенческое братство, как и первая любовь не ржавеет.

      У нас был насыщенный день, мы были в Лувре, а затем на заводе Reno.  Париж был особенно хорош, ухожен, полон архитектурных новаций. В Лувре восторженная толпа осаждала Мону Лизу, защищенную бронированным стеклом. Мои коллеги, не желая никому мешать, деликатно стояли в сторонке и рассматривали картины поблизости, у которых зрители отсутствовали. Я долго объяснял им, что во всем Лувре главное – это посмотреть Мону Лизу. Мне кажется, они не поверили, хотя слушали внимательно.

     На заводе Reno все было привычно и понятно, и они себя чувствовали как дома. После обеда было свободное время, и мы оказались предоставлены сами себе. Я с интересом рассматривал объект на площади рядом с нашей гостиницей. В будни он занимал компактный объем в самом  центре, а в воскресные дни как трансформер разбрасывал свои щупальца-навесы на всю территорию. Под этими навесами  образовывался фермерский рынок морепродуктов, фруктов и овощей. Я впервые увидел свежайшие дары океана, выложенные на подстилке из ледяной крошки. Это было великолепное зрелище: дары земли в море огней. На утро трансформер складывался, опустевшую площадь убирали и мыли роскошные негры в красивой униформе, а через час  уезжали на шикарных мусоровозах, оставив после себя мокрый асфальт, до следующего уикэнда. Я был восхищен. Это был настоящий трансформер, то, о чем грезилось самому. Раскладушки в архитектуре -  было злободневно в то время.
 
     Мои АЗЛКовцы, как всегда, уселись в номере выпить, а я, не желая  участвовать в этом пагубном занятии, решил позвонить Гарику, хотя по-прежнему испытывал внутреннее сопротивление. Как ни странно, он ответил. Я, без особых церемоний, сказал, что вот, мол, я, Генка  -  в Париже, и был бы рад, если  Гарик мне его покажет как архитектор архитектору. Гарик как-то замялся и без особой теплоты промямлил, что у него нет времени. Я даже  обрадовался своему предощущению, и  со студенческой прямотой почти по-дружески «послал» его. Конечно, в душе я был уязвлен его отказом, поскольку считал это верхом невежливости и нарушением неписаного этикета. «Не так часто – думал я, - его посещают однокашники». Я подсел к коллегам, с досады крепко хряпнул,  быстро опьянел и ушел к себе спать. Вдруг, чувствую,  меня кто-то трясет, я с трудом разлепляю глаза и вижу, что меня трясет Гарик. Как он меня нашел в Париже, и что я успел ему наговорить, не помню. Но он меня нашел, поднял с постели и сказал, что покажет Париж. Мне было сильно плохо, но я собрался, и мы вышли на улицу. Пока мы ехали в центр на его машине, меня замутило.  И пришлось,  в чисто русской манере, обнявшись с фонарем, облевать парижскую мостовую. Гарик, помня свое бурное студенческое прошлое, был предельно корректен и тактичен.

     Как водится, освободив кишечник от вредоносного алкоголя, я воспрял духом, и мы с Гариком устремились по улицам и проспектам Парижа. Непринужденно болтая, доехали до Эйфелевой башни, где я, в довольно восторженных выражениях отметил высочайшее качество металлоконструкций башни, и особенно, то, что они выполнены на заклепках. Гарик меня сразу остановил и попросил об этом поподробнее. Видимо, тема металлоконструкций была ему мало знакома. Я же, наоборот, на КамАЗе и АЗЛК, можно сказать, на этом «собаку съел». Я вдохновенно  прочел целую лекцию о том, что клепаные конструкции не коррозируют и живут очень долго, в отличие от сварных, которые под воздействием высоких температур меняют молекулярную структуру и быстро коррозируют, поэтому клепаные конструкции делать трудоемко, но оно того стоит. Он впервые на меня посмотрел с уважением, и это было приятно. Так, болтая, мы добрались до Площади Восстания, и он пригласил меня посмотреть его квартиру. Мне, конечно, это было интересно. Вся его семья была дома. Жена и две дочери, вежливо улыбнувшись, углубились каждая в свои дела. Меня резанула атмосфера прохладной отчужденности и безэмоциональности в дома Гарика, но, что тут говорить, не мое это дело, уменя было бы совсем  по-другому, а тут – Париж, знаете ли…. В его квартире я впервые увидел обнаженные от старой кладки элементы фахверка, деревянного каркаса средневековой постройки. Это было очень старое дерево, заботливо отполированное и покрытое лаком, кривое и очень живописное, превращенное Гариком в древний раритет посреди гостиной. Я, конечно, похвалил его и высоко оценил красоту решения.
 
     Так, проболтав обо всем, мы расстались уже вполне по-товарищески.  Было приятно, что я ошибся в своем предубеждении против Гарика, и что он быстро все просчитал и исправился.

     Потом мы проехали всю Францию, и я вернулся домой в Москву, где происходили тектонические сдвиги. Толпы людей прямо на Тверской продавали друг другу старье, чтобы купить какие-нибудь «ножки Буша». В магазинах – голяк, и не верилось, что где-то полки могут ломиться от разносолов.  Для  дочки я привез целый пакет самых разных жвачек и подозревал, что она на эту «валюту» сможет выменять себе самые ценные детские сокровища. Потом жизнь закрутилась в  тугую спираль, и некогда было ни вздохнуть, ни охнуть. Дикий капитализм набирал обороты, передел собственности и вездесущий рэкет поменяли  расстановку сил в государстве, в результате чего АЗЛК начал разваливаться, потому что ему как воздух нужны были комплектующие, а они поступали с перебоями, то фар нет, то колес, то резины. В общем, завод останавливался на глазах, хотя еще вчера был воплощением стабильности, мощи и  прогресса. Жизнь настойчиво заставляла уходить в свободный полет, и я был занят созданием проектного предприятия АРДИК, которое через пару лет превратилось в процветающую архитектурно-дизайнерскую фирму.  В этой чехарде эпохальных событий я не сразу узнал, что где-то через год после нашей встречи Гарик умер. Эта горькая новость меня буквально сразила. Я отчетливо ощутил  ту глубину заблуждения, жертвой которой оказался Гарик. Что такое сменить Родину, - это не ботинки переобуть, это сильнейший стресс и масса внутренних переживаний. Я не почувствовал ни любви ни счастья в его доме. Пустота в семье тоже разрушает человека. Он был талантлив, умен, но все его силы ушли на адаптацию в другой стране. Поэтому, я полагаю, он так быстро сгорел. Мне, конечно, тоже пришлось пережить всякого, может быть, даже больше, чем ему на Парижской почве. На КамАЗе грязь месить и чувствовать иногда полную безысходность, и в Горьком заниматься не самым своим любимым делом, и на АЗЛК доказывать, что ты не верблюд, и потом снова пробиваться вплоть до присвоения премии Москвы за вклад моего коллектива в облик столицы. Но я был всегда дома и ощущал себя не борющимся за выживание одиночкой, а востребованной частью своей страны. Грустно и обидно, что советская система теряла в то время из-за своей косности  молодых и талантливых ребят, жизнь которых ушла в песок  на чужбине.

     «Где родился, там и пригодился» - банальность? Нет, - жестокая правда, теперь я это точно знаю, с высоты своего возраста. Этот вопрос долго был для меня не таким уж очевидным, однако теперь, в свете последних событий,  он абсолютно ясен был бы даже Гарику, которого давно уже нет на свете.

     Когда-то недочеловеками назначили евреев и убивали как животных, теперь - русских, и, между нами, только за то, что они владеют огромными ресурсами, в то время как у других они истощились. Завтра будут китайцы, потом арабы, негры, и так без конца, пока кто-нибудь не остановит англосаксов.