Жил мальчишка на краю земли

  На улице – метель, ветер такой, завывает, разными тембрами -Ууууу, ажно окна распахивает и спешит, снежка в них натрясти, колючего, до мурашек. А в кровати – тепло. Ночь ещё, только, совсем не спится, и бодрость, прямо, нереальная такая, уж извертелся весь, одеяло наэлектризовалась, вот-вот, и искры посыпятся.  Хочется куда-то бежать, лететь, обнимать всех, сплясать жаркую джигу, а потом, обязательно куда-то нырнуть, ну, или упасть, в снег искрящийся, в реку ли, в траву зелёную, густую, – без разницы, совершенно. Вот, движняки-то напали, загорелась в попе сера..
 
   Короче, мне снилась гитара. И память забросила ажно в пионерский лагерь.
 
Я, Пашка и Саня  сидим на моей кровати, что у самого окошка. На ней удобно сидеть, поскольку, на пружинную сетку я всегда доски накладывал, чтоб не прогибалась, и мы всегда у меня вместе собирались. И я им фильм показываю о том, что было прошлым летом. Сейчас бы это назвали – транслирую. Потому, что нет фотика, плёнки, мобил ещё и в проекте нет, а мы сидим и смотрим. Нам с Саней по 10 лет, Пашке- 9, он ещё маленький, доверчивый, стесняется часто. На воробышка похож, причёска, как у воробышка, - волосы на макушке, серенькие, чуть вьются, мордаха, как у воробышка и рот, будто, чуть приоткрыт, зубы меняются...  И вот, показываю я им, как Саня в том году на гитаре играл «Мальчишку», а мы слушали. Вокруг, полусидя, потом  другую песню. А новые ребята, которых в том году не было в нашем отряде, пытались заглянуть в наш фильм, чтобы нас увидеть, какими мы были год назад. Ведь,целый год - целая жизнь!
 
 В этом году Саня со своей гитарой, в прошлом, он играл на гитаре вожатого, обклеенной переводными тетечками.  Аккорды брал медленно, неумело, даже слова песни прерывал, пока пальцы не переставит. Но, всё-равно, это была самая лучшая в жизни музыка! «Как шут влюбился в королеву», "Лошади", «Боинг» и «Мальчишка». Конечно, мы пели множество песен, но эти! Могли петь раз за разом, как мантру, от которой стрядали..
 
-Жил мальчишка на краю земли,
Был таким же, как и я и ты,
Может, шире чуть в плечах,
Может ласковей в речах,
А в глазах побольше синевы.
 
Может шире чуть в плечах,
Может, ласковей в речах,
Но любил он так же, как и мы.
 
 Чаще всего пели в темноте, перед самым отбоем, расположившись на гладком брёвнышке под огромнящей сосной, или, прямо на земле, в коленках того, кто сидел, ворочались, меняя неудобные позы, пока не ложились на прохладную землю, глядя в чёрную даль, где петляла Десна, в которой отражалась лунная дорожка, и уже было совершенно непонятно, где черная речка, где небо, утыканное звездами. За городом, всегда много звёзд. И мы уже не понимали, где мы, в небе, в звёздах, чувствовали пугающую черноту и бесконечность пространства вокруг, способного скрыть каждого, так, что больше никогда-никогда... Но рядом были друзья, такие же, как ты сам, мы слышали дыхание, каждое слово или вздох были тёплыми, человеческими, можно было дотронуться.., но даже комаров мы не лупили, лишь смахивали, боясь потревожить соседа  или того, кто играл на гитаре…
 
Песня была про нас, про каждого лично, только живущего на самом  краю земли, и оттого, делалось невероятно тоскливо. Про простого мальчишку с большими синими глазами, как у маленького Пашки Воробышка, который влюбился, и сильно-сильно страдал, а ему, даже было не кому об этом рассказать, потому, что никого не было рядом, и жил он на самом краю земли, один, в целом свете... Делалось очень больно. Чернота давила. Наверное, это была первая, ещё не совсем осознанная личная катастрофа, выраженная стихами, песней, мы впервые ощущали себя влюблёнными и смертными.

Полюбил он девушку одну,
Не сказал об этом никому,
У подъезда он стоял,
Молча взглядом провожал,
Девушку, что нравилась ему.
 
Но однажды осмелел он вдруг,
Подошёл к любимой милый друг,
Закружилась голова, потерял он все слова,
Но сказал два слова: я тебя люблю.
 
А девчонка гордою была,
Не поверила в его слова,
Отвернулась от него, не сказала ничего,
Не поверила  в его слова.
 
А мальчишка бросился бежать
Он отказ не думал услыхать…
А машина из-за угла
Тормознуть уж не могла,
И упал мальчишка на асфальт.
 
А девчонка, шедшая за ним,
Увидала парня чуть живым,
Растолкала всю толпу,
Быстро бросилась к нему,
И сказала: я тебя люблю.
 
Вот, пишу эти самые простецкие строки,  а сердце прыгает, дыхание схватывает, - ну, вроде,
                что     тут          особенного,
 что запредельного в неумелой дворовой рифмовке, в затёртых до дыр словах, почему, мы как щенята, забившись под лавку скулили перед этой вселенской болью, которая сжигала и опрокидывала самых сильных из нас.  Когда пели в домике отряда, в комнатке на 12 сдвоенных кроватей, чувствовал, что рядом плачет Санька.  В темноте не видел его глаз, но по дыханию знал, что он плачет. Мы об этом не говорили. Просто знали, чувствовали.
 
А на кладбище открыты ворота,
Гроб несут, в гробу девчонка та,
На груди девчонки той, лежит крестик золотой.
Милый мой, навеки я с тобой..
 
Мы молчали. Никто не мог говорить, по крайней мере, какое-то время всегда молчали. После этой песни молча и засыпали.

Конечно, все помнят, как влюблялись в пионерском лагере, первые свиданки, записочки, зубная паста. Первый медляк, когда пытаешься быстрей переместиться по пружинистой деревянной танцплощадке, пригласить свою девочку, первые неловкие движения, первый поцелуй, от которого глохнешь, как бешено прыгает сердце.. Не об этом.
 
К чему, собственно, вспомнилось. Сынишке нужна гитара, а учитель говорит, нужно только Ямаху япнскую или индонезийскую. Как подумаю, лежат эти ненашенские ямахи  в бархатных чехольчиках, блестят, ни пылиночки. Бережно берутся..., - тьфу ты.  Зарубки и вмятины на гитаре должны быть, как звёзды, глядя на которые вспоминаешь победы своего детства! Чтобы и в лагерь с собой  было не страшно, и другу, - на денёк, и недругу – по репе... Так что, самую простую. А лучше, - Советскую. Бобровскую или Ленинградку. Счастливую.

18января 22г.