Глава восемьдесят третья

ФЕВРАЛЯ, 28-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ А. Д. ПРОТОПОПОВА:

«Утром, часов в 9, я встал, ибо не раздевался, попил чай с черным хлебом, и так как сторож очень беспокоился, не стали бы меня отыскивать, то я отправился к брату на Калашникову пристань. Однако дойти туда было трудно: толпы запружали улицу, проезжали автомобили с солдатами и рабочими, шла канонада где-то; идти было очень опасно; могли узнать , и тогда — не знаю, остался ли бы я живым.
Я зашел к одному бедному мастеру, которого знал и которого любил. Он глазам не верил, глядя на меня; пригрел, угостил чем мог, утешал; и тени робости мое присутствие у него не вызвало. Великая душа в теле простолюдина.
В листке я прочел, что Дума образовала Исполнительный комитет и вызывает бывших членов правительства и что меня никак не найдут. Подумав, я решил сам пойти в Думу. Неужели же я грешнее всех? Боже, что я чувствовал, проходя теперь, чужой, отверженный, к этому зданию, столь мне близ-кому в течение 9 почти лет. Господи, никто не знает путей, и не судьи мы сами жизни своей, грехов своих.
У Думы — груда войск, пушек, народу. Все заполонено толпою. Я спросил какого-то студента провести меня в Исполнительный комитет. Узнав, кто я, он вцепился в мою руку: «Этого не надо, я не убегу, раз сам сюда пришел», — сказал я; он оставил меня. Стали звать Керенского. Он пришел — и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатские и офицеры, — повел меня в павильон министров, где я оказался под арестом. Я был болен и измучен, и, надо сказать, я тронут за сердце и никогда не забуду его ласку при этой первой тяжелой нашей встрече.
Ночь я провел на диване, укрывшись пальто».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГРАДОНАЧАЛЬНИКА ПЕТРОГРАДА А.П. БАЛКА:

«В 8-ом часу утра полковник Левисон взволнованно доложил, что, выйдя проверять наряды, он к удивлению своему увидел, как воинские чины складывают в кучу оружие и затем строем при офицерах расходятся по казармам. Выйдя в коридор, я убедился от спешащих к своим частям офицеров, что они получили приказание сложить оружие и вести свои части по казармам. В случае промедления гарнизон Петропавловской крепости откроет артиллерийский огонь по Адмиралтейству.
Генерала Хабалова видно не было. Я приказал Начальнику резерва объявить чинам полиции, что, ввиду роспуска войск, они также свободны. Могут, присоединившись к войскам, идти в участки и по своим квартирам, это их дело. Все оружие должны сложить в те же места, где складывают воинские части. Я остаюсь здесь, но никого с собой не связываю, так как не сомневаюсь, что с минуты на минуту буду в лучшем случае арестован. Через 20 минут я спустился во двор. Лошади без людей стояли голодные, понуря головы. Две были убиты шальными пулями. Нарядов во дворе уже не было видно. В главном входе с Дворцовой площади артиллеристы тащили и сваливали в общую кучу последние орудийные замки. Полковник-артиллерист обратился к стоявшей тут же в строю, точно при погребении, команде с речью. Голосом с нарывом, опираясь на костыль, он старался что-то объяснить солдатам и выйти из тягостного положения. Я поспешил уйти подальше от этой ужасной сцены.
Подошел Помощник начальника Штаба и любезным тоном передал мне и генералу Хабалову приглашение на чай к начальнику Штаба Адмиралу Стеценко. Посмотрев на совершенно изголодавшихся сослуживцев, я спросил: «А моих сотрудников приглашение касается?» — «К сожалению, столовая Н. Т. мала и не может всех вместить».
Постоянной столовой воспользоваться было нельзя — залетали пули. Присутствовала еще одна дама — англичанка, жена морского офицера. Она все время очень подробно рассказывала с сильным акцентом, нисколько не волнуясь, о нападении прошлой ночью на отель Асторию, где она проживала. Толпы вооруженных, большей частью пьяных солдат, матросов и евреев врывались в номера, проверяли документы, отбирали оружие у офицеров, попутно крали, что могли, и так продолжалось всю ночь.
Как ни приятно было гостеприимство добрых людей и как не своеобразен и интересен был рассказ англичанки, но надо было возвращаться на лобное место. Генерал Хабалов, молча, как автомат, не отставал от меня. Чувствовалось, что положение сильно ухудшилось: улица, узнав о роспуске войск, хозяйничала уже непосредственно у Адмиралтейства. Слышались радостные крики: «ура»,— пальба шла вовсю. Пули щелкали по крышам и по двору. Лошади все уже были выведены и на них гарцевали по площади какие-то чуйки. Из ворот бросился ко мне с исказившимся от страха лицом какой-то человек с криком: «спасите меня, Ваше Превосходительство». Ошеломленный и не понимая, в чем дело, спросил: «Кто Вы такой и кто Вам угрожает?..» — «Я — жандармский офицер из наряда... спасаюсь от толпы... они едва не растерзали меня... я спрятался к дворнику... он дал мне шапку и пальто... они сейчас ворвутся и прикончат меня... спасите...» — «Если Вас увидят со мной в таком виде — будет плохо. Спасайтесь, пока свободен еще выход и затеряйтесь в толпе.»
Сослуживцев своих застал в пустой чайной комнате, заведующий чайной еще не пришел, они сидели за пустыми столами и заглушали голод папиросами. Сознавая, что конец наш близок, я предложил им разоружиться, сложив в общую кучу оружие, и ожидать своей участи. Советовал также тем в особенности, кто не в полицейской форме, попытаться пробраться домой. Никто не пожелал. Все остались, и мы, сложив оружие, опять уселись в чайной, на третьем этаже.
Прошло минут 20 и вдруг... Шум толпы во дворе, топот многих ног по широким и отлогим лестницам и крики: «Дальше... выше... беги сюда... куда спрятались.» И толпа ворвалась и заполнила всю комнату. Мы встали. Из толпы выделились три фигуры: прапорщик в стрелковой форме: пьяное, сизое, одутловатое лицо, весь в прыщах, глаза, заплывшие в жиру. В руках держал большой маузер, который он поочередно наводил в упор на наши физиономии. Одет был по форме во все новое походное снаряжение. Другой — совсем молоденький солдатишка, белый, с прекрасным нежным цветом лица, тоже одет хорошо, но не по форме, в расстегнутом пальто с красными погонами и выпушками. Был пьян. В руках держал обнаженную офицерскую шашку с анненским темляком, страшно размахивал ею над нашими головами и по временам делал вид, что хочет заколоть нас. Кричал он больше всех и упивался ролью вождя восставшего народа. Между этими двумя стояла все время меланхолично, совсем смирная с проседью баба. Была опоясана поверх длинного пальто шашкой на новом широком ремне. «А дэжь тут промеж вас Хо-бааа-лов»,— заорал солдатишко, размахивая шашкой. «Где Хобалов?» — повторил прапорщик и навел на меня револьвер. «Генерал Хабалов был с нами, но недавно ушел, а куда — не знаю»,— ответил я. Действительно, Хабалов перед тем, как ворвалась толпа, исчез.
Пьяные солдатишко и прапорщик, вытаращив глаза, смотрели грозно на меня и не успели еще разинуть рты, как я громко, чтобы вся толпа услышала, сказал: «А вот я Градоначальник. Арестуйте меня и ведите в Думу»,— и пошел вперед из комнаты. Мне дали дорогу, раздались крики радости, и вся толпа бросилась за мной. Кто-то крикнул: «Надо отобрать от них оружие».— «Вот наше оружие»,— указал я на кучу винтовок, к счастью до сих пор еще лежавшую в коридоре.
Я быстро спускался по лестницам. Все сослуживцы мои, не отставая, держались вместе. Генерал Хабалов в коридоре незаметно присоединился к нам. Большинство из толпы увлеклось разбором сваленного в нескольких местах оружия и начали отставать от нас. Быстро пройдя к ближним воротам к стороне адмиралтейского сквера, что против Градоначальства, мы завернули налево и здесь нас остановили. Стояло два громадных грузовика-платформы. «Влезайте».
<…>
Автомобиль наш, заворачивая с улицы к подъезду, остановился. Толпа ринулась к нам и облепила автомобиль со всех сторон. Раздались ругательства. Вблизи меня очутился, судя по внешности, пьяный дворник. Он сделал из пальцев рога и старался ткнуть меня в глаза, причем, каждый раз мычал: «Гы, гы, гы». Шофер прилагал все усилия, но машина упрямилась. Положение стало совсем скверное. Слышу сзади голоса: «Это Градоначальник. Генерал Балк». Поворачиваюсь и глазам не верю. Сзади, между толпой и нашим автомобилем, спокойно, но настойчиво протискиваются студенты Военно-медицинской академии. Вот им-то мы и были обязаны избавлением от оскорблений, а может, и смерти.
Наконец автомобиль рванулся, сделал полукруг, остановился у главного входа в Думу, и мы без задержки быстро прошли внутрь, куда именно — не помню. Комната большая, заставленная столами, а за ними — победители — преимущественно еврейская молодежь. Два субъекта из молодежи устремились ко мне и стали задавать вопросы. Узнав, что я Градоначальник, один из них с негодованием сказал: «А вы бы, градоначальник, отдали бы сейчас же приказание вашей полиции прекратить расстрелы из пулеметов безоружного народа».
Я был так этим озадачен, что в первую минуту не понял, в чем дело, и переспросил: «Из каких пулеметов?». «Вам лучше это знать», — с ядовитой иронией вскричал юноша. «Товарищ, товарищ, — остановил его другой еврей, — теперь полная свобода слова и действий. Не оказывайте давления на Градоначальника». И обращаясь ко мне, любезным тоном: «Генерал, Вы арестованы. Конвой доставит Вас к месту заключения». Меня и генерала Казакова отделили от наших спутников. Мою просьбу не разъединять нас не уважили и повели по длинному светлому коридору в так называемый Министерский павильон, а их — на второй этаж, где, как оказалось впоследствии, их постигла участь несравненно лучшая нашей. Конвой наш, 8 человек, состоял частью из солдат с винтовками, а частью из евреев-юношей, делающих революцию. Только что выпущенные из тюрем, они с особенным увлечением вместе с солдатами отбивали шаг по узким коридорам».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГЕНЕРАЛА П.Г. КУРЛОВА:

«Утром 28 февраля, в первый день так называемой русской революции (некоторые наивные люди называют ее даже великой), я был арестован. Семь месяцев просидел в одиночном заключении в Петропавловской крепости и в Выборгской одиночной тюрьме и затем был переведен под домашний арест вследствие тяжкой сердечной болезни и отсутствия у следственной комиссии серьезных против меня обвинений. Только освободившись от тюремного заключения, я из старых газет, которых в крепости мне не давали, понял истинное, ужасное для меня значение телефонного разговора с С. Е. Крыжановским. Оказалось, что он телефонировал тогда из Мариинского дворца, где в тот роковой вечер собрался растерявшийся Совет Министров, в заседании которого принимали участие некоторые из великих князей и выдающихся членов Государственного Совета. Председатель Совета Министров князь Голицын, занимавший этот пост около полутора месяцев и совершенно к нему неподготовленный при новых условиях государственной жизни, предложил С. Е. Крыжановскому пост министра внутренних дел и на его замечание, что министром состоит А. Д. Протопопов, получил ответ, что Протопопов уже уволен от должности и находится в Мариинском дворце в совершенно расстроенном состоянии. На это С. Е. Крыжановский сказал: «Я не считаю себя вправе отказаться в настоящую минуту от вашего предложения, но ставлю непременным условием, чтобы генерал Курлов был одновременно назначен товарищем министра внутренних дел и командиром отдельного корпуса жандармов и чтобы в его руках была сосредоточена высшая командная власть над расположенными в столице войсками».
На выраженное князем Голицыным согласие С. Е. Крыжановский просил разрешить ему переговорить со мною по телефону, а когда получил мой отрицательный ответ, отказался занять пост министра внутренних дел и тщетно пытался только уговорить и успокоить А. Д. Протопопова.
Нельзя себе представить, какие тяжелые переживания я испытал при этом сообщении! Мне представилось, что если бы из того краткого и неясного для меня разговора я понял, что С. Е. Крыжановский высказывает мне не свои мысли, а делает серьезное предложение, которое я в такую минуту, конечно, не преминул бы принять и, став во главе знакомого мне дела, может быть, успел бы сделать что-нибудь для спасения трона и династии или погибнуть вместе с нею.
Пала вековая Императорская власть!
Россия пережила опыты управления государственных младенцев Временного правительства, выпустившего власть из своих рук почти с первых дней, подпав под влияние Совета солдатских и рабочих депутатов и, наконец, передавшего ее, хотя и вынужденно, в руки большевиков — вконец погубивших Россию.
Я не могу в силу моей продолжительной службы Императорской России не попытаться на страницах этой книги остановиться над происшедшими событиями и разобраться в их причинах.
Кто же был инициатором и выполнителем так называемой русской революции? Была ли это воля народа или, по крайней мере, воля его большинства, или это были действия отдельных общественных групп, которые не представляли себе даже ясно, какие ужасные последствия вызовут их попытки ниспровергнуть существовавший в России государственный строй?
Несомненно, революция была делом рук только этих партий.
К сожалению, для них надо сказать, что представители партий понимали опасность и только не имели нравственного мужества отказаться от своих вожделений захватить в свои руки власть. Слишком заманчивы были для них министерские портфели, ускользнувшие, как мираж, в момент выборгского воззвания. В одном из совещаний членов кадетской партии Милюков предостерегал своих сотоварищей от последствий, которые повлечет за собою революция: мы машем красным платком перед глазами разъяренного быка, обещая крестьянам землю, не уверенные, что мы можем исполнить наше обещание. При таких условиях в России неизбежна только анархия.
Продолжительная война взбаламутила русскую жизнь. На этой почве и началась работа указанных выше групп, и даже некоторые из великих князей стремились к дворцовому перевороту. Оппозиция, возглавляемая блоком Государственной Думы, жадно стремилась к упомянутой цели. Народ тяготился возраставшею дороговизною, тяжелыми условиями жизни, вырвавшими из его среды работников. Армия, или, вернее сказать, вооруженный народ переживал со всею Россиею те же тяготы, и только революционные партии упорно вели свою идейную разрушительную работу в надежде провести в жизнь свои мечты всеобщего равенства и счастья.
Антиправительственные группы, на которые я указал, были даже не координированы в своей деятельности, и февральские события застали их врасплох. Когда 25 февраля вечером я, больной, приехал к моему старому другу, директору департамента полиции А. Т. Васильеву, чтобы узнать, что же, наконец, творится, так как меня взволновало происшедшее в этот день у Николаевского вокзала убийство полицейского пристава одним из казаков, Алексей Тихонович успокоил меня, сказав, что движение носит пока чисто экономический характер и только сегодня так называемое революционное подполье решило примкнуть к нему в надежде, не даст ли оно желательных для революционных партий последствий. Поэтому, вернувшись домой, я послал А. Д. Протопопову письмо, в котором говорил ему, что одни полицейские меры, при настоящем положении вещей, не помогут, и умолял убедить генерала Хабалова приказать всем военным хлебопекарням выпечь в эту ночь из запасов интендантства как можно больше хлеба и утром пустить его в народ. Не знаю, какая участь постигла это письмо.
Я дал такой совет не потому, что я находил, что причиною возникших в эти дни в Петрограде народных волнений был недостаток хлеба. Мне прекрасно было известно, что хлебный паек составлял 2 фунта, что так же выдавались и остальные съестные продукты и что наличных запасов хватило бы на 22 дня, если даже допустить, что за это время к столице не будет подан ни один вагон с продовольствием. Требование «хлеба!» был пущенный в народные массы революционный лозунг. Его инициаторы хорошо понимали, что на этой почве массы всему поверят и всякое словесное возражение со стороны правительства никакого впечатления на народ не произведет. Ведь не поверили же объявлению генерала Хабалова, что хлеба в Петрограде имеется в достаточном количестве! Левые газеты усердно вышучивали это объявление. Вот почему я находил необходимым противопоставить слухам бьющие в глаза факты.
Тем не менее, все соединились в усилиях дискредитировать Императорскую власть, не останавливаясь перед клеветою и ложью. Все забыли, что государственный переворот во время мировой войны — неизбежная гибель России.. Правительство, которое после смерти П. А. Столыпина потеряло государственный курс, так как власть попала в руки слабых ее носителей, невольно содействовало постигшей наше отечество катастрофе. Для него бесследно прошли уроки попыток первой русской революции 1905 года, возникшей и протекавшей в условиях, тождественных с настоящими.
Не углубляясь в историю, 1905-й год надо считать началом роковых событий, совершившихся в феврале 1917 года, с тою только разницею, что революционное движение на этот раз вылилось в форму военного бунта».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЫВШЕГО НАЧАЛЬНИКА ПЕТРОГРАДСКОГО ОХРАННОГО ОТДЕЛЕНИЯ К.И. ГЛОБАЧЕВА:

«С 6 часов утра 28 февраля стрельба началась с новой силой. На Морской рядом с помещением охранной команды брали штурмом телефонную станцию (Морская, № 24), защищаемую ротой лейб-гвардии Петроградского полка, находившейся в охране этой станции. Это продолжалось не более получаса, после чего пришлось спешно очистить помещение охранной команды, так как вооруженная толпа рабочих и солдат запрудила двор и бросилась по черному ходу в помещение команды; времени хватило только выбежать по парадной лестнице на Морскую.
С этого времени моя служебная деятельность прекращается; все мои отделы уже были разгромлены и заняты восставшей чернью; в Петрограде мне делать больше было нечего, и я с одним из своих помощников решил пробраться в Царское Село, совершенно справедливо рассуждая, что там, в резиденции Государя и Императрицы, будет дан отпор восстанию и, может быть, из Ставки Верховного главнокомандующего уже даже высланы верные войска на подавление Петроградского бунта. Согласно такому решению, мы взяли направление по Гороховой к Царскосельскому вокзалу. Идти почти не было возможно; стрельба шла и вдоль улицы и из поперечных улиц; кто в кого стрелял - трудно было разобрать. В это время я не видел уже каких-либо застав, защищающих что-либо; видны были только куц. ки вооруженных рабочих, солдат и матросов, перемешанных всяким сбродом; все это стреляло, куда-то мчалось, но куда и зачем, я думаю, они сами не отдавали себе отчета. С шумом прокатили броневики, слышна была дробь пулеметов; убитых или раненых я не видал. По Гороховой с трудом, перебегая от одной подворотни к другой, можно было добраться только до Екатерининского канала, но дальше через Сенную площадь пробраться не было возможности, так как она вся была запружена броневиками, разбивающими магазины с продовольствием. Пришлось значительно уклониться вправо и выйти на Измайловский проспект. Здесь мы наблюдали следующую картину: почти весь Измайловский полк вышел безоружный из казарм и глазел на тучи жженой бумаги, летающей в воздухе, - то горел Окружный суд, а в это время рабочие и всякий сброд выходили из казарм, вооруженные кто чем: тут были и винтовки и револьверы, шашки и тесаки, попадались даже с охотничьими ружьями. Пройти прямо по Измайловскому проспекту было трудно, так он был запружен толпой; пришлось выбираться окольными путями, уклонившись сильно вправо, на Обводный канал, а оттуда уже на Варшавский вокзал, Насколько затруднительно было идти в это время по городу, видно из того, что на путь от Морской до Варшавского вокзала нам пришлось употребить около 4 часов времени. В районе вокзала было относительно спокойнее. Поезд на Гатчину отошел в час дня, после проверки пассажиров какой-то наспех сорганизованной рабочей комиссией. Мы доехали до станции Александровской, а оттуда добрались на извозчике до Царского Села.
Царское, после всего того, что пришлось увидеть и пережить и Петрограде, поразило меня сохранившимся порядком и той тишиной, которая там царствовала. Посты конвоя Его Величества стояли на своих местах, дворцовая полиция продолжала исполнять свои обязанности, и, казалось, жизнь города протекала совершенно нормально, но во всем этом все-таки чувствовалась какая-то нервная напряженность и ожидание чего-то надвигающегося, неизбежного. Это было видно по серьезным, угрюмым лицам всего служебного персонала. За отсутствием замещающего дворцового коменданта генерала Гротена я обратился к начальнику дворцовой полиции полковнику Герарди, поставил его в курс петроградских событий и спросил, рассчитывают ли отстоять Царское Село, так как, по модему мнению, восставшая петроградская чернь к вечеру появится в Царском. Герарди мне сказал, что Царское Село безусловно в безопасности, что здесь имеется верный гарнизон до пяти тысяч, который даст отпор, что Александровский дворец окружен пулеметами и что в Царском сегодня был великий князь Михаил Александрович, который уверил Императрицу в полном спокойствии и что ни ей, ни детям не угрожает никакой опасности, даже настолько, что он сам думает перевезти сюда свою семью. Вместе с тем он уговорил Императрицу отложить свою поездку с детьми в Могилев, вследствие чего назначенный на этот день царский поезд для Ее Величества был отменен. Вообще из разговора с Герарди и с другими лицами я вынес впечатление, что они не уясняют себе сущности совершающихся событий. По их мнению, все сводится к простому дворцовому перевороту в пользу великого князя Михаила Александровича. Когда я пробовал опровергнуть такой взгляд на дело, мне даже показалось, что на меня посмотрели с некоторой усмешкой, как на человека, не знающего о том, что им всем давно было известно.
Это происходило между 2 и 3 часами дня. В 12 часов ночи ожидали прибытия царского поезда из Могилева. В 6 часов я вторично был у Герарди, но застал его уже в весьма подавленном настроении; самоуверенность его уже пропала. Не было уже речи об отстаивании Царского Села, а все сводилось, по-видимому, лишь к тому, как спасти лично себя и свою семью, из чего я понял, что здесь, в Царском, рассчитывать на какую-либо опору и защиту царского престола так же нельзя, как и в Петрограде. И действительно, к вечеру, когда стемнело, из Петрограда подошли революционные толпы и начали стрельбу. Никакого сопротивления им не было оказано. Гарнизон Царского стал последовательно и быстро переходить на сторону восставших, не исключая конвоя Его Величества и дворцовой полиции. Государыня Императрица, видя и зная уже все то, что произошло в Петрограде, вышла на балкон Александровского дворца и просила чтобы никакого сопротивления у дворца не оказывали во избежание напрасного кровопролития. В городе началось то же, что и в Петрограде: разгром полицейских участков, освобождение арестованных из мест заключений, ограбление магазинов и т. п. Ожидавшийся из Могилева царский поезд не прибыл ни в 12 час. ночи, ни в 2 часа, ни в 5 утра. Распространился слух, что Государь арестован и в Царское не прибудет. Ввиду того, что в Царском оставаться дольше было незачем, да и опасно, я вместе с своим помощником подполковником Прутенским в 6 час. утра отправился пешком в Павловск, где с утра 1 марта было такое же спокойствие, как накануне в Царском. Однако часов с 12 дня уже начались аналогичные беспорядки, главным образом заключавшиеся в грабежах магазинов. Пущен был кем-то слух, что в окрестностях Петрограда скрываются бежавшие из столицы спекулянты и что есть распоряжение всех их задерживать, что вызвало ряд задержаний, ограблений и даже убийств ни в чем не повинных людей.
Я с своим помощником нашел пристанище на одной из пустых в это время года дач, где мы пробыли до 5 часов дня, после чего решили возвратиться в Петроград. Ехать куда-либо дальше из Павловска было бесполезно, так как революционная волна катилась все дальше и дальше, захватывая постепенно все новые и новые районы провинции.
По возвращении в Петроград мы узнали, что все старое правительство и главнокомандующий арестованы. Всем распоряжается революционный комитет, находящийся в Государственной думе; все войска перешли на сторону революционеров; образовался совет рабочих и солдатских депутатов под председательством члена Государственной думы Чхеидзе при товарище председателя Керенском, входящем также и в состав революционного комитета. Оказывали сопротивление этим новым властям только юнкера Павловского и Петроградского военных училищ, но и оно было в скором времени ликвидировано.
Путь от Царскосельского вокзала до квартиры знакомого офицера, проживавшего на Петроградской стороне, у которого я рассчитывал найти временный приют, пришлось совершить пешком, так как ни извозчиков, ни трамваев не было; на автомобилях ездили только новые власти и какие-то подозрительные лица. Перестрелка шла по всем улицам, и где-то трещали пулеметы, но по ком стреляли и кто стрелял, я не видел, равно как не видел ни убитых, ни раненых, хотя свист пуль иногда слышался отчетливо. На Петроградской стороне стрельба была гораздо сильнее - то сопротивлялись юнкера.
Уже в то время меня сильно заинтересовал вопрос, по ком в Петрограде стреляли, если почти никто не сопротивлялся, и особенно, кто стрелял из пулеметов. Например, проходя мимо Исакиевского собора, я ясно слышал стрельбу из пулемета, как будто бы с купола этой церкви. Через несколько дней я все восстановил в своей памяти и причина пулеметной стрельбы стала для меня совершенно ясной. За месяц до переворота, по имевшимся в Охранном отделении сведениям, на Путиловском заводе исчезло 300 пулеметов, совершенно готовых и упакованных в ящики для отправки на фронт. Несмотря на самые тщательные розыски, предпринятые Охранным отделением, найти их не представилось возможным. Весьма понятно, что, когда город остался без полицейского обслуживания уже с 24 февраля, можно было расставить пулеметы где угодно совершенно безнаказанно, что и было сделано на тот случай, если бы войска упорно не переходили на сторону восставших рабочих и их нужно было бы понуждать к этому силой. Всем был еще памятен 1905 год, когда войска отстаивали порядок и революция не имела успеха исключительно только потому, что войска остались верными. Кроме того, как я уже сказал, при постепенном переходе взбунтовавшихся войск на сторону восставших рабочих чернь свободно овладевала воинским вооружением, забирая его из казарм и арсенала, в том числе и пулеметами. Самая расстановка пулеметов на крышах, чердаках и колокольнях указывала, что они попали в руки людей, не умевших с ними обращаться. Когда стало очевидным, что воздействовать на войска силой оружия не нужно, что они без всякого понуждения сами присоединились к восставшим, то, естественно, расставленные заблаговременно пулеметы были брошены на произвол судьбы и ими воспользовались всякие преступные элементы и хулиганы для того, чтобы произвести как можно больше беспорядка. Кроме трескотни и шума, вреда от них никакого не было, так как стрельба с тех мест, где они были поставлены, не могла быть действенной.
Впоследствии, в первые дни после переворота, Керенский и его ближайшие сотрудники старались объяснить стрельбу из пулеметов тем, что пулеметы якобы были заранее расставлены по распоряжению Хабалова, Протопопова, Балка и моему и что из пулеметов якобы стреляла полиция, но такое обвинение никакой критики не выдержало и ему пришлось от этой глупости отказаться, так как никаких доказательств он не собрал, а, кажется, наоборот были собраны все данные, что на первых порах стреляли из пулеметов рабочие. Керенскому нужно было пустить такое обвинение, чтобы как можно больше разжечь ненависть темных масс против старого порядка вообще и против полиции в частности.
Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали со своими жертвами большевики в своих чрезвычайках. Я говорю только о Петрограде, не упоминая уже о том, что, как всем теперь известно, творилось в Кронштадте. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шишками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, так беспощадно убивали. Одного, например, пристава привязали веревками к кушетке и вместе с нею живым сожгли. Пристава Новодеревенского участка, только что перенесшего тяжелую операцию удаления аппендицита, вытащили с постели и выбросили ил улицу, где он сейчас же и умер. Толпа, ворвавшаяся в губернское жандармское управление, жестоко избила начальника управления генерал-лейтенанта Волкова, сломала ему ногу, после чего потащила к Керенскому в Государственную думу. Увидав израненого и обезображенного Волкова, Керенский заверил его, что он будет находиться в полной безопасности, но в Думе его не оставил и не отправил в госпиталь, что мог сделать, а приказал отнести его в одно из временных мест заключений, где в ту же ночь пьяный начальник караула его застрелил. Строевых офицеров особенно в старших чинах, арестовывали на улицах и избивали. Я лично видел генерал-адъютанта Баранова, жестоко избитого во время ареста на улице и приведенного в Государственную думу с забинтованной головой.
В эти дни по городу бродили не известные никому группы лиц, производившие чуть ли не повальные обыски, сопровождаемые насилием, грабежом и убийством, под видом якобы розыска контрреволюционеров. Некоторые квартиры разграбливались дочиста, причем награбленное имущество, до мебели включительно, откровенно нагружалось на подводы и на глазах у всех увозилось. Подвергались полному разгрому не только правительственные учреждения, но сплошь рядом и частные дома и квартиры Например, собственный дом графа Фредерикса был разграблен и целиком сожжен.
Таких примеров можно было бы привести сколько угодно. Все это Керенский называл в то время «гневом народным».

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОЛКОВНИКА А.П. КУТЕПОВА:

«Проснувшись утром 28-го февраля довольно поздно и напившись чаю, который мне дали во временном лазарете, я подошел к окну "своей" маленькой гостинной и увидел Литейный проспект, сад Собрания Армии и Флота и угол Кирочной улицы всюду бродили вооруженные рабочие, не спускавшие глаз с окон дома гр. Мусин-Пушкина. В это время из за угла Кирочной улицы выехали две броневые машины и два грузовика. Все они были наполнены вооруженными рабочими. среди которых было несколько солдат. Машины остановились посреди Литейного проспекта, и рабочие, соскочив с них, начали галдеть, все время показывая на окна. В этом приняли участие и гуляющие по Литейному рабочие. Зaтем,направив пулеметы на окна верхнего этажа дома, все они пошли к подъезду.
В это время в мою гостиную вбежала сестра милосердия и стала уговаривать меня надеть халат санитара, так как, по ее словам, приехали рабочие и солдаты, чтобы убить меня. Попросив ее оставить меня одного в гостинной, я сел на маленький диванчик в углу и стал ждать прихода представителей новой власти.
Гостиная, бывшая длиной меньше восьми шагов и шириной шагов пять, имела двое дверей - одни вели в ряд комнат, идущих, вдоль Литейного проспекта, другие, обращенные к окнам, выходили на площадку вестибюля. Напротив первых дверей было большое зеркало в стене, напротив вторых - также зеркало между окнами. Сидя в углу, я видел как по комнатам бежали двое рабочих с револьверами в руках. Случилось так, что на порогах обеих дверей моей комнаты одновременно появились рабочие с револьверами в руках. Посмотрев друг на друга и увидя, вероятно, в зеркалах только самих себя, они повернулись и ушли, не заметив меня.
Все в доме, как и я, были очень удивлены, что я не был арестован этими вооруженными рабочими.
Найдя на чердаке сложенные там винтовки и патроны, рабочие снесли их на грузовики и, не тронув раненых, уехали по Кирочной улице, вероятно, в Государственную Думу.
Я подошел к окну и увидел для себя печальную картину - в строю, по отделениям и с оркестром музыки, шли по Литейному проспекту солдаты Л.-гв. Преображенского запасного полка, потом они повернули на Кирочную улицу. Впереди них шли четыре подпрапорщика. Одного я отлично помню - это был подпрапорщик Умрилов.
Было тяжело смотреть на эту картину и не хотелось верить, что все уже кончено. Зная настроение и состояние частей на фронте, я верил, что в ближайшее время будут присланы части, которые наведут порядок в Петрограде.
После отъезда рабочих, "моя разведка" донесла, что наблюдение за домом прекращено, но я решил до вечера никуда не уходить. Хозяева дома после его осмотра рабочими относились к моему присутствию спокойно.
Около четырех часов дня меня вызвал к телефону поручик Макшеев и сказал мне, что все офицеры нашего запасного полка, собравшись и обсудив положение, решили признать новую власть, и спросил мое мнение. На это я ему ответил: "Не позорьте имени полка. Я не думаю, что все уже кончено. Достаточно того позора, который я видел сегодня утром в окно, когда Преображенцы, хоть и запасного полка, но все же Преображенцы, шли в Государственную Думу".
Вечером я попросил доставить меня на Миллионную улицу в наше собрание на одном из санитарных автомобилей. Около восьми часов вечера во двор был подан санитарный автомобиль, и я, оставив оружие в Управлении Красного Креста Северного фронта, сел между шофером и врачом.
Мне было дано удостоверение, что я начальник Санитарной Колонны. Быстро выехав со двора на Литейный проспект, мы повернули затем на Набережную, откуда проехали прямо на Миллионную. По дороге нас несколько раз останавливали, но доктор очень бойко говорил: "Товарищи, мы вызваны подобрать раненых в Павловское училище, там только что был бой. Прошу вас не задерживать нас". И нас пропускали. Таким образом я благополучно добрался до нашего собрания на Миллионной улице.
В собрании меня встретили наши офицеры, все они были сильно расстроены, и у многих был подавленный вид. Капитан Скрипицын и Приклонский, а также поручик Макшеев рассказали мне, как роты Л.-гв. Преображенского запасного полка были построены на Дворцовой площади в полном порядке, но начальство никуда не решилось их двинуть. Они просили меня пройти по казармам и побеседовать с отдельными солдатами для того, чтобы внушить им необходимость порядка и исполнения долга.
Я обошел все роты. Везде был полный порядок. Дежурные являлись, люди шли пить чай, и только в нескольких местах громко о чем-то спорили, но при моем появлении становились смирно, - (это было после вечерней переклички). Только двух солдат Государевой роты я встретил выпившими. Должен сказать, что я не ожидал увидеть в таком хорошем состоянии роты запасного полка. Но, несмотря на этот порядок, все же чувствовалось среди солдат напряженное настроение.
Вернувшись в собрание, я поделился с офицерами своими впечатлениями и посоветовал им на следующей день занять солдат чем-нибудь до обеда, а также увеличить число дневальных, после же обеда отпустить желающих в отпуск, соблюдая все правила увольнения.
В течение этого времени для меня был приготовлен автомобиль и пропуск за подписью Председателя Государственной Думы, и я, в сопровождении двух кадровых унт. офицеров, поехал на Васильевский Остров к моим сестрам, находившимся в сильном беспокойстве за мою участь.
Когда, прощаясь, я поблагодарил унтер-офицеров, то они меня спросили: "Что же будет дальше, Ваше Высокоблагородие?" Я им ответил, что нам надо до конца оставаться Преображенцами, и выразил надежду, что порядок, в конце концов, будет восстановлен».