Сыны Человеческие

Истории переплетенных судеб
или о поисках смысла жизни


Часть первая
ДОРОГА ДЛИНОЙ В ЖИЗНЬ


Предприниматель Аристарх Николаевич Ерофеев – владелец банков и заводов, появившись на горизонте сильных мира сего в первой половине 90-х годов,  был  дружен с  окружением действующего президента страны, а в публикациях средств массовой информации его называли  не иначе,  как   ярким представителем элиты нашего нового общества. 
Сразу замечу, что имя Аристарх, если кто запамятовал, древнегреческого происхождения.  Означает «правитель» из рода ариев, принадлежащий к роду Тарха (сына Бога Перуна).

Однажды ночью, возвращаясь из президентского клуба, уставший, но довольный проведенными встречами, он вовремя не заметил, как  некто, дремавший на скамье троллейбусной остановки, очевидно, переворачиваясь во сне, скатился с этой самой скамьи прямо под колеса его приближающейся машины.   Благо, что Ерофеев успел притормозить, что и спасло его от трагедии, а незнакомца от гибели под колесами его новенького и крутого «Джипа».
Но машина все же слегка придавила незнакомца к бордюру тротуара. И если бы Ерофеев не остановился, то еще неизвестно, чем бы закончился для пострадавшего этот вечер.
Не желая огласки, Аристарх Николаевич, убедившись, что молодой мужчина жив, быстро погрузил его на заднее сиденье своего внедорожника и, прежде чем двинулся в путь, телефонным звонком вызвал к себе на дачу лечащего врача.

Они приехали почти одновременно. Врач убедился, что серьезных повреждений на теле пострадавшего нет, но посоветовал недельный постельный режим, дабы убедиться, что не будет последствий. И, пообещав быть утром, уехал.
И вот теперь незнакомец лежал в одной из гостевых комнат Ерофеева.
Его хорошо покормили, в течение дня осматривали разные врачи и даже возили на рентген, а красивая и молодая горничная в течение этих суток дважды меняла ему постельное белье и халат для ванны.
И он, слегка обалдев, даже посетовал, попустив шальную мысль о том, что лучше бы ему переехали ногу, так как уж хорошо понимал, что хозяин не желает огласки того, что с ним случилось, а, следовательно, он смог бы существенно поправить его материальное положение.

И еще сей незнакомец, обладал феноменальной памятью, а некогда прочитанное, услышанное или увиденное им, навечно поселялось в ящичках инкрустированного комода его памяти.
И еще наш незнакомец любил и хорошо знал кинематограф, а потому успел соотнести случившееся   с сюжетом классического фильма американского кинорежиссера Эшби под названием «Быть там», в котором рассказывалось о некоем садовнике, который за всю свою жизнь ни разу не покидал стен хозяйского дома, работая в оранжереи. 
И, познавая живой мир цветов, практически жил в этом мире, а все остальное видел лишь на экране телевизора, который был установлен в его комнате.
Далее, после смерти хозяина дома, садовник, оказавшись на улице, попадает под колеса дочери богатого сенатора, которая и при возит его в свой дом.
А при последующей случайной встрече с президентом США высказывает   ключевую, ставшую классической, фразу о том, что «нужно научиться беречь корни». Это в американском обществе сочли за свежую и оригинальную идею, а посему в том фильме садовник с помощью сенатора и его друзей вскоре становится… президентом.

Через день уже с нашим пострадавшим встретился юрист и поинтересовался, не планирует ли он подать иск на Ерофеева.  На что тот, с глазами детской наивности, ответил словами садовника из фильма: 
— А, что такое иск?

Еще через пару дней он уже начал свободно ходить по дому, пользоваться библиотекой и посещать бассейн, а вечерами его даже стали приглашать к ужину за один стол с Ерофеевым. 

Все случилось в один из воскресных  дней, когда к Ерофееву в гости неожиданно нагрянул сам президент. 
Разговор за столом нечаянно завертелся вокруг национальной идеи. 
И тут президент начал обращаться к каждому из гостей, желая услышать их мнения по этому вопросу.
Вскоре дошла очередь и до нашего шахтера. 
И этот «глас народа» произнес практически слово в слова монолог экранного садовника:
— Если корни не повреждены, то всё в порядке. И всё будет в порядке. Времена года меняются. Но каждую весну земля просыпается, и появляются новые ростки. 
Именно они, эти новые ростки и вселяют надежду в наше будущее… 
При условии, если мы сумеем сохранить свои корни.
Президент даже попросил своего секретаря записать их.
А когда президент уехал, то оставшиеся друзья Ерофеева уже сами вернулись к тому, что произнес незнакомец, посчитав эти слова действительно актуальными.
И второе, что роднит эти ситуации: как в американском киносюжете, так и в нашей стране, герои стояли на пороге выборов нового президента своих стран.

И тут Ерофееву пришла лукавая, иначе и не скажешь, мысль, а что, если и ему попытаться сделать президентом страны этого человека из народа? 
Этот шахтер, как он уже понял приехал в Москву с Урала вместе с сотоварищами, чтобы постучать касками по столичному тротуару, добиваясь внимания власти к своим проблемам. 
Более того, он был одинок: родители умерли, детей в семье не было, да и семьи уже не было, так как жена ушла от него более года назад после того, как полгода просидела в ожидании его зарплаты.

Ерофеев, при новой встрече с друзьями, эту свою идею озвучил, а те согласно промолчали, понимая, что ручным президентом хочет командовать сам Ерофеев.
 И началась подготовка к выборам, в которой всё решили вложенные и немалые средства Ерофеева.
Появились умные преподаватели и кинорежиссеры, стилисты и визажисты, которые из шахтера начали профессионально лепить образ кандидата в президенты.
И вылепили. 
Да так, что даже жена не узнала своего бывшего супруга, а теперь президента страны на экране телевизора, когда к ней в квартиру ввалились соседи с выпученными от изумления глазами.
Так Ерофеев, своему Пигмалиону, выпестованному им в короткий срок, сумел дать новую жизнь. 
А дальше. В фильме Эшби «Быть там» садовник становится президентом США и иногда встречается для общения с теми, кто его им сделал.
У нас же на следующий день после официального вступления шахтера во власть, в дом к Ерофееву приехали люди из прокуратуры и милиции, показав санкцию на обыск.
Арестованный Ерофеев потребовал законного права на один телефонный звонок. Естественно, что он собирался звонить своему протеже и новому президенту страны. Ему это позволили.
Он набрал номер, а в ответ услышал следующее:
 — Ерофеев, ты же сам меня учил, что когда человек приходит к власти и знает все её проблемы, то самое главное это не дать себя кому-то начать лепить. И потом, Ерофеев, если говорить начистоту… ты же вор! 

После этих слов на противоположном конце повесили трубку.


Глава I.

«Как рыбы попадаются в пагубную сеть,
и как птицы запутываются в силках,
так  сыны  человеческие
уловляются  в бедственное время,
когда оно неожиданно  находит  на них»    
Книга Экклезиаста: 9:12


Молодой, крепкий и жилистый юноша, стоял на перепутье трех дорог, где-то на пересечении границ Валдая и Тверской области, у огромного, почти сказочного валуна.
Стоял под дождем, что уже сходил на нет.   И   чего-то терпеливо ожидал, глядя в сторону горизонта.
И вскоре увидел, как золотистое солнце, прежде, чем нырнуть под облачный покров,  выглянуло из-под пунцово-серебристой тучки,  нависшей над  землей, и,   как всегда,  неожиданно,  обозначилась радуга, окунувшая свои концы в золотистые же поля, уже одним своим появлением,  радуя  глаза и  его истосковавшуюся душу.
 — Ну, наконец-то, Господи! —  сказал он, а затем медленно, с достоинством, перекрестился.
Теперь ему оставалось решить, куда держать путь далее. Снова идти навстречу солнцу, как он это уже делал, начиная с самого детства и сколько себя помнил… То есть, и далее, уже за горизонт…  Или же?

Кстати сказать, на валуне, перед которым он стоял, были слабозаметные знаки некоего письма-предостережения, оставленного кем-то из наших дотошных и предупредительных предков. По поводу, если вы помните, поворота в ту или иную сторону дальнейшего пути, а, по существу, возможного поворота в самой судьбе. 
Не исключаю, что кто-то вверял себя этим замшелым, обветриваемых со всех сторон ветрами, каменным путеводителям. 
А кто-то, доверяясь уже своей собственной интуиции, чуть ли не напролом, словно лосось на нерестилище, брел в трудную минуту к родному очагу. В дом, где он появился на свет, где прошло его детство, где он впервые влюбился.
Кому-то в этом поиске пути по родной земле помогает незримый ангел-хранитель.   
А кому-то некий «странник» или, паче чаяния, «бегун», кажущийся, случайным встречным, а на самом деле, посланный нам,не иначе, как самой судьбой или кем-то свыше.

Юноша вдруг припадает к тому замшелому камню с письменами, но более внимает себе. А потому, он вскоре отрывает свой взгляд от холодного валуна и мысленно устремляет его в небо.
Еще одно мгновение и ему кажется, что он уже сам поднимаемся в это извечно голубое и бездонное пространство, что сотню лет так несказанно влечет его к себе. 
И вот уже далеко внизу остается то самое пересечение трех дорог, валун и он сам... 
На этом сон каждый раз обрывается.

И вот так почти каждый день Сергей Ильин —герой нашего повествования просыпается от переполняемого его сна, понимая, что эту историю он уже видел ранее, что по этой дороге уже ходил, что эти герои ему хорошо знакомы.
И даже просыпаясь в ночи, чтобы просто испить стакан воды, он, ложась, вновь погружается в тот же, снова повторяющийся сон…

 — Ильин, вставай, снова пару проспишь… Сегодня «Пророк» будет утверждать нам темы для дипломных работ…  —  донесся до него голос Юрки Демина —соседа по комнате в общежитии ВГИКа (Всесоюзного Государственного института кинематографии), который ипробудил Сергея от сна, но поднять с кровати ему не хватило должных децибел, если я не ошибаюсь, или чего-то там другого. 

И Ильин снова погрузился в свой сон.   
За что и поплатился.
Он действительно проспал занятия по мастерству.
«Пророк» или профессор Зимин после окончания занятий просил все того же Юрку Демина передать Ильину, что тот последний дурак…
Это он, не в сердцах, сказал о том самом молодом человеке, что на протяжении нескольких лет учебы в институте, почти каждую ночь продолжает свое путешествие в поисках некоего таинственного и мистического «Бегуна».
Возможно, что, даже не догадываясь, уже и сам становился этим бегуном…   

Запись в дневнике Ильина:  «Москва,  август 2008, встреча у Козиной» 

…Вечером весь наш курс собрался у Ленки Козиной…  у нашей местной царевны-лягушки… Царевной она была для всех иногородних. Её папа был известный столичный кинорежиссер, и сегодня ребята с нашего курса заполонили собой его квартиру-музей.
Как люди умудряются еще при жизни строить себе мавзолеи, каждый раз недоумевал я. Строить и даже пытаться в них жить. Бред какой-то.
Однако же вернемся к Ленке, которую папа, по знакомству, пристроил на сценарный факультет института кинематографии. 
Козина была настоящим лягушонком: мало того, что с несуразным тельцем, так еще и  лупоглазая… 
Что-то там отдыхало. Природа или порода. 
И часто детям  красивых и именитых, а  главное  умных и талантливых родителей часто чего-то и не перепадало…
  Например, божественно красивая, но глупая. Или  —   бесспорно умная, но мымра. 
А нашей  Ленке так и вообще  ничего не перепало…
Курсовые работы за нее вначале писал, думается мне,  сам папа. Потому-то  масштаб батальных сцен в независимости от темы  учебной работы, каждый раз  поражал наше еще только формирующее творческое сознание. 
Да и сам «Пророк»,  не без иронии,  любил  зачитывать нам фрагменты  её сценарных этюдов. 
Потом вместо папы нарисовался  наш сокурсник Артем Полянский — питерский интеллектуал, несколько лет проработавший на тамошнем телевидении. Он то и помогал, по дружески, писать Ленке курсовые работы все последующие годы обучения  в институте.

И вот  теперь весь курс снова собрался в её квартире. Им сегодня утвердили темы дипломных работ, а я как всегда проспал самое главное. 

Скажу честно, курс меня недолюбливал, так как  всё не мог понять,  в каких всё же отношениях  я нахожусь с «Пророком» и почему  тот всегда меня покрывает. Более того, «Мэтр»  ни разу за все годы  учебы,  публично не прочитал и не обсудил прилюдно ни одной из моих учебных  сценарных работ, из года в год, повторяя, что я, среди прочих,  получал  «удовлетворительно»… 

И только Ленка Козина, эта блатная девочка богатеньких и звездных  родителей, не так давно, как я узнал,  увидела на столе «Пророка» некую папочку, в которой оказались вложенными и аккуратно подшитыми  все мои учебные опусы.  И она, пользуясь  отсутствием  профессора, в неё заглянула- таки. После чего эта  болотная царевна вдруг нечаянно проявила ко мне профессиональный интерес и в тот же день  ненавязчиво попыталась поговорить со мной о творческих планах. Она, как я понял позже, с этой же целью, и  пригласила меня к себе домой. Но я умудрился проспать и тот знаменитый вечер.
Когда я пришел, то все вино было уже выпито.  Полянский читал свои стихи.  Не самые плохие, кстати,  и посвященные, как все понимали,  Козиной…   
По углам обсуждали сюжеты и фабулы… черты главных героев современной России, которые вскоре должны будут обрести плоть в наших итоговых сценарных работах.
Вот тогда-то я и совершил роковую ошибку. На провокационный Ленкин вопрос, о чем я собираюсь писать свой дипломный сценарий, я  несколько небрежно, но достаточно громко, сказал:
 — О  «бегунах»…
 — О спортсменах? — уточнил кто-то.
 — Не совсем…  — ответил я.
 — О ком же, тогда? — вновь напомнила о себе Козина, которая уже знала нечто и теперь лишь подзадоривала товарищей по курсу.
 — Действительно, а кто они такие? — встрепенулся Олег Буйволов.
 — Дожили, уже про воров слагаем гимны… —  небрежно бросил свою фразу Полянский и замер в ожидании рукоплескания поклонниц.
 — Ты Артем, Божий дар-то с яичницей бы не путал, — спокойно отвечал я. — Очевидно,  ты имел ввиду не «бегунов», а «несунов»… Ты сам-то, не если не секрет, каких ударников перестройки своей молокой помечать будешь?
 — На занятия ходить надо было, тогда бы и не пришлось спрашивать… — бросил Артем, даже не обернувшись в мою сторону.
 — Понятно, — мгновенно парировал я. —  Просто я волнуюсь, а  то вдруг Буйволов меня сейчас в плагиате обвинять станет.
В комнате повисла, далее из классики, чуть ли не «гробовая» тишина. Мне  казалось, что еще несколько секунд и сооруженная  специально для меня моими же товарищами по курсу, гильотина,  опустится, наконец-то на мою горделивую шею.
 — Да пошел ты… — неожиданно выпалил уже сам Буйволов.
 — Да пошли вы… — ответил я.
И тут Буйволов, думается мне, не без удовольствия, попытался смачно и прилюдно  врезать мне в челюсть.
Я успел увернуться, но уху досталось. И тогда я сказал то, что мне не следовало бы говорить:
—  Да, ребята, вам не только писать, но пить-то,  оказывается,  противопоказано…
И тогда они,  наконец-то,  меня, дружно отметелили.  Отвели душу за все годы учебы. Оказывается, эти провинциалы, не могли мне простить, что я, в отличие от них,  был коренным жителем столицы и мог позволить себе не заискивать и не искать выгодных партий  гоголевской «Женитьбы».

Когда  же я очнулся и вышел на улицу в  чужих тапочках, меня поразил книжный развал.  Глаза разбегались.  Там были собраны почти все сценарии и книги нашего «Пророка»… И масса того, что я и сам ещё стремился перечитать.
Рядом стоял троллейбус с открытой дверью, вошел, чтобы,  присев на сиденье,  спокойно перелистать взятый мною томик КлайваСтейплза Льюиса «Пока мы лиц не обрели»…

Не заметил, даже, сколько прошло времени, но вот вошел  водитель и по внешней связи громко и на весь пустой  троллейбус спросил у меня: 
 —  Молодой человек, вы уверены, что вам надо в Санкт-Петербург?
Прекрасно понимая, что троллейбусы в северную столицу у нас еще не ездят, я почему-то  лишь блаженно улыбнулся и согласно  кивнул головой,  попросив его лишь обождать меня несколько минут, так как мне нужно было взять с собой диктофон…
Водитель добродушно кивнул в ответ,  и я бросился в дом, из которого совсем недавно  вышел  на улицу.
 Диктофон, слава Богу, так и  лежал в моей  сумке… На столе лежали бутерброды и я один из них надкусил, а остальные,  на себя и водителя, вложил в сумку, после чего надел свои кроссовки  и выскочил на улицу…
Троллейбус  терпеливо  ожидал  меня с раскрытыми дверцами, и я радостный и счастливый  вскочил на  его подножку…
Дверцы захлопнулись.
И снова голос.
Но, почему-то, уже женский.
 — Сережа… Ты живой?
Тут-то  я, наконец-то,  понял, что сей голос принадлежит хозяйке квартиры, а  значит,  моя поездка в северную столицу пока откладывается на неопределенное время. Жаль…  Именно там,  я хотел кое-что узнать о «бегунах»…

На следующий день Ильин все-таки добрался до института и, к своему удивлению, застал  на кафедре «Пророка»…
 — Серж, у  тебя осталось еще что-либо от  того, что все именуют совестью? — спросил он  негромко и  уставился  на  студента своими глазами-линзами так, словно впервые в своей  жизни увидел настоящего  нравственного урода.
 — Кто это тебя так? —  спросил он, очевидно, имея ввиду следы побоев, которые вчера коснулись  лица Ильина.
 — Сотоварищи… по курсу.  К сожалению,  их плохо воспитывали.  И теперь уже мне останется лишь им мстить, как  в Библии … Око за око, зуб за зуб…
 — Понятно. Но, да будет тебе известно, сия часть священного писания предназначается  лишь для сынов Израилевых… — спокойно, словно он на лекции, начал «Пророк». — Она не распространяется, сынок,   на тебя и  тебе подобных…
 — Гоев? — уточнил Сергей.
Профессор сделал вид, что не расслышал вопроса. И продолжил ранее начатую  мысль.
 — А посему, нельзя бездумно вырывать из контекста фразу, чтобы, не поняв  её изначальной сути, начинать сразу же размахивать ею, как секирой. Так можно и  самому пораниться… Обратись лучше к  традиционным заповедям Нового Завета…
 — Слушая и повинуюсь, учитель, — произнес Ильин, низко и артистично, памятуя уроки актерского мастерства, склонившись  в поклоне. — Кстати, я  с благоговением принимал  оплеухи  от своих братьев по вере, рассматривая этот урок  лишь  как следствие моего собственного греха, выраженного в ироничной  форме,  по отношению  к ним  лично, а уже в  их лице — ко всему миру, погрязшему во грехах…
 — За актерское мастерство пять!  А вот  те, кто вчера подняли на тебя руку, не есть братья по вере, а скорее сотоварищи по ремеслу. А кастовость в нашем деле, да будет тебе известно,  превыше всего.  Посему они и далее, с наслаждением и все скопом,  будут затаптывать  любое, хоть маломальское,   проявление  чьего-либо таланта в писательской среде… Так было, к сожалению, сие есть и поныне, а значит,  будет и впредь. Однако же,  оставим грустное.  Я жду  тебя  здесь  с самого утра совсем по другому случаю… В общем,  послезавтра нашего Ерофеева выпускают из тюрьмы …
 — Вашего Ерофеева,   — уточнил Ильин и добавил, —  владельца  «заводов, банков и пароходов»… Этакого доморощенного «Мистера-Твистера»…
 — Да, Аристарха Николаевича Ерофеева…  И думаю, что у тебя есть шанс, встретившись с ним,  написать  неплохую  книгу…
 — Дипломный сценарий о сильных мира сего?  Типа… «Олигарх возвращается».
 — Перестань ерничать,  иначе я просто обижусь на тебя. Ты его совсем не знаешь. И не старайся казаться хуже, чем ты есть на самом деле…
 — Мне нужно…
 — То, что тебе нужно  собрано, упаковано и уже ждёт тебя дома… Я заодно  поговорил и с твоим отцом… Извини, с твоим отчимом… Он даст тебе для работы над книгой достаточную сумму для автономного плавания в течение, как минимум полугода…
 — А как же сроки защиты диплома? —  Ильин еще раз попытался было возмутиться, принятым за него решением.
 — Право, ты меня удивляешь,  — и тут он даже чуть повысил голос. — Да хрен с ней, с этой защитой. Тебе такой материал сам в руки идет. В крайнем случае, защищаться будешь через год. И, да и кому, скажи мне,   нужен  твой диплом?  Стране  всегда были нужны хорошие  писатели и драматурги.  Диплом, не мне тебе говорить, даже нашего Вуза,  сегодня  можно просто купить, в вот талант это… лишь от Бога…
 — Это вы моей маме скажите, пожалуйста… —  снова начал была Сергей, но, неожиданно был прерван  мастером курса.
 — Уже  сказал. Вчера, когда был у тебя дома. Кроме этого, чистые рубашки, носки, носовые платки, видеокамера  и диктофон  —  все в рюкзачке и лишь ждут  тебя. Там же дома, на столе в твоей комнате лежит записка. В ней все подробно описано: как, когда, с какого вокзала. Кстати… — и тут он  достал свои серебряные часы.  —  Ты выезжаешь через шесть часов…

С этого момента в  последующей жизни Сергея Ильина произошли некоторые и довольно резкие перемены.  Если бы он только мог  тогда что-то предугадать...
В отличие от «Пророка» Сергей Ильин не был уверен в том, что Творец действительно существует. Он, как и многие из его сокурсников,  более считал, что у каждого человека есть своя Планида. Это звучало более романтично. И это неожиданное задание своего профессора посчитал тем фактом, что тот, кто режиссирует на Небесах, внес редакторские правки в её судьбу.
Тут надо заметить, что вера Ильина шла от боголюбивой бабушки, которая втайне от родителей его окрестила. И ещё он ей, пообещал незадолго до ее кончины, что будет раз в год ходить исповедоваться и причащаться, чтобы ей было спокойнее за него на небесах.

А мы с вами отправимся в то самое исправительное учреждение, которое вскоре должен будет покинуть Ерофеев.

В этот момент Аристарха Николаевича Ерофеева доставили в кабинет начальника сего исправительного учреждения для выдачи ему справки о его освобождении. 
Её-то и пописывал в данный момент подполковник с фамилией Свободин.
 —  Ну, что, Аристарх Николаевич,  давай прощаться?
Ерофеев молча поднимается из-за стола.
Наполненная и предложенная ему рюмка коньяка с тонким ломтиком лимона на блюдце остаются нетронутыми.
 — Вот справка, —  сказал подполковник, поднимаясь вслед за ним.  — По ней, уже в Москве вам  выдадут все необходимые  документы, и  снова будете свободным  человеком.  Можно, как говориться, начинать жизнь с чистого листа.
— Для этого вам нужно было лишить меня памяти…
Ерофеев, взяв справку, поворачивается, чтобы  выйти из кабинета.
 —  Постой…
Тут Ерофеев замер. Это «постой», могло обозначать все что угодно.
Он стал медленно поворачиваться лицом к начальнику зоны.
 — Ты прости  меня, Христа ради, за все…  — неожиданно произносит Свободин.
 — Бог простит… — отвечает заключенный, стараясь не смотреть в глаза офицеру, чтобы не увидеть в них неискренность.
 — И не держи  зла на моих ребят. Их, если даже и не простить, то можно,  хотя бы,  понять…  Но, это не в оправдание…
 — Я могу идти? —  тихо спросил Ерофеев.
 — Да. Вот только…
 — Что только?
 — Я видел  медицинское заключение, — тихо начал подполковник. — Тебе ведь,  как я понимаю, жить-то  осталось всего ничего…
 — Всё, что осталось,  уже только моё… 
 — И куда же ты теперь,  сынок? — совсем неожиданно и даже с теплотой произнес офицер.
 — Домой… Отец!..
И  бывший  предпринимать, а по нынешним понятиям, олигарх,  вышел из кабинета начальника.

Уже в камере, неторопливо собирая свои пожитки, Ерофеев  неожиданно вспомнил свой разговор с адвокатом, которого к нему прислал Натан Иосифович сразу после ареста.

Тот, поздоровавшись, предложил Ерофееву посмотреть видео.
Он лишь взглянул на экран, как сразу же вспомнил  свою встречу с одним из лидеров  хорошо организованной ультраправой партии. Они тогда попросили у него  крупную сумму денег для организации собственной предвыборной компании.
Встречи состоялась где-то в Подмосковье,  куда олигарха привезли с завязанными глазами.
Когда сняли повязку, то Ерофеев  увидел, как большая группа молодых и спортивного вида людей занимается боевой подготовкой. Они стреляли,  что-то взрывали,  сходились в рукопашных поединках.
Командир  этой боевой группы  некто Краснов  рассказывал там же Ерофееву  о целях создания такого рода мобильных боевых групп практически во всех регионах России,  которые могут встать на стороне тех,  кто  им хорошо заплатит,  вне зависимости от целей и задач, которые преследуют люди, которые их нанимают.
На деньги Натана Иосифовича,  как понял тогда Ерофеев,   и была  создана это и другие, подобные им,  боевые группы. И сегодня  адвокат привез запись посещения им того военизированного центра. 
Ерофеев уже собирался прекратить просмотр, как вдруг увидел на экране монитора себя, беседующего с Красновым.

— Надеть коричневую рубашку еще недостаточно, чтобы ассоциироваться с нацистами, — первое, что произнес тогда Ерофеев.
— Согласен рубашка  не обязательно должна быть обязательно коричневой?  Мы словно хамелеоны, способные рядиться под любой  цвет.  И если сегодня кому-то выгодно, чтобы нас назывались   «скинхедами», мы  обриваем головы и становимся ими…  Завтра мои ребята, при необходимости, выйдут под красными  знаменами коммунистов или в черных рубашках неофашистов.  Лишь бы платили… Но это, так сказать лишь увертюра к возможным глобальным переменам. Мы хотим, чтобы вы поняли то, что перед вами не сброд.  Многие из наших парней имеют высшее образование и даже приличные должности.
— А что если им придется кого-то убивать! — продолжил диалог Ерофеев.
— Обязательно! Для этих целей мы  используем жмуриков. Подвешиваем покойников словно мишени в тире… После первых двух выстрелов  дух соревновательности между ними  берёт своё и далее ребята палят уже в радость.
Постепенно  отбираем сильнейших из них, а  с теми, кто расклеился или  проявил сострадание, ребята уже расправляются сами, понимая, что этот человек  потенциальный стукач,  а следовательно  может представлять опасность для общего дела.  Так мы  подбираем будущих командиров боевых групп. А уже сами группы формируются в основном  из деревенских парней. И с ними работают уже в других лагерях.
—  Из голодных и обездоленных?
— Кто-то считает их дебилами…Пусть считают. А мы их приласкаем, подкормим. На эти страшился не жалко тратить никаких денег, так как именно они взорвут глубинку волной погромов, спровоцировав  в нужный момент народный бунт, способный смести любую власть и любое правительство будь оно хоть семь пядей во лбу…
— Для этого, как я понимаю,  вам  снова нужны мои деньги?
— Они открыли бы и вам дорогу к власти…

— Зачем вы мне это показали? — спросил  тогда адвоката Ерофеев.
— Натан Иосифович надеется на то, что вы останетесь друзьями, а я готов подготовить документы для подачи  апелляционной жалобы.
— Не будет от меня никаких жалоб. Все, что дали… отсижу!

Утро следующего дня началось с того, что Ерофеева  мурыжили по всяким кабинетам,  он что-то подписывал и получал взамен, перед ним  открывались  и  за ним закрывались  железные двери.
При этом он слышал как непрестанно и беспокойно бьется его сердце, всё ещё не уверовавшее в то, что  он уже близок к свободе. 

Кстати сказать, Ерофеев,  уже зная, что он неизлечимо болен,  решился окреститься в Православной вере. Не хотелось лишать возможности  близких друзей, а родственников у него не было, совершить над ним чин церковного погребения, что есть прерогатива лишь окрещенных в православной вере.  Для чего в зону  вместе с «Пророком» приехал  священник из Москвы.

Таинство состоялось на открытом водоеме в оцеплении  десятка вооруженных солдат, с интересом взирающих на сие действо.
Восприемником  у Ерофеева был, естественно,  «Пророк».
Священник вместе с заключенным  зашел по грудь в воду и своей сильной  рукой склонил  горделивую голову Ерофеева, опуская  её  под воду со словами:
 — Крещается раб Божий Аристарх… Во имя Отца… Аминь!

Ерофеев открыл под водой глаза и первое, что он увидел… было объемное  батюшкино пузо, обтекаемое зелеными водорослями… Не иначе, как «водяной», подумал он и там же, под водой, чуть было не зашелся смехом…
Но вскоре всерьез  забеспокоился. Длань у священника была тяжелая. И  когда Ерофеев попытался,  было приподнять голову, чтобы  глотнуть воздуха, то почувствовал явно сопротивление священника. И ему в тот же миг показалось, что батюшка сей,  не иначе,   подослан  к нему его лютыми  недругами  на  погибель.  И  последняя  его мысль была такова:
«А ведь как они, мерзавцы,   всё классически  срежиссировали,  что я искренне им поверил. И,  даже  ничего не подозревающего,  «Пророка» сумели использовать в роли  Брута, предавшего некогда своего Цезаря».

Но тут  священник дал ему возможность  глубоко вдохнуть, а значит снова увидеть и это радужное солнце,  и небо,  и «Пророка»,  и живые лица  любопытствующих солдатиков…
Но длилось сие созерцание  лишь одно  мгновение. Руки священника снова ухватили его за выю,  и во второй раз погрузили в воды водоема, ставшим для него  теперь  Иорданью. 
И, словно убаюкивающий, голос священника:
 — …И Сына… Аминь!

 — А это уже  что-то новое… — снова подумал Ерофеев. — Всё словно в калейдоскопе.  Лики, события… вся жизнь его, но, как бы, в ускоренном кино. И он уже понял, что это действительно конец, что такое наступает лишь перед  смертью и даже мысленно согласился умереть прямо сейчас, чтобы только забыть всю ту грязь и подлость, что он совершил в этой жизни и которую прямо сейчас в это самое мгновение  снова увидел,  и от  которой,  сам же и содрогнулся…
Но священник  не дал ему  сей радости.…  И снова  вытащил  на поверхность.

И тут  Ерофеев,   вновь глотнув  живительного воздуха, в  третий раз   погружается под воду, успев услышать заключительные слова сего таинства:
 — И Святого Духа… Аминь!

И лишь теперь Аристарх Николаевич понял, что,  напомнив ему всю его жизнь с её взлетами и падениями, Господь дает  еще один, возможно, что последний шанс в этой жизни,  — примириться с теми, кого он сам  уже изрядно подзабыл, тех, кого когда-то жестоко  обидел, но неожиданно для себя  самого, —  этих родных и близких ему людей  — вдруг  вспомнил и понял, что  нечаянно для себя снова возлюбил…

Когда раб Божий Аристарх  вслед за священником, вышел из воды,  то «Пророк»  первым  заметил  произошедшее с ним преображение…  И от такой великой  радости, старик даже заплакал, уткнувшись в  мокрое плечо своего крестника.
После чего, Ерофеев,  попросив у него прощение, на некоторое время,  попросил  оставить его одного, что и было немедленно исполнено, а Ерофеев подошел к большому камню, что лежал у кромки воды и медленно опустился рядом с ним  на колени.
 «Господи! — обратился он мысленно к Творцу. — Вижу, что жить мне осталось самую малость. И не ропщу… Сам виноват. Дай  мне лишь   возможность успеть, но  только  чтобы обязательно пешком, да по родной земле,  дойти, а если не смогу, то хотя бы  и на карачках, но доползти  до своего родного очага…   Большего  просить и желать  не смею… А тогда  уж и забирай меня  со всеми потрохами…»
После чего он подошел к священнику и чуть склонил перед ним голову в момент, когда тот надевал ему на шею крестик. И тогда же он был причащен святыми дарами.
Сие священное  таинство, как вы понимаете, происходило  буквально  за месяц до описываемых событий.

И вот настали те минуты, когда  медленно и с характерным скрипом перед Ерофеевым   наконец-то отворились  тюремные ворота. 
Он сделал лишь шаг и   сразу же окунулся в осень.
Там в камере он уже и не помнил о таком понятии, как смена времен года. Серая краска, словно короста, наконец-то отпала от глаз, и он увидел золотую, искристую  лиственную дорожку…

И вдруг, вместе со смятением листьев, подхваченных и увлекаемых  порывами ветра в небо,  на одно лишь  мгновение он вспомнил  небольшой поселок в котором родился сорок лет тому назад,  дом под белесой березой, отца, что возможно смотрит  в сей час на дорогу в ожидании своего пусть и блудного, но любимого сына.

На противоположной стороне дороги,  в ожидании его выхода,  стояла дорогая, по нынешним меркам, импортная машина и молодой парень, как бы приглашая  Ерофеева в её нутро, уже  услужливо открыл  дверцу.
Поверьте, но ему, что в этом наигранном облике  этакого лакейского угодничества,  виделось что-то   приторное и склизкое  одновременно.
Ерофеев не дошел двух метров до машины и остановился.
 — Спасибо тебе, но я уж пешком…
 — Меня  Натан Иосифович  лично за вами прислал… Им не принято отказывать. Могут  не так  понять…
 — Я же тебе человеческим языком сказал, что далее  пойду пешком…
 —  Отсюда  до ближайшего районного центра не менее 200 километров,— робко заметил тот,  еще  не оставляя надежды.
 — Вот и хорошо,  заодно наконец-то воздухом  свежим подышу, да и разомнусь немного…
И, улыбнувшись солнцу, пошел по дороге мимо озадаченного отказом молодого парня.
Дорога уходила вниз.

Вскоре Ерофеева обогнала та самая машина. И какое-то время катилась рядом, но вскоре водителю это, вероятно, надоело,  он резко газанул, и машина вскоре скрылась с глаз.

А Аристарх Николаевич всё шел и шел, до тех пор, пока   некое марево,  заструившееся по дороге,  не скрыло и его. Вдаль, насколько было можно видеть,  тянулось  лишь змейка асфальтового покрытия дороги, которая  увлекала   за собой и нас. 
Когда Сергей Ильин на такси  подъехал к тем же самым воротам исправительного учреждения, то дежурный офицер сообщил, что бывший заключенный Ерофеев уже с час, как  его покинул. И даже сообщил, что его, возможно, увезла машина, что с утра стояла  в ожидании его освобождения.
«Вот это уже вряд ли, — подумал Ильин,  — встречную машину  он  видел.  Она  шла без пассажира.  И был еще один человек, который  шел по шоссе им навстречу… и с которым   они разминулся  минут двадцать тому назад.  Очевидно,  что это и был   Ерофеев».
«Тогда, что же мы ждем, друзья? —  мысленно же воскликнул Сергей. — В погоню!»

И погоня, по законам жанра,  действительно должна была начаться  незамедлительно, благо, что такси, на котором он приехал, подобно хрестоматийному  «роялю в кустах», сиротливо продолжала стоять в ожидании  клиента, если бы не одно но….
Будучи студентом   творческого вуза, Ильин  вдруг впервые и  внимательно посмотрел на неё уже не из привычного салона, а как бы со стороны. И  неожиданно  поразился  её сиротливому  ожиданию.  Ведь она, не иначе как откровенно  подражала своему  зевающему хозяину.
И Ильина   снова осенило!
 «Машины, как и собаки,  оказывается,   способны мимикрировать.  То есть,  подпитываясь энергиями своих хозяев, они  начинают приобретать,  со временем,  их «образы». 
Но тут же сам и воскликнул:
 — Этот тезис пустяшный! Забудьте! Этакий  глас вопиющего в пустыни.  Не иначе,  как от теплового удара.  Действительно, ну представьте себе машину, располневшую от переедания своего хозяина…  Полный бред. А уж тем более не нужно реагировать на него  собачникам и сразу же принимать бойцовую стойку.  Хотя,  об этом чуть позже…

Долго не раздумывая,  Ильин снова  ангажировал  свое же такси  на ближайшее время.
И вот тут-то все и началось.   
«Оно»  попыталось тронуться с места.
Боже ж ты мой!  Как только  эта машина  не вторила своему хозяину, прежде чем завестись. И кряхтела будто  от  старости, и урчала… от его вечного недоедания, и чихала, подобно его простуде… И  вдруг намертво замерла,  словно от недосыпания…
В конце концов,  тронулась, но прежде, извините,  пукнула, а  покраснел хозяин.
 «Ну, а что я вам говорил  насчет мимикрирования?» — чуть было торжествующе не воскликнул Ильин.

Итак,  они  снова  в пути…
Но вот почему Ерофеев  не воспользовался машиной,  ему  еще предстояла понять. И Ильин  стал размышлять.
 «Деньги? Вряд ли.  Он и в тюрьме, как   рассказывал «Пророк»,  ел с золотой посуды и по нужде ходил в  золотой унитаз, специально для него назло новой власти привезенный и уставленный.…

Раз уж Сергей вспомнил, то не могу не рассказать о том, что этот унитаз и    золотую посуду заместитель начальник колонии по режиму  выставил  под стекло на обзор  своим особливо дорогим гостям.   

И  там такое началась…
Каждый новый проверяющий или более высокое начальство возжелало отщипнуть  от сего золотого обеденного гарнитура, кто ложку, а кто тарелочку… типа  «на долгую  память»   
И всё бы ничего, но тут неожиданно нагрянула  проверяющая инспекция из столицы…
 — Где, — строго спрашивают, — золотой унитаз и столовый сервиз?   Почему не оприходованы инвентарными номерами? А когда цену того толчка назвали, то у начальника колонии  сердечный приступ случился.  Неотложку даже вызвали.
В начавшейся суете, унитаз вместе с оставшейся золотой посудой  кто-то  и  умыкнул, словно  их и не было…

Однако же вернемся к продолжению нашей  истории…
 «Так почему же Ерофеев не воспользовался машиной?» — снова задался Ильин вопросом, понимая, что его  встреча с Ерофеевым уже не за горами. И очень  возможно, что  он просто  сам не захочет сесть  в его такси.
А потому сделал то, что первым пришло  ему в голову.
 — Вперед и не останавливаться! — скомандовал он водителю и вскоре они действительно обогнали медленно идущего по шоссе  человека.
В ветровое стекло Сергей   даже успел заметить, что он улыбался…
Чему? Солнцу? Свободе?

А через километр  Ильин уже сам попросил водителя остановить машину и заранее  дал ему деньги, благо отчим снабдил ими его в достатке. 
И   они  даже договорились, что водитель  ему  немного подыграет… Откроет капот своей машины и будет делать вид, что машины не заводится...
Минут через двадцать на дороге появился  Аристарх Николаевич, как говорится, собственной персоной.
Ильин, благо, что рос в актерской семье (по линии мамы) сделал вид крайне расстроенного человека.
Ерофеев,  проходя мимо них, даже не обозначил свой интерес. И медленно, словно в рапиде, стал проплывать  и мимо Сергея, и  мимо запыхавшейся машины,  и мимо  удивленного всем этим действом водителя.
Ильину  оставалось лишь уже в след  жалобно промолвить  классическую фразу из любимого им романа  Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев»:
 — «Месье, же не манж па сис жур,  —  и далее, уже на русском,   закончить,   — Подайте что-нибудь бывшему депутату, бывшей   Государственной Думы…
Тут  Ерофеев  вдруг остановился и  внимательно посмотрел в его  глаза. И  вдруг улыбнулся, а затем спросил:
 — Не иначе, как тебя «Пророк» ко мне подослал?
И тогда Сергей,  желая и далее не упасть лицом в грязь,   повторил еще одно  классическое изречение:
 — Нет! Не был! Не привлекался!…
 — Ну, хоть что-то.
 — Позвольте представиться, Сергей Ильин — выпускник сценарного факультета,  мастерская профессора Зимина.
 — И на том спасибо! Машину-то отпусти, что человека держать. Ему работать надо.  А мы, если ты не против,  дальше уже ножками, ножками…

Обрадованный водитель мгновенно ретировался, хотя машина, напоследок, выдала такое коленце.  Но, не будем  снова  талдычить об  одном и том же. Уехали и,  слава Богу.

— И куда нам теперь?  — спросил Ильин.
— Сначала в сторону Тобольска, но километров через сто свернем и далее уже проселочными дорогами…
— Значит, будет возможность ноги размять… — произнес Ильин.
Ерофеев  улыбнулся и какое-то время   они шли  молча.
Сергею  и самому не хотелось что-либо говорить или спрашивать, так  ему было хорошо. И он, пожалуй, впервые  для себя,  увидел, что вокруг очень красиво.
И эти,   тянущиеся ввысь, и к солнцу, верхушки деревьев. И, венчающие их,  чепчики облаков. И водяные кольца  речушек, разделяющие землю на уютные островки, словно кто-то невидимый,   вспомнив детскую игру, поделил всё на квадратики, чтобы так легче и веселее  было прыгать с кочки на кочку, с возвышенности на возвышенность, через леса и горы…
Всего это ему никогда не приходилось видеть, так как  он проносился всюду на колесах  машин отчима,  к тому же на предельных скоростях...
И вскоре до него вдруг дошло, что он, оказывается,  впервые в своей жизни  идет  пешком по земле…

Так,  полном  в молчании,  они прошли несколько километров.
 — Ты легко оделся для нашего путешествия… — неожиданно сказал Аристарх Николаевич,  предварительно осмотрев Сергея  с головы до ног.
 — Не легче вашего! — парировал он, сделав сравнительный анализ.
 — Это так, но только ты, как я понимаю,   не владеешь божественными энергиями своего тела, не способен перераспределять их. Ну,  и так далее…
 — Я быстро усваиваю… — ответил Сергей.
 — Для этого, радость наша,  нужны годы… или чудо…
 — Согласен…   на обыкновенно чудо!
 — Теперь я понимаю, почему именно тебя  мне подсунул  «Пророк»…
 — Что-то не так?
 — Так!  Все так…
 — Тогда с чего начнем?
 — Попроси! — негромко сказал Ерофеев.
 — Научите…  сделайте…  дайте,  пожалуйста, очень вас прошу… — завел свою шарманку Ильин, опускаясь перед олигархом на колени.
 — Да не у меня же… — сказал Ерофеев, и  даже  улыбнулся.
 — Значит, все-таки  у Бога?  — воскликнул Сергей, уже поднимаясь с колен. — И снова по Заповедям?
 — А чем они тебя не устраивают? — удивленное спросил его  Ерофеев  и  даже остановился. 
 — Я этого  не сказал… — начал Ильин. — Но всё как-то уж очень просто… Всего десять «нет». Не сотвори себе кумира, не убий, не укради, не возжелай.   А возьмите, например,  евреев… Талмуд и горы  рукописных трудов. И все это надо перелопатить, постичь, чтобы открылось сокровенное для тебя лично.
 — Но ты же, как я понимаю,  не еврей.
 — Если только со стороны  отчима.
 — Предположим.
 — Получается так, что евреям,  априори, всё дано на блюдечке с голубой каемочкой, а для других это,  нечто сокровенное,  закрыто?
 — Выходит, что так! 
 — Тогда понятно убаюкивающее философское изречение которое немцы, когда-то написали  для них на дверях концлагеря: каждому своё…
Ерофеев  вновь остановился и какое-то время внимательно смотрел на своего спутника.
 — Возможно, — тихо сказал он, —  если  предположить,   что сей  безнравственный акт  по отношению к целому иудейскому народу,  был  лишь очевидной  расплатой за некие  темные деяния  их предков….  Но этот пример, как говориться, совсем из другой оперы… А вот то, что касается некой запредельной в нашем понимании, суммы знаний свойственной  этому народу, нужно признавать, как непреложный факт. Естественно, не всему, ибо и там бывают исключения. Но и здесь  не всё просто. Они — левополушарные, а мы — правополушарные.  Это не означает, что кто-то из нас плохой, а кто-то хороший. Что одни  лучше, а другие, извините, — хуже. Совсем нет. Просто надо понимать, что мы — разные…
 — Это когда у одной матери   два сына  от разных отцов…
 — Браво, отрок, ты делаешь успехи! С той лишь оговоркой, что Отец-то   у нас, хотелось бы в это верить, изначально, все-таки  один… Вот ведь в чем весь секрет.
 — Если вы о Богоизбранности сего народа и о его, якобы, генетически-врожденной  предрасположенности к гениальности, то у меня на этот счет есть свое мнение… — неожиданно начал Ильин.
— Даже так? И в чем-же заключается это особое  мнение?
—  Вся гениальность заимствована ими у Него…
 — И, что…
 — Пусть в различных степенях и видах созидательного  труда, но только через Божие попущение получает тот или иной человек допуск к тайнам Мироздания. И владеет ими до того самого момента пока он сам не отвергнет Бога, пока не перестанет верить в Него, пока, в конце концов,  не перестанет любить Его…
 — В этом я с тобой, пожалуй, что могу согласиться. 
 — Но если власть сама, продолжая плодить и приводить к власти,  уже только себе подобных,  в какой-то момент  отрекается от Того, Кто им эту  самую власть дал.
 — Отрекается от Христа,  я  так понимаю.
 — Да! — ответил Сергей, глядя в глаза Ерофееву.  — Этому «богоизбранному» народу нужно было, как я понимаю,  всё и сразу, и не на том свете, пусть он даже и называется Раем.
Более того, у народа Израиля уже были те, кто отвечал за религиозный культ их народа  - это были саддукеи.
Но вскоре изысканная роскошь и их непомерные доходы привели к тому, что часть народа, который умел считать деньги, решили, что молиться можно и дома…
Их стали называть фарисеями.  Однако очень быстро и они, по причине их многолюдности, решили, что пора и им самим открывать для себя храмы.
И вскоре народ иудейский, поделившись, стал заполнять как храмы саддукеев, так и храмы фарисеев.
Одновременно с народом, они стали делить и их деньги.
И вдруг приходит Иисус Христос,  у которого появляются свои последователи, которые начинают молиться в катакомбах. Но вера в слова Иисуса  была сталь многообещающей, дающая блага, пусть не на земли, а на небе, что народ повалил к Нему толпами. Пришлось и христианам начинать строить храмы.
Тут саддукеи и фарисеи видя, что теряют не столько народ, сколько их деньги, объединяются против Христа. Сей Мессия на  земле им был просто не выгоден.
Скупость и зависть - вот, что стало для них поводом  последующего начала гонений  на христиан.
— Возможно, что ты прав.
— И второе… Гениальность, как мне думается, не может быть прерогативой, наследственным или  преимущественным правом только одного, пусть и любимого Богом, народа. 
Те, кто принял Бога в свои сердца  уже априори Божии… Их цель лишь  преображение, то есть, возвращение себе, утерянного нами со временем Его образа,  и Его подобия. Нам часто не хватает смелости возлюбить ближнего, как самого себя,  чтобы Господь и нас наделил  талантами. Чтобы сей талант или таланты, как дар, были не средством   личностной самости и  обогащения, а, следовательно, и проявления человеческой  гордыни, а  лишь вспомогательным средством, я бы даже сказал инструментом, данным каждому из нас,  с целью наделения этими же дарами  уже всех, с кем мы, пусть даже нечаянно, соприкасаемся на своем жизненном пути.
— Типа: даром получили — даром давайте…  Это, как я могу понять, уже камешки в мой огород.
 — Это вы сказали… — ответил, улыбаясь, Ильин и продолжил  диалог: — При этом прекрасно понимая, что только в этом случае,  каждый раз Отец Бог  восполняет затраченные нами энергии и сторицей приумножает, развивая, дарованную нам же  гениальность и данный нам  тот или иной Дар…  Но уже много столетий есть то, что мне претит. Это дух фанатизма практически во всех религиях мира и явная корысть, как я уже сказал.
— А если поподробнее насчет корысти?
—  Например, известно, что Бог и сатана борются за наши души. А вот священство разных конфессий,  испокон веков,  борются за ваши кошельки…
 — Любопытный тезис.  Это вас Зимин так нашпиговал? 
 — Не только он… — буркнул Сергей в ответ, — Глаза, слава Богу,  есть, да еще книги читаю.
Но начавшуюся беседу  им пришлось прервать, так как  впереди показались жилые дома.

В ближайшем селе, что распласталось при  дороге, стоял  колодец. Еще тот,  подобный журавлю.  Правда,  уже с железобетонным отвесом.
Ильин подошел первым  и заглянул внутрь,  проверить, есть ли вода.
Ерофеев же подошел следом, нагнулся и неожиданно для Сергея, громко крикнул:
 — Я пришел, я с вами…  Ныне, и присно и во веки веков… 
А над селом, звонким эхом,  пронеслись   окончания   его слов… — Я… ныне и..  во…   веки…
 — В детстве, поди,  не накричались? — спросил  студент довольного Ерофеева.
 — Не накричался,  — ответил Ерофеев, явно его  передразнивая. —  А ты, поди,  и не имел  никогда  такой вот простой  радости в своем элитном колумбарии?
 — Это вы точно заметили… — ответил он и  добавил, —  Еще не известно, кстати, кто из нас  двоих настоящий буржуй.
 — Да уже теперь не я, слава Богу! — ответил Аристарх Николаевич и… перекрестился.
После чего, обжигаясь,   они всласть  напились  той колодезной студеной водицы.

А когда напились, то увидели рядом с собой старушку, стоявшую рядом с полотенцем в руках.  И такой повеяло от неё добротой и уютом, что Ерофеев невольно ею залюбовался.
Это и есть, поди, то, что называют нечаянной радостью, когда за разговорами они не заметили, как прошел остаток дня,  как после баньки  они  уже уплетали сваренную картошку, закусывая домашними малосольными огурцами с помидорами в доме у той самой гостеприимной старушки по имени Матрона.

После обильной трапезы Сергей  залез на русскую печку и слушал разговор олигарха с хозяйкой дома, лежа, одновременно разглядывая  убранство дома.
— Мать, вы счастливые люди у которых есть живая вода… А то понастроили, понимаешь, в городах   водопроводов, понаделали невесть каких труб… хочешь, не хочешь и как не очищай, а пей эту заразу… Вот и пьют все мертвую воду…
 — Ты прав!  У нас тоже   за  живой водичкой, бывало,   все к колодцу  шли.  Придешь, с кем словом перемолвишься, новости узнаешь, а сейчас сидим, как сычи в своих домах в телевизоры уткнувшись. Молодежь давно  по городам разбежалась.  Да и у колодца уже никто не собирается. 
Приехавшие к нам люди из области сказывала, что за колодцем нашим  постоянный уход нужен, чистить там, ремонтировать, а потом предложили нам воду прямо  в дома провести. Счас, действительно, повернул кран,  а она и потекла. Правда уже не та водица-то, да и мутная  больно…
 — Матушка, а расскажи  мне про  свой колодец.
 — Наш-то? Так его еще  прадед мой начал копать. Было ему  тогда всего тринадцать годков. Хотите,  верьте,  а хотите,   нет…
 — Почему же   не поверю, верю!
— Расскажите чуть поболее о нём, — раздался с печи голос Ильина.
 — О колодце или о прадеде?
 — Про обоя…  — добавил уже Ерофеев.
Старушка улыбнулась,  услышав знакомое и подзабытое слово, а уж после и начала  свой сказ.

 — История эта передавалась из уст в уста. А случилось   тогда вот что. Поблазнилось, не иначе, как во сне, нашему Олежке,  что он  тоже встретит свою царевну-лягушку.  Это еще с самого его  малого детства  было.  С той поры, он как своего первого лягушонка  на дороге встретил, как  аккуратно  словил, а затем и домой в кармане принес. Выкопал он  тому лягушонку  прудик небольшой, да выстроил домик из камешков.  И весь остаток дня с ними провел.
Малый, сказывали,  был дюже наблюдательный, памятью и слухом отличался отменными. И вскоре мог лягушат к себе голосом подзывать.  По крайней мере, сказывали, что  запрыгивали они ему на руки, когда он к ним приходил.  Зимой, правда, шибко тосковал он без них, все у окна сидел и ждал весны.  В тот год, как  исполнилось ему пятнадцать,  по весне, пришел в их дом человек. 
 — Что за человек, матушка? — уточнил Ерофеев.
 — «Бегунок». Их в народе чаще «странниками» величали. Человека того, как это было ранее принято, встретили, конечно же, в дом пригласили... 

Когда  Ильин услышал  из уст старушки слово «бегун», то уже искренне пожалел, что не достал заранее свой диктофон. Однако же лезть за ним теперь было бы просто неудобно. И он стал внимательно вслушиваться в эту историю.

 — «Бегуна» того и  в бане  помыли, и за стол вместе с собой усадили, — продолжала рассказывать Матрона. — Вскоре видит  тот незнакомец  тоскующий взгляд подростка и  так негромко обращается к  нему:
 — Завтра на рассвете возьму тебя с тобой в лес… Пусть всё и далее  идет своим чередом, как в сказке сказывается…
 — В какой сказке, дедушка?  — спрашивает его малой.
 — Так про Царевну-лягушку…
 — Говорят, что от этих слов незнакомца  словно ожил малой, глаза засветились и румянец на щеках заиграл. Обнадежил его тот «бегун», —  продолжала свой сказ старушка. — Однако же, молвит гость,  надо на то  еще и разрешение  твоего батюшки испросить…
 — А вдруг тятя не пустить  меня завтра с вами? —  спрашивает  Олежек  незнакомца.
 — Утро вечера мудренее, — отвечает тот.
А утром, еще не успев испросить у тятеньки разрешения, слышит Олежка, как тот сам обращается к гостю с просьбой взять ему с собой в лес меня, помочь найти материал годный для каких-то нужд хозяйских. 

В сей  момент  рассказа, старушка сделала паузу, чтобы снова наполнить заварной чайник душистой травой да влить в него остаток кипятка из самовара.
Ильин  этим воспользовался и быстро сполз с печки, чтобы   пересесть  к столу. 
Матрона вскоре  продолжила свой рассказ.

 — По дороге «бегунок» тот  и рассказывает чаду нашему, что был у Бога Сын любимый, и вот однажды вывел он Его на млечный путь, дал  Ему в руки лук серебряный  да  стрелу с золотой  звездой на конце и  говорит:
 — Куда выстрелишь, где твоя стрела  окажется, ту часть неба в удел Свой и возьмешь…
Выстрелил  тут Сын Божий в сторону  неведомой ему Земли-Матушки. И стал ждать  уже встречи с полюбившейся Ему в тот же  миг,   землей нашей раскрасавицей.
Вскоре подошло  время  идти  Ему стрелу свою  искать.
Вот для  того-то, как сказывали в народе, и родился  Он от  Духа Свята и Марии Девы, чтобы,  приняв облик человеческий, но, оставаясь в подобии Божьем, принести Божью  Любовь на нашу грешную  землю.  Брел  Он и по  раскаленным пескам тягучего Юга, переплавлялся через  бурные моря и  высокие горы  витиеватого Востока, пробирался через леса дремучие дикого Запада, пока не вышел на  заснеженные поля  милосердного  народа, что проживал на Севере. Где, если верить молве,  и обрел  Он  Свою стрелу со  звездою на конце…
Тут старушка смолкла.

 — А как же мальчик? —  спросил Сергей  старушку. — Для чего  же он-то  пошел  с этим «бегуном» в тот лес?
Спросил Матрону, а ответ услышал от Ерофеева.
 — Чтобы тот  также  выстрелил  в небо, а  потом пошел  уже  свою стрелу искать, а вместе с ней,  и счастье свое…
Старушка улыбнулась, она уже давно поняла,  что не простых  гостей к ней в избу сегодня Бог прислал. И потому,  не спеша,   стала досказывать начатую историю.

 — И вот, выполнив изначально работу, родителем им данную, сотворил  тот странник Олежке лук богатырский, натянул на него тетиву трехжильную и изготовили  стрелу,  пусть и  не каленную,  но достаточную для доброго  выстрела.
И в самый полдень, когда солнышко высветило всю окраину,  выйдя на возвышенность,  с которой  вся земля  хорошо была видна,  выстрелил  уже наш Олежек в небо с благословения «Бегуна»…
Но том они и расстались. Правда, перед уходом, что-то ему старец  тот еще и  на ушко прошептал… Но мы того, до поры,  не ведали. Далее «Бегун» уже  своей дорогой  пошел, а Олежка  к дому повернул…
 — Спасибо тебе мать, что помнишь еще сию историю. Однако же и  спать укладываться, — сказал Ерофеев,  отодвигая от себя чашку.
— Спутник  ваш  может  на печи остается…  — сказала старушка, вставая,  — а   вам на сеновале  постелю.
 — Спасибо, но я уж  тоже на воздух, под звезды…  Глядишь и моя звездочка сегодня ко мне упадет, — сказал Ильин.
Через какое-то время, уже засыпая, Сергей  вдруг услышал то, что Ерофеев еще недавно сам  назвал  молитвой или  своим обращением к Богу.
 — Мы же с Тобой  так не договаривались, — тихо начал он, вероятно полагая, что студент   уже уснул. — Почему же я  сдержал  свое Слово, а Ты… Что, нет?  Я не говорю, что Ты оставил меня, или забыл… Да,  помню, Ты и там  дал мне все необходимое… Естественно, что я не имею ввиду  тот золотой горшок, что мне привезли друзья справлять нужду…  Сам понимаю, что шутка  была глупой.  Действительно, незачем было дразнить гусей. Я о другом!  Ты обещал, что вскоре придет другой и  он сменит меня…
И тут,  понимая,  что  некрасиво далее  подслушивать  его, Ерофеева, личное  общение с Творцом, с которым он разговаривал так, как будто говорил со своим родным отцом, Ильин   негромко кашлянул, стал переворачиваться на бок, вовсю, имитируя   нечаянное пробуждение…
После чего Аристарх Николаевич вынужденно замолчал.

Запись в дневнике Ильина:   д. Квакшино, август 2008, «Кто же ты?»

Находясь с ним рядом, я вдруг явственно почувствовал некое  благотворное присутствие, ощутил близость и  даже  удивившую меня теплоту, не иначе, как  от Его  —  или, что точнее, от сопредельного с ним —  Божьего дыхания…
И медленно повернув голову, я посмотрел на  Ерофеева. Казалось бы, олигарх,   но  я явственно узрел его  просветленный  лик. Если только это возможное преображение произошло после крещения Ерофеева и благодать Духа Святого действительно    снизошла на него пусть даже помимо его собственной воли. Не иначе,  как этим  я могу объяснить некую  пьянящую радость которая захлестывает меня, когда мы рядом.  Пусть на мгновение, пусть на миг… но из которых,  впоследствии,  очевидно и  складывается  частички того,  что мы  называем всполохами жизни во Христе!
И тогда я задался вопросом, о ком же, собственно, мне предстоит писать? О  всемогущем «владельце банков и пароходов», неожиданно, уверовавшем в Бога, а до этого возжелавший  стать президентом?  Почему же «Пророк» ничего    не сказал об этом, не предупредил?  Если только… 

 — Вы,  Аристарх Николаевич, если не секрет,  когда окрестились? — негромко спросил Ильин соседа и  вдруг увидел, что  Ерофеев улыбается.
 — Не секрет, — ответил он. —  Несколько дней назад.
 — И, наверное, действительно считаете, что в таинстве крещения вас Господь отпустил все ваши грехи?
— Об этом мне сказал священник. Почему бы мне ему не верить. А то, что касается меня лично… С момента крещения я на многое смотрю уже совсем другими  глазами. Как на события которые уже прошли, так и на людей, которые мне когда-то встречались в жизни. Поговорим ещё, а теперь давай поспим,  дорогой мой брат во Христе…
 «Попробуй ка,   засни  после этих слов…»  —  подумалось Сергею, но в тот же миг не чаял, как  и уснул.  Да  таким сном,   что не  помнил,  поди,  с самого детства.

Когда Ильин спустился с сеновала, то застал Ерофеева и старушку у колодца. Они вновь беседовали.
 — У всех, значит, как лето  знойное,  в колодцах и на водоемах воды уже нет, а нас Бог бережет.  Мы всегда с водой были, а  даст Бог, и будем.  Вот только ведро надысь уронила…  А достать всё никак не могу… Ты бы помог мне старой…
 — Неси тогда  веревку покрепче,  да подлиннее, мать, — отозвался Ерофеев. — Посмотрим,  как твоему горю помочь.
Студент заглянул в колодец.
 — Тут метров десять, не больше! — предположил он.
 — Возможно! — ответил Ерофеев  и стал раздеваться.
 — Аристарх Николаевич,  я помоложе,  да  и полегче буду…  Думаю, что вытащите, если что?
 — Ты уверен, что хочешь  туда спуститься?
 — Что значит хочу?
 — Всё ведь в нашей жизни взаимосвязано. И если однажды, как говорят в народе,  ты, пусть даже нечаянно,  посеял ветер, то он может также нечаянно обернуться против тебя уже  настоящей бурей…
Толком  Ильин в тот момент ничего из сказанного не понял, а потому и ничего на это не ответил, но стал быстро раздеваться. И вскоре, оставшись в одних плавках, уже  был готов опуститься  в  неведомую глубину.
Старушка вернулась не одна, а со стариком, что нес большой моток свернутой веревки более походившей на трос,  да крюк на длинной, почти трехметровой палке.
 — Вы бы не торопились сразу  в водо-то лезть! — сказал он. — Давайте испробуем старый дедовским способом… То есть, попросту,  поначалу пошукаем  «матренино»  ведро.

Через полчаса стало понятным, что ведро дедовским способом не поднять, что вода, не иначе, как требует чей-то жертвы… Не отдает она старухино ведро  просто так… и всё тут.
И тогда все снова посмотрели на уже раздетого Сергея.
 — Я, как пионер, всегда готов… —  он,  сделав шаг вперед,  чуть было не нырнул в колодец вниз головой.
 — Не спеши, Сергей, — начал Аристарх Иванович. — Это не простой колодец… Ему несколько сот лет, он может быть соединен  с подземной рекой. Здесь нужна особая осторожность…
 — Так если он соединен с рекой, то и  унесено, стало быть,   давно бабки Матрены ведро…  Убежало, как от Федоры… — предположил Ильин, улыбаясь.
 — Ты бы не шутил, до поры.  Но спуститься всё одно кому-то из нас туда придется. Если не тебе, то я сам, еще раз,  попытаю свое счастье…
 — Счастье? А при чем здесь счастье?
 — А ты так  ничего и не понял вчера? — с грустью обронил Ерофеев.
 — Что я должен был понять?
 — В это вот место и угодила стрела Олежкина…  И вытащив её из земли, он понял, что здесь вода, так необходимая  в нашей жизни. И сам   же  стал он рыть  на этом месте колодец… Да не просто колодец, как я понимаю,  а  настоящий дворец для своей царевны лягушки, что было ей где зимовать…
 —  В колодце?
 — Ну да!
 — Твоя правда, мил человек… — отозвалась и Матрена. — А вот про  стрелу и наш колодец, кто же тебе сказывал?
 — Сам  догадался! — сказал Ерофеев и снова улыбнулся. 

Готовили Ильина к погружению основательно. И дело действительно было не  в ведре, что утопло в том колодце. Казалось даже, что все вокруг что-то недоговаривают.
Его спуск в водяное небытие начался с задорной песни: «Не кочегары мы, не плотники» в собственном исполнении. Но  буквально через минуту  песня был  прервана.
Стоявшие наверху и медленно опускающие юношу  вниз люди, только  наступившей тишине улыбнулись, словно ведали, что он  там мог увидеть.
В действительности же,  Сергей просто замер от той резной красоты, что в обыкновенном колодце открылась.
Выточенные умелой рукой талантливого резчика купола и маковки деревянных храмов,  миниатюрные витые лестницы  и терема многоярусные с гульбищами и коечками… для лягушек, что разместились по этим самым ярусам  немыслимым числом.
На каждом ярусе свой  прудик с шатровой крышей,  в котором вода каким-то неведомым еще ему  образом  циркулирует и обновляется.
Еще через два метра… зала чуть менее метра в объеме. Потолки камешками цветными выложены. И в ней же, не иначе, как  трон для той  Царевны лягушки стоит.
 — Это как же надо было верить,  возлюбив простую лягушку, чтобы сызмальства всего себя и помыслы свои, после Бога, естественно, ей посвятить?  — задумался он.  —  Да еще и  такой дворец из дерева и камня под землей соорудить?
Это было последнее,  о чем студент  успел  подумать,  так как именно в этот момент веревка, с помощью,  которой его опускали,  оборвалась…

И пока Ильин летел на дно колодца, а,   если быть точнее, в глубины своей собственной памяти, мы ознакомим вас со стенограммой приватной беседы, которая  состоялась в одном из  залов московского ресторана «Прага». 
В тот же день она легла на стол генерала-лейтенанта Милорадова,   руководителя  одного из отделов Федеральной Службы Безопасности России.

Первый голос: — Если мне память не изменяет, то кто-то уже обещал нам, что Ерофеев никогда не покинет стен тюремной зоны.  По крайней мере на своих ногах… И что же я сегодня узнаю? Он уже второй день как на свободе. Живой и здоровый…
Второй голос  —  Позвольте… я уточню…
Первый голос — Что ты можете уточнить?
Второй голос — Ему жить осталось не более месяца, да и этот срок  под большим вопросом…
Первый голос — Месяц! Да за месяц, он  нас всех по ветру пустит, неужели вам это не понятно? Что Натан Иосифович, уже  забыл, как во время перестройки ты к нему на коленках вползал?
Третий голос —   Только, пожалуйста, без имен…
Первый голос — Боишься?  Тех, кто нас сейчас слушает бояться нечего. Они сами с наших рук питаются… Бояться надо крысу, загнанную нами в угол… Она действительно непредсказуема и может укусить до смерти…
Второй голос: —  Вы сказали крысу…  Думаете, что Ерофеев нас сдаст?
Первый голос —  Боитесь,  что не успеете  сами  туда настучать?
Второй голос: — Зачем же вы так?  Вы же знаете, как мы все вам преданы…
Первый голос: — Довольно о пустом. Нужно срочно отыскать  Ерофеева. И не дай Бог, если я узнаю, что он  уже в Москве и то, что еще жив…

Генерал Милорадов  уже несколько раз прочитал эту беседу, но пока, так и не принял какого-либо окончательного решения.
И по селекторной связи связался со своим помощником.
 —  После того, как пригласите ко мне капитана Муравьева, приготовьте нам чай, пожалуйста.
Через несколько  минут генерал и капитан уже пили вместе чай.
 — Чьи люди будут искать Ерофеева? — спросил генерал своего подчиненного.
— Они обратились к уголовникам, — начал Муравьев, — сообщив им, что Ерофеев, после отсидки,  идет к своему схрону…  Все содержимое тайника отдается тем, кто его находит… При этом им  дали понять, что  хозяин   живым  никому не нужен.
 — Где они сейчас? — спрашивал генерал и медленно небольшими глотками вкушал добротно заваренный чай.
 — Первая группа начала свой поиск в месте заключения Ерофеева…
 — Какие будут предложения?
 — Не готов сразу ответить…
 — По мне так пусть и дальше жалят друг друга. Ерофеев нам не кум и не сват. Да и  никто за него сверху не просит.
 — Неделю назад он принял православную веру…
— И что же?  Побежим  сейчас всем отделом спасать брата во Христе? Вот если бы знать, чего они так боятся. Может быть,  и был бы смысл подстраховать этого Ерофеева… Сделаем так… Если принять во внимание, что он действительно болен и жить ему осталось не так уж и много дней. Поезжай как ты лучше прямо к нему на родину. И уже там действуй по обстоятельствам. Только  не забывай периодически докладывать о ситуации. Иди,  оформляй  командировочное удостоверение…
—Есть идти оформлять командировочное удостоверение, господин генерал.

В этот-то самый момент, далеко от Москвы,  Ильин с головой окунулся в ледяную воду. А затем его, словно мячик,  тут же и выбросило на поверхность.  Слава Богу, что при падении он ни ударился, ни убился,  ни поранился… 
Он  не помнил уже самого момента падения. Всё было внезапным, мгновенным, не осознанным… И только окунувшись в холодную воду, он мгновенно протрезвев,  понял, что попал в беду.

Запись в дневнике Ильина:   «Там же. В колодце»

Веревки у стариков более не было, а это означало, что на  скорую помощь надеяться нечего. Следовательно… 
Тут мой  ум стал лихорадочно вспоминать,  сколько может продержаться человек в холодной воде…
Вспомнился, естественно,  и фильм «Титаник»… финальные эпизоды  этой эпической трагедии  горделивого ума  человечества. И четкая картинка перед глазами —  сотни людей на поверхности океана, замертво заснувших  в   его ледяной воде.
Хотя, если задуматься, виноват ли  в этом Океан?
Мог ли  он, например,  «тормознуть» тот айсберг, если бы захотел?  Ведь Он же Живой!  Думается, что  мог!  Но,  как же  тогда вразумить тех, кто,  по сию пору,  никак не желает  примириться,  с  преподанный  нам  Богом,  уроком о  Вавилонской башне, например? 

Мы же и по сию пору  лихорадочно продолжаем искать способы, чтобы выразить себя, вместо того, чтобы восславить Творца.  И это наше слепое желание «вознестись» над толпой смертных, чтобы самим стать бессмертными,  обычно и приводит к человеческим трагедиям.  На современном языке все это, вместе взятое,  еще называется  человеческим фактором.  Именно эти нечаянные, не предусмотренные нами, стечения  обстоятельств, порожденные в людской  суете, не освященные благословением родных и Церкви,  в своей  сумбурной совокупности,  как правило,  и приводят  к большой беде.

В глубине колодца всё было не так оптимистично, как нам  бы того хотелось.
Ильин действительно сделал несколько лихорадочных попыток, используя увиденные им терраски или углубления,  которые были в колодезном срубе, чтобы подняться вверх, но каждый раз срывался  и он снова оказывался в воде.   
Более того, он, уже  объятый паникой,   барахтался, как слепой котенок, даже боясь нечаянно оказаться  под основанием сруба.  И тогда  понесет тебя подводная река невесть куда…

Сверху ему что-то кричали, но он не различал  тех слов. Он  вообще уже был не рад, что согласился лезть в этот  колодец  и теперь,  в расцвете лет, ему придется так глупо  погибнуть  из-за  помятого  ведра. 

 «Пророк», «Пророк»… что же ты мне напророчил?»
И с силой, помноженной на откуда-то взявшуюся  злость, он начал бить по стенке сруба…
И вдруг что-то сдвинулось… 
И вода стала  быстро уходить из-под ног, увлекая его за собой...
Ну, вот и конец! …
И нашей фильме,  и сценарию, и будущей книге. 
Доигрался со своим  «Бегуном»

—  Мама, если ты меня  только слышишь, то прости… За все!   — были  его слова, но лишь он их произнес, как вдруг почувствовал, что ноги уперлись во что-то твердое…
И это твердое…  стало поднимать его  вверх…
 «Ну и дела! — мгновенно сообразил он. — Не иначе, как Олежка в своем колодезном срубе  лифт сделал, чтобы   с лягушкой  своей  можно было в любое время года  встречаться…  Вот это да!»
Потом он  увидел и полозья,  на которые ранее просто  не обратил внимание.  Понял, что вода сама  приводит  в движение   механизм, которому мог бы позавидовать  сам Кулибин…. Вот показалось и целехонькое ведро. Он уже думал, как  удивит их,  как  воскреснет  перед ними растерянными и уже оплакивающими его молодую жизнь с ведром в руках.

А они  стояли  перед срубом и улыбались, словно  всё знали наперед и  лишь ждали его появления на свет Божий.
 — Смышленый сынок у тебя, как я посмотрю! — сказала Матрона Ерофееву и подала Сергею полотенце,  — Нашел-таки заветный ключик к потайной дверце.
И  после этих  её слов  Сергей, уже вывалившийся на землю, потерял сознание.

Ильин пришел в себя уже  в бане.
Ерофеев охаживал его  молодое тело можжевеловым  веником.
 — Живой?
Сергей не ответил. Он молча глотал слезы перемешанные с тягучим потом.
Ерофеев присел рядом и какое-то время не беспокоил парня.
— А ведь вы были правы, когда предупреждали меня…  — вдруг начал Сергей. — Но,  я правда забыл… Это так давно было…
 — Что забыл, брат?
 — Про щенка, которого сбросил в колодец… и смотрел, как он там бултыхался…
 —  Спасли?
 — Отчим спас…  Да и колодец-то наш был не более  двух метров глубиной…
 — Понял  теперь, что претерпел тогда  тот щенок?
 — Понял! Простите и вы меня, Христа ради…
 — Надеюсь, что и Бог тебя   уже простил.  А теперь,  если еще силы остались, то пройдись веничком и по моей спине
 — Ну,  тогда держитесь… — сказал он и  легко освободил место.
Сергей дождался, когда Аристарх Николаевич сам лег на лавку, поддал пару и, вполне профессионально,  стал обрабатывать  спину бывшего заключенного  олигарха  уже березовым веником и с радостью, перемешанной с благодарностью и любовью.

Ну, а потом, естественно, пили чай уже в избе. Да за накрытым столом. Нет, самогон  они не пили. Не тот случай,  и не те люди, как поняла Матрона. Да самогон в своем доме она никогда не держала.
И  уже вечером, за трапезой, когда Ильин понял, что он  окончательно спасен и простудная болезнь его даже не коснулась, то задал  бабке Матроне вопрос об Олежкиной  судьбе…

 — Как бы тебе сказать, чтобы  против истины не погрешить?  Скажу лишь то, что мне пересказали, а уж свои домыслы  приплетать сюда не стану. А вы уж сами понимайте, что там было правдой, а что стало сказкой. 
Ильин вытащил из кармана заранее приготовленный диктофон и, посмотрев на рассказчицу, включил.  Зажглась миниатюрная зеленая лампа, обозначающая начало записи, на которую старушка даже не обратила внимания…
 — Целых три годы копал Олежек свой колодец… Правда, когда землю вытаскивал, то отец помогал. Да и  не колодец, как ты сам видел, а прямо-таки шахту целую. Каждую свободную минутку, что оставалась у него от работы по хозяйству,  строительству своему посвящал…
Ни на гулянки, ни на какие посиделки его затащить было нельзя… Парень  он был рослый, красивый, а на девчат даже  внимания своего не обращал.  Потому те, при каждом случае,  посмеивались они над ним, так как в деревне уже знали о любви к лягушке.  Смеясь, говорили, что мол его та Царевна-лягушка приворожила. Да и парней, говорят,  он сторонился. Некогда было ему на купание с ними бегать, да  по ночам у костра сидеть.  Дело у него было, а потому и не хотел его на безделицу разменивать.
Еще два года ушло на строительство тех резных домиков и агрегатов, что свежую воду в лягушачьи кадки подавали. Да и лифт… первое время все никак ему не поддавался. Пока, как рассказывала  мне бабка, не увидал он его конструкцию во сне…
Ерофеев лишь головой покачал, а старушка продолжила рассказ.
 — Когда Олежке минуло восемнадцать лет,  работа та была справлена полностью. А тут новая проблема. Чуть что, так он на дно колодца спускался только его и видели… О чем он уж там со своими лягушками разговаривал, того никто не ведает…
Но однажды шибко он припозднился. Отец, зная  принцип работы механизма лифта,  сам спустился вслед за ним.  Вот тогда-то и узрел он потайную дверцу… Открыл, а там, не иначе, как  ход подземный был. Лишь сделал отец несколько шагов, как услышал голоса человеческие. Первый голос он признал сразу. Он родному сыну принадлежал. А второй был, не иначе, как  девичий…
Тут Ерофеев и Ильин, не сговариваясь,   переглянулись. Сергей, на всякий случай, снова  взял в руки свой диктофон, чтобы посмотреть записывает ли он…
А старушка продолжала.
 — Тихо, чтобы его не заметили,  поднялся отец из колодца, ничего  жене не сказав. Дождался, когда вскоре появился в доме и сын. А  ночью грех на душу взял…
 — Что? Не иначе, как привел в неисправность он тот лифт? — спросил Ерофеев.
 — Не только  лифт, а и вход в ту дверцу потаенную… — продолжила Матрона.
 — И что же  случилось? — спросил Сергей.
 — На следующий день, вернувшись с поля, собрался Олежек к своей лягушке спуститься, а лифт-то  и  не работает… Отцу  бы поговорить с ним по душам, предупредить, что это он сам помеху ту сотворил, а тот лишь молча смотрит, как сын пытается запустить свой механизм, еще не ведая того, что и дверца та уже никогда более перед ним не отопрется…
А солнышко уже за горизонт садится. 
Плачет парень, бьется, словно рыба об лед, ничего поделать с механизмом своим не может.
Мать рядом стоит. Также  слез удержать не может, не знает, как сыну помочь…  Лишь отец  в отдалении стоял… И понял тогда Олежек, кто был причиной сей напасти… 
 — За что, отец? — только и вымолвил он.
 А тот молчит, лишь желваки ходят.
 — Матушка, родная моя, прости, что всей правды тебе не рассказал.   Но сегодня, лишь  только солнышко скроется, беда может с моей  царевной-лягушкой   случиться… А посему не поминай меня лихом…  — сказал и спрыгнул в  этот же миг в колодец…   
Отец и рта не успел открыть, чтобы предупредить…
Тут Матрона встала и,  перекрестившись на икону Спасителя, молвила:
 — Прости его, Господи!
 — И что же  там  случилось? — все еще недоумевая,  снова спросил Сергей.
 — Через три дня похоронили они своего любимого Олежку… Вся деревня пришла тогда на похороны. Поначалу даже хотели  засыпать тот колодец землей да  мать не позволила… Все ей радостный  голос сына оттуда  слышался, да  живой его лик, улыбающийся  в воде был виден. А по весне… — тут Матрона снова перекрестилась,  — кто-то подложил к их крыльцу грудного младенца… А в пеленочке той еще и  записочка была  приложена с  указанием имени его,  значит…
 — Олежек! — не столько спросил,  сколько сам  ответил  Ерофеев.
 — Действительно,  Олежка!… Мать дите  приняла…  И вот, что любопытно, с той минуты ни голоса, ни  лика его более в колодце том не видела.
 — И кем же он стал, тот младенец, что с ним случилось далее? — живо поинтересовался уже Сергей.
 — А как дожил в доме до восемнадцати годков, то, поблагодарив родителей, поклонившись им в пояс,  ушел  странствовать по свету.   
Никто ему уже  в этом препятствия не чинил, помня  горькую судьбу первого сына. Часто и в разные года его  люди  видели.  Многим он помощь оказывал,  многих исцелил от болезней перед которыми уже и врачи свои мудрые  головы от бессилия склонили. А он лечил и еще, как сказывали,  нес по белу свету Божественное Слово…   Мы так и по сию пору ведаем, что  жив Олежка… «Бегунок» наш…
 — Это сколько же ему тогда сегодня лет-то должно быть… — поинтересовался Ильин.
 — Сколько ни есть все его! — ответил ему уже Ерофеев,  поднимаясь со скамьи. — Да и нам честь пора знать… К тому же завтра вставать рано.
 —  И то,   правда!  — подтвердила Матрона, понимая, что и для них день склонился к закату, а значит нужно  готовиться  ко сну…

Ерофеев и Ильин вышли на рассвете и уже прошли более двадцати километров, пока солнце не заставило их  сойти с шоссе и далее двигаться по  лесной дороге.
 — Ну,  и как тебе история?… — вдруг,  неожиданно, спросил Ерофеев. — Вы, поди, о таких судьбах в своем кинематографическом вузе и не слышали…
 — По мне,  — ответил Сергей, — всё это напоминает, сохранившееся, народное предание.
 — А ты в этом сомневаешься? — спросил его Ерофеев.
 — Одно дело, когда это происходило тысячу лет тому назад… Совсем другое дело в наше время.  Сейчас люди ищут такого рода источники, едут к ним чуть ли с другого конца света…
 — Вся беда в том, что подчас, тот или иной «источник», обожествляется нами до такой степени, что мы  уже поклоняется не Творцу, а  источнику,  забывая, Кто именно напаяет этой источник «живой» водой и наделяет его живительной силой.
 Да и сам человек предназначен совсем  для  другого. Он пришел в мир не талдычить о том, что уже и так хорошо известно,  а именно — творить. А значит, как ты уже сказал, каждому приумножать Богом данные ему таланты. Тем более, что вся необходимая  для этого  информация и инструментарий, уже  изначально, как говорится, по умолчанию, опять-таки заложены  в нас самим Создателем. Плюс  генная память человечества и наш личный опыт… Надо только уметь, в нужный момент,   извлекать необходимое  из своей памяти, но при  одном  и категоричном условии, — изначально не отрицая Бога.   
— А каков был ваш источник? — снова поинтересовался Ильин.
— Всё, что мне, например,  нужно было, по работе или лично,  я, даже будучи еще не крещенным,   просил  непосредственно у Него. Это был своего рода  наш личный договор с Богом. Что ты так на меня смотришь? Я действительно просил, обещая нечто взамен. Получал желаемое и честно возвращал обещанное. И так  было всегда, насколько я помню.
Тут  Ерофеев на несколько мгновений задумался, а потом продолжил:
 — Думаю, что Он любит меня.  И тогда, и сейчас  я  у Него в любимчиках хожу…
 — В любимчиках, говорите?… — улыбнулся Сергей. — Не иначе как вас, за эту самую  «любовь»   в тюрьму и упекли?…
 — А ты знаешь, я как-то с этой стороны о первопричине  тогда и не подумал.  Спасибо за хороший вопрос… Я поразмышляю об этом на досуге.

И  они  снова какое-то время шагали молча, очевидно, размышляя каждый  о сказанном.  Но, как это часто бывает, казалось бы, нечаянный шаг в сторону, завел их в непроходимую чащу.
Солнце садилось. Надо было думать о том, как провести ночь.  Ильин сам вызвался поискать  дров для костра.  И когда,  немного отойдя от поляны и, углубивших в чащу,  в поисках сухих веток,  он поднял голову, то  совсем рядом  увидел матерую волчицу…


Глава II.
«И увидел я преимущество мудрости перед глупостью,
такое же, как преимущество света перед тьмою…»
Книга Екклесиаста: 2:13


Этим же вечером трое уголовников, направленная в поисках Ерофеев  к месту его заключения,  ужинала в вокзальном уральском  ресторане на  узловой станции в тех самых местах, где размещалась тюремная зона. Они уже узнали про  такси, на котором приезжал некий молодой парень, интересовавшийся единственным,  вышедшим в тот день на свободу,  заключенным по кличке «Олигарх».
И теперь они  лишь ждали  того самого водилу, уже зная его привычку посещать сие заведение в конце  каждой своей рабочей смены.

Они это… «Брюзга», «Сквалыга» и «Дровосек».
Троица, мягко скажем, была своеобразная. Как они вообще скучковались, никто  так и не понял.  И если мы иногда позволяем себе сказать о некоей Божественной промыслительности, то в данной истории  эта  «промыслительность», была очевидно со знаком минус…  И в качестве генератора идеи  создания такого тандема  выступили, не  иначе, как  некие темные силы…

В двух словах о каждом из них.
«Брюзга» имел положительных и трудолюбивых родителей, всю свою жизнь посвятивших советской торговле. А потому и сам, после школы поступил учиться в «плешку» — институт народного хозяйства имени Плеханова.  Но был исключен  из института и даже отсидел два года за спекуляцию, как это ранее обозначалось.
И теперь, выпив две рюмки водки, словно заводной,  все твердил о гнусности нашей власти, позволяющей  сегодня безнаказанно совершать  спекуляцию в упомрачительных объемах  и не нести при этой никакой ответственности.
 — Ты представляешь, я ей лишь джинсы приволок… А сегодня тюками из Турции эти  джинсы таскают и всё нормалёк. Вот и скажите мне,  где справедливость?
 — «Брюзге»  больше не наливать, — сказал «Дровосек», который был  старшим в этой группе.
И был прав. Еще одна рюмка и он понесет на полную катушку и  нашу власть, и все существующие,  и уже похороненные  партии и движения,  которые возненавидел, пока сидел в тюрьме.   
Но  когда «Брюзга» был трезв, как стеклышко  он обладал удивительным даром чувствовать… деньги. И даже не столько сами деньги, как некую совокупность камней, металла и бумажных купюр.
А все началось с того, что однажды в тюрьме его за что-то жестоко побили. Но он выжил. И вот, выйдя из лазарета и возвращаясь в свою камеру, он,  проходя мимо каменной кладки,  вдруг остановился и говорит сопровождающему его надзирателю:
 — Разбей стену… там деньги… 
 — Если не жалко, то только твоей головой… —  ответил тот  и повел его дальше.
Через несколько дней, уже другой надзиратель, снова вел его по тому же коридору… 
И снова «Брюзга» замер, почувствовал нечто. Он даже прислонился ладонями к той стене, что запрещено правилами прохождения арестантов, как я понимаю.
 — Слушай. Тут капусты за стенкой видимо невидимо…
 — Что, как по голове надавали, «дурку» стал валять? — спросил его конвойный и собрался врезать ему уже по спине…
 — До конца жизни сможешь не работать… Купаться будешь в шампанском только на те проценты, что тебе за этот клад  государство отдаст…
 — И где же он этот клад? — недоверчиво спросил надзиратель.
 — Здесь, очевидно,  печка была… Её, как я понимаю, замуровали, а чуть выше дверца… Тут три  лишних  ряда кирпичей..  Посмотри  сбоку, если не веришь…
 — Посмотрю… А теперь давай двигай в камеру…
 — Ты только, когда разбогатеешь, про меня не забудь…

И вот ведь,  что любопытно… Через полгода, когда страсти улеглись, кто-то ночью действительно ударил в том месте несколько раз ломиком…
И нашел ту дверцу,  а за ней лежал сверток, не иначе, как  с буржуйскими драгоценностями. Утром вся тюрьма встала на уши, узнав, что клад действительно нашли, но вот  кто? Это так и осталось загадкой… 
И вот этот  «Брюзга» в вокзальном ресторане вспоминает те самые джинсы, из-за которых он и угодил в тюрьму,  где, кстати,  впервые  и проявились его  уникальные способности.

«Сквалыга» был полным антиподом «Брюзге». Сам в себе. Слова из него не вытянуть. И при этом чрезвычайно тщедушен. Ему было уже далеко за сорок, а выглядел лет на шестнадцать. И при этом был отменным медвежатником. 
Это тот редкий случай, когда сила была не нужна, когда взламывать с помощью подручных средств ничего не приходилось. Что-то в нем  было такое, что он просто полюбовно  договаривался с каждым сейфом, а  те перед ним распахивали свои двери. Я понимаю, что поверить в это трудно. Это надо было видеть.
Он обладал уникальной способностью влюблять в себя бездушную, казалось бы,  железяку,  а далее, как и в человеческих отношениях, уже понимал на какую струнку надо было слегка надавить, чтобы человек перед тобой полностью раскрылся…
И если щедрая душа «Брюзги» не скупилась на поиски кладов, содержание которых он даже впоследствии и не видел, получая лишь некий процент,  которым и довольствовался, то «Сквалыга» был подобен  литературному Гобсеку, а потому никому не верил и никогда не приступал к делу, пока не получал в руки свой гарантированный процент.
И еще. Все, ранее им вскрытые сейфы,  были им же любовно  сфотографированы, снимки распечатаны  и висели, каждый в своей рамке, на стене  квартиры в которой он и жил и в которую, как и в свое сердце,   никого  не впускал.

Хотя, по секрету, скажу, в чем заключался весь фокус. Он просто имел две квартиры на одной лестничной клетке. Первая — официальная и место для встреч… Неряшливая, холостяцкая, грустная…  Входя туда, даже по надобности, хотелось поскорее её покинуть, правда при этом обязательно возникала шальная мысль, куда же «Сквалыга»  рассовывает все свои сбережения, если так худо живет?
За второй и,  основной, для  любопытных соседей, он якобы всего лишь  присматривал. И в которую,  иногда,  опять же при соседях, входил с лейкой или листком школьной тетради, чтобы полить  цветы или проверить показания электросчетчика. И, опять-таки,  якобы по просьбе владельцев, оплачивал  их коммунальные расходы…
Эти две квартиры, как вы понимаете, были изнутри  соединены незримым,  для людских глаз,  проходом. Ну, а далее все дело техники; видеонаблюдение и прочие прибамбасы  слежения и оповещения позволяли  «Сквалыге» быть в нужное время в нужной квартире…

В этой троице, «Сквалыга» и «Брюзга» были довеском к настоящему железному «Дровосеку», подобного тому, что не имел любящего сердца из сказки о «Волшебнике Изумрудного города», а  потому мог любого завалить  с помощью обычного ножа.   Муху пришпиливал к стене, практически,  не глядя, что называется,    на звук, на шелест крыльев, что уж тогда говорить про  людское племя.
Эти два  полумерка,  — «Брюзга» и «Сквалыга»,   —  как он мысленно их для себя обозначал, годились лишь  на тот предмет, что одному тайник Ерофеева нужно было отыскать,  а второму его открыть, чтобы уже ему, «Дровосеку»,   не пришлось тащить  на себе этот  металлический ящик  через всю Россию.

На этом месте придется прервать наши умозаключения по поводу этой любопытной троицы, так как на пороге вокзального  ресторана показался знакомый нам водитель такси.  Тот, что привез Ильина в тюремную зону…  и вез обратно уже до места встречи студента с Ерофеевым.
И первое в чем, не иначе, как  с перепугу,  признался таксист «Дровосеку» было его твердое убеждение, что тот молодой парень был иностранец, потому как обращался к заключенному  на непонятном ему языке… А потом добавил, что более ничего рассказать не может,  так как эти двое, отказавшись от его услуг,   далее потопали пешком.
Правда,  через три дня после той встречи люди из милиции спрашивали уже  у посетителей того ресторана, когда пытались узнать, что-либо о судьбе самого  водителя такси, который  согласился показать «Дровосеку» то место, где они некогда встретились с Ерофеевым.  А зря! С той поры водителя уже никто более не видел.
Таким образом, нечаянно сказанная Ильиным,  классическая фраза — «Месье, же не манж па сис жур,  — на какое-то время сбила преследователей с толку, так как они,  в первую очередь, стали  искать в этих местах  фигуру более заметную  а именно — иностранца,  рядом с которой был  и  бывший зэк Ерофеев.

Но тут возникла одна незапланированная пауза.  Поутру, «Брюзга» непонятно вдруг с какого рожна, зашел в местный храм поставить свечку, не иначе, как на успех дела… Обратно его выводили уже с милицией… Просидев ночь в изоляторе, он рассказывал «Дровосеку», что в стенке храма  замуровано церковное сокровище… и то, что он предложил местному батюшке всего лишь несколько раз стукнуть по той колонне… чем-то железным… Батюшка развел руками и тогда «Брюзга», видя, что ему не верят, схватив напольный подсвечник  попытался  им пробить искомую брешь… 
 — Вот и помогай после этого людям, — сетовал он, когда получил подзатыльник еще и от «Дровосека».
 — Тебя кто просил лезть с инициативой, засветиться захотелось на всю Россию, олух царя Небесного…
 — А кто такой олух царя, что небесный?  — чтобы сгладить неловкость от полученной оплеухи, тихо спросил  его «Сквалыга».
— Просто заткнитесь оба!

Они и заткнулись, но по блаженной улыбке «Брюзги» можно было понять, что ему импонировало сие обозначение… его,  как некоего небесного существа…  Пусть даже и олуха… Главное, что царя небесного.
Он уже давно задумывался над тем, почему ему вдруг был дан дар видеть, а главное  чувствовать сквозь стены. Причем он этим даром не скупился, если видел, то тут же и обозначал предмет поиска. Не откладывал в загашники памяти то или иное место, чтобы уже потом, впоследствии, наведываться сюда в одиночку и разгребать то, что, казалось бы, было открыто ему лично…  Можно было предположить, что он  не хотел быть еще раз битым. Ибо все тайное,  вскоре, обязательно становится явным, а потому решил мудро более не подставляться и даже не интересовался тем, что было им  в той или иной кладке обнаружено и в каких количествах… 
И  спал спокойно. Но только не в эту ночь.
Он видел сон… грустный, рваный и цветной…  Он видел то, как «Дровосек» стоял  против него с ружьём в руках… Потом был звук выстрела…

Уже на следующий день вся троица была в деревне, где Ерофеева встретила Матрона. Увальни пытались напиться колодезной водой, а кончилось тем, что они упустили само ведро…
Хозяйка нечего им на это не сказала, но поняла, что люди эти непростые, что они идут, не иначе, как по следу её  вчерашних нечаянных гостей. И лишь только «Дровосек» со своей командой покинул села, Матрона пошла в красный угол, чтобы встать на молитву.
И ещё, чуть не забыл. Если «Брюзга» уже забыл про возможный клад в церковной колоне, то местный батюшка на всякий случай нашел предлог якобы подремонтировать колонну и… нашел запрятанное там, еще перед самым  разграблением,  церковное сокровище. Правда, о своей находке никому не сообщил. Бог ему судья.

Мы оставили Ильина, если вы не забыли,  в тот момент, когда  огромная волчица стояла перед  ним на расстоянии  всего десятка метров.
Сергей не знал, что  ему делать. Беда была так очевидна. Крикнуть, позвать Ерофеева,  значило подставить и его под опасность. Единственное, что успокаивало… летом волки, как правило, не нападали на людей… Но кто знает, что случилось с этой самкой…  Может быть люди погубили её детенышей или некогда ранили её саму… И вот теперь память…
Волчица оскалила зубы.
«Ну вот,  — подумал Ильин. — Не утонул в колодце, теперь придется погибнуть  в утробе голодной волчицы…»
И в этот самый момент раздался  чей-то властный голос.  И волчица, поджав хвост, ушла…

Наш герой медленно повернулся и позади себя увидел старуху…
Можно было бы предположить, что она колдунья…
По крайней мере, такими их рисует наше воображение.  Высокая, с седыми волосами, что облегали плечи и с  темной шерстяной вязанной повязкой на голове.  Из той же шерсти кофта, а из-под низкой, стелющейся по земле юбки, виднелись мужские ботинки, да в руке палка-клюка.
 — Заплутал,  не иначе как, соколик?  Не бойся, всё будет хорошо! — спросила она.
Ильин  молча  глядел на свою спасительницу. И лишь появление на поляне Ерофеева помогло ему выйти из стопора.

Так, волею случая,  они познакомились с хозяйкой забытого в лесу  хутора, назвавшаяся им бабой Верой.   Однако же, лишь на самом хуторе стало понятно, что вместе  со старушенцией  там жили ещё 15 кошек и с десяток собак.

В тот вечер, напоив  их чаем, более напоминавшем зеленый травяной отвар,  она немного рассказала о себе.
 — Началось все с моего крещения… Дед с крестным на радостях напились и не заметила, как выронили  меня, грудного младенца из саней.  Дело было зимой. Бабка была волевой женщиной, Тут же оправилась  от шока, сама села на сани и повернула лошадь назад.
Вскоре та встала и ни с места. Это могло значить, что кто-то был  впереди. И женщина пошла вперед одна.
Вскоре  она увидела крупную волчицу, что стояла над укутанным в тулуп младенцем.
Что  бабушка  сказала той волчице, она мне так и не поведала, но после этого смело протянула руки и взяла сверток с живым тельцем.  Вот такова была история моего крещения.

Утром следующего дня, пока гости  любовались восходом солнца,  старушка справилась с хозяйственными делами и теперь во дворе кормила своих питомцев.
Ильин  успел обогнать Ерофеева и  пройти  вперед, но  у самого дома  вдруг резко остановился.
На  крыльце,  под первыми лучами солнца, нежилась  крупная гадюка.
Баба Вера, увидев его  оцепенение, подошла и, чуть нагнувшись, стала  что-то  выговорить гадюке, а та, словно вслушиваясь, чуть приподнялась, а потом  и вовсе уползла.
 — Что вы ей сказали? — спросил юноша.
 — Что сказала? Сказала, что она здесь хозяйка, что детишек её никто не тронет… 

Вошли в дом. Не прошло и десяти минут, как в русской речи всколыхнулся,  словно играючи набираясь сил, печной огонь, приковывая к себе общее  внимание и оделяя  печь жаром, а гостей теплом. 
И вдруг старуха подошла к Сергею  и ничего не говоря,  взяла его левую руку. И стала внимательно рассматривать рисунок на ладони.
 — Так я и думала, — начала она. — Щедро тебя Господь оделил талантами. Их несколько. Вот только ты о них, как я понимаю,  и сам еще не ведаешь. Сей знак в образе звезды на твоей ладони встречается у одного на несколько миллионов.  Видишь, вот она… — и ткнула пальцем в ладонь. — Но раскрывать тебе твой конечный путь я не стану и не проси…  Да ты и так уже сам  вступил на него…
И вышла,  оставив Сергея с Ерофеевым в полном  недоумении.
Ильин  действительно видел  звезду. Сколько же лет смотрел он на свою ладонь и не замечал этого явного знака.
 — Не ошибся, видно «Пророк» в тебе, —  сказал Ерофеев, обращаясь к спутнику, выводя из созерцательного столбняка.
 — Знать бы, о каких талантах она говорила… — промолвил тот.
 — Всему своё время. По крайней мере, голова у тебя на плечах есть, и не пустая, а это, по нынешнему времени, уже дорого стоит…
Вскоре с крынкой молока вернулась в дом и старушка.
 — Испейте люди добрые молочка парного на дорогу… — сказала она, разливая молоко в кружки.
 — Как же получилось, что вы тут одна живете? — снова обратился Ильин к старушке.
— Почему же одна… я с Богом!  Раньше жили мы с братом особняком, можно сказать  в заповедной зоне.  И были оба, что называется одинокие. Мне здоровье счастья не дало, а ему работа не дала возможности завести семью. Когда моего брата-генерала и районного прокурора не стало всё и началось.
— О чем вы, матушка? — поинтересовался Ерофеев.
— Землю вокруг  стали  мгновенно скупать. И вскоре рядом с нами стали селиться новые русские, строя себе чуть ли не замки… и возводя вокруг заборы.
В общем,  оказалась мы  отрезанными  и от леса, и от реки в окружении этих домов уродцев. И жутковато стало, если честно. То выстрелы в ночи, то пьяные крики…  А потом стали намекать, чтобы мы свой дом продали…  Не долго мы сопротивлялась. 
И вскоре переехали в эти края.  Да тут и спокойнее. Поверьте мне. Придет время,  и вы сами захотите уехать из большого города. Хотя и здесь не все просто.  Местные люди не  захотели принять нас.  Ведь мы не ругалась матом, не  гнали самогон и не пили с соседями …   
И очень быстро поняли,  что надо бояться  здесь жить правильно… Что  местные люди этого не приемлют. Им не понятно, как можно взять и уехать из большого города… тогда как они только и думаю, как им самим бросить всё и  сбежать отсюда.
И вот тогда мы обменяли свой  каменный дом на этот, тогда  еще крепкий  барак в лесу.  Научилась и косить, и стрелять, и дрова колоть…
Вскоре брат умер, не выдержало сердце всех передряг. Единственные, кому я оказалась здесь нужна, были эти, брошенные людьми, животные…
 — А средства к существованию… Такую армию животных  ведь на вашу -то  пенсию, поди, не прокормишь… — спросил ее Ерофеев.
 — Я ведь по бабкиной линии — травница… Люди это быстро поняли. И теперь со всего района сами  едут ко мне за помощью…
 — И местные? — спросил уже я.
 — Нет, те, как узнали, что я травница,  сразу меня ведьмой окрестили. Но и зла не делают,  видимо опасаются…

Умилительное было это шествие, когда за провожающей нас странной  седой старухой с большой клюкой в руках, шагали по двум сторонам дороги,  разной масти и числом до трех десятков,  подобранные и спасенные ею, кошки и собаки.   
Вот такой почетный эскорт был у этой лесной берегини.
Вскоре  они распрощались и путники продолжили свой путь.

 — Думаю, что таких судеб по всей России можно, как  целебную траву косой косить…  — начал Ерофеев. — Поди в каждом уезде можно подобные истории услышать и современных подвижников веры увидеть. Было бы желание.  И жила бы вера…  Другое дело, что слышать о них не хотят. Вот в чем беда. Слава Богу, что хотя бы перестали их в психушки сажать… 
И вдруг Ильин задал вопрос, который заставил Ерофеева даже остановиться.
 — Скажите  мне, Аристарх Николаевич…  Вы  сами или по вашему приказу,  убивали кого-либо?  Об этом уже, какой год говорят по всем канал ТВ.
 — И ты туда же…  Знаешь, мне часто казалось, что достаточно было  просто дать им денег и никто, и никогда даже не задался бы этим вопросом…
 — Вы хотите сказать, что если бы вернули деньги государству? — уточнил Сергей.
 — Какому государству, Ильин?...  Поверь, даже если бы я и согласился отдать большую часть своих денег… то  уверен, что  тот или иной колхозник, рабочий или кто-либо из учителей нашей огромной страны не  получил бы и рубля из этих денег.
 — Премьер-министр в одном из своих интервью… сказал…
 — Премьер-министру,  скажут, что на эти деньги в каждом дворе  будут построены детские спортивные площадки, а в каждом городе — школы олимпийского резерва…  И даже покажут ворох бумажек и проектов…  А в телевизионных новостях ненароком обмолвятся о начале строительства такой площадки в каком-то Мухосранске… И он поверит, и даже будет искренне рад…
На самом же деле, деньги будут просто  поделены между  теми,  кто эти деньги обязан хранить и приумножать, а главное — между  теми, кто эту самую власть номинально защищает.  Но тебе лучше ничего не знать об этом…
 — Тогда какой смысл в моем  общении с вами, если вы не станете  говорить  всей правды?
 — Ты не священник, чтобы мне перед тобой душу открывать. Но с другой стороны, ты можешь быть единственным человеком, который эту правду услышит.
И тут Ильин внимательно посмотрел на своего спутника.
 — Давайте,  господин предприниматель договаривайте, раз начали, а уж я сам буду решать, что мне слушать, что отложить в памяти, а что забыть, как  тайну исповеди…
 — Тогда слушай…  — и Ерофеев, продолжая неторопливый шаг,  начал говорить. — Я тебе расскажу, что им всем на самом  деле нужно…  Что они ищут.   Это произошло лет пятнадцать тому назад. 
Как, каким образом тот «чудной» старик сумел пройти мимо  всех моих  охранников и с десяток секретарей и помощников.  Не ведаю…  Он принес мне в кабинет  бомбу,   способную взорвать страну,  да что страну, — весь мир…    На первый взгляд это был простой свиток  папируса, которому, как я понял, цены нет. Даже не в плане того, что он, по древности своей, уже сам по себе,  бесценен…   Более того, думаю, что старик никогда бы не отдал его кому-либо, если бы не нужда в операции для его любимого внука. Или, опять-таки, из страха за тех же родных и близких…
 — Или…  он знал кому можно его передать?  Так, что это был за свиток?
 — Свиток…  О, если бы это был только свиток… — Ерофеев остановился, задумался, но через  минуту уже продолжил  движение и сам рассказ.  — Там было нечто другое и по сею пору для меня необъяснимое…
Ты открываешь его и  вдруг  сам оказываешься внутри  части пирамиды, которую он, этот лист папируса, описывает.  Это даже не вид со стороны.  Или,  нечто созерцательное, как в случае клинической смерти выхода души из тела.   Совсем иное.  Я каждый раз оказываясь  там, дотрагивался до  шероховатых стен пирамиды, нажимал на тайные рычаги и входил в сокровищницы полные драгоценностей…  Но и это не самое главное…  Я понял, что если в определенный момент оказаться в конкретном месте этой пирамиды, то ты можешь стать обладателем беспредельной власти в полном смысле этого слова, так как, находясь там, ты  вберешь в себя…  не только божественные  энергии, но  и багаж внеземных  знаний, которые,  как  оказалось, и аккумулируют эти самые пирамиды.
 — А в чем это проявлялось конкретно? — спросил Сергей.
 — О, это было, как волшебный сон…   Я понял,  что кроме того, что могу спокойно перемещаться в пространстве и проходить сквозь стены, а также слышать мысли любого человека,  я ощутил способность принимать  тот или иной образ, как человеческий, так и животный…  Или же, мысленно  заставлять человека поверить в то, что он видит того,  кем я хочу ему казаться… Но самое главное это то, что я мог бы обладать тем, что дает настоящее бессмертие… или неиссякаемую жизненную силу…
— И что же вам теперь для этого нужно? — снова спросил Ильин.
 — Всего лишь построить эту пирамиду по тем схемам и чертежам, что я владею…
 — Выйдя из заключения решили броситься на поиски эликсира бессмертия для сильных мира сего?
—  Нет, мой верный друг, Горацио.   Теперь для меня это нечто сродни тому,  что описывается в сказках и имеет отношение к начало  битвы  с темными силами за мертвую и живую воду…  Я ведь уже даже начал готовиться к строительству,  заказал материалы, нашел людей, способных сие соорудить.  Горделивая идея, что я на посту президента смогу управлять если не миром, то нашей страной.  И как расплата за это — арест и тюрьма.
— Тогда строительство пирамиды вам лично нужно обретение здоровья. Понятно. И где же она ждет вас  эта  пирамида?
 — На пути нашего следования…
 — А папирус…  То есть чертежи…
 — Сейчас в сейфе одного из заграничных банков…  Ему действительно нет цены, как ты понимаешь.  Но одновременно, он представляет и особую, я бы сказал, серьезную опасностью.
И тут Ерофеев, взглянув на Ильина,  просил: 
 — Что бы ты сделал, например, если бы узнал, что он теперь принадлежит тебе?
Аристарх Николаевич внимательно всматривался в глаза своего спутника и вдруг сам же ответил:
 — Хочешь  его  сжечь… 
 — Откуда вы знаете? — неожиданно откликнулся Сергей.
 — Я же тебе сказал, что обладаю способностью читать мысли…  Но чтобы сжечь, на всякий случай хочу тебя  предупредить…  Футляр, в котором  лежит свиток  ни к коем случае нельзя открывать. Иначе, стоит тебе его лишь коснуться, как ты подчинишься магии папируса, он мгновенно опутают твой разум,  спеленают душу… И сделает тебя  тем, кем стал я…
 — То есть…  — тут Ильин остановился и внимательно  посмотрел Ерофееву прямо в глаза.
 — Ведь тебя всё еще интересует вопрос, убивал ли я кого-либо? Если скажу да,  то  мне придется  рассказать тебе и всё то, что со мной в этой жизни произошло. И тогда ты  решишь, в чем я был прав, а в чем оказался виновен.   
Но вначале несколько слов о тайне пирамид.  Её немного приоткрыл писатель Всеволод Соловьев когда в конце 18 века  в своем романе «Великий розенкрейцер»  он вложил в слова  известного авантюриста графа Калиостро   — Джузеппе Бальзамо, потрясшего в свое время многие умы Европы, да и России —  описание элементов некоего таинственного посвящения, происходившего  с ним в  пирамидах Египта…
 — И ему это сошло с рук? — спросил Сергей.
 — Ты про Соловьева спрашиваешь или про Калиостро? — спросил Ерофеев и улыбнулся. — Если про писателя, то он смог в художественном произведении обозначить то, что его волновало лично. Сие, как ты понимаешь, было признано в те годы лишь плодом его болезненного воображения. Эта известная тактика замалчивания. Слава Богу, что писатель не умер в психушке.  Да и произведение, насколько я знаю,  до последнего времени  практически не издавалось.  Теперь то, что касается Калиостро.  Он приехал в Россию, как я понимаю, в тот момент когда ему  очень нужны были  средства…   А наши женщины, чтобы ты знал,  любят ушами. Ну,  чем не способ их очаровать и заинтриговать, чуть приспустив шлейф таинственность истории  жрицы Изиды...  Или другой пример. Проходя, в окружении почетных кавалеров и их дам, мимо картины, на которой был изображен, например, Александр Македонский, он мог вдруг остановиться и, грустно посмотрев на картину, вздохнуть и сказать:
— Бедный Александр! Один только я помню прекрасные черты этого лица. 
В ответ услышать наивный вопрос:
— Неужели, вы его знали, граф? 
— Как же мне не знать…  Одно время я был очень даже с ним близок, и если бы не безвременная его кончина… Но мне тяжело, господа, предаваться этим печальным воспоминаниям…
И вот уже все поражены, очарованы, все хотят его  видеть в своих  домах. А главное — все  хотят иметь рецепт, если не бессмертия, то хотя бы продления своей жизни…  И вам его доверительно обещают при условии, что вы внесете значительную сумму…   на создание в России масонской ложи.
 — Ничего нового… — мгновенно отозвался Сергей.
 — Ты прав, мой юный спутник. Всё действительно старо, как мир. И твой  пространный монолог о вынашивании гениев в отдельно взятой стране, начатой в начале нашего пути, не дает мне покоя. Поверишь ли, но я, всё это время, размышлял и даже пришел, к неким выводам… которыми и хочу с тобой поделиться.
 — Хотите все-таки доказать мне уникальность иудейского народа? —  улыбнулся Ильин. — Да я не против… Пусть  себе считают, если хотят, а главное если они в это сами верят.  Я и с этим могу даже согласиться.  При этом лишь считаю, что гениальность не может иметь родовую преемственность, быть механической или некой суммарной данностью  какого-то одного народа… Она присутствует везде, если её питательной средой  является Любовь. То есть, если мы с вами  изначально принимаем условие, что гениальность от Бога, что Любовь — это и есть Бог! Или, что точнее,  Бог — это и есть  — Любовь!...
 — Можно и так. Никто с тобой не спорит. Я думал  немного о другом.  Находясь в тюрьме, я, кроме всего прочего, почитал книгу французского миссионера Анри Дидона об Иисусе Христе. И нашел там некие занимательные, на мой взгляд,  строки, относящиеся к его понятию Божественной гениальности. Он, например, взяв во внимание весь род человеческий, условно разделил его на три составные части: на основную и базисную, — как абстрактную и пассивную  толпу, на таланты, которые  он отнес к средней части, воображаемой им пирамиды, а гениальностью  увенчал её верхушку.
Тут Ерофеев остановился и, подняв с земли прутик, нарисовал  на песке горизонтальную линию.
 — Это всё — мы, наша сущность, рожденная на земле.  Далее,  — тут он провел  еще две линии от концов горизонта и, воссоединив их, получил, таким образом, треугольник, — наша физическая и духовная составляющие, как смысл и цель жизни, устремляются вверх с целью воссоединения.  И, одновременно,  в сторону Творца или, чтобы никого не дразнить,  Того, что на небе.
 — То есть, в результате, мы получаем треугольник, устремленный вверх? — уточнил Ильин и тут же продолжил, — а если наоборот?
 — Некоторые гордецы, набравшиеся смелости  утверждают,  что там, наверху, ничего нет,  а, следовательно и  стремиться в запредельный  и заоблачный мир нет смысла.
Тут Ерофеев снова взял тот же самый прутик и соединил две линии  от той же горизонтальной полосы, но уже в обратном направлении. То есть треугольник теперь устремился острым концом вниз.  Это для тех, кто считает, что  иной жизни и иного мира нет,  и не будет,  — продолжал Ерофеев. — Тогда выходит,  что для тебя нет никаких  заветов и запретов. Типа жизнь дает человеку один раз.  Хватай и пользуйся всем, чего душа желает…  Что мы сегодня в нашем скособоченном мире и наблюдаем.
— Согласен.
— Тогда вернемся все же  к начатому разговору и к этой самой пирамиде, устремленной вверх.  Итак — её основание, её большинство, составляет, как я тебе уже сказал… та самая инертная толпа.
 — Ну, да… — не преминул заметить Сергей, — если принять во внимание, что она, эта толпа, не только инертна, но  часто малообразованна, следовательно и обезбоженной, к сожалению.  А потому, для неё, действительно,  не существует  ни страха Божьего, ни заветов отцов,  ни нравственных законов… 
— Насчет страха Божьего я мог бы с тобой поспорить, — сказал Ерофеев.  —  В   наше время, слово старших, как носителей истины, и удерживало  корабль под названием «Отечество»  на плаву, не давало ему возможности перевернуться, как бы ни пытались его раскачивать, и как бы не штормило само море. В  момент критической опасности  для своей жизни люди всегда вспоминали о Боге и крестились. И те, кто вспоминал Бога, те, как правило, и выживали. Но мы с тобой снова немного отвлеклись от темы… А потому, повторяю… Среднюю часть заполнят, как я уже тебе говорил — талантливые люди, а венчать сие грандиозное сооружение будут гении.
 — Тогда определите сразу: в чём, в вашей трактовке,  отличие таланта от гения? — попросил Ильин,  пытливо вглядываясь в глаза своего спутника.
 — Не столько в моей, сколько в трактовке всё того же Анри Дидона, —  начал свой ответ Ерофеев.  — Талант, как я понял,  — это некая способность того или иного человека на созидательный и творческий труд, который подпитывается дарами гениев. Причем, талантливый человек сам ничего сверхъестественного не изобретает, а лишь следит за  открытиями гениев и воплощает полученную от них информацию в жизнь, обогащая этим и создавая  оптимальные условия для существования и жизнедеятельности все той же толпы… 
 — Тогда выходит, что гений, — это всего лишь генератор идей?  — тут же уточнил Сергей. — Он всего лишь дает импульс, увлекая талант к новым и неизвестным вершинам? Так?
 — Ты прав, но мыслишь сугубо технически…  Я бы сказал иначе: при условии,  что гениальность от Бога,  все гении — это пророки, а  таланты —  их  проводники.
 —  Это уже интереснее, —  сказал Ильин. — Тогда могу предположить, что все времена существовали люди,  оказавшиеся способными дать импульс к движению целых народов, определивших, каждый и в свое время и для своего народа, как  новые идеи, так и направления поступательного пути… Этакие сыны Божии!
 —  Можно сказать и так. Беда лишь в том, что метущаяся толпа, следующая часто  своим инстинктам и страстям, равно способная, как возгораться новыми идея своих учителей, так и  мгновенно затухать, постоянно сжигала или побивала пророков камнями…   
 — В таком случае, — тут Сергей даже улыбнулся, — пожалуй, что самое безопасное положение у прослойки под именем  «таланты» или, что нам ближе, — интеллигенции.  Ибо они менее уязвимы от  вспышек гнева обезумевшей толпы…
 — Ты, как я смотрю, уже готов отступиться от своего пути? — улыбаясь в ответ, сказал Ерофеев.
 — Просто, мне ближе  солдат Иван Теркин… Помните, как у Твардовского: «Нет, ребята, я не гордый, не заглядывая в даль, так скажу: зачем мне орден, я согласен на медаль»…
 — С вами, молодой человек, всё понятно. И все же… я бы на вашем месте не торопился принимать того или иного решения. Вспомните, например, Александра Сергеевича Пушкина.  И поймите одну простую вещь: как бы не был велик  его гений, он еще слишком далек был от  Того, чей образ  и подобие он  должен был выпестовать, сохранять и носить в себе. 
— Возможно, что вы правы.  Мне, например, интересно понять про  Божий дар. Он универсален?
— Слава Богу, что  нет. Иначе происхождение гениальных идей и действий, равно, как и появление гениальных произведений, было бы однотипным, словно написанными  под  одну копирку. Более того, думаю, что он, — этот дар, — лишь ответ на наш собственный подсознательный посыл привнести в мир нечто новое, способное увлечь за собой человечество… Посыл, за которым ощущается наша искренняя любовь к каждому смертному, включая последнюю букашку… И, главное, — это готовность принести всего себя в жертву.  То есть, подобно Христу, взять некий Крест и повести народ уже за собой…   А  если говорить чуть проще, то сей Дар, думается мне, проявляется, как  некое спонтанное, возможно, что периодическое, мгновенно озарение определенной группы людей, которых мы и определили, как гениев, как способность научить их управлять собственным  сознанием и, скрытыми  до поры, возможностями мозга, все еще практически не реализованного нами, как возможности научить идти наперекор течению, и даже  увлекать за собой  толпу, изумив её божественным разумом и созданием  ярких образов, способных не только остаться в памяти народа на века, но и служить путеводной звездой  для все новых и новых поколений, ищущих свой путь  к свету,  а значит и к Творцу! 
—  Но тогда ваш папирус… Это же не божественный дар, как я теперь понимаю.
— Ты прав, а потом Боже помыслить об этом даре…
— Как-то мы сегодня с вами, нечаянно, глубоко копнули… — сказал, после небольшой паузы, улыбаясь, Ильин.   

Однако,  пока они шли по лесной дороге, беседуя о сокровенном,  навстречу им, шли другие.
Другие — это местные молодые парни, решившие скостить путь и пройти лесом  от одной и родной  деревни, до желаемой и искомой. Причина этого подвига, который им предстояло совершить, предельно проста: неиссякаемая жажда пить.  А потому они  могли брести за самогоном и в дождь,  и в зной, и в лютый мороз…
Самогон на селе, как вы знаете, был, есть и будет единственной валютой. С его помощью заводились трактора, валился лес, распахивались поля и убирался урожай. Его обменивали на мясо и кур, на него покупались молока и яйца.
Старуха Лысьева из соседней деревни заготавливала его впрок. От неё и возвращалась  эта троица. 
И, находясь не иначе, как на взводе, нечаянно, столкнулась на лесной тропе с Ерофеевым и Сергеем Ильиным.
Хотя, чаяно или нечаянно, не нам судить, сие свершилось… И, начатый между  нашим героям, разговор, им  пришлось отложить до лучших времен.

 — О, голубки!...   — начал первый из местных и, очевидно, что негласно, старший.
 — Вась, а они, что, тоже зеленые? — спросил вожака второй. — Тоже из Гринписа приехали наши леса спасать?
 — Нет,  Гриша, эти скорее всего голубые…  — съязвил третий, очевидно, более начитанный.

И тут Сергей Ильин решил показать свое благородное воспитание и, не иначе, как проявить мужские качества, а потому, сделав шаг вперед, загородил собой Ерофеева.
 — Ребята, идите своей дорогой… — начал он и тут же, получив сильный удар в нос, упал на землю.
Ерофеев же стоял спокойным, наблюдая за тем, как эти  «молодые и откормленные  бычки» медленно брали  его в кольцо.
Из кинофильмов мы уже привыкли видеть, как в таких ситуациях, поочередно, каждый, демонстрируя свое искусство, вступал в единоборство. Но в этой ситуации все было значительно проще. Эти «добры» молодцы привыкли, делая небольшой разгон, наваливаться на противника всем скопом,  при этом, ревя в свои луженые глотки и тем самым оказывая на противника еще и психическое давление.
То, что произошло далее не увидел и Ильин, так как вынужден был  заниматься остановкой крови из разбитого носа.
Зато увидел участковый, подъехавший в это время к ним на своем «газике».
Когда он вылез из машины все четверо парней живые, но  явно оглушенные, лежали на земле.
 — Вы что же  это, засранцы, делаете? — Сколько же можно моё терпение испытывать…— грозно начал он, подходя к месту ристалища.
Увидев милиционера, они не стали традиционно выяснять,  кто кому и что был должен, кто первым начал,  а медленно расползлись по лесу.

 — Разрешите представиться, — начал милиционер, обращаясь к Ерофееву. — Местный участковый, капитан Алмазов…  — и, отдал  ему честь.
 — Ерофеев Аристарх Николаевич, — ответил Ерофеев и, указывая уже на Ильина, добавил, — а это мой  спутник, личный секретарь и  теперь  можно сказать, что и личный телохранитель  — Сережа Ильин.
Сергей уже успел справиться с кровотечением из носа, но последние слова Ерофеева явно ввели его в смущение.
 — Очень приятно,  с вами познакомится, — сказал капитан и, улыбнувшись, спросил, —  так товарищ или, все-таки, господин?
 — Господ расстреляли в 1917,   да и товарищем по партии не могу называться, не состоял я в какой-либо партии…  Разве, что могу быть братом по вере.
 — Понятно, — произнес милиционер.  —  Хотелось понять, что это у вас за техника ближнего боя, если не секрет? — сказал участковый.
 — Какой уж тут секрет?  Даже сам не понял, как это произошло… — ответил ему  Аристарх Николаевич. — Поверьте, первый раз со мной такое произошло. Даже в тюрьме мне эти навыки не понадобились. А тут вдруг… Что-то видно в памяти сохранилось. Не иначе, как чисто рефлекторно руками махал и  от их ударов уворачивался…
 — А повторить еще раз сможете? — с интересом  попросил Антон.
 — Не знаю…
 — Давайте попробуем, а?…  — настаивал, увлеченный увиденным, милиционер.
 — Если так хотите, то давайте попробуем…
Милиционер  не стал ждать повторного согласия и мгновенно сделал резкий замах рукой.
Ерофеев лишь слегка отклонился.
 — Нет, это не то…  — ожидая снова увидеть нечто необычное, промолвил участковый, — Там все было иначе…
 — Так ведь  «там», как ты говоришь, они моей жизни угрожали… Ты же не нападаешь и я это чувствую… Человеку, чтобы ты знал,  вообще не свойственно нападать… Он на это не запрограммирован. Поэтому и давали нашим солдатам спирта перед наступлением, притупляя волю.  Да и немцы, пользуясь этими же стимулами, часто посылали своих солдат делать то, что нормальный человек никогда бы не смог сотворить. Кстати, тебя как звать-то, капитан Алмазов?
 — Иннокентием!
 — А ты знаешь, что появляться в нужном месте и в нужное время для  милиционера, а главное, для следователя, есть дар Божий.
 — Уже  давно догадываюсь…
 — Добро!  — сказал Ерофеев и протянул участковому руку для рукопожатия.
 — Знаете, а давайте я вас на ночлег определю… Куда вы на ночь глядя, да и эти шатуны, всё одно, еще долго болтаться на дороге будут.
 — Да мы не против! — ответил Ерофеев.
 — Вот и хорошо, садитесь в мою машину… 
— С машиной-то как раз и проблема… Вы уж вперед поезжайте, а мы за вами следом.
— Понятно. Тогда сделаем так.  Тут идти не более километра… Я вас провожу, а потом за машиной вернусь.

Капитана, идущего по  таёжной лесной дороге,  отличало спокойствие и профессиональный, я бы сказал цепкий взгляд, который позволял увидеть то, что простому смертному было, мягко говоря,  по барабану.
В какой-то момент он вдруг остановился и вытащил из придорожной травы старую сумку, а в ней обнаружил очки и завалившееся за подкладку пенсионное удостоверение…
 — Неужели ограбили кого-то? — спросил,  подошедший к нему Ерофеев.
 — Говорил  ведь я ей, не играй с огнем.  Хватит парней  всякой гадостью травить…  Это нашу самогонщицу, старуху Лысьеву,  не иначе, как сегодня днем обнесли…
 — Вам бы, капитан, в разведке работать, — подал голос Ильин.
 — Я хотел, да дед отговорил… — ответил Иннокентий.
 — А что так? Почему отговорил? — продолжал допытываться Сергей.
 — О, это целая история, — начал капитан, продолжая внимательно всматриваться в дорогу.  —  Дед мой,  покойный,  был  одним из начальников   Главного Разведывательного Управления (ГРУ)  Генштаба наших войск в самом начале войны…  Он как узнал, что я, после службы в погранвойсках, по его стопам идти собрался, чуть ли не за ремень. С отцом  моим из-за этого даже поссорился…
 — Вероятно, у него были для этого  серьезные основания… —  спросил уже  Аристарх Николаевич.
 — Это я уже чуть позже понял то, как же он был прав…  Не много,  но перед самой смертью  кое-что мне  поведал.   Оказывается, что жизнь кадрового  разведчика ничего не стоит, будь у него хоть семь пядей во лбу.  Он всего лишь разменная монета в той или иной рискованной комбинации, которую разыгрывают  ассы разведки…  Удалось выполнить задания — молодец, медаль на грудь, а не удалось, провалился или просто свои же сдали — никто про тебя даже не вспомнит и сгниешь ты в какой-нибудь тюрьме под  чужим именем.  Это единицы, типа Абеля, пусть и нечаянно, но публично засветившиеся, имеют шанс на обмен и возврат на родину.
 — И никак иначе? — заинтересованно спросил капитана Сергей.
 — Ну, почему же! Можно, конечно же,  только для этого надо родину продать…  Тогда можно и пожить немного в дорогих отелях, и у тебя будет чековая книжка с несколькими нулями.  Но все это, как сказал мне дед,  лишь иллюзия того, что  ты стал свободен… 
 — Пожалуй, что дед твой был прав.  А что-нибудь он тебе еще рассказывал?  — поинтересовался Ерофеев.
 — Рассказывал… Например, в памяти моей стоит  его рассказ о первых днях войны, о том, что никто не знает, а кто и знал,  то тех уж нет в живых…   Я и сам, когда об этом услышал, то под стол съехал…   Ведь всем известно, что в первый день войны мы потеряли огромное количество боевой техники.
 — И танки, и авиацию… — согласно вторил  ему Ерофеев.
 — Спрашивается,  а почему они, как на параде, были выставлены  близ  самой границы?
 —  И почему? —  мгновенно отозвался Ильин.
—   Потому, что мы готовились к наступлению.
—   К какому наступлению?  Не понял…
—  Именно, что к наступлению на Польшу и далее для захвата всей Европы при братской поддержке коммунистических партий для спасения их от немецкого порабощения…  И это наступление планировалось начать 6 июля 1941 года…  Именно поэтому тогда  все, словно заведенные, только и пели  про «Непобедимую, легендарную и  несокрушимую Красную Армию».  Таким образом нас  исподволь готовили  к молниеносной  наступательной  и победоносной войне…  Так, что никто не собирался обороняться, —  мы должны были только наступать.   Дед знал, по сообщениям разведки, и то, что Гитлер,  когда узнал о наших планах наступления, заплакал…  Он не мог простить такого предательства  со стороны Сталина.  И тогда  немцы расчетливо  опередили нас,  ударив всею своей  мощью  по скоплению нашей техники утром 22 июня…
 — Ни хрена себе… — тихо промолвил Ильин.
 — Но дед мой, как человек православный и глубоко верующий, сказал мне тогда, что и в этом было Божественное попущение.  Ведь, если бы мы начали эту войну и наступали…  то гибель России была бы неминуема, жертвы были бы неисчислимыми…   
— Вы хотите сказать, что против нас выступила  бы уже вся Европа, — предположил Ерофеев.
— Именно так. Поэтому нам и до сего дня остается лишь  гордится тем, что никогда не нападали и не пересекали чужих границ, а лишь обороняли свои…   Сталин это понял, поздно, но понял… Может быть в чем-то  и раскаялся. Потому, что в самом конце войны это, если верить моему деду,  это был уже совсем другой человек…
 — Ну, вы еще скажите, что если не Сталин, то мы и войну бы  эту не выиграли, — начал заводиться Сергей. — Это не он, это народ выиграл войну…
 — Тогда, если следовать твоей  логике… —  вступил в разговор  Аристарх Николаевич, — то и душегубом  он не был.  Не он же доносил, не он арестовывал, не он приговаривал, сажал в тюрьмы, измывался  и расстреливал. Он и не знал, в большинстве своем, о конкретных человеческих судьбах. И, если кто-то набирался смелости сообщать ему о том беспределе, который творили, то вмешивался и часто даже помогал конкретным людям. Но я говорю это  не для того, чтобы оправдать или обелить Иосифа Виссарионовича.  Боже упаси.  Бог же ему пусть будет и судия.
— Запоминай, сценарист, что народ православный глаголет  о том, что за каждым из тех, кто стоял  у власти, действительно  тянется длинный и в чем-то безусловно кровавый шлейф.  Так, что, мой юный друг,  беспредел в стране творили такие же, как и мы с вами, люди…  Те, кто имел в этом личную заинтересованность,  кто доносил на своих соседей, чтобы вселиться в их квартиру, чтобы завладеть библиотекой  «иностранного шпиона», или чтобы можно было безнаказанно насиловать его детей, как детей «врагов» народа…
 — Тут я с вами полностью согласен, — поддержал Ерофеева участковый. — Ну, не Сталин же, в конце концов, пытал, выбивая признания.  Ясно, что это делали младшие чины НКВД… те, кто в своём желании выслужиться,  готовы был послать на смерть даже своих родных и любимых… 

И снова на какое-то время  установилась тишина. Лишь размеренный  шаг давал возможность каждому, как бы погрузиться в обозначенный фрагмент истории нашей страны и увидеть нечто из сказанного, чтобы дать этому же и свою собственную  оценку.
Первым возобновил разговор Ерофеев.
 — Все новое, как известно, всего лишь хорошо забытое старое. А теперь, чтобы  до конца было понятно, позвольте  мне провести  параллель в наш век, и в наше время…  Капитан, тебе это должно быть известно, а потому поправь меня, если я ошибаюсь. Кто после развала СССР  становился  предателем,  кто предавал интересы страны и своих коллег по работе в таких структурах, как например, КГБ, а потом уже в ФСБ?   Думаю, что чаще всего те, чьи фотографии висели на Досках Почета, то есть, свои же,  кадровые выдвиженцы…. Не случайно же существует фраза: нет неподкупных, всё зависит от величины, предлагаемой им за предательство, суммы. А суммы там, как мы все уже знаем, были действительно запредельными. Эти  «предательства» продолжаются и по сей день. Или, почему бы, например, не задаться вопросом о  способе вхождении  криминала  во власть. Мало кто обратил внимание на то, как уголовники, еще в начале 90-х годов повсеместно, нашлась же лукавая голова, внедряли своих людей в органы МВД, когда там разогнали специалистов, а потом активно помогали своим ставленникам  в раскрытии преступлений, которые для них сами и организовывали,  продвигая своих людей  всеми доступными и недоступными способами, вверх  по служебной лестнице… 
И те, исправно работали и продолжают работать на них, до сего дня, отрабатывая свои уже генеральские звездочки и материальное благополучие: предупреждая, информируя, разрушая дела и выводя из-под следствия нужных криминалу людей. 
Каждого, кто сегодня в наивной мечте  послужить отечеству,  приходит в органы, они пытались сделать своими, повязывая взятками и даже кровью. А если не удавалось, то стреляли в спину, подставляли под ножи уголовников, подбрасывали в ящик служебного стола наркотики… И сажали в тюрьмы, таким образом  ломая души и убивая веру неподдающихся.  Но и этого криминалу  вскоре показалось мало и  тогда они пошли на выборы… становясь губернаторами и делегатами… И, имея «неприкосновенность», смеются над правительством, пытавшихся проводить иллюзорные реформы …
Здесь Ерофеев перевел дыхание и, посмотрев на участкового, сказал.
 — Трудно вам, капитан, придется… но и уходить уже нельзя… Это ваш крест, как я понимаю!
 — Если человек чего-то сам не захочет, ничто не сможет свернуть его с пути. А если он еще при этом и верит…  Думаю, что Господь своих не оставляет. 
 — Аристарх Николаевич, — произнес Сергей, обращаясь к Ерофееву, — вы-то, откуда про все это знаете?
 — Книжки читаю… Точнее читал, пока в тюрьме сидел.
 — А причем здесь книжки? — недоуменно произнес Ильин.
 — Так об этом в книжках было написано… нужно только  уметь найти ту или иную книжку.  И героев вымышленных сопоставить с реальными.  Ну,   слушай…  В начале 90 -х годов  нормальные люди стали описывать всё то, что происходит со страной  в детективных романах, добавляя приписку, что всё сие есть чистой воды вымысел, а все  совпадения…  случайны! Но, имеющий уши,  да слышит…  Ну и плюс способность размышлять и сопоставлять.
Но вот за очередным поворотом показались дома.
 — Вот это и есть наша Матвеевка, — оживился Алмазов. —  Правда с началом перестройки и развалом сельского хозяйства, она уже потеряла свой первоначальный вид и много уже безвозвратно утеряно.  Вот, например,  бывшая пекарня.
Ильин перевел взгляд на разрушенное здание, а капитан продолжал:
 —  Знали бы вы, какой хлеб пекли наши бабы. А потом из района директив пришла и нам приказали ее закрыть: мол, хлеб будут из района привозить. Вскоре автолавки стали уже городским хлебушком нас баловать. Жизнь чуть было раем нашим не показалась. Вот тогда кому-то кирпич для хозяйства понадобился. За ночь осиротели  мы все, оставшись без пекарни. За это время изменилось к нам и отношение у власти. Хлеб уже  стали завозить такой, который в самом районе не ценился и относился к категории производственного брака. Его лишь скотине можно было давать. Вскоре, просроченным стал и хлеб в автолавках. Вскоре на село стали сбрасывать и другие просроченные продукты…  И так во всем, что ни возьми…  Еще пару шагов и вы увидите и нашу лесную хозяйку
— Местную Бабу Ягу? Она у вас тут тоже в ступе летает?
— Ступа  и помело,  — вступил в диалог Ерофеев,  — это уже более, как атрибутика  узнаваемого сказочного образа.   А вот ведьмы, типа тех, кого описывал Булгаков в своей романе «Мастер и Маргарита» использовали энергии иного порядка. И оставаясь молодыми,  они знали, что ценой этой обворожительной красоты были их души.
— Об этом и в  сказках  написано…— согласился участковый. — Помните?  Как увидел наш герой красавицу в зеркальном отражении, то  начинал понимать, что увлекся чарами, подчинил себя и свое тело  мерзкой старухе, умеющий на время отводить взгляд и очаровывать пылких юношей иллюзорной красотой.
— Видишь Ильин, какие нынче образованные участковые.
—Так уж и быть расскажу вам ещё одну реальную историю, — в ответ добавил Алмазов.
— Про бабу Ягу? — уточнил Ильин.
— Нет, но не менее любопытную.
Ерофеев, а вслед за ним и Ильин, остановились.
И участковый начал свой рассказ:

— Как-то меня попросили помочь разобрать архив районного отдела НКВД.  И  наткнулся я там на одно любопытное дело, которое меня шибко заинтересовало. Оказывается, что  жил у нас  в одной отдаленной деревушке  мужчина… Иванов Иван Олегович, если мне память не отказала.   Он, как я понял из этого дела,  по воздуху в обычном деревянном ящике летал.
Москвичи, очевидно представив это, заулыбались.
— Я серьезно. Как же его вся наша власть боялась…
— Почему?
— Он  оказывается, на спор, мог, а почему бы и нет… даже в Америку  слетать, например, за свежим хлебом…  И чек  кассовой машины  иностранцев представить.
Сергей  снова прыснул,  лишь представив себе и эту картину.
А капитан продолжал.
— Боялись ещё  и потому, что эту технику, я имею ввиду тот ящик  невозможно было засечь радарами…  Но  для него это было лишь  развлечением, потехи ради. Его даже   пару раз за это  задерживали… Но какой же судья поверит, что человек в ящике по небу летает и суд его каждый раз оправдывал.  Он был действительно непредсказуем. Однажды на празднике Первомая    в Москве пролетел  над головами  вождей на Красной  площади, чтобы сказать им: «Доброе утро, товарищ»!
— И что же ему за это было? — поинтересовался уже Ерофеев.
— Кто-то в этом увидел желание совершить покушение на членов правительства…  И хватают тут Кулибина, да и без суда и следствия в тюрьму упекают. Но не дали допустить самосуда над гениальным самородком уже ученые, которые случайно увидели это чудо по телевизору.   Добились, чтобы  его освободили. Уж больно им хотелось понять то, как он заставляет ящик в воздух подниматься.
И вот, в присутствии ученых он входит  в обычный  ящик и тот, лишь от его мысли, в воздух поднимается.
Они поочередно в тот  ящик входят… Ничего  у них  не получается.
Голову ему датчиками опутывают, а наш Иван над ними  лишь посмеивается. Когда ему эти эксперименты надоели,  он от них просто улетел.  Кто-то говорил, что  якобы в Америку, чтобы продать там свое изобретение.  Между тем он где-то рядом.  Видел я его, между нами говоря,  недавно. Может он и из Америки прилетал, не знаю. Шляпа на голове и трубку курит, а как меня увидел то, притормозил и, сняв шляпу, поприветствовал поклоном головы… И дальше полетел…
— Воистину, чудны дела Твои, Господи… — произнес Ерофеев.
На одном из очередных привалов Иннокентий по просьбе Сергея рассказал Ильину немного о себе.
И это откровение позволило совсем другими глазами взглянуть студенту на их нечаянного помощника.


Из прибывшего в столицу поезда, в числе прочих  пассажиров  вышли два солдата-контрактника: старшина Иннокентий Алмазов  и  младший сержант Павел Нащокин.  Павел, очевидно, что после ранения,  чуть прихрамывал.   
Отец Павла — генерал Нащокин, встретив сыне,  обнял.
— Ну, знакомь меня, сын,  со своим боевым товарищем.
Слегка подвыпивший Иннокентий  попытается приложить руку к берету.
 — Товарищ генерал… Следуем согласно предписанию…
— Отставить, старшина. И так все понятно. Вечером ждем тебя в гости. Адрес-то знаешь?
— Так точно… Красноармейская…
—  А то может быть сразу к нам домой. Отдохнешь, примешь ванну…
— Ванну, какаву с чаем… —  продублировал отца  Павел.
Оба  дико заржали, вспомнив о чем-то своем.
— Извините,  товарищ генерал, —собравшись, ответил Иннокентий и добавил, —  Мне бы немного по Москве побродить, а то кто знает когда такой случай  ещё подвернется.
— Тогда не прощаемся…

Машина  генерала  Нащокиным с сыном уезжает, а Иннокентий уже загляделся на молодых девчат, что прошли,  весело переговариваясь  по перрону.
— Что, солдатик, улетели  бабочки?
 Перед ним стояла старая цыганка.
— Не беда.  Всё еще  только начинается…
— Твоя, правда. А хочешь,  скажу, что ждет, и что душу твою  успокоит?
— Попробуй,  мать, только не ври…
И молча протянул ей свою ладонь.
Лишь мельком взглянув на его ладонь, она пытается,  было  уйти, но слегка подвыпивший солдат,  крепко удерживает её за руку.
Тогда она какое-то время внимательно смотрит ему в глаза.
— Что было,  говорить не стану, сам знаешь, к тому же, незачем бередить старые раны. А то, что будет не скажу… Одно лишь вижу, что ты в любимчиках ходишь у христианского Бога…
— Какой   Бог, мать, если я даже не крещен?
И пока Иннокентий с недоумением начинает  рассматривать  свою ладонь, цыганка исчезает в толпе пассажиров.

В гостиной генеральской квартиры  накрыт большой стол, где собрались  все родственники генерала и где,  среди других, рядом с Павлом  сидит Иннокентий.
— Сегодня я хочу поднять тост за простого солдата, который не только сам не  дрогнул в тяжелом  бою, но и вынес на себе нашего Павлика…
Родственники переглядываются, кто-то вытирает платком слезившиеся глаза.
— И пока такие парни живут на нашей земле, мы можем спокойно жить и трудиться  на благо Отечества. От всей души прими, Иннокентий, от меня эти искренние слова благодарности и знай, что с этого дня у меня два сына, что этот дом всегда будет открыт для тебя и в радости и в горе…  За тебя, старшина!...
Все чокаются и выпивают. Начинают закусывать, а Иннокентий и Павел уже  вылезают из-за стола и выходят на лестничную клетку.
— Я даже не знаю, что тебе  еще сказать, как отблагодарить за все, что ты для меня сделал?…
— Ну,  тогда просто  помолчи.
— Куда сейчас?
— Домой, село  свое хочу посмотреть, десять лет, как  дома  не был.
— А то давай вместе поедем…
— Это за компанию не делается…
— Это ты о чем?
— Есть у меня  еще одно незавершенное дело…

Уже в родной деревне Иван расплачивается с продавцом за бутылку водки  и уже на крыльце, для храбрости, выпивает из горлышка почти всю бутылку водки, занюхивая краюшкой черного хлеба.
А потом, поправив на себе дембельскую форму,  уже идет к храму.

Волчонком вошел он  в храм, не веря  ни одному слову встретившего его священника,    который жил, как он полагал,  в тепле и в сытости. И   не знал,   не перенес,  не  пережил  всего того кошмара, что  выпали на  долю  его погибших товарищей…
Старик-священник видя, что солдат слегка нетрезв,  теряется…
— Крести меня, отец… —  сказал Иннокентий и  тут же рухнул, словно подрубленный,  на колени и завыл нечеловеческим голосом.
— А веруешь ли ты, сынок в Господа и Бога нашего Иисуса Христа? — спросил его священник, дождавшись когда солдатик успокоится.
— Не  знаю, отец!
— Как же мне тебя тогда крестить-то?
— Я слово дал… когда товарища из окружения выводил, что если мы  выживем,  то окрещусь…   За всех.  За братков своих,  за тех,   что  умирали   у меня на руках.   Давай, старик, делай, что в таких случаях  полагается…  И не гневи меня своим отказом…
— Оно, конечно… Раз слово дал! Господи, прости меня, грешного.  Раздевайся тогда, а я пойду  все  приготовлю  к совершению таинства… 
— Как раздеваться-то, отец?
— Как в бане… 
Солдат начинает сбрасывать  с себя всю одежду, а батюшка уходит в алтарь.
С купола на все последующие действия, что будут происходить в храме,  молча взирали, нарисованные рукою художника:  Бог, серафимы и херувимы, легкокрылые ангелы,  святые отцы и жены…
А батюшка уже опускает голову Иннокентия, стоявшего на коленях в крестильной емкости,  под воду и какое-то время удерживает её там со словами:
— Крещается раб Божий Иннокентий, во имя Отца!  Аминь!
Но стоило священнику лишь отпустить свою руку, чтобы дать  солдатику вздохнуть перед вторым погружением, как тот  закричал на весь храм.
— Ты, что старый пень, утопить меня в этом чане  хочешь?…
Священник  молча   вновь погружает его голову под воду со словами:
— И Сына! Аминь!
Иннокентий поднял голову, чтобы глотнуть свежего воздуха.
— За вас, братки,  за всех вас…
И тогда  священник уже двумя руками и в третий раз полностью погружает голову Ивана под воду со словами:
— И Святого Духа! Аминь!

В этот-то самый  момент перед глазами воина предстала как бы вся его жизнь. Он вдруг увидел своих  погибших  друзей - тех, кто сгорел в огне, выбираясь из горящей машины, кто умер от пули снайпера, истек кровью, подорвавшись на мине, а также  своего боевого товарища - генеральского сына - Павла, что вытаскивал на себе из окружения…

И,  наконец-то, убрав руки с головы Иннокентия,  священник   делает шаг в сторону, желая далее  как бы со стороны наблюдать за дальнейшими действиями  окрещенного солдата.
А тот, словно в замедленном движении, выбрасывая руки вперед и над собой, взмывая из воды, как птица  из тьмы ночи  к свету,  взрываясь  при этом в своем  движении  миллионом брызг, каждая из которых вобрала в себя частицу солнца, заглянувшего в этот момент через храмовые окна, воин, находясь еще в купели,  поднимается  в полный рост и тихо произносит:
— Как же мне хорошо-то, Господи!
Сельский батюшка, увидев на своих глазах чудо преображения,  даже  прослезился.
А воин, уже препоясавшийся широким банным полотенцем, что ранее принес ему священник, вылез  из купели и медленно подошел к иконе Пресвятой Богородицы «Умиление» что была в числе других в храмовом иконостасе, нежно прикладывается к ней, а потом опускается  на колени…

В полдень следующего дня их встретила благообразная, седая женщина в чистом и опрятном платье.
— Удивляетесь почем не  в  ватнике и не в валенках?… — произнесла она.
— Я им сказал, что вы у нас, местная декабристка, покинувшая Москву, — ответил участковый вместо приветствия. 
— В любом случае — гость в дом — Бог в дом!  Проходите, мойте руки и к столу.
И пока гости рассаживались, она продолжала говорить.

— Звать и величать меня — Софья… а сестру звали Ирина. Мы обе из древнего рода Долгоруковых. Она была женой известного, но репрессированного в 1937 году поэта, а я была всего лишь её сестрой…
Софья вспоминала и оживала на наших глазах, а Ильин, включив свой диктофон, внимательно слушал.. 

— Это было в 1956 года, — начала она свой рассказ.  — Мы тогда жили в Москве, в знаменитом доме на набережной… В тот день мы долго не садились пить чай… в воздухе витало какое-то тревожное ожидание. Я как всегда гадала на картах…
Ирина вдруг спрашивает меня:
— Ты сама-то хоть веришь в это?
— Во что, — спрашиваю я её… в карты или в Бога?
И тогда она мне говорит, что для того, чтобы человек поверил в любую ложь её  достаточно лишь слегка  подсластить самой  малой  долей  правды.
В это время раздался звонок,  и она вышла из комнаты. Я тогда сразу поняла: не иначе что-то случилось с Сережей, её мужем.
Она вернулась с конвертом в руках, а я вижу, что её руки дрожат, как она побледнела, вскрывая это письмо…
— Не томи, — сказала я  ей тогда. —  Семи смертям не бывать, а одной не миновать. Открывай!

Казалось, что и Ерофеев уже  замер в ожидании истории, которую хранило то,  что мы  узнал  чуть позже,  письмо с Колымы.

— Наконец, Ирине удалось справиться с волнением, — продолжала свой рассказ Софья, — и  она раскрыла  конверт. 
В нем  лежал один единственный  крохотный кадр, вырезанный из  35 мм. кинопленки.  Правда, за давностью уже немного истерзанный, надорванный, но сохранивший портрет  молодой и цветущей женщины.
Это был кадр с крупным планом самой Ирины, который, очевидно, как самую большую драгоценность, все эти годы хранил её муж. 
— Думаю, что я знаю, о каком фильме идет речь… — напомнил о себе Ерофеев. — Это был её первый фильм  «Вольница»  за который она получила Сталинскую премию…
— Да, — согласно вторила  ему Софья. — После блистательной премьеры которого Сережа  и сделал ей предложение стать  его женой…  Менее года длилось их счастья. А потом чей-то донос и  Сережин арест.  И если бы не её красота, ни Сталинская премия… неизвестно как бы сложилась её личная судьба.  А потом  лишь  годы ожиданий. Но я немного отвлеклась, извините.
— Это вы нас извините, — вдруг произнес Сергей, — что заставляем вас бередить старые раны.  И все же, продолжайте, просим вас…
И Софья снова окунулась к собственной памяти.

— Хорошо помню, как Ирина сказала мне тогда:
— Всё, всё в этой жизни повторяется… Сначала Наталья Шереметева-Долгорукова… Теперь мы с Сергеем. И также оставлены всеми, такое же, уже  наше  полное забвение…Чем не извечный русский сюжет…
 — Ирочка,  родная, что с тобой? — встревожилась я тогда. — О   каком сюжете ты говоришь? О какой Наталье Долгоруковой?
—  О нашей  прапрабабушке, — отвечает она мне, а в ее глазах стоят слезы.
—  Почему же я о ней ничего не  знаю? — с удивлением переспросила я тогда родную сестру.
— В тот год началась революционная вакханалия и,  когда ты родилась, у мамы хватила мудрости записать тебя под фамилией няни. Так ты  стала Рогожиной.
— Рогожиной…А я всё не могла понять, почему у нас с тобой разные фамилии… — И добавила: Господи!
— Раз уж ты помянула Создателя. Предав Бога, мы стали суеверными. Нам, как древним евреям, стало не хватать чуда. И  вместо простой, детской веры в Творца, мы придумали себе символы и  этими символами стали наполнять свою жизнь.
— Я тогда заволновалась от этих речей, не дай Бог, если кто услышит, а сама ей говорю:  — Это потому, что беда коснулась тебя лично. Если спокойно осмыслить и как бы со стороны посмотреть на все те  события,  то годы скорбей и неописуемых страданий народа  были,  в конечном итоге,  во благо самого  же народа. Да, кровью умылись миллионы, для того, чтобы оставшиеся сотни миллионов  даже не ведая об этом   с парадами по Красной Площади и  кинофильмами, воспевающими трудовой подвиг трудящихся масс  могли искренне заблуждаться и  считать, что это они строят  социализм…  А твой Сережа просто оказался не в том месте и не в то время…
— В это ты права, — сказала она мне. — Сережа наш,  что  декабрист, просто попался на красивую историю о равенстве и братстве, о  благе народа. Их  всех забрали  в тридцать седьмом.  Вместе с ними и сотни инженеров, конструкторов, ученых —  всех тех, кто под разными предлогами уже позже  оказались на   ударных стройках социализма.  Заметь, что брали лишь специалистов, да исполнительных  работяг.  Кто же тот злой гений, что придумал под ружьем построить социализм?  Хотя,  как я понимаю,  и там микроскопами гвозди заколачивали.  Всё  повторяется на этом свете.   Какая-то сумасшедшая роковая  карусель закрутила все  человеческие судьбы в едином вихревом потоке. 

Какое-то время  все сидели  молча, а потом Ерофеев попросила Софью рассказать нам о том, как сложилась дальнейшая судьба её сестры.
—  Расскажу  еще один случай.  В ста километрах от Москвы  у нас была дача, — снова начала вспоминать Софья. — И вот как-то мы с сестрой приехали туда. А буквально в двух шагах от нашего дома стоял дом  местного священника. Когда мы подошли, то поняли, что батюшку выселяют.
— Как же это могло произойти? — снова спросил  ее Ерофеев.
— Мы этот вопрос тогда сами задали,  и одна бойкая женщина нам хлестко так и чуть ли не зло ответила, что попа,  за ненадобностью,  выселяют, а в его доме  теперь будет жить переведенный в Москву молодой городской прокурор с супругой.  Слово-то какое… за ненадобностью… Ирина и спрашивает ее:
— А батюшку нашего куда же? 
Она же и ответила тогда, что отошла попам масленица. Что,  надысь,   сама слышала, как генеральный секретарь, Никита Сергеевич Хрущёв    обещал  партийным,  что скоро по телевизору  покажет им последнего попа…  И добавила, что в соборе нашем музей откроют…
На что Ирина  ей тогда заметила, что в этом соборе  сам Иван Грозный молился… И знаете, что она сестре ответила?
— Что же? — спросил Ерофеев
— Всем, кого  уплотняют, на конце деревни  дом выделили.  И вашего Ивана Грозного, как миленького,   туда же переселят…
После чего старушка  лишь переглянулась с Ерофеевым и добавила:
— Ныне все говорят о том, что в России светская  власть… Откуда ей  стать светской-то?  Нет, — это власть отчаявшихся рабочих и остервенелых кухарок, дорвавшихся до этой самой власти…
— Воистину тогда какая-то сумасшедшая роковая  карусель закрутила  все  человеческие судьбы в едином кровавом потоке,  — начал Ерофеев. — Вы обещала  нам закончить свой рассказ.
Она  согласно кивнула головой и мы вновь погрузились в её воспоминания.… 
Ильин  включил диктофон.
— Это был последний вечер, который мы провели с ней в Москве вместе. Ирина сидела у окна и читала какую-то книгу.  В  лучах заходящего солнца она была величественна и неотразима.
— Ирочка,  — спросила я её тогда, — ты не вспомнишь, когда ты в последний раз смотрелась в зеркало?
— Ты же знаешь, — ответила она мне, — что с того дня, как арестовали Сережу, в моем доме не было ни одного зеркала…   И к чему ты об этом спросила?
— Ведь ты старше меня… — начала я.
— Положим…  Всего-то на несколько лет, — ответила она.
— Положим —  на двенадцать... — уточнила я.
— Зачем же  ты  спрашиваешь, если сама хорошо помнишь? — спросила меня сестра и даже отложила книгу.
— C тобою что-то непонятное происходит. Я уже давно обратила на это внимание. Это началось еще той  весной…
— Что началось?
— Я не знаю, как это назвать, но ты молодеешь буквально  у меня  на глазах. Уж не продала ли ты душу… дьяволу?
— Не говори глупости, — ответила она мне тогда. — Уж кому следовало сохраниться вечной молодой, так это тебе  — ты же у нас Христова невеста, не познавшая плотского греха.
— Была невеста, да вся вышла, —  молвила я ей тогда с грустью.
— О чем ты говоришь?
— О молодом  инженере — Сашеньке Федотове, помнишь, который за тобой еще начинал  ухаживать…
— Ты же была  тогда  ребенком…
 — Да, ребенком, но   я мысленно с ним уже согрешала.
— Господи, прости эту дуреху.
Ирина перекрестилась, а затем заговорила сама.
—  Действительно, я чувствую в себе какие-то неведомые мне изменения, в последнее время   ощущаю себя совсем юной.  Видно  права была мама, когда говорила, что душа в нас вечно молодая. Единственное, что действительно невозможно, так это  вернуть Сережу.  А все остальное  осталось без  изменения в истории России — те же  горестные судьбы,  та же человеческая злоба да  всеобщее равнодушие…
— Хотела сегодня  попросить у тебя прощения, — произнесла на это Ольга.
— Что-то  случилось? — спросила её Ирина.
— Случилось, — ответила  она.  —  Однажды, еще до ареста, когда Сережа был  дома, я попросила у него бумаги для  черновиков. Он указал мне  тогда на пачку белых исписанных листов, что лежали  за столом на полу.  И я их взяла.  А когда недавно наткнулась на них, то поняла,  что это  стихи, Сережины стихи.
— Какие стихи? — с удивлением спросила меня сестра.
— Его последний  цикл стихов о Родине, над которым он работал до ареста. Об этом никто не знал.  Но когда я прочла эти черновики…  то всю ночь  не могла успокоиться. Это  удивительные стихи, Ирочка … У меня рука не поднялась их сжечь.
И после этих слов я заплакала.  Сестра меня  обняла.
 —  Прошу,  не сердись, но  я все сама перепечатала, а потом отнесла в Союз писателей…  Прости, если сможешь.
— Бог простит! — сказала она мне тогда. —  Давай-ка ложиться спать. Уже поздно. Утро вечера мудренее.

Мы и разошли по своим комнатам. А утром я постучалась в её дверь.
— Ирочка, тебе  звонят... из Союза писателей. Сережу  посмертно реабилитировали. По радио уже дважды передали, что его наградили Государственной премией. Проснись же, наконец… — и я  приоткрыла дверь в комнату сестры. Но комната была пуста.
Лишь на столе для меня лежала записка. Я запомнила те слова на всю жизнь…  «Дорогая моя, любимая и единственная. Прости, что ухожу, не попрощавшись с тобой. Прошу, сделай для меня следующее: напиши от моего имени заявление о пропаже паспорта и сдай свои фотографии на мой новый паспорт, который ты же и получишь.   Меня в лицо давно уже никто не помнит.  Будь мудрой!  Сохрани нашу фамилию и эту квартиру за собой. За меня не беспокойся, я буду жить долго.  И буду молиться за тебя.  Живи  в радости. Твоя сестра — Ирина».
Она ушла, а я  все сделала, как она мне наказала и осталась жить в нашей квартире.  Но, правда, не долго. Вскоре я узнала где находится тот монастырь, продала московскую  квартиру и поехала жить на те земли. Поближе к ней. Но встретиться нам так и не удалось. Она умерла за несколько дней до моего переезда сюда. Потом разорили  и сам монастырь, а  я  так и осталась жить здесь, чтобы было кому за её могилкой приглядывать. И верите ли, но мне легко здесь и хорошо. Да и монастырь, слава Богу, начали восстанавливать. Не иначе, что все это по молитвам моей  горячо любимой сестры Ирины… 
И тут  неожиданно старуха заплакала.
— Что же вы плачете, матушка? — спросил  ее Ерофеев.
— Так ведь совсем болеть перестала, видно разлюбил меня Бог.
— Что у вас болело-то? —  поинтересовался уже в свою очередь Сергей.
— Последний год ноги… а вот уже полгода, как перестали болеть. Совсем перестали. И ничего-то у меня не болит…  Чем-то, видно, прогневила я Господа.
Лишь утром следующего дня мы поняли, что Господь привел нас   в нужное место, и в нужное время.  Это был день памяти  упокоения её сестры Ирины. В этот день покойница, чудесным образом, собрала  нас  на своей могилке.

На берегу протекающей мимо реки Софья вдруг остановилась. Мы подошли ближе и увидели, как она снимает  с пальца  кольцо с крупным камнем,  что очевидно еще как-то связывал её с прежним миром…  Еще раз взглянув на него и, широко, как когда-то и сестра, размахнувшись,  забросила в воду. 
А потом платом,  лежавшим на плечах,   повязала свою  седую голову и, поклонившись нам, медленно пошла туда,  где в виднелись  стены  восстанавливаемого женского монастыря.

Из дневника Ильина  «Что такое любовь?»

Любовь — это удивительная способность человека жить свободным… Парадокс заключается в том, что  всю свою жизнь, все то, что мы называем собственностью,  мы кладем на алтарь этой любви… Ничего не жалея и ни за что не цепляясь, понимая и принимая с благодарностью саму возможность жить и  сей бесценный дар Творца… прожить еще и этот день с теми, кто тебе дорог!  Прожить с пониманием, что он  может быть последним днем в твоей жизни… 
Зная, что туда, с собой, ты ничего не возьмешь, ты по-иному будешь относиться ко всему происходящему, к тем, с кем в этот день нечаянно соприкоснешься… И будешь ценить этот день, каждый его миг, как дар…  И будешь с трепетом и внимание относиться к каждому встречному… оделяя его своим теплом и внимание, так как эта встреча может быть последней в твоей жизни… 
И любить все и вся. И на любовь, которая соединяет людей, отвечать любовью. Это и называется — жить свободным. А уже после следуют заповеди, как напоминание, чтобы ты случайно не оступился…  Но даже и тогда, когда ты случайно лишь помыслил о грехе, но искренне раскаялся и понял, что прощен, потому что любим, вот тогда-то ты и воспаришь к небу, где правит всепобеждающая радость мира Любви!...
И еще, я бы сказал, что Любовь подобна пылающему костру…  Его огонь медленно, но верно вбирает нас в себя целиком… И мы даже, поначалу,  не задумываемся, что он, этот костер, как и любовь, может когда-то  начать гаснуть…
Жар этой любви упоителен, но дрова, к сожалению, а может быть и к счастью,  сгорают быстро.. … 
И ты,  в какой-то момент, начинаешь понимать,  что нужно подняться и сделать очередное усилие… начать собирать хворост…если ты надеешься на то, чтобы сохранить огонь этой любви хотя бы на ночь…
Дальше — больше… уже нужны будут дрова,  то есть нечто более основательное, чем хворост… Их нужно заготавливать… исподволь  и впрок.  Валить деревья, пилить, колоть дрова. Затем запастись терпением и дать им время, чтобы они высохли. И лишь после этого уложить в поленницу… да так, чтобы сохранить дрова от дождя. И  знать, что на эту зиму вашей любви тепла этого огня вам хватит.
 Но лишь на эту зиму.  Так как по весне нужно снова начинать заготавливать дрова для любви следующего года.   А это уже безусловно труд, систематический и даже изнуряющий…
Но только в этот случае… мы можем сохранять огонь нашей любви вечно, по крайней мере, пока живем или будем жить, пока сохраняем дар своей Любви.

Утром Ерофеев и Сергей  продолжал свой путь,  и  какое-то время шагали по лесной дороге молча, осмысливая  жизнь Софьи,  особенно её  последние годы в миру.
— Ты сам-то, откуда родом? — спросил вдруг Ерофеев Сергея.
— Лучше не спрашивайте, Аристарх Николаевич, — ответил тот.
— Что так? — поинтересовался Ерофеев.
— Меня мама чуток до дома не довезла, сняли с поезда на станции в Ярославле.  У нее началось какое-то родовое осложнение.  Там же в больнице, чуть позже, ей дали метрики. Таким образом, я из коренного москвича, волею судеб, стал  ярославским пареньком.
— Это не самое страшное… бывают и хуже варианты, —  выслушав мой душевный стон, отозвался Ерофеев, склонившись и любуясь, выросшим у дороги, красавцем грибом из породы подосиновиков.
А что было дальше, после школы? Расскажешь?
— Могу, только не очень радостная была та история… 
— Ты не мальчик, как я вижу. Да и жизнь наша не сладкая, чтобы ее прикрашивать… Говори, как на духу… 
 — Тогда я лучше помолчу, а вы прочитайте… Там всего несколько страниц.
Он полез в свой рюкзак и вскоре достал школьную тетрадь
— Дневник?
— Это письмо, что мама сохранила,  а я, уже  впоследствии,  всему этому придал некую литературную  законченность.
И Ерофеев стал читать письмо, что некогда Сергей Ильин оставил для своей матери…

«В то утро Сергей проснулся рано. Он долго лежал на кровати, всматриваясь в потолок.
Тонкие трещинки, словно паутина разбегались от старого абажура в разные стороны,
и теперь все более и более напоминали ему его же израненные и исколотые вены, готовые вот-вот  прохудиться и залить всю комнату кровью, отравленной наркотиком.
А  отвалившаяся местами потолочная побелка вдобавок обнажила еще и грязные протечки с верхнего этажа, что более напоминали сегодня мертвую  кожа его давно уже  шелушившегося лица и выдавали  проступающие очаги неких, очевидно, когда-то приобретенных и порядком запущенных болезней.

Наконец юноша поднялся и медленно побрел в ванную комнату, где, сжавшись в комок, более напоминал мраморного сфинкса застывшего под струями холодного осеннего  дождя. Насчет сфинкса, я, конечно же, немного загнул, но уж больно красивым показалось мне такое сравнение. Юноша же, как и все его  нынешнее поколение был высок, но при этом через чур уж субтильный, с красивыми, но тонкими длинными и ломающимися руками, что лежали на его угловатых плечах. Мне даже показалось, что он плачет, но утверждать не берусь, так как его лицо было залито струящейся водой.

Видели бы вы, как тщательно он одевался, как предварительно аккуратно выглаживал рубашку и брюки, в которых когда-то бодро вышагивал на выпускном вечере, радуя маму и довольных собой учителей...  Его считали чрезвычайно одаренным и способным к учению подростком.  Ему сулили прекрасные перспективы, и он действительно  без труда и знакомств  сдал экзамены и был принят в один из самых престижных Вузов столицы. Он проучился три годы, сдавая каждый экзамен на "отлично" и вдруг, неожиданно для всех,  вернулся в свой родной провинциальный городок.
Вернулся, чтобы умереть, оставив маме предсмертную записку:
...Последний раз, если ты помнишь, мы пытались побеседовать с тобой, по душам,  три дня назад. Разговор не получился. Был только крик, а утром следующего дня ты, как ни в чем не бывало, ушла в храм,  и более я тебя уже не видел. Может быть это и хорошо.
Говорят, что большое видится на расстоянии. А потому я и решил, что пора, что настало то время, когда нам нужно резко расстаться, чтобы увидеть это самое большой, если оно, конечно, есть, которое только и видится на расстоянии. И если душа вечная и бессмертная, то мы еще непременно с тобой встретимся...
Мне почему-то думается, что  когда ты вернешься домой и увидишь это мое письмо то удивишься не тому, что я решился вдруг насовсем уйти из жизни, а потому что впервые за все эти годы  моя кровать вдруг  окажется  аккуратно застеленной, носки не будут  валяться по полу и столик, на котором стоит мой компьютер, будет  приведен в божеский вид.  Вот, пожалуй,  и  все, что я смог сделать для тебя,  как некое утешение на прощание.

А теперь о грустном. Я понимаю, что самоубийство или суицид,  как его научно обозначают - есть дело Богопротивное. Мне же думается, что вся моя жизнь с некоторой поры уже стала Ему противной. Да и не только моя, однако же, не берусь никого судить более. Разобраться бы с самим собой. И если принять во внимание, что данный мой поступок идет в разрез в Божественными промыслом, то попытаюсь и объяснить его с позиции православного человека.
Что тебя так удивило? То, что я назвал себя православным?
Для начала скажу, что все эти годы (более семи лет) я самым внимательным образом вычитывал Библию. Ты об этом, естественно, ничего не ведала. Как не знала и того, что я  совсем недавно окрестился в Православной вере по той лишь причине, что очень обидно было за Бога, Которого ни во что не ставил народ иудейский. Ты также не заметила и скромного латунного крестика, что я ношу на своей груди.
Но в Православии, очень скоро,  я столкнулся с таким же Его (Бога) непониманием.
Эти "божьи одуванчики" плотною толпой стоящие при храмовых дверях дабы никого "не пущать" без юбок и платков - на самом деле набрасываются на каждого вновь вошедшего в храм по той лишь причине, что видят в них людей, посягающих на их право полного и безраздельного господствования, сиречь, обладания  некоей храмовой святостью и Божественной благодатью. И поверь мне,  они готовы растерзать всякого, кто пусть даже нечаянно, наивно и доверчиво только лишь  попытается прикоснуться к  сему Божественному дару.
Ты только внимательно посмотри на их лица... Где священный трепет, кротость и любовь, коими врачуются недуги и людская греховность? Столько времени (лет) быть в  "святая святых", "близ и при дверях" и все оставаться с  такими вот сумеречными, словно бы околдованными и омороченными ликами?
И поверь мне, если в первые дни после крещения я готов был броситься на грудь и расцеловать от радости каждого встретившегося мне христианина... то сейчас я понял, что являть себя истинно верующим опасно и даже смертельно опасно в первую очередь именно со стороны... православных, способных затоптать любое неординарное проявление любви в Творцу.
Я часто задавался простым вопросом: откуда в нашем народе такая доверительная любовь к сказкам и притчам? Не потому ли, что и Христос общался с народом на сокровенном языке притч. Ибо всякое богословское и даже философское размышление о Слове Божьем, рациональность их выводов и логизм  более напоминают мне искусственное конструирование и соревновательность в изящной словесности, не способной, как мне думается, выразить глубинного прозрения и осмысления Творца, не способных разбудить простой народ от сна и научить его просто Любить,  как это происходит  через принятие пробудившимися  человеческими сердцами образных сказаний, воплощенных в поэзии и, конечно же, в сказках. 
Помнишь, как мы ездили в Москву в самом начале 90-х годов. Кто бы мог подумать тогда, что в России, в центре Москвы на народные пожертвования, на волне подъема веры и патриотического осознания своего места в современной истории родного Отечества начнут строить Храм Христа Спасителя, как форпост Православной веры, что вокруг него соберутся лучшие умы, те, кто являл собой образцы совести, чести и нравственности в стране,  которая сдавала свои позиции, подменяя "духовность"  сладострастным "душком". И поверь на слово, думается мне, что если бы мы не построили тогда этого  «храма», если бы нас не объединил соборный дух великой стройки, если бы мы не поверили тогда в свои силы, то страну, ее историю, культуры и народ  уже давно бы похоронили под плевелами дикого и варварского неоязычества.
Вместе с тем, сегодняшние же храма все более напоминают мне позолоченные клетки, в которых  священство пытается запереть живого Бога Христа дабы иметь возможность показывать Его простакам... за деньги.
Мне думается, что Бог давно покинул наши храмы.  А вместо Его Божественной Сущности и Любви остались лишь набор догм и запыленный временем ритуал... а посему, если священники берут и даже требуют денег, то о них можно сказать лишь как о  "мертвых, что погребают своих мертвецов", как бы мне не больно было это произносить, а тебе  - слышать.
Я никого не осуждаю. Это лишь  сумбур слов и помыслов, произнесенных вслух  пред нашим с тобой расставанием.
Ты часто упрекала меня, спрашивая, что я возомнил  о себе? Отвечу. Я, вероятно,   сродни тому зерну, что было брошено при дороге…. Не воспитанный в любви и страхе Божьем,  как мог я вообще кого-либо любить и чего-либо бояться….Не орошаемый слезами твоей любви,  как мог прорости во мне божественный росток,  предназначение которого в любви  к Творцу и ближнему своему. Не слыша твоих  ночных молитв, как мог я научиться молиться. Ты как-то сказала, что душа каждого ребенка сродни школьной промокашке, он впитывает в себя все, что видит и слышит в этом мире.  Промокашка моей души, к сожалению, не сохранила слов твоих молитв, на ней  лишь панический крик растерянного человека, твоего крика, мама.
Примерно так или нечто подобное,  может сказать, пожалуй, все наше поколение.  В нас не выпестовали заложенных Творцом  ростков христианской  любви, а оттого мы  более похожи на сомнамбул, этакие самовлюбленные, самодовольные, но  мертвые, не способные чувствовать, что где-то рядом есть тот, кому нужно наше тепло и наша любовь. Мы кроме себя никого не любим, мы этого слова даже не понимаем, мы способны  только спариваться, причем,  скотским же образом.  Это грубо, мам,  зато - это правда.

Наверное,  лишь сейчас я понял, что любить — это не значит вожделенно смотреть друг на друга. Любить — это значит смотреть в одну сторону. Думаю, что в сторону Творца. Наверное мы бы могли еще помочь друг друга, для начала просто взявшись за руки и попытаться услышать, как в унисон бьются наши  родственные сердца… Поверь, я не хочу жить так, как жила ты. Страх, который сидит в тебе по сей день, страх перед завтрашним днем, перед тем,  что скажет и что подумают о тебе твои коллеги по работе, твое начальство, соседки по квартире, наконец…
Почему мы боимся того, что они о нас подумают и что они о нас скажут? Бояться надо только Бога.   Ему служить,  достойно неся свой крест.  Но  Его место в наших сердцах давно занял другой божок — деньги.  Вот что занимает наши помыслы с утра и до вечера. Где их  взять и на что их потратить… Разве же  это не так? Вот, пожалуй,  и все, что я хотел тебе сказать на прощание.

Все таблетки, которые были заранее приготовлены для этого случая, уже лежали на столике, что стоял рядом с его кроватью. Пригоршней запихнув их в рот, он лег на кровать  и стал ждать смерти, закрыв глаза, чтобы трещинки потолка, как воспоминания наделанных в жизни глупостей не отвлекали от главного.
Вскоре он увидел Ангела, чьи горячие слезы орошали его лицо. Этим ангелом оказалась мама.
Он не умер по той лишь причине, что наша фармацевтика научилась ловко подделывать лекарства… от которых, если и нельзя вылечиться, то  нельзя, как оказалась, и умереть.
Слава Богу, могу лишь сказать я.
Пусть этот, и подобные ему,  юноши живут на нашей грешной земле. И пока они будут жить, есть надежда, что  всякий град, и страна, где еще есть наивные, кроткие и любящие праведники,  - будет стоять во славу Господа.  Всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь!»
— Теперь пожалуй, что и я готов сказать слава Богу… А  объясни, почему выбрал именно сценарный факультет?  Ты достаточно гармонично сложен,  да и не дурен ликом.То  есть, явно фотогеничен. Мог бы пойти учиться на актерский…
— Это целая история, — начал свой ответ Ильин.
— Так расскажи, глядишь, идти веселее будет…— снова просит Ерофеев, возвращая Сергею его тетрадь.
— Развеселить вас не обещаю, но кое-что в этом событийном ряду мне до сих пор самому не  понятно…  А, впрочем, слушайте. Только, чур, не перебивать.
Ерофеев лишь улыбнулся, согласно кивнув головой.

— Четыре года подряд, — начал свой рассказ Ильин, — я, подавая документы во ВГИК, упорно стремился доказать всему миру, что я самый талантливый артист.  И все эти же четыре года, помогая маме и подметая улицы Москвы, уже  по памяти,  цитировал целые  главы пьесы Шекспира «Гамлет».  Иногда даже забывался и ранние прохожие иногда  видели дворника,  застывшего с метлой в руках в момент произнесения им   ключевых  фраз знаменитой трагедии. Помните? «Быть или не быть? Вот в чем вопрос…».  Осень в этот год была отмечена пригоршнями опавшей пожелтевшей листвы, а профессор ВГИКа, народный артист и лауреат всевозможных премий  Александр Николаевич Львов жил как раз в одном из домов,  двор, которого подметал я.  И вот каждый день, стоило лишь профессору открыть дверь подъезда, как я демонстративно начинал своей метлой расчищать перед ним тропинку тротуара, что,  со стороны, более напоминало  на участие профессора в соревновании по керлингу.   

Тут Ерофеев, очевидно, представив себе эту сцену, невольно улыбнулся.

— Сначала, — продолжал свой рассказ Сергей, —  Львов  попытался  возмущаться, потом какое-то время растолковывал мне, как въедливому абитуриенту, что у меня нет способностей к актерскому ремеслу, но, в конце концов, смирился…
— То есть — уточнил Ерофеев.
— В один из дней, выскочив из дома и, очевидно,  торопясь на лекции,  перепрыгнув через мою метлу, он подошел к заказанному им такси. И когда открыл дверцу, то заметил, что водитель машины был ему не знаком.
— А где  Дима? — робко спросил он.
— Уехал в Америку… — флегматично ответил водитель такси.
— И что он там собирается делать? —  словно разговаривая сам с собой,  произнес знаменитый артист.
— Бабки рубить, что еще…  Там таксисты такие деньги гребут…
— Но он же талантливый артист,  — глядя на водителя, произнес профессор.
— Димка Карпенко — артист? Первый раз слышу…  Нет, анекдоты, конечно, он рассказывать мастер и от женщин у него отбою не было… Кстати, куда мы едем? — спросил водила и включил счетчик…
— Уже никуда! — тихо ответил  профессор.
Таксист негромко выругался, и его машина отъехала.

Я стоял рядом и, естественно, что слышал весь этот разговор.
— Он мне даже не позвонил, не предупредил, уезжаю в эту Америку, не попрощался, наконец… — начал говорить профессор  ВГИКа, обращаясь уже более ко мне. — Тогда для чего все эти годы,  я  и мои коллеги в поте лица выпестовали  эти таланты,   вкладывали в них частицы своей души, делились своей любовью и даже рвали свои сердца? Неужели же дело, которому я посвятил всю свою жизнь сегодня обречено на полное забвение? Об этом даже страшно подумать.
И тут он приложил руку к сердцу.
— Вам плохо, профессор? — спросил я.
— Это уже не так важно. Что же это с вами, с молодыми,  в последнее время происходит. Сначала кричите, что жить без сцены не можете, а как приходят первые и неизбежные трудности, так  бежите, как крысы с корабля. 
Скажите мне, Сергей, зачем вам театра? Вам лично? Что вам мало своей жизни, что вы каждый день  хотите драпироваться в чужие? Думаете, что так легче прожить свою жизнь? Нет. Значительно труднее. Потому, что когда,  вечером, играя  принца Датского,  ты проснешься на следующий день в своей кровати,  в обшарпанной  театральной общаге… и поймешь, что ты не Гамлет, а всего лишь один из многих… таких же неудачников. 
— Возможно и так, — ответил я. — Но у меня будет возможность задать свой вопрос «Быть или не быть» и мучиться вместе  со всеми зрителями над ответом на него.  Чтобы и они вслед за Гамлетом, кто они и для чего пришли на землю,  понять можно ли приступать законы бытия?
— Это же Сизифов труд… — тихо  произнес профессор.
— Да. Но именно за него дают мученический венчик… парировал Ильин.
— Тогда может быть вам сразу же пойти служить в церковь? Там нужны те, кто может увлечь за собой толпу своим красноречием.
— Красноречием действительно можно увлечь толпу… но ненадолго.
— Тогда, юноша, ответьте мне,  чем же вы  лично будете увлекать за собой других?
— Еще не знаю.
— Вот поэтому вы до сих пор метете улицу… Более того, если вы перестанете это делать и уйдете на сцену, то кто же тогда станет мести наши дворы?
— Меня всё одно  уже уволили…
— Не может быть… За что?
— Купили машину… американскую и трех дворников сократили…
— Машину, говорите? И тут профессор улыбнулся. — А хотите я вам  новый анекдот про машину расскажу?
— С удовольствием послушаю, — ответил я.
— Как-то Хрущев,  во времена своего правления, в Голландии закупил для нашей страны машины, которые из говна сливочное масло делают. Хрущев подумал: говна у нас завались. Купили те машины, завезли, распределили по всем районам нашей необъятной родины. Закладывают в них это самое местное говно… Но вместо масла, почему-то снова  говно выходило. Позвали голландцев проверить  машины. Те   говно своё привезли. И ведь действительно из их говна  вкусное масло получалось.  Вот и пришлось нам потом, для тех самых машин,  и говно из Голландии завозить. Спрашивается почему?  Отвечу, если бы наш народ ел масло,  то маслом бы все и ходили…  Но вы уж его никому, пожалуйста, не рассказывайте.

А вечером  профессор  сам встретил  меня уже у моего подъезда.
— Вам, Сережа, — сказал он, —  не нужно учиться на актера…  И делать несчастной всю свою жизнь, повторяя чужие слова… У вас, думается мне, иной дар…  у вас есть любящее сердце и пытливый ум. А у меня есть хороший знакомый на кафедре кинодраматургии… профессор Зимин. Так, что давайте ка будем готовиться к экзаменам, к тому же  я замолвлю за вас слово…
Всё так и случилось… и на следующий год меня приняли на сценарный факультет…
— Рад за тебя, — отозвался Ерофеев. — Это ведь тоже великий дар, — уметь находить нужных людей. Тех, кто тебе поверит и поможет. И каков же был твой первый сценарий?
— Всё тот же «Гамлет»… — ответил Ильин.
— Что же ты там смог найти нового и необычного для прочтения этого хорошо известного всем произведения Шекспира?
—  Для начала все действие я перенос как бы в нашу действительность и происходит всё в обычной общественной бане…
— Ты сказал в бане? — уточнил Ерофеев.
— Да…
— Если можно, то прошу подробнее пересказать  мне сей замысел.
И Ильин  начал пересказать ему свою сценарную задумку:
— Там должны были  быть лишь рубенсовские «телеса» чуть  прикрытые простынями, как некая колышущаяся «масса».   Груди молодых и бедра старых.  Похотливые, угодливые руки и дряблые, отвислые задницы. И всё остальное,  что завуалировано паром, но так притягивает наш взгляд. 
А среди этого удушающего и все заполняющего пара — Гамлет (Адам),   невольно спустившийся  в мир смертных. И «руки» бывших друзей,  пытающиеся овладеть им, как неким инструментом.  Ласкающие, умягчающие Тело Гамлета, убаюкивающие  его Душу  и затем, опутывающие, его веригами своего предательства.
И  Офелия (Ева) — сначала сама соблазнившаяся дьявольским искушением (словно Афродита, появляющаяся из пены в первом кадре), а затем отравившая им Гамлета. 
И нет там никакого смирения. Под внешней скромностью кипит плотская страсть.  И позже, предавая Гамлета,    совершает ещё больший грех. За что Господь наказывает её, лишая разума… 
Это должен был быть фильм, где  Тень Отца — это всего лишь завуалированный бес, провоцирующий героя к мести. Иначе, чего бы ему бояться петушиного крика.
И где смерть Гамлета — лишь  следствие  его нераскаянности в нарушении христианских заповедей.  Но своей смертью, он принес в мир «Свет», который высветил дряхлость и аморфность, разлагающихся в порочности греха «Телес»  сильных мира сего.
В этот момент Ильин даже остановился. И тут же, представив себе нечто, резко взмахнув рукой, продолжил:
— Банный тазик с водой, выпушенный рукой умирающего Гамлета в замедленном движении разбивает затемненное окно, и солнечные лучи впервые  заполняют  все банное помещение.
И все, как тараканы бегут от этого очищающего  света, расползаясь по углам, и оставляя, наконец-то в покое истерзанное тело умирающего  Гамлета, опускающегося  в центре на скамью.
И тут взрываются все краны, и отовсюду хлещет вода, устремленная под потолок и обрушивающаяся затем на пол, смывая порок и унося всю грязь в сливные стоки.
Пар застилает Гамлета и у зрителя создается ощущение, что они видят, как его душа медленно покидает тело. Кадр  высвечивается и становится  совсем белым. Это и смерть, и воскрешение в духе…  — тут Сергей сделал паузу. —  Вот так примерно. Уж извините, за некую фрагментарность процитированного по памяти сюжетного изложения.
Ерофеев чуть склонив голову,  стал внимательно вглядываться в Сергея. Так, как будто бы в первый раз, увидел своего попутчика.
— И что же, снял ты своего «Гамлета»?
— Пока нет! Понимаете,  здесь нужен  хороший оператор и, конечно же, средства для съемки, монтажа и прочего…
— А ты знаешь, мне твоя задумка очень даже нравится… Правда, нравится. Я как-то с этой точки зрения не рассматривал события, происходящие в Эльсиноре.
 Так что по возвращении в Москву ищи оператора, а деньги на съемку я для тебя найду…


Глава III.
«Как ты не знающий путей ветра и того,
как образуются кости во чреве беременной,
так не можешь знать дело Бога,  Который
делает всё»
Книга Екклесиаста: 11:5

Скромный работник аппарата Администрации президента, негласно имевший право входа к нему в любое время дня и ночи, обедал в тот день с директором одного из самых крупных банков России. Его имя уже однажды здесь прозвучало. Это  — Натан Иосифович.
— Мы узнали, что еще находясь в зоне, он умудрялся  отправлять  заказы по ряду адресов. В основном это  были строительные компанию, большей частью зарубежные… — говорил банкир.
— Я так понимаю, что это  были  материалы, необходимые ему  для начала строительства пирамиды?
— Как вы догадались?
— Потому, что я тоже хочу жить долго…
Банкир, понимающе, выдавил на лице нечто похожее на улыбку и добавил:
—  Он, как мы поняли,  действительно собирается построить пирамиду.  Вот только куда он идет?  Где он её будет ставить?
— Так найдите  это место. Проследите  маршруты поставок. Не  мне вас этому учить, Натан Иосифович.  А главное… где-то рядом с ним должен быть некий старинный папирус.  Это ключ к входу в любую пирамиду.  И боже упаси, чтобы он не попал на глаза вашим костоломам.
После этих слов работник аппарата Администрации Президента встал из-за стола и покинул один из кабинетов ресторана.

В этот день команде «Дровосека» повезло чуть больше.
В забегаловке районного центра под названием «У тети Маши» сегодня собрались трое наших  деревенских увальней, которые после  встречали  с Ерофеевым,  впервые выползли из своих убежищ на свет божий и решили отметить благополучный исход  своего неудавшегося наезда на городских туристов. Из того, что они, быстро упившись пивом, говорили, более хвастаясь друг перед другом, «Дровосек»  понял, что это его возможные клиенты.
Правда, под вечер, когда  с ними попытались  лишь по человечески поговорить,  один сдуру выхватил нож и всадил лезвие в пузо  стоявшего рядом и расслабившегося «Сквалыги». Этот нож потом оказался в  его же сердце.   Второй из нападавших, собрался было вступиться за кореша и бросившись на «Дровосека», оказался лежать рядом с дружбаном с пропоротым брюхом,  а третий сам обо всем чистосердечно рассказал «Дровосеку»… Главное, что он все время твердил про то, как мужик, фото которого ему показали,  там чуть ли не воздуху летал… Но опытному уголовнику важно было  выяснить лишь то место, где они  пересеклись… И когда он про это место узнал, то этим же ножом прикончил и третьего, так как не любил оставлять после себя свидетелей. 
«Сквалыга» явно истекал кровью.  Времени на оказание ему помощи не было. И тогда «Дровосек» вложил умирающему уголовники тот нож в ладонь. Таким образом, сегодня  он  узнал  примерный район нахождения  «московских туристов».  А оставляя «Сквалыгу» истекать кровью, делал его самого убийцей этих парней, уже понимал и то, что  делить на троих найденное богатство уже не придется… Да и делиться с этими  придурками, как он их называл, если честно,  вообще не собирался.

И второе… Торопясь, казалось бы профессиональный убийца, не предполагал, что во внутреннем кармане последнего из деревенских увальней окажется металлический портсигар. В результате чего нож вместо того, чтобы войти в сердце,  слегка изменил траекторию и удар оказался не смертельным. Его-то,  как своего жителя,  в больнице и допросил капитан Иннокентий Алмазов, а когда узнал у тяжелораненого  примерное место,  в котором они встретились в лесу  с приезжими из Москвы, то  участковый,  перед поездкой в лес,  не смотря на поздний час, заехал в районное отделение милиции, где взял  автомат с запасным диском.

Наши друзья продолжали свой путь. И в какой-то момент, Ильин, собравшись с духом сказал, обращаясь к Аристарху Николаевичу:
— Вы обещали рассказать немного о себе…
— Да, друг мой, хватка у тебя, прямо скажем, профессиональная.
— Причем здесь хватка? Я же вам рассказал о себе, — сказал
Сергей, улыбаясь.
— Хорошо… Детство мое, думаю, что тебе не интересно…  Давай начнем сразу с института, то есть с того момента, когда я заработал свой первый доллар.  Мне тогда было столько же лет, как и тебе…
Я недавно прочитал одну любопытную фразу…  — неожиданно прервал его Ильин.
— И в чем же её суть? — спросил Ерофеев студента.
— В том, что никто из олигархов никогда не рассказывает о том, как он заработал свой первый миллион…
— Я понимаю о чём ты…  Будем считать, что я буду первым,  кто тебе об этом сегодня расскажет.
— Тогда я весь внимание…
И Ерофеев начал свой рассказ:
— Был у меня друг, мы вместе учились в одном институте, на одном курсе, да еще и в одной группе…  Дружить стали со второго курса, когда нас объединили общие интересы:  во что бы то ни стало заработать денег. Родительских денег нам  было мало, хотя, если быть честным, их было достаточно, но нам хотелось большего. И в первую очередь было желание проявить себя, реализовать свои таланты… Звали его Олег. 
— Звали? — уточнил Сергей.  — Он что, умер?
— Можно сказать, что и так, по крайней мере, он умер для меня. Но давай договоримся, что ты не будешь торопиться задавать поясняющие вопросы…
— Well, Well, well…
Ерофеев лишь улыбнулся и продолжил.
— Мы начали с ремонта квартир. Что делали?  Помещали объявления, что некая компания проведет ремонт и отделку квартиры или офиса. Олег сидел дома и принимал звонки на свой домашний телефон, а я ходил на лекции. Потом менялись: он шел в институт, а я отвечал на звонки. Как только поступал  заказ, мы уже сами в газетах или через объявления, которые тогда расклеивались в людных местах,  искали  требующихся нам специалистов: маляров, штукатуров или плиточников…  и формировали из них бригады.  Встречались, как правило, в метро, объясняли им суть заказа и назначали дату начала работ. На сэкономленные родительские деньги покупали расходные стройматериалы и на такси подвозили к месту, чтобы рабочие могли начать  работу.  Олегу тогда было семнадцать, а мне почти восемнадцать лет…  Дальше — больше…  А вот вкус настоящих денег познали чуть позже…  Ехали как-то с Олегом в электричке и увидели, как молодой человек продает неизвестный тогда еще в стране индийский крем с широким спектром лечебного применения…  Им еще в аптеках не торговали и бизнес, как мы узнали, держали несколько ребят, которые привозили крем из Индии.  Мы понаблюдали за продавцом и  увидели, что лишь в нашем вагоне он продал более двадцати тюбиков  этого лекарства.  И это нас заинтересовало. Мы с Олегом вышли на их оптовую базу и предложили свои услуги по реализации этого товара. После чего, взяв по большой коробке индийского крема, сели в электричку, а через несколько часов  весь крем был продан. Мы посчитали нашу прибыль… она составила около ста долларов, и были в шоке. Но мы на этом не остановились. А так как мы учились на отделении маркетинга и были умными…
Тут Сергей не выдержал и даже фыркнул, но Ерофеев продолжал, как ни в чем не бывало…
— Именно, что умными,  так как сделали одно нововведение.  На половинке обычного форматного листа мы напечатали короткую информацию, в которой были расписаны специфические лечебные свойства этого лекарства из Индии.  И, входя в вагон, сначала мы разносили листки, давая возможность людям их внимательно прочитать,  а лишь потом начинали собирать листки, а заодно, продавать и тюбики. Количество продаж после этого сразу увеличилось в несколько раз, плюс мы не рвали свои глотки, пытаясь перекричать шум несущегося электропоезда…
Потом мы начали создавать свою первую сеть многоуровневого маркетинга на подобие  раскрученных в нашей стране позднее  «Avon» и «Оriflame»…  Правда она уже тогда отличалась от классической схемы хотя бы в том, что мы сами привозили людей, которым предлагали на нас работать из ближайших периферийных городов, селили их в общежитии и каждое утро они, получив товар, выезжали на московские вокзалы. 
— И они вам верили? — спросил Сергей.  — Вам же лет было не более моего…
— Верили хотя бы по той причине, что мы им говорили,  что являемся менеджерами одной международной корпорации с оборотом в сорок миллионов долларов в год…  Стоило нам только произнести эти магические слова…
— О сорока миллионах долларов? — вновь иронично уточнил Ильин.
— Да!
— Тогда весь во внимании…
— Так вот, стоило нам только произнести эти магические слова, как  люди превращались в послушных и исполнительных работников. Это факт…  И уже через месяц на нас работало более тридцати человек, каждый из которых в день давал нам чистой прибыли порядка двухсот долларов. А кто-то, мы их называли «лидерами»  и до четырехсот.  Через пару месяцев мы заработали свои первые двадцать тысяч долларов, а это были огромные деньги по тем временам. Но и радости того период развития нашей страны, тоже стоили больших денег. Мы тогда накупили  себе видеомагнитофоны, телевизоры, музыкальные центры и иную всевозможную качественную технику.  И еще позволили себе поездку на Канары.  Путевка тогда стоила восемь тысяч на двоих и еще десять тысяч долларов мы собирались взять с собой…   Думали, что вернемся и еще заработаем.  А буквально за день до выезда раздался звонок из общежития. Нам говорят: мальчики, не приходите сюда, здесь бандиты.  Положение конечно было сложным. С одной стороны, если честно, просто побоялись туда соваться, с другой стороны… путевки куплены.  И мы уехали… Уже в самолете  пили пиво, кричали, что мы самые крутые…
— Глядя на вас,  не подумаешь… - начал Сергей.
— Я и сам сейчас удивляюсь. Такое впечатление, что крышу  у нас тогда просто сносило.  Правда, когда вернулись, все оказалось менее радужным.  Пока мы там кувыркались, некоторые из наших людей, пожелавших быть нам верными, пострадали и даже  имели ножевые ранения. И вот  настал день, когда мы выехали на стрелку для встречи с этими людьми. Перед нами были два высокорослых, атлетически сложенных парня,  которые, вытащив ножи, сразу начали нам угрожать, говоря, что наш бизнес теперь будет под ними,  а если будем еще вякать, то вывезем в лес и живыми закопаем…  Это было достаточным, чтобы в дело вмешался РУБОП.  И  первым делом  они этих бандитов ткнули лицами в лужу… А потом суд. Хотя мы и попросили их простить, но за ножевые ранения наших людей их осудили… Мы  могли бы снова забрать бизнес себе, но он уже,  по сути, развалился. После наезда бандитов многие разъехались по домам, а кто-то сам начал торговать этим кремом, так как уже знали, где мы его брали для реализации.
Тут Ерофеев на какое-то время замолчал, возможно, что-то вспоминая и далее, какое-то время, они шли молча.

Вечер они решили  провести на берегу реки, у костра. Всласть напившись чая и, спасаемые дымом от комаров, Ильин продолжил продолжить Ерофееву  начатый ранее рассказ о себе.               
— Аристарх Николаевич, а что было после… этого индийского крема?
— Не иначе, как зацепило… Тогда слушай. Мы держались на плаву, работая одновременно на нескольких разных проектах, пока, однажды на  каком-то рынке  не увидели игровой автомат, называемый «однорукий бандит»…   И поняли, что есть возможность уловить волну…
Эти аппараты завозились в Россию их Германии и Австрии и стоили порядка десяти-пятнадцати тысяч долларов.  И вот мы с Олегом решили его воспроизвести, для чего наняли одного специалиста из опытного конструкторского бюро, которое, ты не поверишь,  разрабатывало ракеты. Он нам в течение года делает усовершенствованный аналог: корпус, математика, собственная программа. 
За это время мы самыми различными путями реинвестировали свой капитал.  И если сначала у нас был маленький офис, то через год офис был в четырехэтажном особняке, в котором трудилось более пятидесяти только административных сотрудников, руководителей различных звеньев, менеджеров по продажам, у всех директоров уже были служебные автомобили.  Все это лишь свидетельствовало, что организация была крупной. 
И вот наступил тот день, когда,  выкупив под Москвой и переоборудовав небольшой завод, около трехсот специалистов мы начали  производить до пятнадцати тысяч игровых аппаратов с  оборотом  до трех, а то и четырех миллионов долларов в месяц. И это был не потолок, так как плановая мощность нашего предприятия равнялась тогда сорока тысячам автоматов…
И тут Ерофеев сделал паузу, который воспользовался Ильин.
— И что же было дальше?
— Через год, как только наш завод начал выходить на плановую мощность в правительстве стали поговаривать о необходимости лицензирования нашего производства.
— Вы были единственными, кто имел такой завод в России? — уточнил Ильин.
— Нет, заводов было несколько, но наш был самым крупным. И вот нас, мотивируя, что нет лицензии, резко тормознули. Вместе с тем,  и выдача лицензий не проводилась по той лишь причине, что они просто не были ещё разработаны. Мы оказались буквально в подвешенном состоянии. 
Производство начинало загибаться, а махина огромная.  Все бизнес-процессы настроены так, что, ликвидировав часть, начинается рушиться и все остальное. Вскоре и вообще вышло постановление, запрещающее игорный бизнес… Мы остановили завод и, соответственно, выпуск игровых аппаратов.  И, понимая, что уже трудно выплачивать взятые кредиты, хотя кредитных средств было и немного, мы  стали стремиться к банкротству. Последовало массовое сокращение работников. Пытаясь удержаться на плаву, мы открыли сеть игровых автоматов. Но и она, как тебе известно, вскоре так же попала под запрет.
— Понятно… Но, думаю, что и это не мешало вам  продолжать жить на широкую ногу? Это не в осуждение, а лишь из профессионального интереса…
— Могу тебе признаться, что отдыхать мы с другом ездили, как правило, в Испанию… Брали с собой девушек, предварительно устроив им в Москве кастинг среди дорогих и известных моделей… Набирали две или три группы  в зависимости от времени отдыха и которые менялись через несколько дней… Жили на шикарной  яхте со всеми вытекающими из этого последствиями: алкоголь, наркотик, секс… По трое суток, бывало не спали… если честно,  то делали всё, что  по нормальному разумению делать было нельзя.
— Это мне напоминает то, что уже впоследствии вами повторилось в Куршевеле…
— Не знаю. Там это было уже не в новинку. Да и мне это было уже  не очень интересно. Мы и в  ночных клубах Москвы отрывались тогда по черному, словно понимали, что это был пир во время надвигающейся чумы… 
— Это вы о собственном предчувствии или же более о России-матушке?
— Конечно же, о стране.  Когда тебе двадцать пять лет, а у тебя один из самых дорогих «Мерседесов» представительского класса, то о себе, как правило, не беспокоишься…
— Что же именно  могло беспокоить молодого и успешного олигарха? — снова задал свой  следующий вопрос Ильин.
— Олигарха? Ты знаешь, Сережа, я ведь  к «олигархам» отношусь крайне негативно. Олигархи, как я  их для себя сегодня определяю  это люди, стремящиеся объединить институты власти и крупный бизнес в руках определенной группы людей, которые повязаны некоей тайной посвящения и являются соратниками. Этакий многоголовый  спрут…  Все остальные лица, выделенные сегодня, как «лица Forbes» - это всего лишь питательный планктон, выплачивающий определенную и регулярную дань  правительственной верхушке… Они часто действительно талантливые люди, но лишь, как исполнители… И если они, не дай Бог, поймут или просто зададутся вопросом, чему они служат и попытаются взбунтоваться, то их участь, поверь мне, незавидна…
— Так это же та самая пирамида, но только перевернутая… — вдруг с удивлением произнес Сергей,  —  та, что устремлена не к Богу, а верхушкой  вниз.  И тот же  невразумительный электорат, отпавший в своем большинстве от Бога и заполняющий собой базисный фундамент, и талантливые, но, в большинстве своем, бессовестные и продажные менеджеры,  и опять-таки  верхушка пирамиды в руках все тех же «гениев»… 
— В этом ты  прав, всё верно. И если в нашей пирамиде гении — это пророки, люди, отмеченные Божественным прикосновением.  То там верхушка поклоняется не Творцу, а всего лишь золотому тельцу… Или мамоне…
— Вы говорите, что все они связаны некоей тайной посвящения? — снова задал вопрос Сергей.
— Безусловно. Кстати, тайну пирамид  и того, что называется посвящением, слегка приоткрыл писатель Всеволод Соловьев, когда в конце 18 века  в своем романе «Великий розенкрейцер»  он вложил в слова  известного авантюриста графа Калиостро  — Джузеппе Бальзамо, — потрясшего в свое время многие умы Европы, да и России описание элементов некоего таинственного посвящения, происходившего  с ним в  пирамидах Египта…
— Ему это сошло с рук? —  спросил Сергей.
— Ты про писателя Соловьева спрашиваешь или про Калиостро? — спросил Ерофеев и улыбнулся. — Если про писателя, то он смог в художественном произведении обозначить то, что его волновало лично. Сие, как ты понимаешь, властью тех веков было признано лишь плодом его болезненного воображения. Эта известная тактика замалчивания. Слава Богу, что писатель  не умер в психушке.  Да и произведение, насколько я знаю,  в наше время даже не издавалось и увидело свет  лишь в конце ХХ века более как  литературное посвящение сельскому священнику Николаю прообразом которого был, если верить молве, святой преподобный Иоанн Кронштадтский…  Теперь то, что касается Калиостро…  Наши женщины, чтобы ты знал,  любят ушами. Ну,  чем не способ их очаровать и заинтриговать, чуть приспустив шлейф таинственности, в историю, например,  жрицы Изиды…
И вот уже все поражены, очарованы, все хотят его  видеть в своих  домах. А главное — все  хотят иметь рецепт, если не бессмертия, то хотя бы продления своей жизни…  Но, слава Богу, государственный ум Великой Екатерины помог ей разобраться во всей этой любопытнейшей истории…  и с розенкрейцерами, и Калиостро, и  с масонской ложей… равно, как и с пресловутыми пирамидами.
— Выходит, что ничего нового… — мгновенно отозвался Сергей.
— Ты прав. Всё старо, как мир. Ибо все новое — это хорошо забытое старое…   Пока я сидел на нарах, получал и  смотрел прессу, размышлял. И сам видел, как эту пирамиду методично  выстраивали…
—  Мавроди и компания?…
— Это хорошо, что ты в курсе… будет легче объяснять. Понимаешь… Мавроди — это всего лишь очередной Фукс…
— Из «Золотого теленка»?
— Что-то в этом роде…  А вот компания, которая стоит за ним… это посерьезнее.   Мы в ней лишь один из её уровневых блоков, а точнее исполнительная шестеренка.  Вот, для примера,  произошел нынешний  мировой кризис, и мы узнаем, что Соединенные Штаты  за последние два года официально напечатали денег на шесть триллионов. И это при том,  что их внешний долг составляет двенадцать, а сейчас уже и больше.   
— Это я слышал…   — отозвался Ильин.
— Отрадно. А вот теперь начинается настоящая загадка: золотовалютный резерв   нашей страны уменьшается чуть ли не вдвое, а стабилизационный фонд, которым мы так гордились, вообще куда-то пропадает.  И о нём все словно забывают. 
А теперь смотри, что происходит дальше.   Для начала напомню, что как только обозначился кризис, наши олигархи вынуждены были спуститься с  заоблачных вершин и публично обнародовать, что их капиталы   уменьшились, у кого-то на треть, а то и на половину…  Запомни эти цифры, так как самое время  снова  вернуться к  золотовалютному резерву, чтобы  попытаться понять,  куда же на самом деле делась эта самая половина.  И здесь наша милосердная и сострадательная власть, увидев в своих приемных плачущих олигархов, решилась спасать  и их, и, якобы, нашу  экономику,  датируя  банковскую систему из  золотовалютного резерва.  Казалось бы, сделали благое дело.  А  что же произошло на самом деле?  Банковские мудрецы лишь только получив на свои счета деньги, мгновенно  вывели все полученные средства за рубеж, оставив у себя лишь пустые сейфы, заваленные бумажками и то, что называется  активами…  После чего премьеру, докладывают, что государство на этом якобы  даже заработало. И он этому искренне верит. Хотя на самом деле нас просто в очередной раз жестоко обескровили, так как в результате этой аферы  у нас,  вместо части золота…  осталась лишь макулатура. 
Вы, молодой человек,  можете спросить,  а при чем здесь наши олигархи? Отвечу…  вслед за этим и дня не прошло, как они стали раз в пять богаче, чем были до кризиса…  Заметь, они не просто вернули себе потерянную треть или половину… а увеличили свой капитал в разы… Казалось бы третья приватизация, а олигархи становятся все богаче и богаче… И это  при том, что собственный народ нищий…  В мире есть еще такие чудовищные примеры?
— А стабилизационный фонд?
— Мы его, как я понимаю, опять-таки из чисто альтруистических побуждений, американцам просто подарили…  — утвердительно произнес Ерофеев.
—Типа отступного…   
— Типа… Знать бы еще,  за что и кому  мы такие подарки делаем…  Но и это еще не все, друг мой Гораций…  И что после всего этого пытается  сделать внешний олигарх… Или пирамидальный, как мы его обозначили?  Постарается сделать все, чтобы наше государства после третьей приватизации,  окончательно легло на спину под мировой бомонд.  И заверило, что  землю, и недра,  включая  пресную воду, запасов которой становится в мире все меньше,  мы отчуждаем в их полную собственность.  Вы только говорите, что нам для этого еще нужно сделать?  Что и где подписать?  Мы же такие послушные и исполнительные.  И в этой связи,  очень принципиальным для страны становится вопрос о выборе будущего президента.
— Ну и картину же вы мне нарисовали… 
— Сие еще лишь цветочки, как поговаривали в народе… Ягодки после будут.
— Хотелось бы вернуться к разговору о вашем бизнесе… Что было после игровых автоматов я знаю… Вы вышли на нефть… Вот об этом бы хотелось услышать…
— Ну, слушай… До нефти, кстати, было  еще несколько проектов. Один из них, например, тюнинговый центр.  Вообще… могу теперь сказать откровенно, я жил тогда в каком-то иллюзорном мире… Мог ехать в машине с открытым верхом и кричать во весь голос: я хочу стать президентом…
— Не иначе, как этот  глас вопиющего в пустыне,  вам вскоре и аукнулся.
— Аукнулось всё значительно позже… а тогда у  меня были большие деньги, я мог открывать и реализовать крупные проекты…  Правда, к этому моменту я меня в голове смешались все философии, я читал всё, что было написано про изотерические учения и тому подобное.  И даже ходил на индивидуальные занятия к одному из самых известных и сильнейших  учителей восточных единоборств, где он посвящал меня в тайны учений «Цвигун».
Именно он, через какое-то время наших общений, предложил мне написать список из ста целей, к которым я тогда стремился… 
— И вы указали в нем о своем желании стать президентом? — уточнил для себя Сергей.
— Да, но не в первых строках… Вначале шли христианские ценности: семья, благо отечества…  И вот вскоре после этого он пригласил меня к себе домой  и рассказал о существовании целой системы под  названием «Ноев Ковчег», про, теперь уже всем известную, теорию  «золотого миллиарда», убеждая, что если я не буду в системе, то лет через тридцать могу погибнуть вместе со всем остальным человечеством…  И даже рассказал о тайном правительстве —   «комитете трехсот» —  куда входят самые богатейшие люди планеты, которые и контролируют мировые финансовые потоки…  И  о том, что они хотят поставить во главе мира своего человека…
— Мессию?
— Если и мессию, то только не христианского, как ты понимаешь.
— Следовательно,  они  всё еще ищут такого человека…
— Возможно…  Но я тогда  никак не отреагировал на его намек, не проявил к этой информации своего интереса, а он не стал продолжать беседу на эту тему.  Хотя после встречи с ним,  я действительно стал видеть во всем некие знаки, мне стало казаться, что кто-то ведет меня, что я могу быть полезным для страны, что кому, как не мне,  нужно стать президентом…
— И каким же образом вы себе это представляли?
— Через мощное экономическое влияние в первую очередь… Мною было предусмотрено порядка десяти сфер деятельности, где мои компании стали бы лидирующими… То есть, намерения-то были благие…
— Мне бабушка говорила, —   подметил Сергей, —  как благими намерениями может быть выстлана дорожка в ад…  А вы не заметили, что ваши планы в чём-то если не копируют то,  пересекаются с  тем, что уже  воплощают люди из  упомянутого вами комитета…
— Пожалуй, что ты прав, мой  друг. Но тогда я не придавал этому значения. Был доволен уже тем, что никого в зарплатах не кинул, договора о поставках выполнял честно, налоги государству… сколь бы велики они не были, исправно выплачивал… Правда, в это же самое время, стал подмечать за собой, что становился более строгим, резким и даже местами жестким человеком. Проштрафившихся увольнял немедленно, требовал от всех такой же активности и дисциплины, какую проявлял и сам… Сейчас понимаю, что часто перегибал палку, но в то время это было необходимо…
— И чем же все закончилось? — спросил Сергей.
— Всё только начиналось…  Мое видение было столь чётким и ясным, что у меня не возникало даже  и доли сомнений. Я всё просчитывал… Это и послужило тому, что я позволял иногда проговаривать с ближними о своем желании стать президентом страны.
— Но было и то, как я понимаю, что вас, в конце концов, остановило…—   предположил  Ильин.
— Конечно же, но это не арест… Сегодня я очень хорошо представляю себе  всю ответственность этого деяния. Я имею ввиду ответственность  главы государства перед Творцом за каждою душу вверенного тебе народа. О, если бы люди, находящиеся  сегодня у власти это понимали… 
— Есть и нечто иное, или я ошибаюсь? — спросил Сергей и внимательно посмотрел на, остановившего напротив него, олигарха.
— Если, Сергей,   ты снова об убийстве, то о нём, поверь, никто не знает… 
— Но ведь  все говорят…
— Говорят о других людях…  И та реальная ситуация было совсем иной… То, что произошло со мной,  был значительно раньше…
— Расскажите?
— А у меня есть выбор?  — спросил Ерофеев и грустно улыбнулся. —   Слушай же. В моем окружении был один молодой человек.  Понятие молодой, как ты понимаешь относительно, если принять во внимание, что мне самому было двадцать шесть лет, а ему двадцать два. Он был моим помощником, моей правой рукой, моей тенью, я бы даже так сказал. Мне нравилось, когда вокруг меня были молодые, рослые охранники… Брошенный на них взор, всегда заканчивался на мне. Как женщинам, там и мужчинам, всегда было интересно узнать, кого именно эти самцы сопровождают. Так вот,  с этим помощником я иногда делился своими планами. Он иногда делал тезисы моих выступление,  скажу тебе, был очень даже не глуп… И в какой-то момент «тень» решила выйти из тени, считая, что должна иметь больше  нежели ей было дано до этого…  «Тень» решила, что пришла пора стать не просто помощником, а моим партнером…
— Партнером? Как-то странно звучит, — заметил Сергей.
— Именно партнером, как в прямом, так и в переносном смысле…  А произошло тогда следующее.  Обратив внимание на то, что я окружаю себя молодыми людьми, он сделал предположение о моей якобы не традиционной ориентации. Все последующее произошло опять таки в Испании, на яхте… В тот вечер  кроме нас ни в море, ни на яхте никого не было… И слава Богу, что это не я, а он отпустил на берег и капитана, и моих охранников в тот вечер, сказав им, что мы будем работать всю ночь, и сам вывел яхту в море. Утром полиция обнаружила  в море пустую лодку с его спиннингом и рыболовными принадлежностями…
— А что же произошло на самом деле?
— В тот вечер мы с ним хорошо выпили, крепко набрались. И тут он вдруг меня нежно приобнял и, глядя в глаза, медленно, но достаточно уверенно начал ставить меня на колени. Скажу честно, я сначала приняв это за игру, начал поддаваться, опускаясь на колени…
— Если бы ты знал,  — сказал  он мне,  расстёгивая  свою  ширинку, — как давно я ждал этого момента…
А я оторопело смотрел, всё еще не понимая, шутит ли он или уже говорит всерьез.
И тут-то до меня дошло, каким образом он хочет сделать  меня послушным. Если  я сейчас обозначу к нему свой сексуальный интерес тогда из меня действительно можно было бы веревки вить…
— А он был?…  Извините, этот интерес? —  негромко уточнил Ильин.
— Был ли мальчик? — в свою очередь произнес Ерофеев. — Мальчика-то как раз и не было, если мы говорим о страстях  нами управляющими. С одной стороны был вашу слуга… расслабленный  и сильно выпивший… А с другой был рискованный ход молодого человека, который всё для себя уже просчитал.  И, также, опьяненный алкоголем, уже успевший возликовать о своей вожделенной победе.  Повторю, что если бы в ту ночь я ему хоть в чем-то уступил, то мне уже можно было распрощаться со своей компанией.  Я  в лучшем случае стал бы марионеткой в его руках.  Да и то на время… пока я был бы ему нужен.
И в этот момент я вдруг отчетливо увидел  конец  моей карьеры  и  рухнувшую мечту.  Но я его не убивал,  видит Бог. Это скорее был подсознательный протест против его попытки моего скотского унижения. 
И в тот момент, когда он обвил мою голову руками и, всё еще улыбаясь, глядя мне в глаза, стал властно пригибать голову, то  я довольно резко  взмахнул руками, чтобы освободиться от его ладоней. И тут, более от неожиданности, а  он стоял, прислонившись спиной к борту нашей яхты,  помощник мой  мгновенно оказался  в воде…  Но я этих мгновений не помнил… Дело в том, что вываливаясь за борт, он сильно ударил меня коленкой по подбородку  и я  отключился, на какое-то время, потеряв сознание…  А когда пришел в себя, то увидел, что он уже  в воде и тонет. И вот тогда я действительно проявил слабость. Всё дело в том, что я… не умею плавать.  И если бы я прыгнул за борт, то на дно мы могли пойти уже вместе. Может быть,   так и следовало бы поступить,  чтобы в некрологе написали: Ерофеев погиб, пытаясь спасти своего помощника…  А если у этого помощника ширинка в этот момент была расстегнута и пенис вываливался наружу? Ты представляешь, чтобы тогда про нас написали?  И потом, я  действительно испугался своей возможной смерти.   Вот этот грех, если это можно назвать грехом,  и лежит теперь на моей совести. Надеюсь, что мой ответ тебя удовлетворил. Правда, в последний момент я вспомнил, что где-то должен быть спасательный круг… но когда я его нашел, то на поверхности уже никого не было. И лишь потом я спустил на воду шлюпку с удочкой и каким-то его вещами….
— Но ведь вы,  как я понял, защищались от насилия по отношению к вам…
— А на суде как бы все это прозвучало?  Да и кто бы из борзописцев поверил, что этого не произошло, что этого между нами  не происходило ранее. И так далее… Дай нашей прессе из сострадания палец… так они всю руку по локоть норовит оттяпать…

Через несколько минут их нагнала машина  Алмазова.  Он вышел из машины, не заглушив двигатель.
— Как хорошо, что я вас нашел…  — начал он.
— Что-то случилось? — спросил Ерофеев участкового милиционера.
— Да,  вас какие-то люди  усиленно ищут. Судя  по тому, как мне их обрисовали,  это — уголовники.
Какое-то время все стояли молча. Не иначе, как каждый представлял себе возможное развитие последующих событий.
— Если вы скажите, куда путь свой держите, то я мог бы вас на своей машине подвезти.  И далее  наши ребята уже передавали бы вас,  по цепочке, с района на район…
—  Понимаешь, капитан, какое тут дело. Я благодарю тебя за то, что приехал и предлагаешь свою помощь. Благодарю и за информацию, она дорого стоит. По крайней мере,  мы теперь знаем,  что нам ждать… Но все дело в том, что я поклялся дойти до дома своими ногами… И по этой вот земле…
— Понятно.  Тогда идите,  а постараюсь понять, что им от вас нужно…
— Ты на рожон-то не лезь,  — сказал Ерофеев, протягивая руку  участковому Алмазову.  — Эти ребята зело злопамятные…
— Вот и посмотрим, кто из нас сообразительнее, и участковый показал Ерофееву свой автомат.… Авось, если Бог не выдаст, то и свинья не съест…

И они распрощались.  Участковый уехал навстречу своим приключениям, а Ерофеев и Ильин на очередном повороте реки, увидел старинный монастырь.
Когда они подошли ближе, то у ворот на скамье сидел древний старик с белой бородой и с крестом на груди.
— Это,  скорее всего священник, — предположил Ильин.
— Не иначе, как хочешь исповедоваться? — спросил его Ерофеев.
— Да! Давно пора.
— Дело хорошее… ступай. Я тебя у колодца подожду.

И вот Сергей подсел на скамейку к батюшке.

Минут через двадцать по воду пришла женщина с ведром. Она остановилась рядом с Ерофеевым и какое-то время тоже смотрела на то, как путешественник общался со стариком-священником.
— Что ваш парнишка там делает? — спросила она.
— Исповедуется…
— Насмешили…
— Чем же?
— Наш поп уже более десяти лет, как оглох… Ничего не слышит, только и делает, что улыбается всем…
— А это и есть самое главное в исповеди…
— Не поняла…
— Вашему батюшке, не зная о том, что он глух,  можно доверить любую свою тайну на исповеди.  Ведь слушает нашу исповедь Сам Господь! И потом, батюшка,  если и глухой, но не немой же…
— Пожалуй, что ты прав.
И женщина согласно кивнула головой.
Они еще какое-то время вместе стояли у колодца. На этот раз Ерофееву что-то рассказывала уже сама женщина.
Когда она ушла,  то через какое-то время к Аристарху Николаевичу подошел и Сергей.
— Какой удивительный у них батюшка. Как он него теплом веет.
— Поздравляю тебя…

Запись в дневнике Ильина:   «Старец»

Ответ старца удивил меня: «Он проявляет послушание до тех пор пока советы  духовника удовлетворяют его эго». В первый разя услышал, что старец так открыто говорит о нашей общей духовной ошибке.
Сам же старец не стремился к появлению последователей или духовных чад, он просто помогал тем, кто искал помощи в его келье. И это заставило меня понять: прежде чем начать искать духовника, человеку сначала нужно отказаться от удовлетворения собственного эго.

— Я видел, что вы разговаривали с какой-то женщиной, — произнес Ильин, как только они  запаслись водой и продолжили свой путь.
— Да, она мне одну любопытную историю рассказала про этот монастырь. Думаю, что тебе, как сценаристу это может быть интересно.
— Тогда я вас внимательно слушаю.
— Только суть… Детали сам уже допишешь… Появилась в этом монастыре молодая женщина. Какое-то время приглядывалась к жизненному укладу  в монастыре. Потом пропала.  Вернулась через неделю и выложила перед настоятельницей монастыря деньги. Немалые, скажем так.  Настоятельница их приняла, ничего не спрашивая, но при этом выделила для нее отдельную келью.
Через два месяца как-то под вечер настоятельница сама пришла к ней, и какое-то время молча глядела на нее. Послушница согласно кивнула головой и поутру снова пропала на несколько дней.  И снова принесла настоятельнице деньги… Примерно такую же сумму и молча отдав,  прошла в свою келью. При этом она вела жизнь монастырской послушницы,  не отказываясь ни от какой  черновой работы.
Так прошло еще три месяца. И в один из вечеров её снова пригласила к себе настоятельница и стала говорить о насущных проблемах монастыря… Послушница лишь смиренно склонила голову. 
Но когда ранним утром она вышла из монастыря, то настоятельница послала ей следом  догляд. Уж больно хотелось ей знать, где новая  послушница берет такие немалые деньги. Следившая за ней монахиня видела, как послушница зашла в подъезд старого дома, как в одной из комнат второго этажа зажегся свет, а вскоре погас, а из подъезда вышла элегантно одетая молодая женщина и, сев в подъехавшее такси куда-то уехала. Монахине ничего не оставалось делать, как ждать её возвращения. Послушница вернулась лишь под утро, отпустила такси и вошла в подъезд. В той же  комнате  второго этажа  на какое-то время вспыхнул свет и снова погас… И монахиня вновь увидела свою послушницу с  пакетом в руках и шла за ней до самого монастыря.
Теперь, как ты понимаешь, настоятельница уже знала дом и могла определить квартиру,  в которой переодевалась её послушница. Оставалось лишь выяснить, где она брала деньги. Тут ей пришлось запастись терпением. Так как сумма которую ей передала послушница на этот раз была значительно больше той, что она ранее приносила…
Но тут скупость, помноженная на зависть, смешалась ещё и с алчностью… И все это уже бродило в душе настоятельницы, не иначе, как  возомнившей себя владычицей из сказки о золотой рыбке и старухи с разбитым корытом. 
Ей бы Бога благодарить за то, что уже получала, а она уже новый план разрабатывает в котором решила и сама принять участие.
В общем, когда через месяц послушница вновь согласилась ей помочь в сборе необходимых монастырю средств, то невдалеке от дома,  в котором преображалась наша послушница уже стояла машина за рулем которой сидела сама  настоятельница. И вскоре она  пристроилась в хвост такси, на котором куда-то ехала её новая послушница.
Дальше сам догадаешься или продолжить? — спросил Ильина Ерофеев.
— Могу предположить, но хотелось бы выслушать оригинальную версию…
— Тогда слушай… Переодетая послушница вошла в казино. Её там узнавала, проведи в зал, где было уже много игроков. Подали  шампанского  и спросили за каким столом она сегодня будет играть? Та указала стол и игра началась…  Уже через час перед ней была груда фишек на сумму значительно превышающая все её выигрыши до этого.  Можно было бы просто встать из-за стола. Но она уже знала, что ей в спину дышит настоятельница, которая не смогла придумать ничего более глупого, как тоже переодеться в светское облачение.
— Матушка настоятельница, — вдруг  обращается послушница к ней. — Здесь на столе выигрыш, который вы можете забрать. Но у вас есть возможность его в два раза приумножить и решить все свои финансовые проблемы сразу… Вам только нужно  самой сказать на какое поле  вы поставите эту фишку… На красное или черное.  Всего лишь… А я с вашего благословения удалюсь….
—  Понятно, что  алчная настоятельница проиграла все… — вступил Ильин.
— А когда она узнала сумму, которую проиграла, то тут у неё, что называется крыша поехала и вместо монастыря она оказалась в психиатрической больнице.
— А нашу послушницу  в том монастыре уже никто больше не увидел…— закончил историю Сергей.
— Нет! Думал, что она в твоей версии этой истории  сама станет настоятельницей… — предположил Ерофеев.
— Это примитивно было бы…
— Просто мне уже часто говорили, что когда в храме или в монастыре начинаются восстановительные работы, то Господь сам посылает людей, которые оказывают необходимую помощь. Причем в тех размерах в которых она действительно необходима.
— Пожалуй, что ты прав… — согласился с Сергеем Аристарх Николаевич. — А эта истории еще раз доказывается, что человеческая алчность в итоге оставляет любого перед разбитым корытом в какие бы священнические одежды он не был облачен.
— Тут ведь все зависит от того, для чего ты садишься за игру. Помочь кому-то или самому обогатиться.  Кстати, а что вы имели виду, когда сказали капитану о том, что вам понятно, кто именно может идти по нашим следам?
— За два часа до твоего появления у ворот нашей зоны меня уже ждала машина одного очень влиятельного человека, который хотел со мной встретиться.  Я от этой встречи отказался. И предполагаю, что они послали мне вслед уголовников, сказав, что я иду туда, где у меня хранятся большие деньги.  И  не исключаю, что они разрешили им   взять эти деньги себе, добавив, что  я им живой как бы и нужен.
— Не  логично…
— Почему… Сложно спрятать  в земле два железнодорожных вагоны и так, чтобы об этом никто не узнал…
— Ты мне льстишь… Это я по поводу объема.
— Я просто бросил в воду камень и смотрю на то, как расходятся от него круги…
— Смышленый юноша. Я бы тебя взял в свою команду.
— Я мы разве уже не в одной команде?
— И тут ты прав… Старею…    А что ты скажешь, нужна ли  стране  крепкая рука?
— Это вы намекаете на Иосифа Виссарионовича?   Он всё же учился в семинарии. Затем,  в самый драматичный  момент своего управления страной вверил Церкви бразды правления… Я у кого-то совсем недавно прочитал очень любопытный диалог между ним и Берией. Попробую восстановить его по памяти.
— Любопытно.  Давай…
Ильин слегка напряг память и начал свой рассказ:

— Иосиф Виссарионович, — говорит Берия. — Нам стало известно, что немцы открывают храмы на занятых ими наших территориях…
Сталин отвлекся от сводок Совинформбюро.
— С какой цель,  Лаврентий?
— Думаю, что они тем самым привлекают к себе расположение населения.
— И что? Наши люди идут в эти храмы?
— Они полны, Иосиф Виссарионович…
— О чем же они просят Бога?
— Очевидно, что молятся о скорой победе… товарищ генералиссимус…
— Кого и над кем?
— Согласно полученным сводкам, в храмы пришли те, кто  все эти годы был, очевидно, недоволен нашей политикой. Не исключаю и тех,  чьи родные  и близкие были нами  репрессированы, товарищ Сталин.
— Ты хочешь сказать, что все они желают нашего поражения?
Берия решил промолчать.
— Не много ли оказалось таких людей?  Берия, может быть, ты что-то не так делал  в своей работе, если советские люди желают нашего поражения…
Берия молча ждал следующих слов Верховного Главнокомандующего.
— Я  хочу  знать доподлинно, что хотят немцы, открывая  храмы на занятых ими территориях.
Берия  начал торопливо делать запись  в блокнот.
— Не суетись…   Пожалуй, что и мы  в самое ближайшее время откроем    храмы для тех, кто хочет уже нашей победы, кто будет там молиться за своих отцов, мужей и сынов, которые защищают их земли, дома, семьи.   И потом,  если  бы Богу было угодно, то немцы еще   в декабре были бы в Москве….
— Товарищ Сталин…
— Что ты заладил… товарищ Сталин, товарищ Сталин… Причем здесь товарищ Сталин?  Всякий разумный правитель, зная наш потенциал и оборонную мощь, не рискнул бы ввязываться в подобную  затяжную военную компанию. И если Гитлера ничему не научили уроки истории, то это свидетельствует лишь об одном…
— О чем, товарищ Сталин? — вытянувшись в струнку, впитывал слова вождя,  Берия.
— Догадайся сам… Хотя… - и тут Сталин устало махнул рукой в сторону сподвижника. — Так что открытие нами храмов и будет нашим  ответом тем силам, которые развязали эту войну.  Да и американский президент Рузвельт постоянно талдычит об улучшении правового положения нашей православной церкви.  Даст Бог, с помощью соборной молитвы наше духовенство сумеет поднять народ и укрепить его дух на победу.
— Но  где мы  найдем столько священников, Иосиф Виссарионович?
— Там, куда твои люди их посадили. В лагерях, Лаврентий. И снимай с фронтов тех, кто уже призван…
— Будет исполнено, товарищ Сталин!
— И вот что еще. Мне доложили, что священство два дня назад обратилось ко мне с просьбой…
— Да, товарищ Сталин. Они просят о  встречи с вами. Я как раз хотел вам об этом доложить…
Сталин лишь на мгновение задумался, не иначе, как,  что-то просчитывая и сказал.
— Хорошо, Лаврентий! Организуйте такую встречу на правительственном уровне в ближайшие же дни… И пусть о ней широко узнают за рубежом…

— Дальше можешь не продолжать и сам помню,  — вступил уже Ерофеев. — В   стране стали открывать храмы, возвращать священников из лагерей и с фронта. А вскоре Сталин делает совсем уже неожиданный шаг, когда разрешает провести выборы патриарха русской православной церкви, считая это знакомым явлением для сплочения народа. И финальным аккордом стало избрание в 1943 году патриарха всея Руси.  Все  так..   Но ведь и сама та война, думается мне, была попущением Божьим, чтобы через смерть миллионов, оставшиеся в живых взялись за ум и вспомнили, что они люди Божии!
— Вот только кто дерзнет сегодня возомнить себя орудием Божьим?  Лишь фанатик… — предположил Сергей.
На это Ерофеев ему ничего не ответил.

Запись в дневнике Ильина  «Нужно  учиться отогревать души»

Все происходит в наших головах... И хорошее и плохое. Равно, как и ощущение тепла и холода.  Можно находиться в одной комнате и при этом биться в ознобе или распаляться от жары.
Все зависит от того, что мы хотим на самом деле. Равно, как и задача каждого, кто приходит во власть. Для начала не забыть, что за каждого из нас,  он отвечает перед Богом.  И помнить, что совершается  не то, что мы декларируем, а то, что находится в нашем подсознании.  Ибо, как говорят святые отцы,  где помыслы наши там и сердца наши.
Сегодня все мы подобны  Каю — герой сказки "Снежная королева",  а значит, можно понять, что именно происходит с нами и какого тепла, какой любви мы лишены и жаждем.  Это не значит, что нас нужно всего лишь сытно накормить, ублажая чрево и отогреть, поддерживая температуру в теплосети. Нет, отогревать следует, все-таки наши души.
И пока этого не происходит, те, кто ещё помнит Творца и сохранил тепло в своих сердцах, уходят в леса, подобно  «бегунам» и «странникам»  видят в тех, кто во власти,  всего лишь очередного  «чувственного антихриста»  и, спасая свои души, не веря в религиозные институты, борются с его силой, таясь и бегая, по сути, не имея ни родины, ни крова…   
— А что вы скажите о роли церкви в этой истории? — спросил Ерофеева Сергей.
— Часто в годину смут или когда власть была у малолетних правителей бремя их воспитания и управления страной брали на себя церковники  Но это совсем не означает, что я призываю именно к этому.
— Да уж только не церковники… — вдруг произнес Сергей.  — Они тоже немало наломали дров. Взять хотя бы февральскую революцию… Или памятную всем историческую эпопею отмены крепостного права… Я недавно узнал, что высшие эшелоны церкви тогда резко выступили с протестом…
—  Естественно, они же лишались тогда не только земель,  но и тех, кто их эту землю  обрабатывал для них…
 — Возможно…  Тогда выходит, что во все времена критерием  отношения к тому или иному событию,  являлись плюсы или минусы собственных накоплений даже если разговор велся об интересах страны… 
Начавшийся разговор был бы продолжен, если бы за следующим поворотом  на придорожном указателе  Ильин не увидел название деревни.
— Да,  деревня называется «Ерофеевка». Но это, видит Бог, не я.  Это отец  в архиве нашел свидетельство о том, что деревня, которую назвали «Путь Ильича» ранее называлась Ерофеевкой. Такой была фамилия нашего рода. Вот теперь и родина  стала «Ерофеевкой».
— Да, ради Бога. «Ерофеевка» так «Ерофеевка». Меня ваш  разговор с участковым заинтересовал. Да и сам я кое-что успел увидеть.
— Это ты о чем?
— О технике вашего боя. Я понимаю, что есть определенный путь, который должен пройти каждый неофит. Но для самообороны, хотя бы, научите меня основным приемам защиты.
— Хорошо… Только не стонать потом…

В это самое время буквально в нескольких километрах от них происходили более драматичные события.
Оказывается,  по следам «Дровосека» и его группы, из Москвы была отправлена еще одна группа уголовников.
Скажем так, из людей в чем-то более профессиональных, которых интересовали не деньги Ерофеева, а некий старинный пергамент.

Они уже знали, что один из людей «Дровосека» погиб.  Потом они нашли того сама бычка, который уже схлопотал удар ножом от  «Дровосека» и всё у него выяснив, добили, чтобы  самим не оставлять свидетеля. 
А лишь, взглянув на карту,   уже поняли,  куда именно может идти Ерофеев, если не в «Ерофеевку».

Вскоре им удалось выйти на след и самого «Дровосека».
Их было трое. И им даже удалось успеть услышать часть диалога «Дровосека» с «Брюзгой»:
— Я не хочу, как «Сквалыга» где-то в лесу валяться… — говорил «Брюзга».
— Покажешь, где зарыты деньги и возвращайся в Москву, я тебя держать не стану…
— А моя доля?
— На себе чемодан зелени тащить по всей стране хочешь?
— Я думал там камни и драгоценности…
— Ты их сначала найди… — произнес «Дровосек»
— Действительно, сначала найти надо, — раздался за их спиной чей-то голос.
«Дровосек»и «Сквалыга» обернулись.

 Эти трое, так были уверены в себе, что даже не успели передернуть затворы своих пистолетов, как упали с ножами в горле.
Броски «Дровосека» были мгновенными, мощными и точными. Алмазову, ставшему этому свидетелем, скажем честно, даже немного поплохело. Что уже тогда говорить о «Брюзге», того просто выворачивало наизнанку.
— «Дровосек», это говорит капитан Алмазов. Медленно и с поднятыми руками поворачиваешься ко мне лицом, — командовал Иннокентий, держа автомат на изготовку.
Уголовник начал поворачиваться, а когда увидел, что перед ним лишь один слегка напуганный офицер, широко улыбнулся.
— Как же давно я не потрошил вашего брата…
И в этот же миг еще один нож впился в ствол молодой сосны на уровне глаз участкового милиционера и буквально в одном сантиметре от его лица.
Иннокентий нажал на курок, скажем так, рефлекторно….
И, слава Богу, что нажал… Уголовник упал.
Правда, куда-то исчез «Брюзга».

Известие о том, что на родину вернулся Ерофеев, мгновенно разнеслась по деревне. Под любым предлогом, все хотели убедить в этом сами. Узнал об этом и капитан ФСБ Муравьев, который снял тут на лето избушку.

На следующий день они словно бы случайно встретились, когда Ерофеев с местного почтового отделения вел телефонный разговор с банком о чём и сказал, вернувшись домой Сергею.
— Обложили нас со всех сторон.
— Вы о чем?
— Мужика сегодня одного на почте встретил. Больно взгляд у него профессиональный, жесткий и цепкий… Да и не местный он, как я полагаю. Такие ботинки даже в областном центре здесь не продаются.
— Надо будет капитану Алмазова попросить, чтобы он о нём всё выяснил.
— Попросим…
— Я и вас ещё о самом главном не спросил, а мы что действительно тут будем ставить вашу пирамиду?
— Думал, что сам догадаешься…  Иначе зря мы с тобой весь этот путь пешком вместе проделали.
— Да, ладно…. Правда, что ль?
— Начал, так договаривай…
— Неужели часовенку?
— Всё верно, — улыбаясь, ответил Ерофеев. — Обыденную, такую, чтобы утром начать, а до захода солнца успеть крест поставить… А пирамиду с её иллюзорной властью над миром пусть ставит кто-то другой и не на мой земле.
— Вдвоем справимся?
— Должны… Иначе в этом не будет смысла. Только так может обойти град беда и болезнь…  Именно, чтобы от восхода и до заката…
— А с чего начнем?
— Схожу завтра с утра к местному фельдшеру, покажу ему справку об освобождении и медицинскую карточку. Думаю, что через день по деревне пойдет молва, что я приехал домой умирать.

Единственное, что показалось селянам блажью так это то, что Ерофеев  перед смертью объявил о том, будет возводить у них в деревне часовенку.
Ерофеев действительно пообщался со стариками, с их помощью набросал чертеж незатейливой, но добротной часовенки.  Послушав их, узнавал, где и у кого лучше взять сухой лес для этого строительства.  А потом подумали и решили использовать на благое дело тот материал, который был уже куплен им для строительства пирамиды. На остальной строительный инвентарь сделали необходимые заказы. И через неделю подготовительная работа началась.

Начали с фундамента. Делали его,  как и ранее, подбирая для этих целей валуны, которых вокруг было вдоволь.  В их выборе тоже помогли старожилы. Они объясняли и показали, как правильно класть такой фундамент.
Вначале вырывались большие ямы, обозначившие периметр. Их засыпали мелким привезенным речным камнем, а уже на них по будущим углам ложились  специально подобранные  крупные валуны с ровным сколом.
На валун  укладывались  соединенные друг с другом стяжкой самые широкие бревна со скошенным верхним краем. По этому краю уже на рубероид  ставили впритык, соединяя специальными внутренними замками  друг с  другом  четырех-метровые бревна, которые ставились в вертикальном положении. Сверху эта конструкция скреплялась уже четырьмя рядами  горизонтально  уложенных  средних бревен, в которых  заранее выпиливались небольшие оконца для доступа света с каждой стороны постройки.  Венчать конструкцию  должен был невысокий шатровый свод… и барабан с крестом.

За пару дней до  начала основных работы  на месте будущей стройки неожиданно появился майор ФСБ Муравьев, назвавшись инженером, сказав, что находится здесь в отпуске и готов поучаствовать в строительстве, предлагая Ерофееву свою помощь.
Они какое-то время внимательно всматривались друг в друга.
— Благодарю за предложение, но вынужден отказаться от предложенной вами помощи. Иначе в строительстве не будет для меня лично никакого смысла.
— Понимаю, хотите какие-то свои грехи искупить этим строительством.
— Если бы разговор шел  лишь о грехах, то я просто поехал бы в местных храм и пожертвовал настоятелю несколько миллионов…
— Понятно, значит, причиной этому все-таки болезнь,  о которой тут все говорят.
— Считайте, как хотите…
— А хотите я вам анекдот расскажу.
—  Нет, не хочу.  Да и не место это для анекдотов.
— И все же…
— Что же вы за народ такой?  Вас в дверь, так он норовите в окно влезть.
— В общем, попадает олигарх в рай. Встречает его перед вратами сам апостол Петр.
— Ты куда, чадо?  — спрашивает его Петр.
— В Рай… Я нашему батюшке столько денег отвалил, чтобы он мне место у вас выхлопотал…
— Даже так… Тогда подожди немного, мне нужно посоветоваться. И апостол на какое-то время ушел, а когда вышел, что и говорит:
— Мы тут посоветовались и решили вернуть тебе твои деньги…— и Муравьев сам же и засмеялся.
— Раз уж вы такой настырный, то и я расскажу вам анекдот, — начал Ерофеев. — Купил как-то новый русский говорящего попугая. И решил похвастаться своей покупкой перед  проходящим мимо дома участковым для чего пригласил его в свой дом.   Милиционер увидел в клетке крупного явно породистого попугая.
— Он что действительно говорящий? —  уточняет милиционер.
— Проверь…
— Мент дурак!   — не долго раздумывая ляпнул участковый.
— Мент дурак!  —  повторяет за ним попугай.
И тут милиционера задело, что какая-то птица его, находящегося при исполнении своих служебных обязанностей прилюдно назвала дураком.
Олигарх видел, как изменилось лицо у служителя закона и тут же одарил его сотней долларов.
Видно, что это милиционеру понравилось и он стал каждый день искать повод, чтобы навестить нового русского, а главное его попугая.  И тому приходилось каждый раз за оскорбление личности при исполнении…  и так далее…  Но однажды в доме нового русского не оказалось ни клетки, ни самой птицы…
— А где попка? — спрашивает он хозяина.
— Батюшке местному продал…
Участковый даже не дослушал ответ, устремился к дому священника.
Батюшка милиционера радушно встретил и проводил в горницу, а сам пошел на кухню поставить чайник.
Милиционер, увидев знакомую птицу, сразу к клетке:
— Мент дурак, мент дурак… Повторяй, ну…
Попугай какое-то время внимательно смотрел на посетителя и ответил:
— Истину глаголешь, сын мой…
После чего продолжать разговор с Ерофеевым капитану ФСБ Муравьеву уже просто расхотелось.

Придя домой, он подготовил отчет, в котором указал, что у этого, так называемого «олигарха» не иначе, как крыша поехала, что он приехал перед смертью поставить в родном селе часовню… И что-то еще в такое духе, заметив, что не видит целесообразности ведения дальнейшего наблюдения за Ерофеевым.
И уже на следующий день покинул сей уголок земли.

А когда переступил порог кабинета своего начальника,  то услышал  беседу Натана Иосифовича с тем самым человеком из Администрации Президента из которого узнал, что Ерофеев каким-то образом перевел денежные средства на счета целого ряда муниципальных образований с обязательным условием построить на эти деньги в каждом  отдаленном  поселении собственную хлебопекарню, колодец, школу, больницу и небольшой храм. К поступившим счетам прилагались необходимые для строительства чертежи и перечень основных закупок (включая пожарные и санитарные машины) с указанием конкретных адресов, где все это можно заказать.

Мы же вернемся к Ерофееву и Сергею, которые уже начали подготовку к возведению своей часовенки.
Но сначала произошло еще нечто важное.
Алмазов знал, где он может найти «Брюзгу» и не ошибся…
Грустный вор сидел на крыльце дома Ерофеева.
— Что, ничего у него в доме не нашел?
— Здесь ничего и не было.
— Естественно, Ерофеев же сюда не за заначкой пришел. Я так понял, что он умереть пришел на своей родине. Ты-то когда последний раз был у себя на родине.
— Кто бы сказал мне, где она моя родина…
— Жаль мне тебя, «Брюзга». Кстати, что ты в Москве скажешь о смерти «Дровосека» и «Сквалыги».
— Моей вины в этом нет, начальник, ты знаешь.
— В республиканском розыске ты не числишься, а то, что касается смерти «Дровосека», то я тебя в своём рапорте упоминать не буду. Так что сам решай, как будешь жить дальше.
— И на том спасибо, начальник.
И они разошли, казалось бы, каждый в свою сторону.

Через два дня почти вся деревня вышла на рассвете смотреть на то, как Ерофеев и Ильин станут укладывать первые венцы на подготовленный накануне фундамент и ставить металлические леса. Через какое-то время к ним на помощь подъехал и участковый Алмазов
Через полдень, когда установленные словно карандаши бревна стен были стянуты первым верхним горизонтальным рядом бревен, народу явно поубавилось.
Еще через шесть часа, как только солнце стало клониться к закату и был закончен шатровый верх, засомневались и последние в том, что до захода солнца они поставят крест.
Им оставалось лишь сделать ещё одно, последнее усилие, чтобы поднять и установить маковку с крестом.
И тут, когда, казалось бы, что все подходило к благополучному завершению, нога Сергея заскользила и он с трудом, но удержался …
Ерофеев с Алмазовым, с трудом продолжали удерживать вес маковки с тяжелым металлическим крестом, не понимая, как помочь юноше.
И тут откуда-то появились еще одни крепкие руки.
Это был уголовник по клике «Брюзга»…  Сначала он помог Ильину, а уже затем, с последним лучок солнца, вместе им удалось установить и с крест

Утро застало их спящими на верхней площадке выстроенной часовенки.
Олигарх, студент, участковый милиционер и вор, нечаянным образом были собраны Творцом, чтобы помогая друг другу, спасти не только жизни, казалось бы, незнакомых людей, но и сообща водрузить крест на часовне.
Это утро, однозначно, изменило их жизни… 


Запись в дневнике Ильина: «Дальнейший путь»

Каков будет  у каждого из них  дальнейший путь? Одно могу сказать точно: Ерофеев, как и обещал,  в каждом из селений, через которые он  лично прошел по пути к родному очагу, поставил колодцы, возродил хлебопекарни, где  были,  отремонтировал, а где уже были  порушены,  то построил заново больницы и школы, храмы…
Сам ездил, собирал народ на сходы, говорил  том, чем хочет им помочь и, честно говоря, забыл о своей хвори.
Капитан Иннокентий Алмазов за то, что пресёк во вверенном ему районе деятельность банды уголовников из Москвы,  досрочно получил звание майора  и стал  начальником районного отделения МВД.
А Сергей Ильин,  на деньги, которые мне дал  Ерофеев,  работал  над своим давним  проектом — снимал фильм (как режиссер и сценарист) о Гамлете, принце Датском.
Помните сюжет действие, которого разворачивается в общественных банях?   
А потом снова собирался пойти в бега… Очень уж это оказалось   интересным и полезным делом, как для души и тела…
Но случилось так, что он поступил и благополучно окончил Свято-Тихоновский Богословский институт.
И вот спустя пять лет его  друг майор Алмазов позвонил и сказал,  что Ерофеев просит Сергея приехать к ним.


Часть вторая
ОТ СУМЫ  И ОТ ТЮРЬМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ


Глава IV.
«И возненавидел я жизнь,
потому,  что противны стали мне дела,
которые делаются под солнцем;
Ибо все — суета и томление духа!»
Книга Екклесиаста: 2:17

Когда батюшка Ильин, снова приехавший в Сибирь, подходил к крыльцу дома Ерофеева, то увидел там несколько человек в монашеском облачении, а в доме и самого местного  архиерея - митрополита Исидора. 
Поэтому, перекрестившись,  он подошел сначала к Владыке под благословение.
— Так вот ты каков, иерей Сергей Ильин. Теперь мне понятно,  почему Аристарх Николаевич не подпускает к себе моего исповедника.
— Я, Владыка,  с  Ерофеевым уже несколько лет знаком. Недавно вышла моя  книга о нём. И ещё он как-то в разговоре пообещал, что если и будет перед смертью исповедоваться,  то только мне. Я в те годы и сам не мог предположить, что стану священником.
— Исповедуй… Выполни волю умирающего. Аристарх Николаевич многим помог нашей епархии.  Кстати,  он просит  меня оставить  тебя здесь на пастырское служение.
—  Я был бы очень рад такому  решению, Владыка.
—  Тогда жди указ…
И уехал, забрав с собой всех служек, оставив Ерофеева  лишь наедине  с  отцом Сергием  и майором Алмазовым.

Ерофеев лежал в постели. В изголовье кровати был богатый иконостас и теплилась лампадка.
— Как же я рад тебя видеть, отче Сергий. И борода-то тебе к лицу. Да и возмужал. Не иначе, как мои уроки самообороны пошли тебе на пользу. Догадываешься, для чего я тебя сюда  позвал…
—  Не иначе, как кто-то снова ищет ваш  папирус…
—  Всё верно, догадливый ты наш…  Иннокентий, а может быть,  ему нужно было поступать  не в семинарию, а в высшую школу полиции?
— Поздно… — парировал Ильин. — Я так понимаю, что нам нужно в корне пресечь саму мысль о возможности  овладения кем-либо этим папирусом.
— Аристарх Николаевич, действительно, что нам для этого нужно сделать? — согласившись с  Ильиным,  задал вопрос и Алмазов.
— Слушайте тогда меня внимательно…. — начал Ерофеев. Говорил он тихо, видно, что это давалось ему с трудом. — В Лондоне на следующей неделе  будет аукцион, на который    выставят лот с  аналогичным  папирусом. Но, насколько я знаю, это будет очень добротно выполненная подделка.  Покупать папирус в Англию поедет Иннокентий. Он тут раздобрел на казенных харчах,  и более похож на состоятельного мецената.
Ты, отче, будешь ждать его звонка в Москве.  Как только он подтвердит, что папирус у него, то выезжаешь на встречу с ним в Париж.
Твоя задача там будет такова:   в банковском хранилище нужно будет подменить мой папирус на тот, что приобретет на аукционе Иннокентий. С деталями самой подмены от тебя сам познакомит, теперь вместе подумаете на ней. 
Для осуществления этой задумки мы тут с ним нашли одного местного самородка.  Он не просто по моим чертежам сделал копию футляра в котором хранится мой папирус, но и сам футляр  оснастил техникой, способной при необходимости, мгновенно сжечь то, что в нём будет находится.
Иннокентий, теперь пусть батюшка с дороги немного отдохнет. Вечером организуйте баньку, а рано утром, получите командировочные в иностранной валюте и в путь.
Мне же остается лишь попросить, чтобы Господь дал дожить  до вашего возвращения.  Ступайте.  Иннокентий тут все знает, он и покажет, и расскажет, а я с вашего позволения немного отдохну.

Ранним утром Алмазов и батюшка Сергий отправились на машине майора в аэропорт областного центра. И вечером уже приземлились в столичном аэропорту. 
Тут они на время расстались. Ильин поехал к родителям, где собирался ждать вызова майора в Париж, а Алмазов, переночевав в гостинице аэропорта, поехал посмотреть Москву. И за два часа до отлета в Лондон уже был у стойки регистрации пассажиров.

То, что касалось Лондона, то там всё  прошло на удивление успешно.
Как только выкупленный папирус оказался в руках Алмазова, он связался с Москвой и вызвал батюшку в Париж, куда вылетел и сам. 
Там ему предстояла своя и не менее ответственная часть операции, нужно было найти возможность временного отключения электропитания всего банка.
На следующий день майор уже обследовал все подходы к Национальному банку Парижу. Примерно понял, где располагается подстанция, а потом и вычислил того, кто имеет доступ к входу в  дверь, на которой изображен череп с двумя перекрещёнными костями.
Ну, а далее всё сложилось благодарю человеческому фактору:  французский электрик был не прочь выпить за чужой счет. И добавить к уже выпитому,  предложил  незнакомцу, в помещении этой  самой подстанции.  Через день они были друзьями не разлей вода…
Далее начиналась вторая часть запланированной операции.
Ильин дожидался встречи с Алмазовым в здании железнодорожного вокзала и совсем не обратил внимания на бомжа, который уже несколько раз появлялся рядом.
В образе бомжа и явил ему себя Алмазов, пытаясь понять нет ли за Ильиным хвоста из России.
И когда убедился, что тот один, то остановился около его скамейки и начал перебирать свои баулы. Так незаметно рядом с Сергеем вскоре появился и кейс с купленным папирусом. 
— Отец, ты головой-то поменьше верти, — услышал отец Сергий знакомый голос.  — Забирай мой кейс, в нём папирус и инструкция для тебя.
И бомж потопал дальше.  Правда, периодически, он что-то из своих вещей ронял, останавливался, бубнил, подбирая упавшее, потом шел дальше и снова останавливался, когда-то нужно было снова что-то поднять… И опять что-то бубнил себе под нос на совершенно никому не понятном языке.

У себя в номере гостиницы Ильин раскрыл кейс, переданный ему Алмазовым.  Увидел термо-термос, изготовленный сибирскими умельцами, а рядом лежал купленный им папирус и инструкцию майора уже для него, которую он начал внимательно изучать.

Утром, в указанное майором время, батюшка Сергий, предварительно прочитав необходимые молитвы на всякое доброе делание, с тем же самым кейсом в руках вошел в здание банка, заметив там в одной из очередей Алмазова.
Тот, дождавшись, когда старший банковский менеджер повел Ильина в подвальное помещение, быстро вышел из банка.  Накануне, Алмазов, предварительно крепко напоив своего французского друга, успел снять отпечаток и сделать ключ замка от двери в подстанцию.

В самом хранилище, предварительно спросив код, ему открыли его банковскую ячейку.
После чего банковский служащий отошел, предоставив клиенту самому убедиться в наличии оставленных там вещей.
Ильин вытащил находившийся там термос.
В это время в хранилище внезапно погас свет.
—  Не беспокойтесь, сейчас включится резервные генераторы — подал голос банковского клерка.
Этих пары минут хватило батюшке Сергию, чтобы в свой футляр переложить папирус из ячейки Ерофеева, а папирус, купленный Алмазовым, переложить в футляр из банковской ячейки.
И когда зажегся свет, то они вместе, предварительно снова погрузив футляр в ячейку, одновременно её закрыли.

Потом Ильин и Алмазов встретились на берегу Сены.
В руках у батюшки был все тот же кейс Алмазова, но на этот раз в нем лежал термо-термос с папирусом Аристарха Николаевича.
— Давай, отец… Предадим огню это сатанинское искушение, — сказал Иннокентий, довольный тем, что им удалось выполнить поручение Ерофеева.
Ильин открыл кейс и передал в руки Алмазова термос.
— Нажимай сам эту заветную кнопочку… — предложил ему Сергий.
— Что, святой отец, коленки дрожат? — улыбаясь, предположил Иннокентий.
— Считай, что так…
— Понятно, ты же какое-то время невольно держал папирус в своих руках. Раскалывайся, что ты там почувствовал или увидел?
— Себя… в тюрьме, — ответил Сергей и сам улыбнулся, еще не понимая, как к этому отнестись.
— Что я могу тебе на это ответить, отец. Лишь одно: от тюрьмы, как и от сумы… Ладно, давай теперь похороним это зло.
И Алмазов активировал нужную кнопку, а через какое-то время почувствовал, что термос стал быстро нагреваться. 
— Нагревается…  — сказал он Сергию.
— Слава Богу! Еще немного подождем  и высыпай  пепел в воды Сены, — сказал Ильин.
Так они и сделали.

Когда друзья добрались-таки до Ерофеевки, то застали Аристарха Николаевича уже в постели. Рядом с ним стоял незнакомый мужчина представительного вида. 
— Я рад, что вы смогли немного отдохнуть за границей после той работы, что мы здесь с вами провернули. Выглядите хорошо, а Иннокентий смотрю даже немного поправился на иноземных харчах,  — начал Ерофеев.
Ильин и Алмазов понимающе переглянулись.
— И хорошо, что вовремя вернулись. Нагуляетесь ещё. А вот я чувствую, что настало время нам прощаться.  Поэтому представляю вам своего адвоката — Дмитрия Ивановича Корецкого.  И хочу, чтобы вы  в его присутствии услышали мою последнюю волю… Слушайте спокойно и, пожалуйста, не перебивайте, и без эмоций.
Итак: этот дом я завещаю нашему приходу. И батюшка Сергий сможет в нём жить. На имя прихода открыт счет в одном из банков России.  С него на насущные нужды приходской жизни ежегодно можно снимать до 500 тысяч рублей.  С другого счета, уже  личному, сам Сергий Ильин может снимать каждый месяц до 100 тысяч рублей. Считайте это его ежемесячной зарплатой.
Дмитрий Иванович передаст тебе, Сергей, чековые книжки.На них в совокупности лежит пятьдесят миллионов рублей.
Теперь по поводу майора Алмазова.  Я благодарен тебе, Иннокентий и Господу за то, что ты в свое время встретился на нашем пути. Скажу честно, мне не хотелось бы, чтобы он уходил от нас куда-либо на повышение.  Ты нужен нам здесь. Что я ему предлагаю.  Сейчас и тебе вручат сберегательную книжку со счетом в тридцать миллионов рублей. На какую-то часть из них строй  себе здесь дом.  С оставшейся суммы каждый месяц может снимать проценты. Это будет твоим месячным содержанием.  В дополнение к этому тебе остается мой «Джип». Документы на машину уже оформлены.
А теперь, если ни у кого нет вопросов, то пусть со мной останется один батюшка… Мне нужно успеть еще исповедоваться.
Корецкий и Алмазов вышли из спальни.
— Отче, — начал Ерофеев. — Ты мне только помоги… Никогда не думал, что сам буду об этом перед смертью просить…

Отец Сергий вышел и спальни Ерофеева лишь часа через два. Уже по его расстроенному лицу было понятно, что что-то случилось
— Пойдемте, помянем этого удивительного человека, — тихо сказал он.
На третий день Аристарха Николаевича похоронили рядом с построенной им часовенкой.

 Из дневника отца Сергия: «Любите друг друга…»

«В тот счастливый час после совершения своей первой Божественной Литургии,  я  понял, что уже не принадлежу себе.
Как одно мгновение пролетели годы моего обучения в духовной семинарии. И то, как я нечаянно для себя очутился в этом селе, куда был назначен на служение   уже после смерти  моего наставника  Аристарха Николаевича Ерофеева.
Одно знаю точно. Берегите друг друга, любите друг друга всеосвящающей  и всепрощающей любовью. И если только будет между нами эта христианская любовь, то лишь за одно это Господь  Сам позолотит купола наших  храмов.  Лишь бы была между нами  любовь…»

Прошло три месяца. Новый дом  Иннокентия уже был под крышей.   Майор не предполагал, что ему  понравится  участвовать в его строительстве, а потому  с утра и до вечера он был на строительной площадке, вникая во все детали его возведения,  а уже ночевать приходил к батюшке Сергию в дом Ерофеева.

В один из дней к дому Алмазова подъехал милицейский газик.
— Товарищ майор! — обратился к нему прибывший сержант патрульной машины.  — Вас просят срочно приехать в областное Управление. Там сегодня какое-то важное совещание состоится.
— Хорошо, дай мне несколько минут на сборы.

В тот вечер Иннокентий домой не вернулся.
А уже на следующий день к батюшке пришли из поселковой администрации и сказали, что майор Алмазов прикомандирован к какой-то следственной группе. 

В это самое время в Москве Натан Иосифович Штейнберг обедал в своем подмосковном особняке.
При подаче десерта, в столовую вошел начальник его службы безопасности Андрей Богачев.
— Ты сегодня снова опоздал, Андрюша…  Когда я научу тебя быть пунктуальным… Это хорошо, что ты молчишь и умеешь слушать. Тогда расскажу тебе одну занимательную сказку… Жили были дед да баба… и была у них… курочка Ряба, что несла им каждый день по золотому яйцу.  Дед с бабой той давно уже Богу душу отдали, а вот   курица до сих пор бродит где-то по свету… 
— Вы хотите, чтобы я нашел вам такую курицу?
Банкир делает знак, чтобы прислуга покинула зал.
— Какая курица, на хрен… Почему я до сих пор не держу в руках папирус Ерофеева, друга моего закадычного… И, если принять во внимание, что Ерофеев не имел ни прямых, ни косвенных наследников, то   кто же тот, кто сейчас распоряжается этим золотыми яйцами?  А главное, где папирус?
— Думаю, что тут без его адвоката Корецкого не обошлось.
— Так поговори с ним. Ласково, душевно, как ты умеешь. Или ты уже забыл, каков я в гневе?  Даю тебе на это два дня. Теперь ступай… Поешь с прислугой.

Не доезжая нескольких километров до областного центра, точнее, на самом повороте в сторону аэропорта, майор Алмазов увидел, выстроившиеся на загородном шоссе машины.
Он остановился у линии оцепления и, предъявив патрульному своё удостоверение, прошел к тому месту, где уже работали эксперты.
Ему на встречу шел знакомый следователь местной прокуратуры Митник.
— Здравствуй майор, сигареткой не угостишь?
— Травись, если желаешь… — говорит Иннокентий, протягивая ему пачку сигарет, которую всегда возит с собой для такого случая, зная, что переданная сигарета позволит легче узнать о том, что случилось.
Так и вышло. Затянувшись, сигаретой, следователь Митник поведал главное, а именно:
— Сейчас и не знаешь, от чего ноги протянешь. Вот, видишь, ехал «некто» и даже не подозревал, что мощный взрыв разнесет на куски его машину и разбросает эти куски за сотню метров.  А тело так словно испарилось.
— Вообще ничего?
— Лишь кисть правой руки… Вон там, правее, у самой обочины…
— И все?
— Не поверишь. Мы и сами удивляемся…

Алмазов спустился с дороги и подошел к тому, что именовалось человеческими останками.   Склонился и заметил, что кисть обожженной руки зажата.
— Я посмотрю?
— Смотри, если не лень. Только перчатки надень.
Алмазов   вылезает из кювета на обочину дороги и подошел к знакомому эксперту.
— Петрович, я посмотрю там…
— Да ради Бога! Мы уже все сфотографировали. Смотри, а потом мы её запакуем и заберем на экспертизу…
— Перчатки тогда дай, пожалуйста.

И, надев на руки тонкие резиновые перчатки, майор снова подошел к единственной улике.
Он осторожно переворачивает кисть неизвестного, а,   осторожно отогнув обожженные пальцы, он видит миниатюрную   аудиокассету... 
И подзывает к себе следователя прокуратуры.
Когда Митник подошел, Алмазов на его глазах,  опустив кассету в целлофановый пакет,  передает  его следователю прокуратуры.
—  Забирай!
—  Ты, что это сегодня вдруг таким щедрым стал?
— В Главк вызывают. Может медаль какую дадут…
— Ага! Дадут и добавят. 
Но Алмазов предположения Митника уже не интересовали, ему в любом случае нужно было срочно покинуть место происшествия чтобы самому не опоздать на совещание в Управлении.

Следователь Митник вскоре и сам сидел в кабинете областного прокурора Говорова.
— Говоришь, что Алмазов сам отдал тебе эту кассету? — спросил прокурор своего подчиненного, продолжая разглядывать микрокассету.
— Показал на неё, прежде чем опустил в пакет. А что?
— Он кисть той руки при тебе разжимал?
— Нет!  Думаете, что он нам её…  подбросил? —  уже начинал о чем-то догадываться следователь.
— Ничего я не думаю, просто не нравятся мне, понимаешь такие   взрывы и такие редкие кассеты. Головы бы потом не лишиться вместе с этой кассетой…
— А что на ней?
— Да кто же знает? Нет у нас, слава Богу,  с тобой такой техники,  чтобы можно было её прослушать… Но,  чует мое сердце, что лучше бы ты её не брал у Алмазова…
— Не возвращать же?
— Пожалуй, но и самим надо как-то подстраховаться. 
— А что если мы передадим её, от греха подальше, в областную прокуратуру, как бы с просьбой о технической помощи…
— А что, мысль дельная. Надеюсь, ты эту кассету, в свой протокол осмотра местности не внес?
— Да я её и в глаза никогда не видел…
— Хорошо! Тогда ступай, работай. И забудь обо всем, что сейчас услышал…

Когда следователь Митник вышел, прокурор района снял трубку служебного телефона.
— Анастасия Сергеевна, это прокурор Говоров. Спасибо, что узнали. Не могли бы записать меня завтра на прием к Сергею Петровичу? Хорошо, к назначенному часу буду…

Утром следующего дня состоялась встреча прокурора области Солодова и прокурора Говорова.
— Что там у тебя  по делу взрыва машины на загородном шоссе?  Ты ведь, поди,  из-за  этого сюда примчался… — начал  с вопроса прокурор области.
— От вас, Сергей Петрович, ничего не скроешь. Действительно,  ваша помощь нужна. А по делу пока, что только одни догадки. Мощность взрывного устройства была столь велика, что от машины и пассажира ничего не осталось…
— Так уж и ничего? Может плохо искали?
— Есть лишь кисть руки…
— Что дали отпечатки пальцев?
— По нашей  картотеке они  не проходят. Но в кулаке у того незнакомца оказалась зажатой миниатюрная  аудиокассета… Импортная.
— И что там записано?
— Да нет у  нас, к сожалению,  в управлении аппаратуры, способной её прослушать… Да и у вас, как я уже поинтересовался тоже. Может быть вы, по старой дружбе, свяжитесь с генералом Богатовым из ФСБ…
— И отдать им это дело?   
— А по мне так:  баба с возу, кобыле легче… Да и общее дело делаем.
— С  генералом  Богатовым  мне все одно  на днях в Москве  предстоит встречаться…  Хорошо, оставь кассету. Кисть руки, надеюсь, что привез?
Говоров кивнул головой.
— Отдай нашим экспертам.  И поезжай домой. Как что-то узнаю, позвоню…


На этот раз Богачев сидел у входа в столовую особняка Штейнберга уже за час до обеда.
И всё равно услышал:
— Где тебя сегодня полдня черти носили? — спросил банкир, входя в обеденный зал.
— Вы же сами просили встретиться с адвокатом Корецким.
— Встретился?
— Да!
— Тогда выкладывай. Что мне из тебя всё клещами вытягивать приходится.
— Вокруг Ерофеева в последнее время появилось два человека: местный священник отец Сергий и участковый майор  Алмазов.
— И что здесь необычного? Каждый, поди, денег клянчил.
— Адвокат предполагает, что они с какой-то целью вместе ездили перед самой смертью Ерофеева. Кажется в Лондон.
—  Лондон нас в любом случае не интересует. Но при чем здесь  священник?
— Может он ему пожертвовал на храм…
— Двести миллионов долларов?  Так!  Начни со священника. Подумай, как сделать так, чтобы он оказался в местной тюрьме. Нужно его с этим майором  развести. А там мы братков на попа спустим. Глядишь и расскажет,  где был, и что в  Лондоне делал.  Кто у нас  на Урале из прокуроров прикормлен?
— Митник…
— Жополиз этот. Помню. Пора ему напомнить про должок в нашем казино.
— Понял…  Я завтра сам туда слетаю.
— Почему завтра? Сегодня и лети… Итак уже столько времени потеряли. И оставь мне телефон адвоката Корецкого. Я сам хочу с ним поговорить…

Вечером этого же дня генерал ФСБ Богатов и областной прокурор Солодов  выползли  из парной генеральской бани. Они оба обернуты широкими полотенцами. На столике уже стоят  всевозможные напитки, кипит самовар.  Здесь же адъютант Богатова -  капитан  Зубарев.
— Зря, Егорий,  с нами  не пошел. Пар сегодня отменный.
— Не хотелось вам  мешать  вспоминать свою  боевую молодость…
— Тогда чай разливай, а может, что покрепче хочешь? — спросил генерал у друга боевой молодости .
— Не сейчас. У меня до тебя дело одно есть важное.
— Не можешь ты просто так прийти, обязательно с каким-то  делом.  Ну, рассказывай, что там у тебя?
Солодов лезет в свои офицерские брюки, что  лежали на  резной деревянной скамье,  и достает миниатюрную кассету.
— Разбогатели вы,  смотрю, в своей прокуратуре, с импортной техникой уже  работаете…
— С вами разбогатеешь. Потому и принес, что сами послушать не можем…
— Капитан, сможем мы  тут эту игрушку прослушать?
— Думаю, что сможем,   — отвечает генеральский адъютант..
— Тогда, готовь технику. Мы  сейчас оденемся и подойдем к тебе, — сказал Зубареву генерал и потом обратился уже к прокурору.  — Всю баню порушил… Кстати, эта кассета   у тебя, случайно,  не во время взрыва  на загородном шоссе  всплыла?
— Всё на лету схватываешь…
— Тогда пойдем, а то  засвербело что-то у меня всё  внутри… Чую, что не простая эта кассета… Ведь это шоссе у тебя ведет к аэропорту…
— Всё верно…

Через какое-то время Богатов, а вслед за ним и Солодов спустились  в подвальное помещение  первого этажа дачного особняка генерала ФСБ.
И Солодов  впервые видит прекрасно оборудованный бункер с несколькими дверями.
Одна из них приоткрыта,  и генералы направляются в её сторону.
Солодов  с интересом оглядывается по сторонам.
— Ну что ты головой все вертишь. Ты же знаешь,  что мы не отдыхаем ни днем, ни ночью.  А потому, всё должно быть под рукой. И связь, и аппаратура…
И оба входят в кабинет, заполненной аппаратурой.
— Включай. Послушаем, что там у тебя за запись…

Первый голос:  …У них нет никаких доказательств и быть не может.
Второй голос: Вы хотите сказать, что отсутствие  каких-либо доказательств  и есть самое главное ваше доказательство?
Первый голос:  Естественно, так как все тайное,   мы  делаем в… тайне.
Второй голос: Несколько  олигархов, опальный премьер-министр  и известный шахматист… И для кого это тайна?
Первый голос: Вы нас недооцениваете…  Эти  люди  -  лишь ширма,  видимая часть  нашего айсберга…  Внутри их заговора мы сконструировали  еще один   инструментальный  заговор  русского национализма,  построенный  на акции противления власти большей   части растерянной  и мало думающей молодежь…
Второй голос: Проплатите  несколько  шумных погромов  и думаете, что сможете дестабилизировать обстановку в стране?
Первый голос: Приятно иметь дело с думающим человеком. Дестабилизация общества и  хаос в  преддверии выборов — это и есть верный  способ привести к власти нужных людей. Главное, чтобы он всколыхнул, как минимум, две трети народонаселения страны. А с такой силой уже ни какая Росгвардия не совладает.
Второй голос: А вы  не боитесь, что тогда  Россия, подобно Титанику,   может  быть  погребена под волной русского демонического бунта.  И второе.   Отнесутся ли   благосклонно в США  к такому бунту?  Ведь выпустив джина из бутылки,    они и сами  нечаянно смогут попасть под руку русского медведя.  А ведь у них очень далеко идущие планы и на наши земли, и на наши недра…
Первый голос: Знаете, как в народе говорят: кто не рискует, тот не пьет шампанского…
Второй голос: Остается лишь узнать,  кто  же  является вашей ключевой фигурой,  кто имеет честь быть  кукловодом  русского нацизма?
Первый голос:  Всему своё время!   А  теперь главное. Вы, олицетворяющий собой почти всю власть в Сибири,  будете первым кому я это говорю. Начало этого, как вы сказали, русского демонического бунта должно совпасть с уходом со сцены первого лица государства. Обезглавленное руководство некоторое время будет в прострации. Вот тогда и наступит  время выступить уже нам, как спасителями нации, естественно, что при поддержки Америки и всей цивилизованной Европой.  Надеюсь, что вы меня услышали. Если вы и Сибирь с нами, то вам сегодня  всего-то лишь нужно сказать «да»…

Звук пропадает…   
Адъютант Зубарев выключил диктофон, а затем вытащил и саму   кассету. 
— Положи на стол, — просит Богатов. — И будь другом, поставь еще один  самовар, а мы тут пока  покумекаем над тем, что услышали… И ещё…!
Адъютант  замирает у самой двери.
— Поройся, дружок,  пока самовар будет закипать,  в наших  архивных файлах,  узнай, кто  из  опытных  хиромантов еще жив?
Зубарев выходит.
Солодов смотрит ему вслед.
— Конечно же, не нужно было нам, старым дуракам,  при нём это слушать,   — говорит Богатов.  — Но кто же знал, что ты ко мне с такой бомбой придешь.  Кстати, там, на месте взрыва,  еще кисть руки была… Где она?
— Если ты про отпечатки пальцев, то их нет в нашей картотеке…
— Если даже и нет отпечатков пальцев, то остались еще линии  на ладони… 
— Как чувствовал, с собой замороженную привез.
— Очень хорошо. Завтра утром привезешь мне эту  самую кисть. И  так, чтобы никто об этом не знал. 

Офицеры поднялись и прошли в дом.
— Америку  они нам здесь не открыли,  — продолжал размышлять Богатов. — Наши аналитики уже давно работают в этом направлении.  Но если судить по манере их  разговора, то можно предположить, что   эти люди уже начали делить шкуру  еще неубитого  ими медведя…  А вот этого мы  допустить уже не можем. И голос одного из них уж очень кажется знакомым.
— Ты,  уж,   Ваня, меня, пожалуйста, не включай в свою боевую группу,  знаешь, мне ведь  до пенсии  один месяц остался…
— Вот потому-то ты, Сережа, всё еще в полковниках ходишь.  Да и это-то звание, если еще помнишь, ты  не без нашей  помощи получил. Ладно, спи спокойно. Привезешь завтра кисть убиенного пассажира и возвращайся к жене.
— Спасибо тебе, Иван. Пока жив буду, не забуду…

В гостиную вошел  капитан  Зубарев.
— Докладывай,  что ты там  накропал?…
— Некто  Поляков   умер еще год  назад. Артемьев  уже третий год,  как сидит  в психушке. В этом году его никто не навещал, — начал читать по распечатке Зубарев.
— А из тех, кто помоложе?
— Один Оберегов остался, но он в зоне где-то на Урале.
— Этот наш.  Я помню ту историю, — вступил в диалог Солодов.
— Кто из ваших следователей вел его дело?
— Следователь Митник. 
— Митник… Я уже не раз слышу эту фамилию, —  сказал генерал и задумался, что-то вспоминая.
— Ваня, давно я тебя таким не видел.  Аж искры из глаз сыпятся, — произнес, радуясь за боевого товарища Солодов.
— Песок из меня  уже сыпется, Сережа. Но мы еще поборемся, а то оборзели, понимаешь,  совсем. Мало им  того, что всю страну разграбили, так они  теперь еще и во власть рвутся.  Ну, да ладно. Тебя отвезти домой  или сам доберешься.
— У меня своя  машина за воротами.
— Ну, тогда выпей-ка  валидол, да  и поезжай  потихоньку в гостиницу.   
Генерал Богатов  встал из-за стола, Солодов поднялся вслед за ним.
В ящике своего стола генерал быстро  нашел таблетки  и отдал всю пачку валидола Солодову.
— Будешь звонить Маше от меня привет предавай. 
— А зачем звонить, она со мной вместе сюда приехала. Пусть хоть столицу наконец-то посмотрит.
— И то верно. Давай прощаться.  Жду тебя завтра  к девяти утра, как договорились. А вечером вместе где-нибудь поужинаем…
Генералы обнялись.
Они вместе вышли из гостиной,потом Богатов проводил его до крыльца, а дождавшись когда машина прокурора выехала за пределы участка, прошел в свой кабинет, где сел за стол и о чем-то  задумался.

За дверью его кабинета стоял в задумчивости и капитан Зубарев, то ли оберегал  покой своего  генерала, то ли просто подслушивал.

Утром к дому Ерофеева подъехали две машины. Следственный Уазик и прокурорская «Волга». Рядом тут же образовалась толпа любопытных.
Следователь прокуратуры Митник объявил вышедшему им навстречу священнику о том, что он обвиняется в убийстве свой молодой прихожанки Дарьи Морозовой. Потом начался обыск с понятыми, но ничего существенного обнаружено не было и батюшку повезли на допрос в район.
Молодую и одинокую прихожанку отца Сергия действительно обнаружили ранним утром на  собственном дворе мертвой. Окровавленный нож лежал рядом. Кто-то из соседей якобы видел то, как священник выходил вечером с её двора. Этого оказалось достаточным, чтобы отца Сергия арестовали по подозрению в её  убийстве.


Крытый фургон с новой партией заключенных въехал на смотровую площадку СИЗО.  Конвой с овчарками встал по периметру в ожидании выхода заключенных.
Вместе с ними и начальник караульной службы майор Тулиев со своими подчиненными. В руках у каждого резиновая дубинка.
Потом  заключенных по одному выхватывали из автофургона и выстраивали, сверяя со списком,  вели по крутым закоулкам зоны, гремевших металлом лязгающих  ворот,  их поверхностно досматривал врач, после чего им было  дозволено, с целью санобработки, окунуться  под струю горячей воды, после чего они получали свой матрас и подушку.
Резиновые дубинки в руках наших охранников, предназначались  для «остужения» пытливых  умов тех, кто еще не понял, что он переступил порог бездны, часто именуемой — земным  адом.  Вот только в роли «нечистой силы», что  в детских  сказках обозначалась в виде   чертей,  подбрасывающих дрова в топку  котла с падшим человечеством —  в зоне,  все было значительно проще, над осужденными изгалялись  такие же, как и они — обычные  люди, лишь формально облаченные некоей властью и тем самым оружием, что позволяло им ощущать себя  в праве  вершить  суд или  проявлять  милость над  каждым из нас.

Шестеро заключенных одной из камер  сидели за столом,  внимательно слушая «Капитал» Карла Маркса. И, естественно, что с интересом уставились на вновь вошедшего Ильина, который был без креста, но в священническом подряснике.
 Во главе, а значит  в торце стола,  лицом к входной двери,  сидел  «Мудрец», как Ильин потом узнает — он же и смотрящий. На вид ему  было  не менее  60 лет.
По правую руку от «Мудреца» сидел  его телохранитель, хорошо сложенный невысокий крепыш Горецкий, имевший кличку  — «Горе».
По левую руку от «Мудреца»    сидел интеллигентного вида очкарик, пенсионер  Пал Палыч,  по кличке «Бухгалтер». На нём-то и была обязанность вести здесь просветительную работу. В частности — чтение.
Двое, что сидели   в конце стола были  уголовниками: «Хобот» 35 лет и вор карманник «Скряга» - 28 лет.
Единственный человек, который был ко всему, казалось бы,  равнодушен,  был Оберегов. Он лежал на верхней койке и созерцал все действие сверху. О его необычных способностях батюшка узнал чуть позже.
В этот момент дверь камеры открывается и на пороге появляется фигура конвоира Хохлова.
— Принимайте, братья-арестанты,  пополнение.
В камеру входит  отец  Иоанн с матрасом, подушкой и с сумкой для вещей.
Вошедший молодой заключенный привлек к себе внимание всех, кто находился в это время в камере тем, что у него была борода и черный подрясник, единственно уцелевший после всех приключений, что он пережил за последнее время.

Первым высказался «Скряга».
— Вы только гляньте, кого к нам новая власть в хату затолкала… Мало того, что  попы  теперь уже  в армии генералами командуют… Они еще и нас к тюремному  покаянию привесть хотят… 
«Мудрец»,  выжидая,   следил за развитием событий.
— А может быть это  просто очередная  наседка…   Мы, значит,  ему души-то свои  счас пооткрываем,  а он  потом все  «куму»  и выложит… — предположил «Хобот».
— Ладно, братья, давайте  знакомиться… — произнес новичок.
«Скряга» встал и,  сделав шаг в сторону священника,   заставив того протянуть ему руку,  вдруг резко меняет направление  и, обойдя священника,  идет  в сторону параши.
Все выжидают, что будет дальше.
—  «Хобот», ты не  знаешь,  а чего их попами называют? — спросил «Скряга», начиная мочиться в писсуар.
— А ты что   в детстве в городки не играл?   «Поп» - это выбитая из игры чушка, вставшая опять торчком!  Они и рясы-то широкополые  себе  и  понаделали, чтобы этот самый ихний   торчок не шибко выпирал …
«Скряга»  залился в смехе.
Улыбка тронула и лица других заключенных.
Казалось бы, что ничего уже произойти не сможет, но тут не выдержали нервы у «Хобота».
— Руку он  нам свою протягивает… Да они же у него насквозь зашкаренные… Вы  там,  в своих монастырях,   только и умеете делать, что этими руками   друг друга ублажать…   А теперь ты ко  мне эту свою  руку тянешь… Ах, ты гнида монастырская…
В руках у него мгновенно  появляется бритва   и он бросается на  Ильина.
Священник автоматический, сказались навыки, полученные им у Ерофеева, выбивает бритву и сильным ударом валит «Хобота» с ног, «Скряга», бросившийся вслед за «Хоботом» на священника напарывается на удар  его ноги…
Все заключенные  с удивлением смотрят на человека в рясе.
— Господи, что же это я натворил-то?  — вдруг говорит он.  — Простите меня, братья, Христа ради… — И, сложив руки на груди,  опускается перед всеми на колени.
Но «Хобот» и «Скряга»,  все еще продолжают лежать на полу.
В камеру заглядывает конвоир Хохлов.
— Что тут у вас за ристалище?
— Я и сам не знал, что  православные  так   со  своими  священниками   знакомятся… — сказал Горецкий.
— Ну, продолжайте…  знакомиться, — и закрыл дверь в камеру.
— Кто же ты будешь, мил, человек? — задал Ильину вопрос «Мудрец».
— Не иначе, как ваш собрат по несчастью…— ответил Ильин.
— И за что,  ты  сей  великой  чести удостоен?
— Обвиняют в том, что девушку  убил.
— Не иначе, как в состоянии  «аф-аф-фекта»,  вроде, как бы, непреднамеренно? — сказал «Хобот», которому «Скряга» уже помог встать на ноги.
В это время цепкий глаз   Оберегова  успел  прочесть нечто потаенное по рукам уголовника.
— Или очень даже намеренно? — продолжал «Хобот» распуская веером пальцы и Оберегов снова имел возможность хорошо рассмотреть его ладони. Но даже не это. Он впервые вдруг увидел то, как «Хобот»  вталкивает труп убитого им   подельника в горящую топку и, закрыв ее, сгребает в одну кучу, лежавшие на столе, предварительно поделенные поровну две кучки драгоценностей,  рассовывая их по своим карманам…
И одного этого видения было уже достаточно, чтобы Оберегов соскочил с койки и заслонил собой человека в подряснике.
— Может он и преднамеренно кого-то убил. Но  при этом никогда не присваивал  долю  своего  убиенного подельника…
«Хобот»,  словно ужаленный, делает шаг к  Оберегову.
— Ты гнусь, мерзкая, на что ты тут намекаешь…

«Мудрец» одним кивком головы  дает понять, что надо пресекать начавшее прение.
Горецкий  тут же   спеленал уголовника, уже брызжущего слюной.
—  Все успокоились. Новенький пусть складывает свои вещи на  свободную койку. А мы внесем ясность в наши последующие взаимоотношения.
Ильин  опускает свой  матрас  на указанное  ему  место.

За столом на противоположном конце от «Мудреца» остались лишь,  сидев друг против друга,   «Хобот» и Оберегов. 
— «Хобот», я хорошо помню Васю «Штопора». Ты ведь на последнее дело ходил с ним вместе, если я не ошибаюсь… — начал «Мудрец».
— Замели его тогда  менты,  сам еле ноги унес…
— Предположим… Хотя я это от тебя уже слышал.  Ну, и где же он? Почему уже три года, как  весточки  от него нет?
— Сами менты,  поди,  потом  и замочили…
— А что ты там про  убиенного подельника говорил? — обратился «Мудрец» уже к Оберегову.   — Что молчишь? Начал,  так отвечай за базар…
— Сказал лишь то, что увидел… — ответил Оберегов.
— Ты видел, как «Хобот» убивал Васю Штопора?
— Не знаю, кого именно он там убивал и кого,  потом в топку печную засовывал, но драгоценности, что были на две кучки поделенные, он точно тогда себе в карман положил…
— Ты не мог  ничего видеть, тебя там быть просто не могло…   Я  сам  всё проверил… — взорвался уголовник.
И тут он понял, что проговорился…
— Это же подстава,  «Мудрец»!   Ментовская подстава… А мы и уши-то развесили,  на понт   меня хочет взять…
Горецкий усаживает «Хобота» за стол и уже не отходит от него, оставаясь за его спиной.
— Если ты не сможешь мне объяснить свою предъяву, то начинай  молится… — обратился «Мудрец» уже к Оберегову.
— Я, — хиромант, — тот, кто может читать судьбу человека по его ладони…  А потому, что увидел, то и сказал… При этот, промолчав, что последнее видение не было связано с рисунками линий «Хобота"
— Предположим. — сказал «Мудрец» и обратился ко второму уголовнику.  — «Скряга» дай ты ему свою ладонь. Послушаем, что он  нам расскажет  такого, что мы о тебе  еще не знаем…
— Может быть, я на бумаге  напишу о том, что увижу, — предложил Оберегов.  —  А он пусть сам потом решает,  совпадает это или нет с его судьбой. Возможно, что есть вещи, о которых лучше всем  не знать…
— Пусть будет так. Дайте бумагу и ручку… этому хироманту. А ты,  «Скряга»,  подставляй ему свою ладонь.
«Бухгалтер» достал листок из школьной тетрадки и шариковую ручку.
«Скряга» присел рядом с «Хоботом» за спиной которого все еще оставался Горецкий и,  нехотя,  протянул  свою ладонь сокамернику.
Оберегов начал всматриваться в ладони вора-карманника и делать какие-то записи на бумаге…
— Всяких я чудаков повидал на свете, но, чтобы кто мою судьбу знал… Враки! — начал зудеть «Скряга».
И тогда Оберегов передал ему свой исписанный лист школьной тетрадки.

«Скряга» начал читать и сразу же замер от неожиданности.
 Оберегов  лишь обозначил некие вехи в его памяти, а далее он уже сам погрузился в воспоминания,  в свою юность, в тот самый день, когда он,  отлив треть самогона из того жбана, что мать  приготовила на продажу, разбавил остатки водой…
По его лицу было понятно о том, что он вспомнил, вспомнил, как в тот день  мужики, сапогами,  забили  его мать до смерти…
А  деньги, что он выручил от продажи того уворованного им самогона, он  положил в свою первую копилку…
Когда таких копилок набралось более тридцати, его старшей сестре срочно понадобились деньги на операцию… Но и тогда, он не тронул своего уже немереного  богатства,  потеряв в конце концов и  родную сестру…
Тут лицо «Скряги» свела судорога и он, чтобы не разрыдаться зажал рот рукой, а потом и вовсе бросился на свою койку, уже не сдерживая рыдания.

«Мудрец» внимательно наблюдал за происходящим. И неожиданно протянул Оберегову свою ладонь.
 — А может быть все-таки сначала на бумажку?
— Мне скрывать нечего… Вся моя жизнь была у них на виду…  Попробуй  теперь удивить меня…
Оберегов,  взяв в руки ладонь «Мудреца», склонился над ней, словно вчитывался в сложный текст.
— Тогда слушай. Была  у меня в детстве любимая сказка… В ней, кроме всего прочего, говорится о том, что некий  царь ехал по пути в свое государство, день был жаркий, солнце так и пекло. И напала на него жажда великая; что ни дать, только бы воды испить! Видит невдалеке большое озеро;  подъехал к озеру, слез с коня, прилег на брюхо и давать глотать студеную воду… Пьет и не чует беды.  Тут-то водяной и ухватил его за бороду.  — Пусти! — просит его царь. — Не пущу! — отвечает тот.  — Какой хочешь возьми откуп — отпусти только! — вновь взмолился царь. — Давай то, что дома не знаешь. — Говорит ему в ответ водяной. Царь  подумал, что дома, вроде,  всё ему ведомо, — и согласился,  вступив,  таким образом,  в сговор с нечистым. И не ведал того, что дома, по возвращении,   встретит его царица с народившимся царевичем…
— Сказку я эту тоже  помню… Одного лишь не могу понять, как она с моей судьбой связана?
— Дозволь тогда сказать тебе то, что о тебе мало кто знает.
—Говори, коль начал.
— Сыну твоему большая опасность угрожает…
Все присутствующие  уже не без любопытства обратили свои взоры на «Мудреца».
— И рад был бы я тебе поверить, да вот беда, сына-то  у меня нет,  и никогда не было. Ошибочка тут, хиромант, у тебя вышла.   А то, что «Скряга» сопли  свои распустил, так это еще не аргумент, чтобы  труп подельника на «Хобота» вешать. Думаю, что теперь тебе  извиниться перед «Хоботом» придется…
«Хобот», понимая, что «Мудрец» не поверил Оберегову, облегченно вздыхает.
Оберегов  знал, что не мог ошибиться. А это значит, что в жизни «Мудреца» есть некая тайна,  в которую он не хочет никого впускать…
— Извини, «Хобот», видно действительно ошибочка вышла… Ты руками больно сильно махал… Вот  я линии твои толком и не разглядел. Но если хочешь, то я  могуеще раз  и повнимательнее посмотреть…
 — Ты  лучше свои линии   посмотри,  думаю, что с такими приколами,  даже до  зоны не  протянешь…
— Примирились! И довольно. Забыли обо всем. 

Утром следующего дня прокурор Солодов вошел в кабинет  генерала Богатова  с большой хозяйственной сумкой.
— Здравствуй! Привез? 
— Здесь, как ты и просил… Кабачок для тебя,   маринованный…
— Молчи уж, конспиратор.  Ну, написал свой рапорт?
— Мы тут с Машей посоветовались…  Она считает, что  негоже тебя одного  в таком поганом деле бросать.  Решили, что я  должен  помочь тебе.  Пусть это будет наше с тобой  последнее дело…
— За это тебе, спасибо. Я всегда знал, что Маша твоя золотая женщина.
— Каким будет задание, Ваня?
— Для начала послушай запись одного разговора. Вчера записали. Это Натан Иосифович Штейнберг  с адвокатом Корецким общаются.
И Богатов включил, стоявший на столе  магнитофон.

Первый голос:  И что же все-таки стоит за вашим дружеским расположением к  священнику Ильину, если не секрет? Можете мне не отвечать, я и сам знаю…  Обязательства перед покойным Ерофеевым. 
Второй голос:  Ваша,  правда…
Первый голос: А хотите, я преподнесу  вам настоящие  деньги, как сказал великий комбинатор,  на блюдечке с голубой каемочкой?
Второй голос: О  каких сумма, если не секрет, идет речь?
Первый голос: О двухстах миллионах долларов покойного Ерофеева…
Второй голос: Мне о них ничего не известно…
Первый голос: Предположим, что я вам верю…  Зато о них известно мне…
Второй голос:  Тут есть о чем задуматься. 
Первый голос: Что,  мало с них получили?  Но ведь не всё ещё потеряно.  Пока, как я понимаю,  все яйца лежат в одной корзине… Или вы против экспроприации экспроприированного?
Второй голос: Что я должен сделать?
Первый голос: Для начала не очень усердствовать на суде в защите Ильина.  Путь этот поп пока побудет в тюрьме. А об остальном  мы поговорим при   нашей следующей встрече.

Богатов остановил магнитофон.
— И что ты, Иван,  по этому поводу думаешь?
— Очевидно, что  они    повсюду начинают  собирать  средства уже на проплату того самого русского бунта.  И им очень нужны деньги покойного Ерофеева.
— Именно поэтому наши люди Штейнберга и отслеживают.  А следователь, который ведет  дело Ильина  у тебя в краю.   Некий  Митник.
— Наш пострел и тут, оказывается, поспел.
— В той же тюрьме сидит и экстрасенс Оберегов. По возвращению домой, тебе, Сережа,   нужно будет  самому съездить туда. С Минюстом я уже договорился.  Поговори там с Обреговым по душам, постарайся, чтобы он помог установить личность человека, чьи линии судьбы на фотографиях с твоей кисти руки, которые для нас сделали работники технического отдела. Разговор ведь идет о деле государственной безопасности. Там же внимательно ознакомься и с делом Ильина.

Уже был поздний вечер, когда капитан Збруев, сидя в своей машине набрал номер генерал-лейтенанта ФСБ Милорадова.
—  Прокурор Солодов, как рядовой сотрудник Минюста, поедет на встречу с Обереговым. Это касается кассеты, которую  на Урале обнаружили…  Хорошо!
И убрав телефон, начал  движение.

На прогулке Горецкий сидел рядом с «Мудрецом» и они о чем-то тихо беседовали.
Оберегов сам подошел к отцу Сергию.
— Послушай, а ты кто?
— Самому бы знать, кто я теперь?  Пока  еще  вроде бы священного сана не лишили. 
— И  что же ты тут с нами делаешь?
— Как видишь, сижу…
— Или это у вас такая новая форма послушания?
— Смешно. Я бы сказал по воле Божьей. А  точнее, то по 105-й…
— Кого же ты к Богу  досрочно  препроводил, если не секрет?
— Сам, слава Богу, никого.
— А хочешь, я сам тебе расскажу, что с тобой было…
— То есть? 
— Могу  прочитать  по линиям  ладони…  И сказать обо всем, что с тобой было?
— Нет!  Я и сам всё о себе знаю.  А то, что не помнил, то  следователь  подсказал… И даже показал нож окровавленный с отпечатками моих пальцев. 
— Пьяным, что ли был?
— Да нет. И не пью, да из дома никуда в тот вечер не выходил.
— Это как-то не укладывается в моей голове.
— Зато у прокурорского следователя всё сложилось в убедительную версию.
— Дай мне твою руку, а я  скажу, как все было на самом деле. Поверь мне.   Я это умею.  Я тот, кто всё может сказать о судьбе… И, что было, и то, что будет…
— О судьбе, говоришь? А знаешь ли ты, что означает это слово судьба?
— Если честно, то даже не задумывался…   Скажи, если  знаешь.
— Судь… ба… Или иными словами  Суд Божий… Вот, что такое - судьба.   
— Пожалуй…   Это даже любопытно.
— А мне думается, что всё плохое  происходит  лишь потому, что Бог, как нечто вечное и созидательное,   уже давно  спит или даже   умер для большинства из  нас,   — высказал предположение Оберегов.  — А если нет,  постоянно нас взнуздывающего и подстегивающего,  Божественного «дрючка»,  то,  следовательно,   мы свободны от всяческих   богословских догм  и религиозных химер.
— Когда это, интересно знать,  он тебя лично взнуздывал?  Или же  Бог не есть Любовь?  Или  изначально всё  человечество не было предрасположено к единению во имя  любви и добра? Для чего же,  и во имя кого,   Иисусом Христом была принесена тогда жертва на кресте? А декларируемая сегодня свобода от религиозных химер уже привела нас  к   вакханалия   зла… Мне думается,  что люди часто ложно понимают понятие свобода совести. А происходит это от того, что в нас самих не все ладно. Очевидно,  еще со времен Ноя,  осталось в нас нечто потаенное и даже  мерзкое, что уже  давно завладело всеми  нашими  помыслами, а значит и  сердцами…

Рано утром, когда в камере все спали, Оберегов  подошел  к спящему священнику и  внимательно смотрел на ладони отца Сергия.

В этот вечер в тюрьме был банный день.
К Оберегову стоявшему в тюремной бане очереди с тазом,  чтобы набрать горячей воды, подошел Горецкий  и указал на место, где в одиночестве  сидел «Мудрец».
Хиромант  кивает головой и, набрав воды в свой тазик,  подходит  к «Мудрецу».
— Ты, парень  на меня не  очень-то дуйся по поводу того, что я тебе вчера ответил  о  своем сыне. У нас эта тема закрыта. Не положено нам, понимаешь,  иметь  детей и  жен.
— Твоему парню действительно в скором времени угрожает опасность.
«Мудрец»  дает Оберегову в руки свою  мочалку,  а сам  ложится на каменное ложе. 
— Потри, старику спину. Вроде, как  мы делом заняты…
Оберегов  начинает намыливать  мочалку.
— Предположим, я тебе верю,  — продолжал рассуждать «Мудрец». —  И с «Хоботом» мне все ясно, он сам себя вчера выдал… Но вот о сыне… Что ему вообще может  угрожать, если мы с ним  даже  практически не виделись да и живет он под присмотром человека, которому я безгранично доверяю…
— Через воздействие на сына  могут  попытаться  здесь добиваться чего-то  от вас лично…  А потому,  будет лучше  спрятать  вам его   месяца на три. 
«Мудрец»  уже  присел на лавку и задумался.

Он вспомнил больничную палату, кровать на которой лежала молодая и красивая женщина.  Рядом сидел он сам, но годков  на пятнадцать  моложе и держал ладони женщины в своих руках.
И начал свой рассказ.
— Когда в палату вошел лечащий врач, я сразу обратился к нему с вопросом.
— Что с ней, доктор?
— Пока еще сам не понимаю. Все анализы показывают, что она абсолютно здорова, а жизнь медленно покидает ее организм.
— И часто у вас такое случается?
 — Впервые в моей практике…
— Может быть, ты  учился плохо или тебе  мало заплатили?  — наседал на него «Мудрец». — Ты не стесняйся.    Лучше сейчас скажи, чтобы не нужно было убивать тебя потом. Иначе… не дай Бог! 
— Это хорошо, что вы о Боге сами вспомнили. Мне думается, что надо бы священника позвать… В том, что она совершенно здорова, я не сомневаюсь.  Но есть случаи, когда подобное  состояние имеет в своей основе  некое  душевное заболевание…  А здесь уже нужен священник.
— Где у вас телефон?

В единственном на весь район храме ветхий священник венчал молодую пару.
— Венчается раб Божий Ипполит, рабе Божьей…
В это время, в  храм с оружием в руках вбежали два мордоворота.
— Всем на пол!
Молодожены, свидетели и гости не раздумывая, повалились на пол. Оставался стоять лишь  недоумевающий священник. Люди «Мудреца»,  подхватили батюшку под руки и практически вынесли из храма.
Первой пришла в себя невеста.
— Ах, ты, паскудник, это надо же такое придумать…  Лишь бы  только под венец со мной  не идти…  Вот, тебе… вот, тебе…
И начинает шлепать его по голове  букетом цветов, что был у нее в руках.
Мордовороты усадили оторопевшего батюшку в лимузин,  и тот понесся навстречу потоку машин… 

Вскоре его люди чуть ли не на руках внесли попа в палату. Вслед за ними вошел в палату и врач.
— Соизволите, судари, объясниться, что здесь собственно происходит?… И кто позволил вам прерывать начатое мною церковное таинство?
— Вон отсюда,  идиоты, никому ничего доверить нельзя, — прорычал «Мудрец».
Те тут же, не смотря на свои габариты, понимая, что перестарались, тут же мгновенно испарились.
— Отец,  хороший человек умирает…
— Тем более, я должен был взять все  необходимое для совершения таинства соборования и последующего причастия его Святыми Дарами…
— Батюшка, посмотрите, пожалуйста, эту женщину, — вступает в диалог доктор.   — Я не специалист, но мне кажется, что тут  имеет место  некая  болезнь духа….
Священник подходит к девушке. И внимательно всматривается в ее лицо.  Затем троекратно перекрещивает её со словами: «Во имя Отца, И Сына, И Святого Духа».
—  Радость моя, если ты меня только  слышишь, то именем Господа и Бога нашего Иисуса Христа, прошу тебя,  дай мне какой-либо знак…
И женщина вдруг делает попытку сказать что-то, но звук гаснет, так и не вырвавшись,   и она снова закрывает рот.
«Мудрец» и врач,  видя это,  обмениваются  удивленными  взглядами.
— Могу лишь предположить, что сие не  есть вменяемое ей за  личный грех. Иногда дети несут подобные испытания за грехи своих родных и близких… 
—  И за чей же грех она страдает? — произнес «Мудрец».
— Пока не ведаю. Приди, сынок,  завтра утром  ко мне в храм. Я помолюсь ночью.  И  если будет на то воля Божия, то и ответ тебе дам, и подскажу, как  ей помочь…  А теперь скажи своим бугаям, пусть назад меня отвезут… Как бы там   еще чья-то  судьба не порушилась…
Оберегов внимательно выслушал рассказ «Мудреца» и задал вопрос
— И что же он тебе утром   тот поп поведал?
 — Сначала мне показалось, что он какой-то бред городит, мол в её родне кто-то  храм осквернил… Но  я  дал себе слово, сначала сам все проверю, а там уже и решу, что мне делать.
— Проверил?
— Два дня  её отца с матерью водкой поил, кормил  до отвала, а  в сортир не отпускал…  Не долго они упирались, и   вспомнили-таки, как их  родитель   действительно  храм  у себя на селе разорял… Сами-то они малыми были, но молва, что вокруг этого дела разнеслась,   коснулась и их чуткого уха. А случилось там тогда вот что...

…Хор из трех ветхих  богомольных старушек пел «Херувимскую». Когда священник вышел на солею с  чашей,  к которой находятся  Святые  Дары,  двери храма распахнулись  настежь  и вошел  молодой комиссар в кожанке,  с двумя красноармейцами и несколькими сочувствующим новой  власти.
Комиссар подошел к самой солее.
— Что же ты замолчал, старик,  и не желаешь многолетия советской власти…
— Я уже однажды дал присягу на честь и верность Господу и Богу нашему Иисусу Христу… А посему честью своей, в угоду какой либо власти,  более не торгую…
И священник вошел в алтарь, чтобы поставить на престол чашу со святыми дарами.
— Значит,  отказываешься  служить идеалам  мировой революции?
— Каким идеалам?   Ты на руки-то свои посмотри,  сынок, они же у тебя по локоть в крови…   твоих братьев и сестер во Христе… 
Но закончить фраз  комиссар ему не дал,  выстрелив  священнику прямо в сердце.
Певчие старушки и редкие прихожане в рёв.
— Властью, мне данной, — зазвучал победный голос комиссара, — сей рассадник мракобесия и контрреволюции  закрывается…  После всеобщей победы мирового  пролетариата в этом здании будет открыт  клуб  для сознательного крестьянства…

Мы же вновь возвращаемся в баню, где Оберегов  внимательно слушает рассказ «Мудреца».
— Вот после этого наш прадед и решился  перед комиссаром покрасоваться. Перешагнул он через лежавшего на полу убитого попа и схватил  чашу из серебра с каменьями драгоценными, что поп на престол поставил, а содержимое той чаши  тут же и выплеснул   на пол…
Старушки, что всё еще оставались в храме,  как увидели, что он натворил,  в сей же миг  на колени попадали,  и снова в плач… 
И вдруг видит комиссар, что в чаше той настоящее мясо и кровь человеческая… Тут его  чуть столбняк не хватил. Он,  по глупости своей,  подумал, что  поп, им убиенный, человеческим мясом питался… Тут же велел собаку в храм завести. А пес упирается… Не берет того, что на полу лежит… Вырвался и умчался куда-то, скуля…
— И чем же там все закончилось?
— Красноармейцы с оружием в руках уже  начала вытеснять всех  из  храма, когда к комиссару, который уже забрал себе дорогую чашу,   прорвалась одна из  старушек.
— Еже ли  ты  тут нова  власть, то дозволь  батюшку похоронить по  человечески… Не оставлять же мертвого  в  храме…
И  не дожидаясь его ответа, быстро  юркнула  в алтарь.
Старушка  подошла к тому месту, где было выплеснуто содержимое чаши. И тут на её глазах — то самое мясо плоти Христовой  и  Его же кровь —  неожиданно вновь обратились  в хлеб и вино, что убиенный священник  использовал в церковном таинстве…
Все, кто продолжал оставаться у входа в храм, видели, как солдаты забивали дверь досками, понимая,  какая мученическая смерть теперь  ждет  певчую старушку.  Позже вспомнили и о том, что  сброшенный  в этот момент   многопудовый  колокол,  упав на землю, прежде чем раскололся  надвое, тяжело вздохнул.  Но и это еще был не финал. Местные стали замечать, что по утрам в храме звучит красивый женский голос и через  месяц все же рискнули открыть свой храм.  К своему удивлению они  застали ту  старушку живой…  Она, как оказалось, всё это время питалась крохами сохраненных ею Святых Даров.
—  Пусть так!   Поп-то, что тебе что  сказал?
— Говорит, что  женщина не умерла еще, но спит. И если мы замолим тот прародительский грех, то она останется жить…
«Мудрец» на какое-то время замолчал, а  хиромант  его не неволил.
— Замолить… Знать  бы еще как…  — продолжал сетовать «Мудрец». — В общем,  не поверил я тогда попу.  Забрал свою любимую из больницы, повез ее в Израиль, к лучшим в мире докторам.  Поверишь ли, но и те, после долгих исследований,  говорят, что ладушка моя совершенно здоровая… И что  не к докторам ее нужно было везти, а к какой-либо опытной знахарке… Стали мы  знахарку искать… да время потеряли… И время,  и её. И остался у меня от нее только сын, которому тогда лишь пять лет исполнилось…  А теперь ты говоришь, что и ему опасность угрожает… 
К «Мудрецу» и Оберегову подходит надзиратель Хохлов.
— Вам пора, следующая смена уже ждет…
«Мудрец»  согласно кивает головой. И,   обтянутый простыней, словно римский патриций,  медленно  идет к выходу из помывочного отделения.
Оберегов  шел за ним.
Замыкает шествие конвойный Хохлов. Но прежде, чем вышел, он еще раз окинул взглядом все помещение.

Маша — жена прокурора Солодова   накрывала стол для завтрака.
Сам прокурор сидел за своим рабочим столом,   неспешно и тщательно  чистит пистолет.
Жена  постучалась в дверь его рабочий кабинет.
— Сережа, отвлекись от своей игрушки. Неужели за столько лет еще не наигрался?  Пойдем,  завтракать.
Солодов начинает неторопливо собирать пистолет.
— Дай мне ещё минуту…
— Зачем ты его достал?
— Давно не чистил… 
Жена стояла  у дверей и молча  наблюдала  за тем, как он убирал пистолет в небольшой сейф.
Он, проходя мимо неё, улыбается  и, обнимая за плечи, увел столовую.
Сначала Солодов ждал,  когда на изогнутый стул  сядет его жена и лишь после того, как он помог  ей подвинуть её стул  к столу,  то и сам  прошел на свое место.
И какое-то время  молча смотрел на накрытый стол.
— Ты знаешь, Маша. Я вот сидел сейчас и вспомнил один эпизод из той,   еще нашей  военной жизни. Мы уже знали, что враг окончательно  разбит. Еще день, от силы два,  и  объявят о Победе….  А тут вдруг общее построение  разведбатальона и объявляют приказ о захвате транспорта, на котором вывозилась вся секретная документация Абвера. И нужны мол только добровольцы… И все стоят не шелохнувшись,  понимая что пройдя всю войну, можно нелепо  погибнуть в её самый последний день.
Жена внимательно  его слушает.
— Я тебе этого никогда  ещё не рассказывал. Вот тогда-то  Иван Богатов  и сделал шаг вперед.   Один из всего батальона.  А потом уж и я за ним сделал свой выбор. В общем  весь батальон  вышел на выполнение того последнего, как оказалось задания. Архив захватили, но очень  дорогой ценой.  В живых  осталось нас тогда  лишь шесть человек. А до  сегодняшнего дня  дожили только  мы  с Иваном.
 — Ты куда-то должен  ехать?
— Да,  включили в состав группы  инспекционной  проверки  одной из наших тюрем   по линии Министерства юстиции.
— Я  очень люблю тебя, Сережа… И хочу, чтобы ты, когда будешь там… в этой своей инспекционной  поездке,  помнил об этом.
— Прости меня, родная, если я тебя,  когда  обидел ненароком…
— Бог простит!  Прости и ты меня, дорогой и любимый мой человек…
И какое-то время они сидели, не прикасаясь к еде, молча,  глядя друг на друга, словно желая навсегда сохранить в своей памяти…

На следующее утро знакомый нам генерал-лейтенант Милорадов,   руководитель  одного из отделов Федеральной Службы Безопасности России уже зная, что   прокурор области Солодов, как рядовой сотрудник Минюста, едет на встречу с Обереговым,   снова вызвал к себе капитана Муравьева.
— Видно поторопился ты, капитан, когда увидел, что дело с миллионами Ерофеева бесперспективное и  уехал из Сибири.
— Вы что-то узнали, господин генерал?
— Узнал, что над этой же темой работает наш генерал Богатов и то, что его боевой товарищ прокурор Солодов направляется в тюрьму, где сидит хиромант  Оберегов и священник Ильин.
— Ильин?  Этот студент?
— Уже несколько лет, как священник.  И  адвокат у него  Корецкий.
— Адвокат покойного Ерофеева. 
— Вот именно. И мне не очень понятно,  что же там происходит на самом деле.
— Что прикажете делать?
— Лети туда.  Главная твоя задача — это любым способом выяснить, что  именно прокурору скажет  хиромант Оберегов.  Впереди выборы, а значит и возможная смена руководства  у нас. Как бы этот старый лис  Богатов нас не опередил…
— Вы сказали любым…
— Все верно, а победителей, как известно не судят.

На сей раз банкир Натан Иосифович обедал  с адвокатом Корецким.
Официант подал уже осетрину и,  поставив изысканное блюдо в центр стола, удалился.
— Мне льстит, Натан Иосифович, ваше внимание к моей скромной персоне.  У вас, кроме меня, насколько я знаю,  своих адвокатов  пруд пруди… Чем же я могу быть для вас полезным?
— Я не из тех, кто ходит вокруг да около.  Кстати, вы почти ничего не едите… Если это от волнения, то лучше хорошо  поесть, по крайней мере, отягченный работой желудок, не даст подняться и артериальному давлению.
Корецкий мгновенно реагирует на слова банкира и, пытаясь ему понравиться,  даже чуть переигрывает, накладывая себе на тарелку куски сочной осетрины, чуть более, чем это принято.
Натан Иосифович дает ему возможность  начать пережевывать рыбу и,  когда увидел, что тот полностью увлекся едой, неожиданно задает  новый  вопрос.
— Ты почему же, червь бумажный, не сказал, что твой Ерофеев работал с «Брюзгой»? 
— С Карлом Августовичем?
— Это он для тебя  Карл Августович,  а для меня, как был, так и остался мелким уголовником «Брюзгой».  Какие задания он выполнял для Ерофеева?
— Извините, я этого не знал, а ведь был таким импозантным мужчиной…
— Я тебя не об этом спрашиваю. Чем для Ерофеева занимался «Брюзга».
— Знаю, что они нашли с десяток кладов в каменных кладках старинных особняков. Но почти все те деньги я сам переправлял на счета детских домов…
— Хрен с этими детским домами. Меня интересуют Оберегов и Ильин…
— Могу предположить, что он занимался их новыми паспортами.
— Фамилии, на которые они оформлены знаешь?
— Нет… Все денежные договоренности с ними оформлялись по их настоящим паспортам.
— Понятно, тогда спросим самого «Брюзгу».


В следующий раз  начальник  службы безопасности Натана Иосифовича — Богачев  появлялся при подаче десерта.
— Как же ты сегодня вовремя, как раз есть чем  в тебя запустить? 
— Вы же сами…
— Как же мне надоело это твое: вы же сами… Что я сам?
— Сами попросили меня узнать,  кто крышует тюрьму, где Ильин сидит.
— Узнал?
— Есть там некто по кличке «Мудрец». Под ним вся  тюрьма ходит.
— Дальше.
— И вот один опустившийся  урка,   за дозу наркоты,  вспомнил,  что у  «Мудреца» есть  родной сын…
— Вспомнил,   говоришь?
— Это было последнее, что он вспомнил перед своей смертью.  Прибывшие медики зафиксировали передозировку…
— Ну, ничего тебе доверить нельзя.  Ладно. И где этот сын?
— Адрес  уже   выяснили,  это под Москвой,   сегодня ночью  мои ребята будут их  брать, как говорится,  тепленькими…
— Только не переусердствуйте там.  А потом посмотрим, кто из нас двоих окажется  мудрее. Я или этот «Мудрец»…
— И еще. Хорошо бы  устроить встречу моей сестры Ренаты  с начальником караульной службы тюрьмы в которой сидит Ильин… С неким майором Тулиевым…   
—  Хорошо, поступай, как считаешь нужным. И обо всем сразу же мне докладывай.

Во время очередной прогулки  заключенных Оберегов и отец Сергей вели негромкий разговор.
— Я много читал  о знаках на руках каждого человека, которые, если верить пророку Иову,  накладывает  на ладонях сам Господь, — сказал хиромант.
—  «На руку всякого человека Он (Господь) налагает печать для вразумления всех людей, сотворенных Им», — произнес цитату в ответ Ильин.
— Наизусть цитируешь!
— Просто хочу обратить твое внимание на то, что накладывать некие сокровенные знаки — сие есть прерогатива лишь Творца, но никто не позволял человеку пытаться заглядывать в чужие ладони и искушать своими разгадками и без того греховное человечество.
— Но если я действительно могу видеть всё, что было в жизни того или иного человека…
— Не всё, что было или будет, а лишь то, что кто-то решит тебя показать. Старцы, например, говорили об этом же. То есть, что не ты, а бесенок,  тот действительно может заглядывать в прошлое любого человека…
— То есть?   Причем тут бесенок?
— Да потому, что именно  он  всегда  стоит подле каждого из вас. Вот он-то и слышит  каждый вопрос,  обращенный к тебе  и бежит потом  стремглав в то самое время и место, про которое  интересуется тот или иной человек. И всё там внимательно до мельчайших подробностей высматривает. А потому эти самые подробности, что он тебе потом  на ушко  нашепчет,  а уже твои уста будут смущать доверчивых людей точностью описанных  деталей. И далее, опять же, но уже  по иной подсказке, и  ты сам начинаешь  вить из этого простака веревки. А он беспрекословно будет подчиняться уже чужой воли, веря каждому твоему слово… И вслед за тобой… угодит-таки  в ловушка,  расставленную для вас  обоих  лукавым… 
— Я понимаю,  о чем ты.  А сейчас хотел бы спросить тебя о смысле еще одного явления…
— Это ты о чем?
— О печати антихриста на  правой руке…   Мне думается, что  лукавый  непременно желая поставить свою именно на правой ладони, пытается этим, как бы затмить ею  уже существующую у нас на ладони  печать,  данную нам от Бога…
— Интересная версия. И все же я бы не советовал вообще никому заглядывать в запредельное… И пытаться понять то, что до поры не открыто нам Самим Творцом…
— Что так?
— Хорошо, так уж и быть расскажу тебе одну притчу. Проснулся как-то один человек и вдруг видит, что вместо пупка у него винт в животе. Попытался подобрать он к тому винту отвертку, но только ни одна из них не подошла. И тогда его пытливый ум смастерил особую отвертку… и,  в конце концов, он добился своего - винт тот начал ему поддаваться. Сколько уж времени он его выкручивал,  не ведаю, а врать не стану. Но,  в конце концов,  выкрутил он   тот винт…
— Ну…
—  Задница у него   и отвалилась… 
— Смешно. Однако напомню тебе о том, как однажды ученики Христа попытались запретить кому-то  именем Иисуса  изгонять бесов по той лишь причине, что тот не ходил с ними.
— Раз уж ты упомянул, напомню, что именно ответил им Христос:  «Не мешайте ему! Всякий, кто именем Моим творит чудо, не сможет вскоре злословить Меня. Ибо,  кто не против нас, тот за нас…
—  Значит, выходит, что можно…
— А ты точно, прежде чем глядеть на чьи-то ладони, призываешь в помощь Иисуса Христа?  Молчишь… Это правильно, ибо ложь в таком деле разрушительна. В особенности, в нашим отношениях.

В одной из квартир пригорода Москвы  моложавый, но уже весь седой  мужчина за столом читал газету.
Это — «Седой».
В соседней комнате подросток лет пятнадцати работал на компьютере. Когда раздался звонок у входной двери, то подросток бросив взгляд в дверной проем,  увидел, как «Седой» с кем-то разговаривает.
— «Малыш», у тебя десять минут на сборы,  — сказал встревоженный чем-то мужчина, войдя в комнату к подростку.  — Возьми только  самое нужное.
— Мы сюда еще вернемся?
— Вряд ли…
— Может быть,  ты когда-нибудь объяснишь мне, почему мы не можем жить как все нормальные люди?  И  где все-таки  мой отец?
— Только не сейчас…  Компьютер можешь оставить здесь, ты все равно хотел его  сменить…
— Тогда мне нужно некоторое время, что бы уничтожить всё, что хранит его память…
И он начиная быстро  работать на клавиатуре, продолжал разговор:
— Если бы люди обладали этой уникальной способностью мгновенно сбрасывать в корзину все,  что так или иначе связано  в их   памяти со злом. Ну, вот и все… Как видишь, я уложился в отведенное тобой время… 
— Ты у нас еще и философ.
— Мысли вслух. А пистолет ты мне сегодня дашь?
— Зачем тебе оружие?
— Лично  мне оно и не нужно… Во-первых мне хочется понять,  насколько ты мне доверяешь, а во-вторых,  если что-то случиться, то   я смог бы  с его помощью  защищать  тебя…
— А как же тогда слова Спасителя: поднявший меч, от меча и погибнет?  —  произнес «Седой», улыбаясь.
— А вот тут старче, пожалуй, что ты меня сегодня умыл…
Они выходят на лестничную клетку,  и «Слепой»  закрывает входную   дверь квартиры на ключ.
— Мы не выключили   свет, — заметил подросток.
— Пусть считают, что мы дома.
И  они садятся в поджидающую их машину.

В тюремную библиотеку, где сидит «Мудрец» входит начальник тюрьмы полковник Лисицын.
— Здравствуйте, Светлана Анатольевна, как ваше самочувствие?
— Спасибо, уже лучше… 
— Что у нас с читающим контингентом?
— Постоянно   читающих около 60%, остальные приходят редко. Журналы полистают и уходят.
— А в тематическом плане?
— Не поверите, детективы нынче не в почете, почти все перешли на классику и несколько человек увлекаются даже философией…
— Значит, по весне, следует ожидать новой революции…
— Шутите?
— Ничуть…  Кстати, вас доктор просил  к нему сейчас зайти… Ступайте, а я пока тут за всем присмотрю… С давление  шутить не следует…
— Я быстро…

Начальник тюрьмы подошёл, к сидящему в одиночестве, «Мудрецу».
— Что читаем?
— Письмо Ваньки Жукова… Помните? «Дорогой дедушка,  Константин Макарович»…
 — И что же  он просит у дедушки?
— Просит,  что бы вы  разрешили, для пригляда за ним,  посадить его месяца на два-три  со мной в одну  камеру…
— И что мне с этого?
— Отсутствие каких-либо революционных потрясений по весне…
— И где он  этот  ваш внучек?
— В машине дожидается за воротами.
— Кто там с ним?
—  «Седой»…
— Какие люди нам сегодня честь оказали… Считай, что договорились.
Входит библиотекарша.
— Ну, что Светлана Анатольевна?
— Всё нормально, спасибо вам за внимание.
— И вам  не болеть…
И начальник тюрьмы вышел из библиотеки.

С утра в  понедельник  майор Алмазов подъехал к  тюрьме,  в которой сидел батюшка Сергий. 
Ворота открылись,  и он въехал во внутренний  дворик. И через несколько минут Алмазов уже входил  в комнату для допросов, куда вскоре был  доставлен и Ильин.
— Здравствуй,  отче!  Был  в областном центре и только вчера вечером узнал,  что ты тут в чем-то  обвиняешься.  Поверишь, когда ты был  рядом, то  я  и не думал, что может наступить такой момент, когда  мне станет тебя,   по человечески не хватать.
— Мне это ощущение и самому знакомо. Знал бы ты, как и я рад тебя видеть…
— В двух словах можешь рассказать, что там у вас произошло.
— Можно и в двух. Сидел весь вечер дома готовился к службе, а утром приезжают из милиции и забирают, обвинив в убийстве моей молодой прихожанки.
— А что тебе предъявили на допросе?
— Показали нож, которым я, якобы,  её убил.
— А что за нож?
— Да в том-то и дело, что мой нож. Он у меня пропал за пару дней до этого.  Слушай, Иннокентий. Со мной в камере сидит Оберегов. Он хиромант. Предложил,  мне чтобы я показал  ему свои ладони и тогда он расскажет,  что там было на самом деле.
— Тебе вроде, как по сану не положено в это верить.
— Мне да… Но, я видел в камере реакцию  зрелых мужиков которым он давал возможность видеть своё прошлое… Это впечатляет.
— А то, что касается этого Оберегова. Он действительно хиромант. Я слышал о том, как  ему встречу устроили с нашим губернатором.  Что-то он тому сказал, а тот не поверил ни единому его слову и через неделю попал в автомобильную катастрофу о чем его и предупреждал Оберегов. Вот теперь наша прокуратура пытается  узнать откуда он знал о готовящемся покушении…  В каких ты с ним отношениях?
— Да вроде в нормальных. Знать бы  кому мой арест  понадобился.
— Кажется,  я начинаю догадываться. Тут по сводкам  прошла информация, что в Москве покончил жизнь самоубийством вор по кличке «Брюзга»
— Карл Августович?   Этот не мог на себя руки наложить. Душа творческая…
— И я об этом же подумал. А ведь это он нам доставал паспорта для поездки в Европу?
— Да.
— Выходит, что ищут подходы к нам.  Следовательно,  твой арест и убийство Карла Августовича  лишь звенья одной цепочки.
— Получается, что так… 
— Поэтому-то тебя надо срочно отсюда вытаскивать пока сокамерники  не пришибли до смерти.
— И как ты собираешься это сделать?
— Найду настоящего убийцу этой девушки.  И твой хиромант думаю, что мне в этом поможет.  Сейчас надо быть в конторе, а завтра приеду и вызову его на беседу.

Когда отец Сергий вернулся в камеру, то увидел, как  сокамерники уплетают принесенную кому-то передачу.
А затем увидел и двух  новых   заключенных.
Один  невысокий и хорошо сложенный  подросток,  которого мы уже знаем, как сына «Мудреца»  с именем  «Малыш».
А второй молодой мужчина восточного типа.
— Саид, ты как здесь оказался? — обратился к мужчине восточного типа «Хобот»
— Так ведь, стреляли… — подхватил его шутку «Скряга».
Все улыбаются, вспоминая героев полюбившегося  фильма «Белое солнце пустыни»
— Я уже тебе говорил, что  не Саид  я, а  Тулиген, казах…  Тулиген  - человек…
— А я тогда кто? — продолжает диалог «Скряга».
— Ты тоже человек…  — отвечает Тулиген.
— Знаю я вашего брата… — вновь напоминает о себе «Хобот».
— Знаешь моего брата? — обрадовался Тулиген.  — Он тоже хороший  человек…
Все невольно улыбаются.
Отдельно за столом у окна пьет чай «Мудрец».

Вечером, в тюремной бане «Мудрец»  уже сам подошел к Оберегову.
 «Хобот» проводил  экстрасенса  встревоженным взглядом.
— Спасибо тебе, парень, — говорит ему негромко «Мудрец».
— За что?
— Вчера ночью, предварительно подперев двери,  подожгли дом, в котором жил мой сын.
— Думаю, что это только начало.  Этим пожаром они  могли просто предупредить о серьезности своих намерений…   
— Возможно, что и так.
— Я так понимаю, что вы его решили здесь спрятать.
— Горецкий  будет за ним присматривать. А что с батюшкой?
— Я краем глаза видел его ладонь. Он действительно никого  не убивал.
— Что же он тогда сам не хотел, чтобы ты посмотрел на его ладони…
— Наверное,  сан не позволяет. Кстати, он мне вчера  рассказал  об одном случае, который случился в его роду. Давно, правда, это было. Оказывается его прапрабабка  умела считывать с ладоней такие мельчайшие подробности человеческих судеб, что её за это местные  прозвали  колдуньей и даже побаивались, честно говоря.  И вот однажды ей,  уже в пожилом возрасте,  в лесу встретился  некий Старец.  Она испугалась, но виду не подала. А тот подошел и  ласково сказал ей всего лишь несколько слов.  Типа того, что — дочка,  если не перестанешь читать по ладоням, то Господь тебя  сильно накажет. И пропал, словно его и не было.  Женщина,  вернувшись из лесу, тут же дала себе зарок, что более никогда в жизни не станет читать по ладоням…  Так вот я думаю, что наш отец Иоанн, не хочет, чтобы и меня когда-либо  за этот  же грех  Бог наказал…
— Интересную историю ты мне поведал. А теперь давай по делу, тебе что-то от меня нужно?  — спросил «Мудрец», вновь растягиваясь на каменном лежаке и передавая Оберегову намыленную мочалка.
— У меня есть деньги.   
— Нашел, чем меня удивить.
— Я не об этом,   просто  я тут в тюрьме храм небольшой хочу выстроить в честь Богородицы… Да и свои грехи этим как-то замолить.
— Доброе дело,  и что же?
— Мне нужно как-то снять эти деньги со своих счетов.  А самому  мне не дадут до них добраться…  А если и дадут взять из банковских сейфов,  до дальше ста метров  я их по улице  не пронесу.   
— Я подумаю, чем тебе помочь…  И спину-то потри, а то народ на нас уже коситься.

Чуть позже в кабинете Тулиева заключенный по кличке «Хобот» за столом  пил  чай  с печеньем. 
— Как тут за двадцать метров что-нибудь услышать. Шум воды, шайки грохочут, да и вообще.  Но перетирали  о чем-то они долго…
— Глаз не спускай с обоих… И чуть что сразу же ко мне…
— Мне бы причину какую, чтобы не засветиться частыми вызовами к вам.  К врачу, например… — сказал, «Хобот», вставая.
— Это дело поправимое. Я предупрежу врача, что у тебя часто повышается  кровяное давление…  Согласен?
— Давление — это хорошо!
— Значит согласен?
— А почему бы и нет?...
И тут же Тулиев ударом кулаком  бьет его в лицо.
Заключенный падает и понимает, что из носа потекла настоящая кровь.
Тулиев вызывает конвоира.
— Отведи его к  врачу и пусть проверят у него давление.   Ступай, «Хобот» да не накапай здесь…


Глава V.
«Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
время рождаться, и время умирать; время насаждать,
и время вырывать посаженное;
время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить;
время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать;
время разбрасывать камни, и время собирать камни…»
Книга Екклесиаста:  3, 1-5


Утром следующего дня Оберегова ввели в комнату  для допросов, где его ждал полковник  Солодов.
— Присаживайтесь, Оберегов.  У нас с вами предстоит длинный и серьезный разговор. Я, как представитель Министерства юстиции ознакомился с вашим делом. Для начала хотел бы знать, есть ли у вас претензии  по содержанию?
— Нет!
— Тогда по вашему делу. Скажу прямо, я обнаружил  грубые ошибки в ведении следствия  работником прокуратуры  Митником.
 — Оставьте всё как есть. У меня нет претензий ни к следствию, ни  к суду…  Если у вас ко мне есть какое-то дело, то говорите сразу.
— Нам действительно  нужна ваша помощь, но помощь, как  хироманта…
— Кому нам?
— Федеральной службе безопасности…  К нам в руки попал один важный документ, хотелось бы, чтобы вы помогли  узнать что-либо о хозяине вот этих ладоней…
И Солодов разложил перед  Сергеем  привезенные  фотографии…
— Почему я должен вам верить?
Солодов достает свое удостоверение и передает его Оберегову.
— Ни хрена  себе, какая  шишка по мою душу пожаловала… А зачем же весь этот маскарад с переодеванием в форму сотрудника Минюста?
— В первую очередь, чтобы не подставить вас…
— Да  я сам  по глупости уже  давно  подставился…
— Посмотрите  снимки, пожалуйста!  Просто посмотрите…
— Я вам ничего не обещаю.
— Согласен.
И Оберегов  начинает  внимательно  и тщательно рассматривать, привезенные полковником Солодовым фотоснимки кисти руки.
Через несколько минут Оберегов откладывает фотоснимки в сторону. И какое-то время внимательно смотрит на высший офицерский чин прокуратуры.
—   Фамилию, имя и отчество я вам сказать не смогу, но кое-какие детали биографии, возраст, болезни — постараюсь описать.
Солодов достает диктофон.
— Вы не против?
— Включайте!   Возраст около 50 лет…  Особые приметы и черты характера…
В течение последующих десяти минут хиромант самым подробным образом описал владельца тех ладоней и добавляет:
— Мне нужно  срочно увидеть  руки…  Президента страны!  Не знаю, как вы это сделаете. Поверьте мне,  это очень важно!
Солодов замер, не зная, что и ответить, но на всякий случай   выключил диктофон  и убрал его в свой портфель.

Ранним утром следующего дня Солодов выехал в аэропорт.
Проанализировав  вчерашнюю встречу с Обереговым, он хорошо понимал, что описания, которые он сейчас вез своему другу  - генералу ФСБ   Богатову могут  помочь ему  в раскрытии заговора против первого лица государства в  преддверии новых выборов Президента страны.

Однако, машине  Солодова   преграждает путь  лесовоз.
Офицер  несколько раз нажал на клаксон, подавая звуковой сигнал, а затем вынужден  был   выйти из машины и попытаться  узнать,  в чем дело.
Он подошел  к кабине   водителя.
— Милейший, что с вами?  Вам плохо?
И тогда, он, взявшись рукой за дверную ручку,   поднялся на ступеньку, чтобы заглянуть в кабину.
Первое, что он увидел,  был мертвый водитель лесовоза.
А потом, когда поднял голову, то и направленный на него ствол  пистолета.
Раздался выстрел.
Когда нападавший убедился, что лежавший на дороге  Солодов  мертв, он  подошел к его машине  и вытащил из неё  портфель. 
И лишь после этого,  рукой подал знак  тому, кто сидел в  машине, что стояла на обочине дороги метров за сто до места убийства прокурора Солодова.
Когда машина с неизвестным  приблизилась  к киллеру почти вплотную, сидевший в ней капитан Муравьев,  уже сам  выстрелил в убийцу прокурора,  а потом подобрал,   выпавший из его рук портфель,  и  его машина  быстро уезжает с места преступления.

На следующий день кассету с диалогом полковника Солодова и хироманта Оберегова уже прослушивал генерал-лейтенант Милорадов.

В квартире майора Тулеева  не спали.
При свете  ночника был виден он и жена, которые рядом.
— Уеду я, домой завтра.  К  родителям, на родину  вернусь. Лучше с ними свой век доживать буду,   чем непонятно с кем…  Поверишь, холодно мне с тобой почему-то, Тулиев.  И твои майорские звезды не греют больше мою душу. Чувствую, что  смертью от тебя  уже веет…
Тулиев молчит.
— Вот и хорошо, что ты  даже не возражаешь.  А  может быть и у тебя  все еще и образуется.   Найдешь себе другую женщину. Глядишь,    тебе  еще Господь  и детишек пошлет с  молодой-то  женой.   А меня  просто забудь, забудь,  как  плохой сон…   
Тулиев встает  с кровати и подходит  к окну.
Женщина,  продолжая лежать на кровати, заплакала.

Генерал Богатов прежде чем ехать на похороны полковника Солодова поехал к его жене. Войдя в открытую дверь квартиры генерал впервые увидел  Марию в траурном наряде.
— Проходи… Вот и осиротели мы с тобой, Ваня.  Сам-то ты как?  Все так же один, как перст?
 — Не нашел такой, как ты, а у Сергея разве отобьешь?  Хотя, если ты помнишь, то в Берлине я тебя тогда первый увидел…
— Вспомнил… Сколько лет с той поры прошло? 
Какое-то время они оба молчат.
— Может чашечку чая выпьешь?
— Не откажусь…
— Пройдем тогда на кухню.
И пока они шли, говорила:
— Прокуратура всю подготовку похорон  и расходы по поминкам  взяла на себя…  Думаю, что через час и мы с тобой  уже сможем   ехать  на церемонию прощания…   Только прошу тебя, будь рядом, боюсь, как бы мне  там  от волнения  не  завалиться… Присаживайся к столу.
Мария наливает ему чай.
— Спасибо, что приехал. Одной мне  было бы не по силам ехать на кладбище, чтобы увидеть его там… уже мертвым.   Сережа накануне своего отъезда тоже все молчал, о чем-то думал. Он и потом  почти всю ночь не спал. Очень он переживал,  как  бы ему тебя не подвести и помочь в этом вашем деле…  И я так думаю, что если ему пришлось  в мирное время  голову свою сложить, то это неспроста, то это значит,  что  вы на  правильном пути…
Богатов опускается на одно колено  и берет в свои ладони руку Марии и нежно их целует.
—Ты только не стесняйся, очень тебя прошу, если помощь,  какая нужна, только скажи, все сделаю… 
Генерал склонил  свою седую голову, а она, словно старшая сестра,  мягко несколько провела рукой по его волосам.

У могилы  прокурора  Солодова  стояли люди, пришедшие проводить его в последний путь. Много высших офицеров. Людей в строгих  черных костюмах. Работники областной администрации. В руках  у женщин  цветы. В центре жена Солодова Мария Августовна. 
Богатов произносит речь.
— Мне на всю мою жизнь запомнился один эпизод из прошедшей войны.   Это случилось буквально за день до нашей Победы…
Жена Солодова внимательно вслушивается в  слова боевого друга ее мужа.
— Теперь уже об этом можно и  рассказать.  Нашему  разведывательному батальону поручили захватить немецкий транспорт, который по нашим сведениям,  вывозил из Германии секретные документы Абвера.  Идти предложили только добровольцам. Операция была опасной,  а главное, навстречу этому конвою уже спешил   взвод американской  военной  секретной службы…  Признаюсь честно, как на духу, совсем не хотелось мне,   молодому капитану,   умирать в последний день войны…  И из всего батальона шаг вперед сделал только мой боевой товарищ - Сережа  Солодов… И лишь, глядя на него,  я сам, а за мной и другие бойцы  вышли тогда  вперед.  В живых нас  осталось тогда всего шесть человек, но архив это, будь он трижды проклят,  из-под самого носа у американцев мы  все же вывезли… Я искренне рад Проведению за то, что имел счастье воевать и жить с ним под одним небом,  учиться у него мудрости и удивительному жизнелюбию… Спи спокойно, дорогой мой брат и боевой товарищ. И хотя, как православному христианину, мне не должно судить… Но я возьму сей грех на свою душу и сумею  найти силы, чтобы покарать тех, кто лишил тебя самого ценного на земле — права жить,  любить и защищать своё родное Отечество, сохранять верность семье  и преданность в  любви,  дорожить мужской дружбой…
Ружейный салют заставил подняться в небо стаю птиц, вечно подбирающих остатки поминальных тризн православных, по давней традиции всё еще откупающих, не очень понятно у кого, кусок земли куда был отпущен гроб с покойником.

Когда начальник караульной службы тюрьмы майор Тулиев, возвращался домой, то увидел возле  шикарного Мерседеса не менее очаровательную женщину средних лет, голосующую на дороге.
Тулиев притормозил и увидел, что мужчина, что сидел за рулем, по всей видимости или пьян или спит.
В это время к его машине и  подошла Рената.
— Очень любезно, что вы остановились. Мой брат  немного перебрал и мне с трудом удалось заставить его немного поспать, чтобы  не разбиться.
— А чем же я могу вам помочь?
— Просто заберите меня из этой дыры…
— А как же он?
— Проспится, и  сам   приедет домой.
— Смотрите, вам виднее,  — сказал Тулиев и открыл перед ней дверцу своей машины.
После того, как машина с Ренатой и майором Тулиевым   скрылась с глаз,  завел двигатель своей машины и Богачев.

— Если бы вы знали, как я вам благодарна за эту услугу… — благодарила Рената офицера, когда машина притормозила у её дома.
— Это я вам благодарен за  время, проведенное с вами в пути.
— Мне хотелось бы  как-то  отблагодарить вас…
— Об этом даже не может идти и речи…
— И всё же…  А заезжайте ка сегодня  вечером в клуб «Орион»…
— Где казино?
— Да!  Мой брат там начальник охраны…  Хотя,  и  сам играет без конца.
— И чем же он себя тешит?
— Если только не пьет, то картами и  рулеткой…
— Когда-то и я  хорошо играл…  А может быть, действительно, приехать, вспомнить молодость… Тем более, если вы будете рядом…
— Тогда не прощаюсь.
Она нежно  поцеловала   офицера в щеку и выскочила из его машины.
И вечером они уже вместе были в казино.

У Тулиева полный стол фишек. Он крупно выиграл и даже немного растерян.
— Это лишь благодаря  вашему  присутствию… Это просто невозможно, чтобы так в жизни везло.  Эта наша неожиданная встреча на дороге, и теперь этот  выигрыш… Я уже начинаю бояться…
— Меня?
— Не вас, а боятся потерять вас…

Со стороны за майором Тулиевым и Ренатой наблюдали  Богачев и хозяин казино Званцев.
— Не много ли мы дали ему выиграть, как бы он,  одурев,  не сорвался с крючка…  —  спросил у начальника безопасности Натана Иосифовича человек, исполняющий обязанности директора казино.
— В самый раз, чтобы он поверил в свою судьбу… Он и завтра сюда прибежит, как миленький…  — произнес Богачев.
— И завтра дадим ему   выиграть?
— Теперь всё зависит от Ренаты…  Ей надо заставить его положить на  игровой стол всё, чем он в этой жизни располагает.  Надеюсь, что она добьётся этого.

Было уже далеко за полночь, когда Ренате принесла в постель  бокал с вином.
— А может быть, что-нибудь поешь? — спросила она.
—  Зачем, чтобы сразу же и заснуть? — спросил Тулиев, обнимая ее.
— Не устал?
— Ты меня точно погубишь…

Утро, когда они завтракали, Рената вдруг обратилась к нему с вопросом.
— Случайно это не у тебя в тюрьме сидит священник Ильин...
— Тот, который убил девушку?
— Да!
— Значит,  тебе от меня все-таки что-то нужно.
— Мне, нет… Брату…   Ты же  не ребенок. Давно должен был догадаться, что такие деньги  просто так не даются,  а встречи на дороге  нечаянными не бывают.
— А ведь я впервые в своей жизни   был по настоящему счастлив.
— Верю, если принять во внимание, что уже много лет вокруг тебя только уголовники… 
—  И уже начал бояться, что  после своего развода и  до конца жизни  так и останусь один.
— Ты и так  будешь один, только при этом,  своё одиночество можешь сделать роскошным…      
— И без тебя?
— Этого я еще не решила…
— Ты дашь мне шанс…
 — А мой брат немалые деньги…
— Объясни…
— Есть основания предполагать, что этот поп знает коды секретных сейфов  покойного олигарха Ерофеева… А это уже миллионы  не рублей, а долларов…
Тулиев на мгновение  задумался.
— Что нужно сделать?
— Самую малость. Просто создай вокруг него  такую обстановку, чтобы он начал беспокоиться за свою жизнь и  вынужден был бы  искать  тех, кому  сможет  доверить имеющиеся у него  тайны… А дальше,  этих людей поведем уже мы вместе… Не век же тебя в майорах ходить.
После этих слов Рената притянула его к себе, чтобы еще и жарким поцелуем подсластить пилюлю, которую он уже заглотнул.

Днем в кабинет майора Тулиева конвойные ввели «Хобота».
— Располагайся поудобнее, разговор у нас будет серьезный…
— А сигареткой угостите, гражданин начальник.
— За твое примерное доносительство мне и целой пачки не жалко…
— Зачем вы так со мной?  Я  же искренне встал на путь исправления…
— Таких, как ты, «Хобот», только могила исправляет.
Уголовник уже размял сигарету и теперь ждет, когда  начальник даст прикурить.
Тулиев держал в руках свою зажигалку, но дать прикурить от нее заключенному не спешил.
— Что нового в камере?
— Будто бы вы не знаете…  Поп стал  нужнее нужника и голой попки паренька…   Кстати, ладного паренька  к нам в  хату  пристроили.  За это вам  особое «мерси буку»…
— Оставь прибаутки для сокамерников.   Я слышал, что поп тебя  одним ударом уложил… И тебя, и «Скрягу»…
«Хобот» молчит и все крутит в пальцах сигарету в надежде на получение огня.
— Ну, ладно. Я тебя позвал не за этим.  Долги пришло время отдавать…
— Всё, что прикажете, гражданин начальник.
— Ну, смотри, если только проколешься…  Слушай меня внимательно.  Завтра,  когда понесут  обед….

И этот день наступил.
Когда принесли пищу, то заключенные выстроились в очередь.
Горецкий первым  взял  то, что было положено  в плошку для «Мудреца» и понес тарелку к нему.
Вскоре подошла очередь батюшки.
В тот момент, когда Ильин собрался,  было протянуть свою  руку, чтобы  взять тарелку  с кашей, его   окликнул «Хобот».
— Святой отец!
Ильин обернулся на крик.
Оберегов  и «Малыш»   видят,  как в этот момент кто-то из  тюремной обслуги  подменил священнику тарелку с кашей.
— Не поверишь, поблазнилось,  будто бы над тобой…   ангел с крылышками пролетел…  — скаля зубы, произнес «Хобот».
— Прошу не садитесь,  — неожиданно для всех произнес священник. — Давайте, сегодня хотя бы  раз  попробуем помолиться  перед  трапезой,
«Хобот» мелко заржал, уткнувшись в свою тарелку.
— Начинается светопреставление… — вслед за «Хоботом», произнес «Скряга».
И вдруг  все сидящие за общим  столом, включая «Мудреца»  встают.
 «Малыш» видит, как в этот момент Оберегов  быстро меняет свою тарелку на тарелку отца Сергия.
И  в камере впервые зазвучали слова молитвы «Отче наш».
— А теперь садитесь и приятного всем аппетита!

 — Во всем этом  есть  нечто потаенное,  — начал размышлять вслух «Бухгалтер».  — Помню, когда маленьким был, так  одна старушка эту молитву у нас в доме перед едой  читала и всё  с  себя рукой еще что-то  стряхивала…  Словно некий  заговор перед едой творила…
— Не обманываем ли мы сами себя таким образом?  Так ведь и глиняный катушек может манной небесной показаться… — отозвался на это Горецкий.
— А ты, Горецкий, крестись, если тебе, что кажется…   — вступил в диалог «Хобот». — А мы, глядя на тебя,  повторять будем. И будет у нас  не «хата», а рай.   «Мудрец» - он и так у нас более Бога уже  почитается.   Поп с хиромантом  за архангелов  сойдут… 
Все весело хохочут.
Оберегов,  после нескольких ложек, неожиданно вскрикнув, роняет ложку и прикрывает рот рукой. Между пальцев начинает обильно сочится кровь.
— Не иначе, как стекло в кашу подмешали…  — высказывает предположение «Бухгалтер».
Ильин встает из-за стола,  берет свое полотенце и льет на него немного воды,  а затем, отжав, подает Оберегову. Тот прикладывает его ко рту.
— Что, больно? — подал голос «Хобот».  Терпи, вам Сам Бог терпеть велел…
— Твари позорные. Узнаю, кто это сделал…  Своими руками до жопы разорву… — прозвучало предупреждение Горецкого.
«Мудрец внимательно следит за реакцией своих сокамерников.
«Малыш» бросает на него тревожные взгляды.
«Мудрец» кивает ему головой,  и тот бежит барабанить в дверь.
Открывается дверное окошко.
— Чего барабанишь, «Малыш».  Голова есть? Вот по ней и барабань…  А дверь — это тюремное имущество… Её  сохранять надо… Ну, что  тут  у вас?
— У  хироманта стекло оказалось  в каше…
— Сильный порез. Ему бы в  санчасть… — обращается к Хохлову и священник.  — Можно провожу?
— Он что, сам идти не сможет?
— Может… — отвечает Оберегов и идет в сторону открытой двери.
 «Скряга» рассматривает содержимое своей тарелки.
— На кухне, что ль лопнувшая лампочка  в общий котел брызнула? — внимательно перебирая ложкой содержимое своей тарелки, говорит «Скряга».
— Ешь,  «Скряга», не дрейфь!  Ему по спецзаказу…готовили.
— Он  сам  взял  тарелку,  что  поставили для   батюшки, когда его «Хобот»  своим вопросом отвлек,  — произнес «Малыш».
В камере наступила тишина.
— Если только узнаю, что ты в этом участвовал… — произнес Горецкий, вставая из-за стола.
— Ты сначала узнай… —  огрызнулся «Хобот». —   Видишь,  «Скряга», каков их христианский  рай-то…  Минуту назад еще  молились,  о любви,  о  всепрощении  говорили,  а теперь   убить готовы…

Утром отец Сергий  зашел  навестить Оберегова  в больничном тюремном лазарете.   После проведенной ему операции тот  говорил с трудом и больше слушал.
— Та тарелка со стеклом, оказывается, предназначалась мне. Я тебе благодарен,  хотя и знаю, что испытания даются Богом человеку лишь по мере его сил.  Физических, и, естественно, духовных. 
— Выходит, что человек приходит в этот  мир, чтобы претерпеть  некие испытания?
— Я бы сказал — его душа. Та, что вечно юная… Наличие которой в человеке и позволяет судить о том, что он еще жив… И с отходом которой — человек, как живое существо,  умирает…
— Ты хочешь сказать, что мы  всего лишь  роботы с неким божественным  светочем  в груди?
— Не иначе, как я  снова на ваш любимый мозоль наступил.   Мне так думается, да простят меня собратья за сие дерзкое разумение, но  эта самая  «душа» только и способна, Христа ради,  подвигнуть нас  на подвиг в земной  жизни.  Вместе с нами  проходит все последующие вехи  земной жизни,  включая посты и искушения,  что претерпевал и  Христос в пустыне...
— Я не понял тогда, а кого же  создал Бог? Игрушку бессловесную, которую еще нужно  механическим ключиком завести, чтобы она стала двигаться?  А может быть мы лишь оловянные солдатики, которыми играются  Бог…   и сатана?
— По крайней мере,  утверждение писателя о том, что «человек — это звучит гордо!» —  мне думается глубоко ошибочно. Хотя, если проанализировать все то, что за последующие годы проделала наша советская власть, то выходит,  что мы сами задались целью  породить неких манкуртов в человеческом обличии… у которых нет ни  живого, любящего  сердца, ни того  самого «Божественного светоча» в груди.  Поправляйся.  Я зайду еще чуть попозже.

 «Хобот» уже доложил майору Тулиеву о том, что тарелку, предназначенную для священника, взял хиромант. И как только Оберегова выписали из тюремного лазарета, то сразу же приказал привести  к себе.

— Садись, Оберегов.  Что-то мне рассказывали о ваших феноменальных способностях по определению  судьбы по линиям ладони человека…
— Вы тоже хотите, чтобы я посмотрел на ваши ладони?
— А почему бы и нет? — И он протянул ему свою ладонь.
— Думаю, что вам в  ближайшем будущем может угрожать опасность, — через какое-то время, начал Оберегов, внимательно всматриваясь в линии на ладонях майора. — И дело,  в котором вы намереваетесь участвовать,  может обернуться для вас трагедией…
— А если точнее?
— Я могу понять лишь возможный ход развития событий,  вашу предрасположенность, увидеть характер опасности… Но я же не волшебник…
Тулиев несколько секунд внимательно смотрит на  него, а затем,  вдруг неожиданно для самого себя, кладет свою  вторую ладонь
— И все-таки?
Взгляд Оберегова теперь внимательно  скользит по лабиринту линий второй ладони Тулиева, отвечающей за его будущее.
— Ближайшая и явная опасность,   как-то связана со знаком  дерева.
— Что мне эта информация дает?
— Еще не знаю, но возможно, что  вам нужно быть более внимательным  к деревянными предметами в ближайший день-два.
 — Смешно… Не залезать на столб, не пользоваться карандашом. Спасибо, учту.
— Дело не в том, чтобы бояться или нет карандашей, а в том, чтобы, согласитесь, жить так, чтобы не бояться смерти. Мне кажется, что вы на пороге какой-то большой ошибку в своей жизни,  а потому подвергните себя в ближайшее время опасности.   И еще я вижу, что вы собираетесь сегодня играть. Я бы вам этого не советовал.
— Свободны, завтра продолжим. Может быть, ты еще что-то вспомнишь более полезное… — сказал  Тулиев  и вызвал конвоира.
— Mementomore... и все же я не уверен, что наша завтрашняя встреча состоится. — сказал  Оберегов,  вставая со стула, и какое-то время  внимательно, словно хотел запомнить его лицо, смотрит на  майора Тулиева,  а потом  выходит из кабинета.

Этим же вечером  Тулиев, поверив в свою планиду, решил рискнуть и положил на кон в казино всё, что выиграл накануне плюс деньги из своей офицерской заначки.

Часа через два   Богачев вслед за майором Тулиевым  вышел из развлекательного центра.
Офицер  был в сильном волнении,  пытаясь держать себя в руках, открывает дверцу и садится в свою машину.
Богачев  знаком  просит его опустить стекло со стороны водителя.
— Постой, но это даже не смешно. Ты же не мальчик и тебя никто силком не сажал за игровой стол. К тому же я попытался  объяснить  шефу,  как мог…
— И что? Ну не тяни.
— На отсрочку  карточного долга  он не согласен.
— А… Черт!..
— Да погоди ты!  Штейнберг просил передать: он понимает, что у честного  начальника караульной службы    таких денег, естественно, быть не может.  Поэтому…
— Что он еще от меня  хочет?
 — Всего лишь помочь в завершении той проблемы,  о которой тебе уже сказала Рената.
— Понятно.  Метод кнута и пряника…
— Спать с моей сестрой…  Это, знаешь ли,  дорогое удовольствие.
— Если я все узнаю про контакты  попа,  он даст мне отыграться?
— Без проблем.
— Я постараюсь подумать, как быть вам полезным.
— Нет,  думать уже  некогда —  надо решать проблему.  Или ты добьешься, чтобы Ильин стал суетиться или  сам  выплатишь  все деньги до последней копеечки.    Думай.  И заезжай…
Из  окна второго этажа за  разговором следит Рената.
Майор Тулиев видит её. Он   заводит двигатель и машина  срывается с места.

Проехав какое-то расстояние,  Тулиев остановился и достал свой миниатюрный диктофон, чтобы прослушивать записанный только что на встроенный диктофон  свой разговор с Богачевым.

В это время на этой же трассе чуть впереди и навстречу движению   мужик вез прикрученную  к тележке молодую сосенку  метров в десять длинной для каких-то ему одному известных целей.  Рядом с ним бежал большой черный и лохматый пес.
И надо же такому случиться, что из-за поворота навстречу ему на велосипедах   выехала группа туристов-старшеклассников.
Пес с лаем бросился к ним навстречу.
Велосипедисты  попытались было  сместиться к центру дорогу, но одна из девушек,  более от страха,  не удержалась и завалила свой велосипед, зацепив  соседний и вот  в центре  дороги  уже образовалась куча-мала вокруг которой носился,   пугая подростков,   жуткий лающий  пес.
Мужик вынужден был бросить тележку с жердиной на краю дороги и броситься вперед, чтобы унять свою собаку.

В это время на дороге и по этой же стороне движения на большой  скорости мчалась машина майора Тулиева.
Несколько раз прокручивая в голове свой разговор с Богачевым,  он немного отвлекся от обзора дороги,  и  только в самый последний момент увидел свалку из людей и велосипедов.
Пытаясь объехать подростков и, прижимаясь  к  самой бровке тротуара, он замечает вперед, брошенную тележку с жердиной, более напоминавшую боевую заостренную пику наших предков.
С большим трудом ему удается завалить машину  на оба колеса и  это спасает его от смерти. Однако, острый конец пружинящей  сосны пробивает ветровое стекло,  скользящей юзом  машины,  и,  словно скальпелем,  лишь вспарывает    кожу над левым ухом, прихватив   клок волос головы начальника караульной службы.
Черный  пес, еле сдерживаемый мужиком, уже  готов броситься на  выбравшегося  из машины и окровавленного майора Тулиева, с удивлением уставившегося на свои ладони…

В это самое время в комнате для допросов Алмазов и батюшка Сергий обменялись рукопожатием.
— Пробил я твоего хироманта по всем нашим каналам. Знал бы ты, каким важным людям он помогал в решении их проблем.
— И что теперь?
— Хочу свозить его завтра на место убийства твоей прихожанки. Вдруг увидит то, что следаки не заметили.
— Благословение Господне пусть пребывает с вами в ходе этого расследовании, — добавляет священник.

Как и обещал, на следующий день майор Алмазов с экспертами подъехал к месту обнаружения трупа молодой девушки, в убийстве которой обвиняют Ильина.
На второй машине в сопровождение охраны  сидел  Оберегова.
— Наручники с него снимите, — начал отдавать приказания Алмазов.
— Зачем вы меня сюда привезли? — спрашивает, оглядываясь Оберегов. — Я тут никогда не был.
— Это я знаю… Здесь совсем недавно была убита девушка. Если точнее, то молодая прихожанка отца Сергия, который сидит с тобой в одной камере.
— Он никого не убивал. Я видел его ладонь.
— Суду этого недостаточно. Тем более, что ты сам осужденный. Нужно осмотреться повнимательнее. Вдруг что-то удастся найти…
— Есть хоть какой-то предмет…
— Есть… — и Алмазов достает окровавленный нож. — Нам пытаются доказать, что именно этим ножом с отпечатками пальцев Ильина она и была убита.
— Дайте мне его в руках подержать…
Получив нож, Оберегов на несколько минут погружается в размышления.
— Это действительно нож отца Сергия, но им никого не убивали, хотя на нем следы крови жертвы.
— Наш эксперт тоже так считает. Поэтому я привез тебя сюда. Оглядись, не мог  убийца не оставить здесь своих следов.
— Покажите мне точное место, где лежала девушка.
Алмазов просит участкового указать точное место, где был обнаружен труп.
— Дайте мне несколько минут… — просит Оберегов, уже начиная видеть картину преступления.
— Включайте видеокамеру, — дает Алмазов команду оператору. — Фиксируйте  каждое слово  заключенного Оберегова.
Все члены экспертной группы с интересом начали следить за ходом проводимого эксперимента.

И вот Оберегов заговорил:
— Это мужчина в возрасте от 30 до 35 лет. Чуть прихрамывает на правую ногу. Любит охоту и поэтому в качестве убийства выбрал один из своих любимых охотничьих ножей. Но после убийства нож не выбросил, не захотел с ним расставаться,  но домой не отнес, а спрятал где-то рядом… с водой.
—Тут воды-то нигде рядом нет, она воду у меня всегда брала, — подала голос соседка. — А для полива использовала дождевую из своей бочки…
— Где эта бочка? — спросил её Алмазов.
— С противоположной стороны дома, у огорода.
— Ищите или в самой бочке или под бочкой, — предположил Оберегов.

И нож действительно нашли тщательно обернутым в целлофан под днищем бочки, стоявшей на кирпичах.
Когда его развернули, что бывшие рядом мужики сразу назвали и его хозяина… Им оказался, действительно прихрамывающий на правую ногу некто  Григорий Малофеев, который при появлении полиции сразу же во всем и признался, что и зафиксировала видеокамера.

Этого признания об убийстве из ревности и найденного орудия убийства оказалось достаточным, чтобы  священника уже через день выпустили на свободу.
В тот вечер, празднуя возвращение батюшки домой, Алмазов, неожиданно для Ильина,  рассказал ему одну любопытную историю из своей жизни.
— Это случилось в Чечне,  — Когда мы с сержантом Павлом Нащокиным одни из всего взвода остались…  И патронов уже нет, и он ещё в ногу ранен… А чеченцы скоро в атаку поднимутся.  Вот тогда я впервые, еще неосознанно, взмолился Богу… Не за себя просил.  За Павла, за боевого товарища своего.

Из дневника отца Сергия: «За други своя…»

Первым делом Иннокентий собрал последние боеприпасы и разложил их рядом с собой…
— Хочешь умереть красиво? — спросил его Павел.
— Почему бы и нет? — ответил Иннокентий, вглядываясь в лесной массив.
— А я еще пожить хочу…  Ты, прожив всю жизнь  в своем детском доме,  даже представить себе  не можешь,  какая она бывает красивая и безмятежная — эта  жизнь… С вином, с красивыми телками, в шикарных тачках…  Или в ванне с шампанским…
— Значит ты, Паша,  свою ванну с шампанским защищаешь? А  я здесь защищаю тот самый детский дом,   и своих названных сестренок и братишек… Кто же их еще защитит, если не я?
— Так ведь  пристрелят нас сейчас… А если сразу не убьют то уже меня,  наверняка,  в плен возьмут… И отцу придется меня выкупать…
Размечтался, выкупать — это в лучшем случае…
Раздался выстрел. Павел пригнул голову.
— Кажется,  сейчас начнут…
И тут Иннокентий видит, как Павел снимает с шеи свой  нательный крестик и отбрасывает его в сторону.
— Ты что делаешь, маменькин сынок?
— Если крест увидят, то на месте   же   и  пристрелят… Или голову отрежут…
— Зачем же ты тогда крестился, если не веришь?
— Меня никто не спрашивал. Бабка в тайне от отца окрестила…  И крестик этот сунула,  когда в армию уходил…
Иннокентий  пополз к тому месту, куда Павел бросил свой крест. Над  его головой просвистело еще несколько пуль.
Он поднял крестик и  стал его внимательно разглядывать…
— Так вот, ты оказывается какой, Спаситель? Ну,  давай,  спасай нас…  Видно пришло время оценить и мне  Твою  любовь  и силу…

И после этого, Иннокентий с запомнившимся в детстве тропарем «Богородица, Дева, радуйся…» начинает подниматься  во весь рост.
Внизу   уже  началась  атака.
Но пули, этот - осиный рой, что  вился  вокруг парня и силился ужалить его насмерть,  -  словно наталкивались  на некую невидимую  преграду.
Он подошел к Павлу, который смотрел на него со страхом, помноженном на  удивлением и подал ему поднятый крест.
— Надевай свой оберег и пойдем с Богом…
Павел трясущимися руками надел крест  и с помощью Ивана, пусть и с опаской,  пригибая голову, также  поднялся в полный рост….

В это самое время  некое облачко,  спустилось на землю,   окутало их обоих.
Так они с Павлом и  шли какое-то время в этом густом  тумане и под пулевым дождем.
Мимо них бежали вооруженные люди и словно бы их не замечали. 
И  ведь вышли тогда… 
Павел долго потом не мог прийти в себя, постоянно твердив:
— Не понимаю, этого просто не могло быть…
— Во всяком правом деле, как и в вере,  —  главное не отступать, не позволять себе усомниться,   — сказал ему тогда Иннокентий. — Иначе   неминуемая смерть! Сначала это смерть духа, а затем и самой плоти».


«Седой» брился в ванной комнате в гостинице небольшого подмосковного городка и не слышал, как кто-то  открыл  его дверь с  помощью  отмычки.
В тот момент, когда «Седой» выключив воду,  вошел в спальню, на него набросились три человека.

«Седой» лежал на полу весь в крови, когда нападающие стали приводить себя в порядок.
— Придурок, кто тебя просил его убивать?
— А мне что нужно было ждать, когда он мне яйца оторвет?
— И что мы теперь скажем? Где этот пацан?
— Вы еще «Седого» не знаете, он бы все одно ничего нам не сказал…
— И что теперь  делать?
— Вы сейчас приводите себя в порядок  и выходите из гостиницы. После того, как я  выбрасываю  тело  с балкона, вы создадите  кипишь,  якобы увидели, как человек  выбросился из окна… Кричите там, вызывайте скорую помощь и тому подобное.   Но так, чтобы с первого этажа все любопытные  повыскакивали. А   как увидите, что я  ухожу,  то тут же  линяйте и  сами.   Через два часа собираемся у  меня и   помянем…  невинно  убиенного…

Часы уже показали начало нового дня.
Генерал Богатов продолжал сидеть в парадном мундире  за столом в гостиной.
На столе стояла бутылка водки и  стопки.  На тарелке немного закуски.
Он ждал звонка.  И он раздался, как всегда неожиданно.
— Богатов слушает. Да, понял. А ошибки быть не может? Благодарю вас за службу.
Потом он поднялся и медленно подошел к спальне, в которой спал его адъютант  Зубарев.
Офицер спал спокойно, раскинувшись на кровати.
Богатов через приоткрытую дверь  какое-то время смотрел на него, а потом  плотно закрыл  дверь в его спальню.   

Среди памятных надгробий Новодевичьего монастыря в Москве  гуляли генерал-лейтенант Милорадович и   один из сотрудников  посольства США.
— Ах, Богатов, балда балдой, а сумел-тики замутить всё болото, — размышлял вслух генерал.
— Что вы имеете ввиду, говоря про болото? — уточнял посольский работник.
— Есть у нашего великого писателя Александра Пушкина одна сказка…
— Пушкин… знаю!
— Очень хорошо, что знаете. Одна из них называется  «Сказа о попе и его работнике Балде»…
— И кто есть Богатов?  Русский поп?
— Нет!  Попом  в этой  сказке  оказался я,  так как  недооценил его. 
— Так о чем же сказка?
— По жадности своей, взял поп к себе в работники «балду»… Первообраз  этого  слова означает большой тяжелый набалдашник, увесистая  палица и даже  деревянная колотушка.
— Что есть ко-ло-туш-ка?
— Не важно.  И понадеялся поп, как всегда, на русский авось… 
— Еще и авось…
— Скажем так, надеялся, что расплачиваться с ним не придется.
— Хочет обмануть…
— Да. И когда пришло время расплачиваться,  дал  Балде поп  последнюю  работу: получить с чертей недоимки за три года…
— Недоимки?  С черта? Смешно…
— В общем, долги…
— Понял.
— Слушай, что было дальше. Балда с попом напрасно не споря, пошел и сел у берега моря. Там он стал веревку крутить да конец её в море мочить… Та веревку море морщит, да проклятое племя корчит…  Всю сказку я тебе пересказывать не буду, но кончилось тем, что  черти собрали-таки  оброк и отдали Балде тот мешок…
— А поп?
— С первого щелка, если мне память не изменяет, прыгнул поп до потолка, со второго щелка он лишился языка, а с третьего щелка… вышибло и ум  у старика…
— Щелчок… я запомню. Но это же очень жестоко…
— Да уж куда нам до вашей мафии…
— Она не наша, это итальянцы…
— Забудем. 
— Хорошо. И теперь, как я понял,  этот ваш Богатов раскручивает наше болото? Тогда может быть и нам откупиться, пока не поздно?
— Думаю, что поздно. Да и Богатов из другой когорты. Он прошел войну… Ему, кроме Родины, более ничего не нужно. Одинокий охотник, специализирующийся на отстреле бешенных животных. Кроме того, отпечатки  пальцев  кисти вашего атташе были направлены им в Интерпол. И ваши коллеги, проявив максимум внимания,  назвали ему фамилию,  место проживания и официальную должность вашего сотрудника…  Думаю, что теперь уже вам,  в срочном порядке,  нужно делать официальный запрос  о его пропаже два месяца назад…
— Предположим мы это сделаем… И что?
— Тогда русские спросят вас о той самой  аудиокассете, что была зажата в его руке в момент взрыва машины. А в ней ведется разговор о  попытке подготовки в нашей стране государственного переворота.  Ни больше,  ни меньше…  И что вы ответите  им  на это?
И далее они уже шли молча, думая о том, как им выбраться из создавшейся ситуации.

В этот же вечер уже банкир Штейнберг вновь встретился с адвокатом Корецким.
— Вы становитесь с каждым часом мне все дороже и ближе, — начал банкир.
— Я даже не знаю, Натан Иосифович, чем я мог бы быть вам полезен.
— Все просто. На днях выпустили Ильина… 
— Батюшку…
— Да… Пусть будет батюшка.  Он, как мне известно,  знает код банковской ячейки Ерофеева в Париже. Там есть одна вещь, которая нужна не столько мне, сколько стране… Это древний папирус. Хотелось бы отдать его в музей.  Тем более, что Ерофеева уже нет в живых.  Так и сгниет в том сейфе, а не хотелось бы.
— Конечно. Завтра же поеду к нему в  его «Ерофеевку».
— Вот и хорошо. Буду ждать вашего возвращения. А теперь перед дорогой покушайте поплотнее,  и банкир стал пододвигать адвокату различные блюда. 


Генерал ФСБ Богатов первым вышел из парного отделения и аккуратно  разлил  коньяк по трем рюмкам.
В одну из них  неспешно вылил все содержимое  из крохотного пузырька, который тут же и опустил в карман своего махрового халата.  Во вторую, что он поставил на каминной полке, перелил содержимое из другого пузырька.   
А потом подошел к резной лавке, где была оставлена  одежда капитана Зубарева,    и  вытащил  из  его кобуры пистолет.
Его адъютант, капитан Зубарев  в это время, все ещё продолжал нежиться  в парной на лавке.
— Ты там не заснул, случайно?
— Уже выхожу, — явно нехотя, произнес Зубарев в ответ.   
Тогда Богатов  рядом с камином ставит свой дипломат.  И уже после этого возвращается к дивану,  где стоит  столик с наполненными рюмками.
Из парной  капитан  вышел уже обернувшийся в широкое полотенце.
— Вы правы, товарищ генерал, пар сегодня действительно отменный.
— Давай для  начала помянем… Сережу  Солодова. Упокой, Господи его душу…
Он подает одну рюмку своему  адъютанту, а вторую  молча выпивает сам.
Капитан вслед за ним также  молча выпивает свою рюмку.
Генерал встает и подходит к камину и берет в руки дипломат.
— Это тебе, открой. В нём лежат все мои  документы. Всё, чем ты мог бы воспользоваться после моей смерти…
— О чем это вы?
— Вот доверенность на этот дом. И там же моё завещание, уже заверенное нотариусом  и тоже на твое имя… Коды моих банковских  счетов,  как в нашей стране, так и за границей… На   них, в общей  сложности чуть более двух миллионов долларов…
— Как все это прикажите понимать? — уже чуть настороженно спрашивает Зубарев.
— Ты  же  ведь хорошо знаешь, что я один на всем белом свете.  Мне, до последнего времени, казалось, что я мог доверять тебе, как родному сыну…    Но ты  поторопился.   
Зубарев, отложив кейс в сторону сделал несколько шагов туда, где рядом с одеждой лежал его пистолет.
— Как давно ты следишь за мной? 
— Уже более года, — ответил капитан, одеваясь.
— На кого  же ты работаешь, если не секрет?
— Какая вам теперь разница… —  и тут Зубарев  резко разворачивается лицом к Богатову и на этот раз у него в руках уже пистолет.
— Знаешь, я бы даже  мог простить тебе предательство.  К старости мы все становимся немного сентиментальными.   Я мог бы простить тебе всё,  что касается меня лично.  Всё…  кроме смерти моего боевого товарища…
Богатов подходит к камину и берет в руки оставленную там и тоже наполненную рюмку.
— Разрешишь?
— Да хоть упейтесь…
— А пожалуй, что ты прав…  Не стоит!
И генерал демонстративно выливает содержимое рюмки на ковер, а затем внимательно  наблюдает за тем,   как все  содержимое  впитывается в ворс.
В это время капитан Зубарев,   с наведенным на генерала пистолетом закрывает генеральский дипломат.
— Кстати сказать, в этой рюмке  было  противоядие для тебя. —  продолжал Богатов. —    Я-то  дурак старый, еще  надеялся, что  ты хотя бы  не схватишься за оружие.   А теперь? Твои отпечатки пальцев останутся  на моих документах и на ручке этого дипломата…
И  тут адъютант не выдерживает и  нажимает на курок  своего пистолета, пытаясь  выстрелить…
Но выстрела не последовало.
В этот момент нечто парализовало   дыхание капитана, и он, схватившись за горло, начинает   медленно оседать  на пол.
— Господи, прости меня, грешного!  — произносит Богатов и какое-то время  смотрел на своего бывшего адъютанта, упавшего на пол. А потом подошел к аппарату правительственной связи.
— Это генерал ФСБ Богатов. Передайте, что мне нужно срочно с ним встретиться.  Это дело  государственной важности.


В библиотеку, где  снова сидит и внимательно читает какой-то журнал «Мудрец»,  снова входит начальник  тюрьмы.
Женщина,   понимающе, поднимается.
— Как хорошо, что вы  сегодня зашли… Я бы  с вашего позволения до буфета добежала … Там, говорят,  фарш свежий привезли…
— Только  вы  там не очень  долго задерживайтесь…
— Я мигом. Туда и обратно… А вы уж тут без  меня пока  спокойно  поговорите…

Начальник  тюрьмы, подходя к  «Мудрецу»,  лишь разводит руками.
— В тюрьме нет ничего тайного, что тут же не становится явным.
— Дело есть важно и для тюрьмы прибыльное… 
— Слушаю тебя…
— Задались   мы тут одной идеей…  свой храм поставить… Настоящий, каменный, чтобы и  с золотыми куполами… А    ну, а во время строительства, заодно и  ремонт  всех  тюремных помещений сделаем   и   камеры оснастим  новой мебелью, - это уже расценивайте, как  жест  доброй воли,   уверовавших в Бога,  самаритян…
— И что от меня требуется?
— Сущий пустяк… Всего лишь дать завтра ночью  возможность моему внучку   и  хироманту,  выйти через ваш компьютер в Интернет…
— На должностное преступление меня толкаешь…
— Не такое уж это и преступление… Один недоглядел, вторые на свободе в компьютерные игры не наигрались. Зато, как инициатору  и идейному  вдохновителю  самого строительства храма в тюрьме, вам будет ежемесячно выплачиваться  некая  поощрительная премия…   
И «Мудрец» показывает начальнику тюрьмы сумму, написанную на листке бумаги, что держал в руках.
— Мой кабинет  сегодня ночью будет оставлен открытым.
— Будем считать, что мы договорились.  Надеюсь, что вы доверяете моему слову…
— Безусловно…  Всё, что идет на благо развития нашей тюрьмы, улучшения содержания заключенных и  формирования их нравственности   отныне  и  впредь будут  мною всячески поддерживаться на всех уровнях власти.
— Вот и лады…

В полдень адвокат Корецкий    уже стучался в дверь дома Ерофеева.
Батюшка вышел на крыльцо.
— Добрый день, святой отец!  — начал адвокат.
— Что же вы меня не зная, сразу к святым причислили? — улыбаясь, вопрошал уже отец Сергий.
— Господь, насколько мне известно, своих всегда делает соучастниками великих дел…  Вот и сейчас во Всероссийском Географическом обществе готовится экспозиция по Древнему Востоку. Им покойный Аристарх Николаевич еще при жизни пообещал какой-то  древний папирус… Вы не в курсе,  есть ли какие-либо его распоряжения по этому вопросу.
— Да, я помню,  он говорил об этом. Но вот только я не могу ехать у меня служба. Так что кому-то из вас придется съездить в Париж. Я сейчас найду код его банковской ячейки…
И на голубом глазу, священник вскоре вручил бумагу,  на которой рукой Ерофеева был написал код банковской ячейки.
Честно говоря,  адвокат Корецкий и сам не понимал как ему удалось выполнить поручение банкира так просто, и даже ничего за это не заплатив…


Приехав в столицу, Корецкий сразу же направился в особняк банкира Штейнберга. И застал его за завтраком.
— Натан Иосифович, ваше поручение выполнено. Правда, — тут Корецкий немного слукавил, — пришлось пообещать батюшке, что мы купим ему новый внедорожник…
Натан Иосифович на какое-то время отвлекся от еды.
— Ты  банковский код узнал?
— Да… — и адвокат положил перед банкиром бумагу Ерофеева с кодом.
— Завтра полетишь в Париж… на три дня. И сам привезешь мне папирус.
— А что насчет внедорожника?
— Раз обещал церкви… купи. Грех  не сдержать слово. 
Адвокат слегка изменился в лице.
— Оставь свой паспорт и завтра утром получишь  его обратно вместе с билетами в оба концами   и деньгами на проживание. Ступай…

Во время прогулки примерно в это же время в тюремном дворике беседовали «Мудрец» с Обереговым. 
Горецкий следовал за ними как тень.
А Тулиген, жестикулируя руками, в это время что-то  доказывал «Бухгалтеру».
— Один очень уважаемый человек в Москве, — говорит «Мудрец» — хорошо ко мне расположен. Он согласился нам помочь. Вчера был зарегистрирован общественный  фонд для строительства в нашей тюрьме каменного храма.  Открыт   счет…   — говорит «Мудрец».
— Значит, на этот счет мы уже можем перевести деньги? — уточняет Оберегов.
— Скорее всего.

Когда майор Тулиев, будучи дежурным, собирался отдохнуть и  уже  лежал на служебном диване, раздался стук в дверь его кабинета.
Пришлось встать.  Дежурный конвоир  конвоир сообщил, что к нему привели заключенного  «Хобота».
На часах было 12 ночи.
Офицеру прошел к своему столу.
— Что, «Хобот», уже по ночам   давление спать не дает?
— Я думаю, что оно сегодня и  у вас  подскочит.  Час назад кто-то вывел из камеры пацаненка и этого  гребенного хироманта. Что, куда и зачем не знаю.  Только дальше вы уж без меня  обходитесь,  пожить  ещё хочу. Так, что дайте мне снова  по морде  и я пойду  в лазарет…
— Как скажешь…
И Тулиев, вкладывая в этот удар всю боль и злобу, накопившуюся  в нем за день,   сильно  бьет уголовника в лицо. 

Оберегов с «Малышом» осторожно  вошли  в кабинет начальника  тюрьмы и «Малыш» сразу же устремился к компьютеру.
—  «Малыш», поиграть решил?  — улыбаясь, спросил его хиромант.
—  «Мудрец» просил тебе помочь…
— Ты мне… помочь?
— Слушай, у нас времени мало. Так, что  охи и вздохи временно  отменяются…  Давай по делу. Говори  мне,  где твой банк,  коды входа, номер счета и все прочее…
— Кто бы мог подумать, «Малыш» - хакер…   Хорошо,  слушай…
И через несколько минут, довольный собой подросток уже стал выключать компьютер.
— А никто не сможет с этого компьютера  прочесть то, что ты тут наворотил? — спросил его Оберегов.
— Даже намеки не оставил на то, что на нём вообще кто-то сегодня работал.
— Спасибо!  Теперь иди первым,  а я за тобой минут через десять…  У нашего блока тебя будет ждать  Хохлов… Он и  проводит  уже  до камеры…
— Смотри, сам  тут не заблудись…
И  довольный «Малыш» выходит из  кабинета.

Когда Рябинин вернулся  в камеру, то увидел, что  «Мудрец» сидит  за  столом и ждет их. 
— Как вы там?
— Все сделали. Он у тебя  просто виртуоз какой-то…  А  где  он сам?   Он же вышел первым…
«Мудрец» вдруг с силой ударяет кулаком по крышке стола.

Лишь под утро отворилась дверь и надзиратель  без каких-либо комментариев, впустил «Малыша» в камеру.
Все отложили свои дела и теперь внимательно следили за подростком.
Но это был уже другой человек. Видно было, что любое движение давалось ему с невероятной болью, он как-то враз состарился, глаза потускнели, а главное он  знал, что прежних отношений  в камере  уже  не будет…
«Малыш» смотрел на «Мудреца» словно ожидал от него поддержки.
А тот, уже  все, понимая,   не поднимал  своих  глаз.
И  тогда подросток  с трудом опустился  у параши…

С кровати спустился Оберегов и какое-то время молча стоял, оглядывая всех  присутствующих в камере.
— Даже дикие звери, не бросают своего подраненного сородича,  — начал он. — Птицы подставляют таким свои  крылья, чтобы они могли  лететь с ними дальше.  А киты, так те  просто выбрасываются на берег, чтобы умереть рядом с тем, кто уже,  по каким-то еще  нам неведомым   причинам, не может или не хочет  более жить.    Я  не знаю ваших законов…  но и не хочу жить по ним.
— Можешь тогда  сразу же  опуститься  рядом с ним…  — процедил, как приговор,  «Хобот».
— Заткни пасть, тварь! …  — произнес в ответ «Мудрец».
— Так ты  позволишь ему…  — спросил уже «Скряга».
— Нам всем Бог заповедовал при любой ситуации оставаться людьми. А то, что касается того, что у нашего «Хобота» слишком часто стало подскакивать давление, то может быть пора нам его самим подлечить.
 «Бухгалтер» уже намочил полотенце и передал его Оберегову, чтобы тот смыл  следы крови на разбитом лице подростка.
После этого хиромант взял «Малыша» на руки и перенес на кровать.
— Я     ему  ничего не сказал, — с трудом шевеля разбитыми губами начал «Малыш».
— Знаю…    Поправляйся,  «Малыш», кстати,  как тебя зовут?
— Федор…
— Нас с тобой,  Федор,  ждут еще великие дела…
На лице подростка появилась улыбка, а значит и надежда…

Следователь прокуратуры Митник неожиданно предложил  майору Алмазову встретиться.
И вскоре они вместе  сидели  за столиком у окна в небольшой кофейне, что стояла напротив здания областной генпрокуратуры.
— Что это я тебе вдруг понадобился?
— А ты что, уже забыл про ту кассету, что  мне на  загородном шоссе нам подкинул?
— Что значит подкинул?  При тебе нашел. Да ваши эксперты и сами бы её нашли при вскрытии…
— В общем  к этому  делу подключилось  ФСБ.   Сам генерал Милосердов контролирует ход расследования.
— Странно… Ты говорил, что на кассете было «Адажио»  Чайковского…
— Алмазов, не увиливай…  Не поверю, чтобы Оберегов с тобой не советовался, когда вы с ним вместе Ильина из-под ареста выводили.
— Выходит, что не только «Адажио» было на той кассете.   
— Один из голосов принадлежит московскому банкиру Штейнбергу.
— Насколько я знаю, Оберегов со Штейнбергом даже ни разу в жизни не пересекались.
— Вот и пусть  пересекутся теперь.
И Митник передает Алмазову пакет. 
Тот  открывает  его и видит   фотографии  с рисунками ладоней.
— Это снимки рук  Натана Иосифовича, как я понимаю…
— Догадливый ты наш….
— А  разрешение самого банкира  на их  официальное использование у тебя есть?
 — Ты, что ерунду городишь…
— Шучу… И что же ты хочешь?
— Покажи Оберегову  эти снимки — пусть попытается определить его слабые места… Он это может!  Пусть подскажет нам, как к нему лучше подобраться… Что он любит, что не любит, чего боится… Понимаешь?
 — Глубоко копаешь. А в ФСБ  об этой твоей инициативе знают?
— Конечно, здесь уже две недели сидит капитан Муравьев из Москвы.
— Втягиваешь  ты меня в авантюру… 
—  А хочешь,  мы на тебя запрос сделаем, войдешь в нашу рабочую группу официально…  Да знаю, знаю! Ну,   подлец я.  Такой уж уродился.   Но должен тебе заметить, что и ты с этой кассетой тоже  у нас на подозрении.  Никто не видел, как ты ее из ладони того незнакомца вытаскивал… И есть  версия о твоей косвенной  причастности к этому делу.
— Ну и паскудник же ты.
— А ты как думал, Так, что тебе со мной лучше дружить… После обеда  собираемся у Муравьева.  Хорошо, если ты принесешь туда уже какие-то результаты.  А вот теперь  можешь бежать.

Через некоторое время майор Алмазов сидел уже в кабинете полковника Фролова.
—  Давай договоримся сразу, что всё, что касается действий следователя прокуратуры Митника,  мы пока обсуждать не будем. И потом, это я, Иннокентий, тебя в группу Митника включить предложил. Чует мое сердце, что там что-то худое замышляется. Какой-то сотрудник ФСБ из Москвы приехал. Надо бы за ними тоже приглядывать, а то наломают тут дров, а нам потом все расхлебывать.
— Я только что встречался с прокурорским.
— И о чем же он тебя попросил?
— Привез фотографии якобы какого-то банкира московского и просит, чтобы я уговорил нашего хироманта Оберегова на них посмотреть.  Но уж больно вопросы странные: найти его болевые точки, и то, что может помочь им управлять и так далее.
— Седов, что ты по этому поводу думаешь? — обратился полковник к лейтенанту.
— Сказать, что это ладони банкира любой дурак может. А если они хотят через Оберегова   по этим ладоням что-то узнать о  президенте?
— Для версии пойдет, — предположил Фролов. — Мы как-то не обратили должного внимания на причину смерти прокурора Солодова.  А ведь он поехал к этому хироманту сразу по возвращению из Москвы от генерала Богатова.
— Точно, как-то я это не связал,  — признался Алмазов. 
— Промашку тут наша общая, майор. И вот еще что. Солодов дружил с генералом Богатовым, а инспектировать нас приехал человек генерала Милосердова.  И если Милосердов прислал сюда своего доверенного человека, то не исключаю, что он же и  фотографии привез, которые ты должен показать хироманту.
— Логично… И что мне делать?  — уточнял Иннокентий.
— Поезжай.  В тюрьме, каким-то образом дай понять хироманту, что  вас контролируют.  Ну и потом уже показывай фотографии и все записывай на диктофон. 


Глава VI.
«Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах
производят взаимную между людьми зависть.
И это — суета и томление духа!»
Книга Экклезиаста: 4:4


В один из дней Оберегова снова вызвали на допрос. В комнате снова был знакомый ему майор Алмазов.
—  Привет, майор! Соскучился?.
— Не так давно тебя навещал прокурор Солодов.
— А где сам полковник?
— На днях похоронили… 
— Я как чувствовал, что этим все кончится.  Его интересовали чьи-то руки.  Он сказал, что это как-то связано с безопасностью страны…
— И что ты ему сказал?
— Всё, что мог по тем снимкам, то и сказал, но портрет должен был получиться очень даже узнаваемым.
— Мы до сих пор  не знаем, кто был тот человек, что взорвался в машине…
— Выходит, что  за целый  месяц  им никто даже  не поинтересовался?  Как будто бы нет у него ни   родных, ни   знакомых… Тебе это ни о чем не говорит?
— Иностранец?… Интересная комбинация вырисовывается.
И тут Оберегов подошел к дверям,  тем самым оказавшись вне поля зрения глазка видеокамеры.
— Слушай, майор, ты даже не представляешь  себе,  как сейчас подставляешься. Наша комната просматривается. Правда, они нас не слышат.  Ведь ты по чьему-то приказу привез мне фотографии, о которых я говорил лишь полковнику Солодову. Думаю, что тебя  сейчас используют  в темную.  Когда  я вернусь на место, ты покажешь мне конверт, который привез. Я его какое-то время подержу в руках и верну тебе, потом встану спиной к окну и  буду говорить лицом в камеру. Они обязательно вызовут специалиста, чтобы понять, что именно я тебе сказал. Тем самым попытаемся вывести тебя из-под удара.
— Подожди… Хочу чтобы и ты знал. В Москве тебя уже списали. Так что будь осторожен. А вот теперь  начинай.
Оберегов снова подошел к столу.
— Вам сказали, чьи руки я сейчас в вашем присутствии  должен посмотреть и подробно описать? 
— Нет…  Мне дали задание, и я его выполняю.   
— Я хочу, чтобы вы знали о том, что мне уже совершенно не хочется быть обладателем какой-либо тайны, так как  на меня после этого сразу же наденут железную маску,  а  может быть, просто убьют якобы при попытке к бегству.
— Что же мне теперь делать?
— Верните фотографии тем, кто вам их  дал. Скажите, что я не стал их смотреть… 
После этого Оберегов вновь вошел в закрытую от видеокамеры зону и положил на подоконник для Алмазова несколько исписанных листков, а затем сказал:
— Здесь    московский адрес, где  хранится моя  картотека.   Мне она уже не понадобиться, а вы,  надеюсь,  сумеете грамотно ею распорядиться.  На днях  я продублировал всё, что тогда рассказал  убитому прокурору.   Я думаю, что ты сообразишь, кому это  нужно передать…
А потом встав, повернувшись лицом к Алмазову и сказал, как они и договорились, повторив, что не собирается ничего смотреть и тем самым подписать себе смертный приговор…
 Алмазов после этого потребовал, чтобы конвоиры отвели хироманта в камеру.

В одном из служебных кабинетов тюрьмы майор Тулиев  по монитору  внимательно следил за действиями майора Алмазова и Оберегова в комнате для допросов.
А затем  стал звонить.
— Здравствуй!  Ты просила сообщать обо всех, кто входит в контакт с заключенным  Обереговым.   Так вот, только что к Оберегову привозил  какие-то бумаги майор Алмазов. Я не знаю, что в них… У нас, к сожалению, нет звукового сопровождения.  Мы можем только  видеть и фиксировать  то, что происходит в  камерах  нашей  тюрьмы.  Если тебе это интересно, то Оберегов не стал смотреть те бумаги и даже конверт не открыл.  Так мы встретимся сегодня?  Почему ты молчишь?  Я и так слишком многим рискую  из-за тебя.
Очевидно,  на том конце связь прервалась и Тулиев   кладет свой телефон на стол.

Машина майора Алмазова покидает территорию тюрьмы и через какое-то время он останавливается у здания ресторана и там с их служебного номера звонит Фролову.
— Товарищ полковник,  ваше задание выполнено,  у меня документы,  которые желательно, как можно скорее передать генералу Богатову.
— Я сейчас с ним свяжусь. Ты где?
—В ресторане «Юбилейный».
— У тебя оружие с собой?
— Нет!
— Сейчас к тебе приедет Седов с оружием и на моей машине. Он же тебя в дороге подстрахует. И чтобы ни она душа не знала,  что вы едете в Москву.  Записывай телефон генерала…
И положив трубку,   стал набирать московский номер.
— Богатов слушает…
— Здрав будь, генерал… — начал Фролов.
— Топтыгин… Сколько лет, сколько зим…
— Как ты в Москву ехал с той поры и не виделись. Тут покойный Солодов конвертик обронил. Мы его подобрали. К тебе мой человек с ним едет. Это майор Алмазов. Думаю, что завтра к вечеру доберется.
— За конвертик особенно благодарю. Это лучший подарок  нашему общему другу — Сереже Солодову,  погибшему на боевом посту.  Не прощаюсь, с этой минуты держи меня в курсе всего.

Алмазов ждал Седова за столиком ресторана и когда тот вошел то жестом показал ему, чтобы он сел за столик, что стоял у майора за спиной.
Это было удобно, так как сидя спиной друг к другу и,   прикрывшись ресторанным меню,  можно было спокойно говорить.
— Рад, что ты будешь меня сопровождать. Оружие привез?
— Да.
— Держи при себе.  За всем следишь на расстоянии. В близкий контакт лишь в случае смертельной опасности.
— Понял…
— Молодец. А теперь пей свой кофе и поедем.  Кстати, у тебя деньги-то есть?
— Фролов не поскупился…
— Даже так. Видно,  чует жареное старый медведь.
— Мне тут секретарша его сейчас по секрету шепнула, что Богатов его Топтыгиным называл…
— Точнее и не скажешь. Ладно, пора и самим ехать.

Банкир Штейнберг плавал   в бассейне, когда телефонный звонок начальника его службы безопасности Богачева заставил  его выйти из воды. Он надел халат, сел в кресло, наливает себе сок и лишь после этого взял трубку.
— Слушаю  тебя, Андрюша. Что там стряслось, что ты меня из воды вытащил?
— Алмазов  после встречи с Обереговым  с какими-то документами едет к генералу Богатову…
— Я уже в курсе. У него документы, которые ему дал Митник. А эта сука продажная, хиромант этот грёбаный,  их даже не посмотрел.
— Значит,  догадался, что это за документы и решил не подставляться.
— Ты еще в группу поддержи Оберегова запишись.
— Так что делать с Алмазовым?
— Проследите… Если что-то пойдет не так, то сдергивайте с проезда.
У тебя есть проверенные люди?
— Они  уже ведут его  от самой тюрьмы.
— Сделаем так.  Пусть твои ребята его где-нибудь пару дней подержат, а мы посмотрим, кто первым бросится на его поиски. Если люди Богатова, то там этого майора и похороним, а если Фролов… то пусть и дальше везет эту пустышку в Москву.

Алмазов, проезжая через небольшой  провинциальный поселок, видит   почту и  небольшое кафе,    расположенные в одном  здании.
Он притормаживает у крыльца и выходит из машины.
Вскоре невдалеке останавливается машина с людьми сопровождения. Сидящие в ней, какое-то время наблюдают за зданием,  в которое вошел Алмазов.

К столику,  за которым  сидел Иннокентий,  подошла  девушка официантка.
Она открыла ему бутылку минеральной воды, а он в это время что-то писал на бумажной салфетке.
Ему через  стекло было  видно,  как один  мужчина  выходит из машины сопровождения.
— Девушка, а у вас почта сегодня работает? — спрашивает он официантку.
— Да, но это на втором этаже…
 — Я товарища здесь  жду… Боюсь, как бы он,  не найдя меня, не уехал… А там очередь, наверное…
— А что вам  нужно?  Сегодня Вера работает, я могла бы  без очереди купить…
— Тогда сначала  принесите мне простой почтовый конверт,  а пока будут  жарить  яичницу с беконом и приготовят кофе со сливками я напишу адрес по которому его нужно будет отправить.
Официантка  отходит от столика Алмазова в тот самый момент, когда в кафе входит человек  из машины сопровождения и видит то, как Алмазов в ожидании заказа пьет минеральную воду.

Через несколько минут девушка вернулась к столику Алмазова, принеся яичницу, чашечку с кофе и конверт, который  он попросил.
Майор сначала вложил в конверт исписанные листки Оберегова и свою записку. Заклеил конверт и вместе с деньгами положил на поднос.
— Надеюсь, что хватит.
— Это даже много
— Не страшно. Сдачу не надо.  И еще!  Адрес  на  английском языке  на салфетке  написан.  Если вас не затруднит, впишите его  на конверт  сами слово в слово.
— Хорошо. В школе, слава Богу, отличницей была,  разберусь…  — отвечает она, улыбаясь.

На территории тюрьмы какие-то люди с утра проводят  замеры, исследуют   площадку для будущего храма. Рядом с ними и начальник тюрьмы.  На рабочем столе перед ними  лежит план строения и эскиз будущего здания. Они что-то обсуждают.
Майор Тулиев какое-то время внимательно наблюдает за активным диалогом  своего начальника и прораба, а затем садиться в машину и выезжает с территории тюрьмы.

Три дня спустя.
Генерал Фролов вместе с супругой уже лежат на кровати. Горит ночник.  Генерал начал похрапывать.  Жена толкает его в бок.
— Что?  Телефон?
— От ребят  уже, какой день вестей нет, а он храпит, как сивый мерин…
— Ты же знаешь, что  мои их ищут…
— Значит, не там ищут… В другом месте искать надо…
— Если скажешь, в каком, то  я сам в сей же час оденусь, вызову машину   и поеду…  Говори,  куда  мне ехать?
— Неужели тебе сердце ничего не подсказывает… Или ты только шашкой махать можешь?...
— Дорогая ты моя,   всё-то  я понимаю…  Только и ты пойми… Богатов до сих пор не получил  какие-то важные  бумаги… А в его  организации, если только  твоя смерть официально не зафиксирована,   то ты,  отсутствуя более трех суток,   уже  считаешься дезертиром… Может быть те бумаги, что он вез, не один миллион  стоят?   Вот наши ребята  и попали  к ним  под подозрение…
— И ты мне об этом только сейчас говоришь?
— Не хотел тебя  лишний раз расстраивать…
И Марфа Ильинична ткнулась в плечо мужа, заливаясь слезами.

Уже ночь, но генерал Богатов все еще сидит за рабочим столом.  Перед ним гора  папок  с  личными дела офицеров разных ведомств.  Он их внимательно  просматривает и делает в своем блокноте какие-то пометки.  Но его взгляд все время останавливается на служебном телефоне. 
Он с нетерпением  ждет сообщения о появлении майора Алмазова.

Первым известие о майоре услышал полковник Фролов.
— Батя… Я его нашел… Уже не надеялся  даже, — начал докладывать Седов. —  Он шел по трассе.  Босой, без документов…
— Сказал где, у кого он был?
— Не знает. Помнит только, что сзади по голове ударили…
— Срочно вези его в ближайшую московскую больницу, а сам к Богатову.  Он тебя давно уже ждет.
— Я же не знаю  Москвы…
— Понял. На въезде в Москву остановишься.  Узнаешь у постовых,  где ты и сообщи Богатову. Он вас заберет, а  я ему сейчас и сам перезвоню.   Записывай его телефон…
И полковник начал диктовать.

Марфа Ильинична сидела на кровати зажав руками рот, боясь услышать самое страшное. В ее   глазах стоят   слезы. Она смотрит, как генерал, положив трубку,  начал  лихорадочно  одеваться. 
И вдруг он  замер. Поворачивается к  жене…
— Прости!  Совсем старый дурак от радости   голову потерял… Жив Иннокентий.   Наш  с ним.  Он  и позвонил…
— Значит, есть Бог на свете!  И что ты сидишь?  Звони своему Богатову, он,  поди,  тоже не спит, волнуется…

В одном из коридоров  больницы имени Склифосовского  генерал Богатов беседовал  о здоровье майора Алмазова с вышедшим к нему  врачом. 
— Что я могу вам сказать. Его привезли с большой потерей крови...
— Главное, что у него с памятью,  доктор?
— Там  все поправимо. Сработала защитная система организма… Для его же  собственного  блага, дабы он на время восстановления сил  обрел необходимый ему покой… Думаю, что через два-три  дня  всё  само и восстановится… 
— У нас нет  этого времени…   Вы уже меня  извините, но нам придется  все-таки  забрать Алмазова из вашего института…
— Если главный врач не будет возражать…
— Надеюсь, что не будет…   

В кабинете  генерала Богатова  ближе к вечеру были вызваны несколько офицеров,  включая   и лейтенанта Седова.
— У нас нет основание  не верить майору Алмазову, тем более, что всё то, что мы от него узнали,  узнали  под гипнозом… Но и необходимых нам документов при нем  также не оказалось и нам пока не известно, где они. 
— Если эти документы для нас  так важны, то  можно под охраной  привезти сюда самого  Оберегова …  — предположил кто-то из офицеров.
— Думаю, что вряд ли сможем довезти его сюда в целости и сохранности, — высказался свое предположение кто-то еще из сидящих в кабинете.
— Давайте попробуем разобраться в этой ситуации. Прокурор   Солодов убит,  майор Алмазов,  очевидно,  подвергся нападению и лишь чудом остался жить. Именно они  выходили на прямой контакт с Обереговым… Из  этого  следует,  что в самой тюрьме есть человек,  который каким-то образом имеет контакты с нашими фигурантами.
 Довожу до вашего сведения, что мы уже начали поиск этого человека.  Далее!  Пока  противная сторона  уверена в том, что мы до сих пор не  владеем искомой информации — они продолжают пребывать в состоянии покоя…  А нам -  это, как вы понимаете,  дает дополнительное  время, чтобы лучше подготовить и провести уже  свою операцию… Мне  пока не понятно только,   почему еще до сих пор  жив сам  Оберегов.  Что он еще такого  знает или может знать, что это  сохраняет ему жизнь? 
В кабинете генерала Богатова включилась громкая связь.
— Товарищ генерал.  К  вам   дежурный офицер с корреспонденцией.
— Пусть войдет.
— Товарищ генерал, разрешите доложить!
— Не тяни…
— Сегодня  из местного отделения связи принесла  письмо на ваше имя.   
— Давай. 
Дежурный офицер делает несколько шагов  вперед и передает письмо генералу.
— Свободны.
А генерал  надевает очки и читает адрес на конверте.
— Обратный адрес   соответствует месту нахождения тюрьмы  в которой находится хиромант Оберегов… Его же фамилия  указана,  как фамилия отправителя… Вот только все надписи  на… английском языке.  Ну, что, господа офицеры, какие будут соображения?  Что бы это могло означать?
В кабинете на какое-то время  повисла тишина.
Лейтенант  Седов смотрел на генерала
— Догадываешься?
Тот в ответ утвердительно  кивнул головой.
— Говори.
Лейтенант Седов встает.
— Возможно, таким образом, майор Алмазов, хотел предупредить вас о том,  что человек, чью кисть руки с пленкой мы имеем и чьи линии на ладонях Оберегов описал  убитому прокурору Солодову, и которого мы   ищем,  является иностранным подданным…
— Не исключаю такой версии.  Спасибо, лейтенант!
— Служу России!
Сидящие рядом старшие офицеры с усмешкой переглянулись.
— Все свободны. Лейтенант Седов останьтесь.  Вы ведь сами из тех мест. Будем с вами эти каракули разбирать.

Уже  через час оперативная группа ФСБ вместе с лейтенантом Седовым выехала по указанному Обереговым адресу и вскоре привезла Богатову архив хироманта.   
Еще целых два дня и  две ночи его внимательно изучали специалисты. После чего в кабинет генерала были вызваны несколько офицеров и работники прокуратуры.
— В папках,   которые  лежит перед каждым из вас имеется  запечатанный конверт, который вы вскроете ровно за час   до назначенного времени проведения  общей операции.  Скрывать не стану, там указаны  конкретные адреса и объекты, а также  лица и ордера на их арест и обыск  с указанием предъявленных им обвинений, по  которым  вам  завтра и предстоит произвести необходимые  задержания  и  изъятие  документов.  Вот, пожалуй,  и все, что я хотел вам сказать. Еще раз внимательно проинструктируйте ваших людей и, как говорится, Бог вам в помощь….
Офицеры встают.

Утром на ряде улиц столицы появилось несколько крытых грузовиков с боевыми группами захвата, машины связи и командного состава.
Начальники боевых групп сверяли планы захвата своих этажей зданий. Бойцы проверяли оружие.
Когда до начала операции осталось десять минут бойцы спецгруппы ФСБ высыпаются из машин и выстраиваются вдоль улицы в ожидании  приказа о начале  операции.
Все напряжены.
В это время по рации сообщается об отмене операции, а общий сбор руководителей спецоперации в 16.00  состоится  в здании ФСБ.

В указанное время у Богатова снова собрались офицеры, которые так или иначе,  были задействованные в операции.
— Господа офицеры, — начал Богатов. — Прошу  вас меня  извинить за устроенный мною  спектакль…  В ваших пакетах, как вы уже смогли убедиться действительно находились адреса руководителей крупных нефтяных компаний, издательств и средств массовой информации,  фамилии  известных оппозиционных  политиков,  ну и так далее. 
Естественно, что наименования банков и фамилии политиков нигде  не дублировались. Перед началом нашей операции мы должны были убедиться, что никто из вас не вскроет наш пакет ранее указанного времени.  В противном случае, как вы понимаете, непременно   последовала бы соответствующая  ответная  реакция  с  целью   упреждения  эффективности  всей нашей операции….
С места поднимается один из генералов.
— Разрешите выйти?
Генерал Богатов какое-то время молча смотрит на него.
— Надеюсь, генерал, вы еще помните о таком понятии, как  офицерская  честь… 
Генерал Семенов  медленно и не оборачиваясь,  покидает кабинет Богатова.
 — Я   давно знаю генерала Семенова, мы вместе учились в академии… — вступился за него один из штабных офицеров.
Генерал Богатов берет со стола  стопку газет.
— Вот  это  свежий выпуск завтрашней  газеты о  нашем  вселенском  погроме на английском языке который мы конфисковали сегодня утром  в аэропорту Шереметьево.  С этого же аэропорта,  утром,  в Англию срочно хотели улететь  два крупных банкира, три депутата и один чиновник МИДа, находившихся в списке… генерала Семенова…  Надеюсь, доказательств достаточно.  Эти люди нами задержан.  А теперь давайте поговорим о нашей  завтрашней операции…

Вечером лейтенант Седов сидел  в  гостиной генерала Богатова.  В  камине горели дрова.
— Значит,  Штейнберг имел  какие-то виды на  Оберегова и, именно его, как,  оказалось, очень интересуют рисунки линий на ладонях  нашего президента.  Что же, кое-что стало проясняться в этой комбинации игр.
— А в какую игру мы играем, если не секрет? — уточнил у генерала Седов.
—  Мы  всего лишь  бросаем  камень в пруд с застоявшейся водой, а   караси уже  сами  разбегаются в разные  стороны… А как это выглядит практически?  Скажем так… Мы  в полной секретности, на деньги государства, создаем несколько   крупных банков  и компаний,  во главе которых стоят наши люди…  Их внедрением в мир бизнеса мы занимаемся уже более двадцати лет.  И  сейчас это уважаемые и солидные люди, имена которых известны в деловом мире.    В  офисе одного из них мы  и проведем завтра свои тактические учения,  которые для всех, а в первую очередь для  прессы, будут выглядеть, как настоящая операция с  арестом кого-то из руководства администрации  и выемкой  документов. 
Чтобы все  телеканалы  галдели о том,  какие мы нехорошие.  Мы еще и сами подольем масло в огонь, когда допустим утечку информации  о том, что в  ближайшие дни аналогичные операции будут проведены еще в ряде крупных банков и компаний…
— Вы хотите на этой  всколыхнувшейся волне  заставить их совершить  какую-либо ошибку? 
— Что-то в этом роде…  Как только начнётся  вся эта шумиха,  мы сконцентрируем всё свое внимание на их разговорах при встрече, телефонных звонках и действиях наших подозреваемых.  Кто-нибудь из них обязательно запаникует. Последующая за этим   цепная  реакция  поможет  нам выйти на главных фигурантов этого дела.  Это, как в шахматах… У кого нервы окажутся крепче, тот и выигрывает всю партию…
— Значит, будем блефовать  строго   в рамках закона...
— Всё верно…  За одним исключением. Завтра утром на даче мы сначала произведем арест генерала-лейтенанта Милорадова. Терпеть не могу предателей. Разрешение президента на это уже получено. Ну, а теперь ступай.  Пора  и тебе  отдохнуть.  Завтра у нас будет трудный день. Голова должны быть ясной.   
— А как там майор Алмазов?
— Завтра выйдет из больницы. Через пару дней поедешь с ним вместе домой.  Там вам нужно будет завершить  важную фазу операции.
Генерал поднимается из кресла. Седов вслед за ним.
Они выходят на крыльцо.  Генерал,  провожая взглядом лейтенанта, который садится в  машину кричит ему уже  вслед:
— Спокойной  тебе ночи, сынок! 

Утром участники операции, включая следователя прокуратуры Митника, который был специально вызван для участия в финальной части операции, снова собрались в просторном кабинете генерала Богатова.
— Ну вот, пожалуй,  что можно и начинать.  Каждый  знает, что ему надлежит выполнять.  Свои конверты вскроете  уж в машине. А в   19.00  встречаемся и кратко  обсуждаем итоги  операции.
Поднимается следователь Митник.
— Товарищ генерал! Вы не дали мне никакого задания, как это понимать?
— Останетесь здесь и в соседнем кабинете будете принимать все сообщения, а затем фиксировать их в штатном журнале. Надеюсь, что почерк у вас ровный?
— Я должен расценивать это как недоверие ко мне?
— Странно, а мне рекомендовали вас, как исполнительного и ответственного работника.  Господа офицеры!  Приступайте…

По ступеням лестницы Центрального офиса банка  «Меркурий» в служебные кабинеты врываются люди из ФСБ. 
Они отсекают людей от лифтов, перекрывают путь к запасным лестницам. Кто-то из  оказавших сопротивление,  уже лежит на полу.
Из сейфов извлекают  документацию. Руководителя  банка с наручниками на руках  выводят под руки. Вокруг уже полно репортеров.  Они пытаются задать вопросы недоумевающему банкиру… 

В машине по дороге из аэропорта  в свое родное Управление едут майор Алмазов и  лейтенант Седов.

В областном управлении МВД  в кабинете полковника Фролова, сидели, прилетевшие из Москвы,  майор Алмазов, капитан Гришин, старший лейтенант и лейтенант Седов.
—  Рассказывай, хлопчики, помогли ли вам бумаги Оберегова.
— Не то слово. Несколько  олигархов сразу же схватили свои пожитки  и бегом в аэропорт… Там их, для порядка,  основательно потрясли  и выпустили из страны. Трое слегли в больницу.  А вечером по телеку передали об учебной  тревоге по захвату террористов в одном из банков столицы…
— Молодец Богатов. Тонко сработал. Теперь о вашем персональном задании Москвы. Итак…


Штейнберг  ужинал, когда вошел начальник его службы безопасности Богачев.
— Что-то ты сегодня на себя непохож…  В такой час и уже на ногах.
—  Только что Тулиев сообщил, что Оберегова  на днях выпускают на свободу…
Натан Иосифович резко отодвигает в сторону тарелки с приборами. Облокачивается  локтями на стол и несколько  секунд  сидит в задумчивости.
— Нутром чувствую, что мне нужно срочно на какое-то время  покидать стольный град. А так как  я не привык быть чьим-либо  должником, то прошу  тебя  закончить за меня одно важное  дело…   
— Хиромант?
— Да!  Мне очень  хотелось бы,  еще до своего отлета из Москвы,  услышать от тебя о том, что он    из этой зоны  на своих ногах уже   не выйдет.  Надеюсь, ты меня понял? 
Богачев  кивает головой и  выходит.
Банкир какое-то время смотрит на свой завтрак, а потом одним движением руки смахивает все на пол, поднимается и  тоже выходит из гостиной. 

Двое молодых людей в машине с тонированными стеклами и припаркованной  на противоположной стороне от особняка,   с помощью специального устройства,   записывают весь  разговор, внимательно вслушиваясь в каждое слово банкира. 

К подполковнику Лисицыну, который отдыхал и пил чай входит майор Тулиев.
— Бери стул, майор, чайку попьем …
— Я вижу, что вы и без чая  с утра  уже взмокли основательно…
— Вспотеешь тут, когда   из Москвы тебе  трезвонят каждый час…
— По чью же душу, весь сыр бор, если не секрет?
—Какой тут секрет Оберегов  зачем-то в Москве  понадобился
— Раз просят выпустить, то  выпустим…  На время, как я понимаю.

И уже через час  в  кабинет самого Тулиева вводят уголовника по кличке «Хобот».
Уголовник, дождавшись,  когда за конвоиром закроется дверь,  плюхается на стул и тянется рукой к вазочке с печеньем.
— Тебе кто, сука, позволил на стул плюхаться? — рявкнул майор,  —   Или мне намекнуть твоим  сокамерникам,   как ты  мне  информацию о них  за пачку сигарет сливаешь?
Уголовник, стрельнув глазами на офицера,  вынужден был встать.
— Даю тебе последнее поручение,  но если ты и этого как должно  не сделаешь, то лучше  будет тебе самому в петлю залезть…

В тюремной камере тихо. Казалось, что  все спят.
«Хобот» тихо поднимается с постели и с подушкой в руках, крадется к  тому месту, где спит Оберегов.
«Хобот»!  — раздается вдруг в ночи голос «Мудреца».
Уголовник   от неожиданности  даже  выронил подушку.
— Параша находится в другой стороне…
— Давно у нас крыс в камере не было.  Может его этой же подушкой и придушить?  — поддержал Горецкий.
«Хобот» возвращается на свое место.
— Если мне и суждено,  «Хобот»,  скоро умереть, то уж никак не от твоей руки…  — произносит Оберегов.
— Складно все поете,  только я  к Саиду под бочок  шел… Хотел, чтобы он мне что-нибудь  ласковое  про свою  жену  рассказал…
— Я не Саид, а Тулиген.  А ты хуже зверь… Ночью подкрадываешься.… А жену мою, если хочешь знать, убили. Она русская была. Очень хорошая женщина, ушительница.  Вашему языку детей ушила. 
— За что же её убили? — поинтересовался «Бухгалтер».
— Перестройка  в Казахстане  нашалась,   все, по вашему примеру.
— Это понятно, но ты-то  за что сел?
— Я узнал  хозяин  тот нож, что убил моя жена.
— Еще один убийца на нашу голову… — подал голос «Скряга».
— Это ты — убийц…  А я на могиле жены клятву давал, что найду и зарежу тот,  кто  хозяин   нож…
— Хватит на сегодня исповедей…  Всем спать.
Но выполнять приказ Тулеева все одно было нужно. От этого зависела судьба и самого «Хобота».
Вечером при раздаче ужина он встал за хиромантом, а потом выждал, когда тот сядет за стол, стал медленно приближаться к нему со спины.
Тишайший Пал Палыч, которого все знали как «Бухгалтера» успел заметить что у «Хобота» в руках шило. Боле того, он сразу понял, что уголовник сейчас попытается убить Оберегова.
И с криком, в котором перемешался  страх и некая  детская, не осознающая опасности, храбрость,  он каким-то образом сумел вклиниться за спину хироманта в тот момент когда «Хобот» нанес смертельный удар.
Горецкий сначала вырубил сильным ударом «Скрягу», чтобы не мешался под ногами, а потом скрутил и самого «Хобота».
«Малыш» снова барабанил в дверь.
И «мудрецу» впервые в жизни пришлось дать согласие стать свидетелем этого паскудного убийства.
Но все помнили, что был еще и тот, кто сотворил гнусность с подростком.
Оставалось лишь надеяться, что и он будет  призван к ответу.

Рано утром следующего дня, направляясь на работу, майор Тулиев, увидел голосующего на дороге человека.  Он притормозил.
Перед ним стоял Богачев.
— Какие люди?
— Если не трудно, майор, не мог бы ты  дать мне прикурить…
Майор Тулиев передает ему свою зажигалку.
— Что с хиромантом?  — спросил Богачев,  затягиваясь.
— А что с моим  карточным долгом?
— Уже похоронили…
— Значит,  и хироманта уже похоронили.
— Ты в этом  уверен?
— Сейчас проверим…
Майор берет в руки мобильный телефон и набирает служебный номер.
— Это — Тулиев, с кем я разговариваю?  Здравствуй, Пухов! Какие новости?  Не понял. Повтори, кто убит? Оберегов? Ты ничего не путаешь? Хорошо, скоро буду!  Приеду, доложите подробнее…
Богачев отдает майору его долговые расписки.
Тулиев,  выходит из машины и, подпалив  их  своей зажигалкой,  пускает  по ветру.
И увлекшись этим занятием,  не замечает пистолета,  появившегося в руках  Богачева.   
Тот  стреляет в голову Тулиева и, оглядевшись по сторонам, начинает подтаскивать труп майора к багажнику его машины.

В комнате рядом с дежурным офицером тюрьмы,  который только что отвечал по телефону майору Тулееву,  сидел  лейтенант Седов и начальник  тюрьмы полковник Лисицин.
— Ну,  вот и всё. Пьеса полностью  отыграна.  Занавес закрыт,  — говорит Седов, поднимаясь из-за стола.  — Так  что спасибо вам за содействие…
— А Тулиев? — спросил Седова полковник.
— Может и был когда-то  хорошим  офицером да скурвился.  К сожалению,  такое  еще  встречается.  К тому же есть основание подозревать его в том, что это он  поступил подло с «Малышом». Так что,  хороните его…  А по мне так лучше  бы кол  ему осиновый в могилу вбить.

Богачев  с трудом засунул труп Тулиева в багажник его же собственной машины и, протерев ствол пистолета, отбросил в придорожные кусты.
А затем стал голосовать, проезжавшим мимо машинам.
На его счастье первая же машина  резко затормозила.
Правда,  выскочившие из нее люди под руководством подполковника Алмазова,  тут же  надели  ему на руки наручники.

Брать самого Штейнберга решили, как в кино,  — в  аэропорту. 
Туда с генералом Богатовым   выехали, прилетевшие утром в Москву: генерал Фролов, подполковник Алмазов, старший лейтенант Седов и Оберегов, выпущенный для этого на время  из тюрьмы.

Натан Иосифович подходит к контрольному пункту, когда его остановила в аэропорту информация в утренних  криминальных новостях, прозвучавшая по включенным телевизионным мониторам.
— Как  нам стало известно из достоверных источников, — вещала молодая телеведущая, — в одной из тюрем,  погиб известный хиромант Оберегов. Очевидцы утверждают, что еще с месяц назад,  он сам сообщил им о  предполагаемом  дне,  и  даже часе своей смерти…
Банкир, явно довольный услышанным, подходит ближе к телевизору, подвешенному под потолок  зала  и  вдруг слышит, как его кто-то окликает сзади.
— Натан Иосифович!
Банкир  оборачивается.
Рядом с  майором Алмазовым   стоял…  живой Оберегов.
— Не желает ли, господин, чтобы я рассказал о том, что ждет его в ближайшем будущем?…  Или про папирус, который был куплен майором Алмазовым в Лондоне два месяца назад…
Натан Иосифович оглядывается по сторонам и видит стоявшего невдалеке  генералов Богатова и Фролова со старшим лейтенантом Седовым. И  людей Богатова, которые уже направлялись в его сторону.

— Оберегов, ты будешь крестным отцом у моего будущего сына? — неожиданно спрашивает хироманта Алмазов, когда они выходили из здания аэропорта.
— Надо сначала из тюрьмы выйти…
— Митник уже арестован, как соучастник в деле Штейнберга. Твое дело  вчера передали на пересмотр нормальному следователю. Так, что на днях выйдешь из-за отсутствия состава преступления в твоих действиях.
— А я уже подумал, что ты  совсем забыл про меня.
— Тебя забудешь…   

У  машины Алмазова их  ждал «Малыш», он же Федор.
— Кстати, — обратился подросток к Оберегову — Ты когда-нибудь   на мои ладони посмотришь, чтобы знать, кем я стану?

Этим вечером на своей даче и после бани, генерал Богатова  потчевал  полковника Фролов.  На столе коньяк и закуска, но пили чай.
— Ну, что друг мой сердечный. Решился-таки пойти на пенсию.
Фролов кивает головой.
— Тогда слушай. Вчера принято решение о присвоении тебе генеральского звания.  Поздравляю. Сиди, не вскакивай.  Кого предлагаешь на свое место?
—  Алмазова…
— Хороший офицер. Его, как и твоего Седова тоже повысили в очередных званиях.  Должен тебе заметить, что этот приказ подписан самим президентом.
— А где, кстати, Седов?
— Как и положено младшему чину,   в машине дожидается.
— Поди уже догадался зачем я тебя с ним вместе вызвал? Что засопел, Топтыгин.  Знаешь ведь,  что мне здесь толковый помощник нужен. Где же их брать, если не на родной земле.
— Он ведь  у нас, как сын.
— А теперь будет еще и государев работник… Пойдем за твоим сокровищем.
Увидев старших офицеров, Седов вылез из машины.
— Сынок, обратился к нему полковник Фролов.  — Мы тут посоветовались   и решили, что ты будешь работать у генерала Богатова.  Поверь мне, у него есть чему поучиться в оперативно-розыскной работе.  Я его уже давно знаю, человек он  стоящий.  Своих, по крайней мере,  в беде никогда еще не бросал.  Вот завершим дела у нас,  и  готовься к переезду.
Седов лихо прикладывает руку к козырьку фуражки. 
— Есть готовиться к переезду. 

Через день  Фролов, Алмазов и Седов уже были на своих рабочих местах в Тюменском областном управлении МВД.
— Все у  тебя,  Иннокентий, как в сказке:   сначала пошел туда, не зная куда… Потом встретил того — не знаю кого,  и поймал-таки…  невесть что…   
— Виноват, товарищ генерал.
— С другой стороны спасибо тебе, подполковник…   Теперь можно и на пенсию со спокойной душой уходить.
— Разрешите нам завтра с утра в тюрьму съездить.  Нужно еще  Оберегова на свободу выпустить.
— А что ты у меня разрешения спрашиваешь?  С завтрашнего дня сам тобой уже командовать будешь.  Спасибо вам за все, хлопцы. Если сможете, то завтра с супругой мы будем  ждать вас в гости.

Утром следующего дня  Оберегова долго и нудно  вели по коридорам тюрьмы предварительного содержания к свободе.
Лязгали замки, скрипели тюремные металлические двери, сменялись лица конвоиров, выдались его личные вещи…
Но вот  открываются двери зоны и  солнце слепит глаза.

На противоположной стороне дороги стояли  батюшка Сергий, подполковник Алмазова и «Малыш».
Первый к кому подошел Оберегов был батюшка.
— Рад видеть тебя свободным,  —  произнес священник, обнимая Оберегова.
— Если бы ты знал, как я этому рад.
— Куда теперь? — поинтересовался Ильин.
— В Москву
— Прими-ка тогда от меня,  на память, сей крест.  Негоже выходить в наш мир без должного оберега.
Отец Сергий снимает свой нательный крестик и передает его Сергею.
— Спасибо!  — говорит Оберегов и, поцеловав, надевает крестик себе на шею.
Какое-то время они оба молча стоят друг против друга.
— Я не прощаюсь с тобой, отче!  Если верить моей руке, то наши пути еще не раз пересекутся…
— На все воля Божия…  А за  этот храм тебе большое спасибо.

В это время на улице показался  кортеж из двух машин.
Импортный внедорожник, что шел впереди,  резко набирая скорость,  устремляется в сторону Оберегова.
Алмазов на всякий случай  вытаскивает оружие.

Машина остановилась  всего лишь в трех метрах от хироманта.
Из машины с тонированными стеклами  медленно,   с поднятыми вверх  руками,  вылезает  круглолицый  «бычок», показывая, что в одной из них всего лишь ключи от машины…
— Не стреляйте, мы тут  к вам  с поручением…  от «Мудреца»… Пробки, блин, понимаешь на дорогах, вот  мы и задержались малек…  Вы ведь, Оберегов?
— Предположим…
— Тогда это для вас...
И «Бычок» бросает хироманту ключи от машины.
Оберегов их ловит.
— Документы на машину  в бардачке… Так что катайтесь,  на здоровье…
И отходит ко второй машине, которая тут же срывается с места, стоило лишь  только «Бычку» забраться во внутрь.

Оберегов открыл дверцу машины, заглянул в салон, а потом подошел к Алмазову.
— Благодарю!
— А меня-то за что? — спросил Иннокентий.
— Ты же только что чуть тут всех из-за меня не перестрелял…
— Шутник… Слушай, а как тебя звать-то?
— Иваном…
И они обменялись крепким рукопожатием.
— Феодор, — обратился Иван к «Малышу». — Ты со мной?
— Да,  учитель… — и юноша занял место на переднем сиденье внедорожника, подаренного хироманту «Мудрецом».

Какой-то суетливый мужичок  сделал несколько их снимков.   
Как только он отошел, двое молодых людей из команды генерала Богатова, взяли его под руки и отвели к своей машине, чтобы понять чем именно  интересовался фотограф.

Невдалеке,  за всеми  этими событиями,   из своей машины  наблюдали и сам генерал ФСБ Богатов вместе со старшим лейтенантом Седовым.
— Главное, сынок,  запомни, — говорил генерал, —  что никогда нельзя делить людей на своих и врагов. И в каждом, в первую очередь нужно  стараться увидеть  то лучшее, что в нём есть, а поняв это,  люди уже сами начнут  перед тобой  раскрываться,  видя в тебе своего союзника.
И еще, есть  такие неуловимые моменты, которые  можно понять лишь, когда ты  видишь  глаза человека… А потому никогда  не задавай важных вопросов кому бы то ни было,  глядя в служебные  бумаги. Только лицом  к лицу и только внимательно наблюдая за реакцией отвечающего,  ты делаешь его  своим союзником или понимаешь, что перед тобой враг...
— А если я  уже догадываюсь, что эти люди участвуют в дестабилизации России?
— Тут важно понять следующее.  Кто-то из них тупо идет на предательство из чисто меркантильных соображений; другие сотрудничают по незнанию и, как им кажется, с благими целями; третьи не понимая, что ими просто манипулируют. Но наступает такой момент, когда их сознание на какой-то момент проясняется,  и они вдруг всё понимают,  что перед ними дилемма,  то есть необходимость окончательного  выбора, который каждый из них  уже должен сделать осознано и бесповоротно.
— То есть,   когда они могут не переступить некую красную линию? —  предположил Седов.
— Можно сказать и так!  Но как только они эту черту переступают, то наступает время для нашего выхода.  К этому времени  мы уже знаем о том, что есть некая  сила,  разработавшая  сценарий  по дестабилизации в стране.   Нам остается лишь найти  ответы на вопросы: достаточно ли  у них для этого ресурсов, как внутренних, так и у внешних сил,  по каким именно сценариям это будет происходить,  кто их автор, какие фамилии в этом списке доминируют, как правило, из числа внешних сил и так далее, что собственно,    и будет нашей  главной задачей... 
Они еще долго и о многом будут говорить. Для одного эта работа являлась продолжением многих  лет опасной службы во благо Родины, у другого это были только начальные шаги. Но именно так закладываются новые кирпичики в фундамент преемственности дела становления государевых работников, готовых жизни свои положить на алтарь нашего Отечества.
А все остальные герои нашего повествования были довольны благополучным разрешением событий последних дней и продолжают радоваться каждому новому дню, в который Господь, наконец-то, объединил их всех вместе   Своей любовью и под Своим Покровом…
— А как же бегуны?  — спросите вы меня. — Не забыли ли мы про них?
Нет!  Ибо, по своей сущности, надеюсь, что я не ошибаюсь в том, что мы все, в той или иной степени, бегуны или странники.
И в каком бы уголке России не жили, мы не равнодушны к тому, что происходит с нашей страной.
Пытаясь дать взвешенную и объективную оценку работы своего правительства, начинаем сначала с себя, с осознания того, как каждый из нас лично участвует в деле возрождении России.
И в заключении совет:  «Вынь прежде бревно из глаза своего, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза ближнего твоего» (Евангелие от Матфея. Гл. 7.).
Только так, дорогие мои бегуны и странники!