Небесный поводырь

Валерий Сыскин



 


Небесный поводырь.


Роман - предположение



Санкт – Петербург

Оглавление:



Небесный поводырь
Роман – предположение ___________________________ 4




Балалайка
Рассказ, как маленькая повесть _____________________ 103


Издательство Эталон
Оформление: Белов В.В.
ISBN:978-5-906708-62-5
















Сыскин В.Г.
Небесный поводырь; роман, 2017-2023





        «- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он.  - Какая радость! Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье. - Кончено! - сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть. - сказал он себе. - Ее нет больше». Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Дочитав последнюю строчку повести, тяжело больной Андрей Сергеевич Булатов – «медицинское светило областной хирургии» откинулся на подушки. «Да, силен Толстой! Прав, конечно. Нет смерти, а есть просто «ничто». И не страшно». Книга выпала из его рук и скатилась по одеялу с кровати на пол».

В своем романе автор попытался оттолкнуться от фантастической теории американского профессора медицины Роберта Ланца, который согласно своей теории биоцентризма утверждает, что смерть является иллюзией, которую создает наше сознание.
Каждый человек боится смерти. Люди думаем, что они - это их тело, которое умирает. Но профессор Роберт Ланца утверждает, что после смерти человек переходит в параллельный мир. При этом, он подчеркивает, что люди верят в смерть, потому что их сознание ассоциирует жизнь только с функционированием внутренних органов, отмиранием которых уничтожается жизненная энергия человека. Однако одна из аксиом науки заключается в том, что энергия не может быть ни создана, ни уничтожена, и сознание умершего, может пробудиться в какой-либо параллельной вселенной.
Вторая линия романа – это авторское предположение времени действий, места событий и логики персонажей.
В повести «Балалайка» рассказывается о судьбе одного из тысяч русских солдат по воле случая, попавшего в «жернова советского ГУЛАГа» и не сумевшего защитить свое имя, достоинство и честь фронтовика в прошедшей войне,   солдатом которой всегда был герой повести Василий Гущин, которому Родина отказала в этом праве.








                “Отче наш, Иже еси на небесех! Да               
                святится имя Твое, да придет
                Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко
                на небеси и на земли. Хлеб наш насущный
                даждь нам днесь; и остави нам долги
                наша, якоже и мы оставляем должником
                нашим; и не введи нас во искушение, но
                избави нас от лукаваго.”
                Лука.,11:2-4

                Однажды три брата увидели Счастье,
                сидящее в яме. Один из братьев подошел к
                яме и попросил у Счастья денег. Счастье
                одарило его деньгами, и он ушел
                счастливый. Другой брат попросил
                красивую женщину. Тут же получил ее и
                убежал вместе с ней вне себя от счастья.
                Третий брат наклонился над ямой.
                - Что тебе нужно? – спросило Счастье.
                - А тебе что нужно? – в ответ спросил
                брат.
                - Вытащи меня отсюда, - попросило
                Счастье.
                Брат протянул руку, вытащил Счастье из
                ямы, повернулся и пошел прочь. А Счастье
                пошло за ним следом.
                Притча

Задолго до…

Их было трое в этом холодном и отвратительно тесном мире, в сжатом до невозможности, даже пре  дставить себе, пространстве. Каждый из них хотел личного первенства в том, что им было приказано сделать. Это было единственное желание ЛЕТАДЗОСа – Вершителя Седьмого Кольца Единой Мировой Вселенной: дать свободу пространству и времени в его любимых галактиках, всколыхнуть, покрывающуюся космической плесенью эту Вселенную, направив каждого из них в единственную сжатую точку Мироздания.
И сошлись они вместе, чтобы решить, кто начнет первым, и рассудили, что достигнуть цели смогут только единственно верными действиями, не нарушая задуманного целого, но полностью выполняя порученное каждому из них.
И первым явил свою силу и мощь ЦЕРОВТ: Ба-а-а-х-х-х! И разлетелись Пространство и Время в бездну колыхающихся вновь зародившихся тысяч параллельных вселенных, которые уже разогнал и раскрутил в удивительные спирали и туманности, еще невидимых в черноте пространства космоса, всесильный СОАХ. И только мудрый, и степенный МУЗАР погасил на короткое время это безумствующее хаотичное движение материи, упорядочив образование спиралей галактик, туманностей и рождение межзвездных нейронных путей, мерцание мириадов звездной материи, и глубокие провалы черных дыр, уносящие в никуда куски нового зарождающегося космоса и постоянно расширяющейся Вселенной.
И тогда всесильный ЦЕРОВТ снова явил свою силу и мощь: в рукаве Ориона из двух Пузырей, соединенных перемычкой, сотворил Галактику Млечный Путь, в центре которой разместил планетную систему, образовавшуюся от гравитационного коллапса одной из частей огромного газопылевого облака. И зажглась в центре этой системы звезда Зерах – обжигающий «желтый карлик». И дано ей было имя – Солнце – единственной звезде в этой системе, которая и обрела свое имя – Солнечная.   И закрутились вокруг звезды формирующиеся планетарные космические объекты в строгом порядке от огромного Юпитера, Сатурна, Урана, Нептуна и далее по нисходящей: Венеры, Марса, Земли, Меркурия, Плутона по собственным круговым орбитам. Но Коварный СОАХ разогнал из соседней Галактики Андромеда блуждающую планету Фаэтон и направил ее в самый центр Солнечной системы, разрушив ее строгий порядок, превратив самую несчастную планету Фаэтон в скопище безжизненных астероидов и хвостатых комет. Система выжила, но планеты разлетелись по другим эллипсоидным орбитам вокруг Солнца, определив новый порядок их расположения.  ЛЕТАДЗОСу это состояние понравилось, и Он не стал наказывать шалуна, поручив МУЗАРу   дополнить чистоту и жизненность новой вселенской системы.

Пролог.
Андрей Сергеевич.
Последний день. Осень 20… год.

«С этой минуты начался тот три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. В ту минуту, как он ответил жене, он понял, что он пропал, что возврата нет, что пришел конец, совсем конец, а сомнение так и не разрешено, так и остается сомнением.
-У! Уу! У! - кричал он на разные интонации. Он начал кричать: «Не хочу!» — и так продолжал кричать на букву «у». Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучало его.
Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление. - Да, все было не то, - сказал он себе, - но это ничего. Можно, можно сделать «то». Что ж «то»? - опросил он себя и вдруг затих. Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал. В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь.
Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее. «Да, я мучаю их, — подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», - подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал: - Уведи... жалко... и тебя... - Он хотел сказать еще «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. «Как хорошо и как просто, - подумал он. - А боль? - спросил он себя. - Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?» Он стал прислушиваться. «Да, вот она. Ну что ж, пускай боль». «А смерть? Где она?» Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет.
- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он.  - Какая радость! Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье. - Кончено! - сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть. - сказал он себе. - Ее нет больше». Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Дочитав последнюю строчку повести, тяжело больной Андрей Сергеевич Булатов – «медицинское светило областной хирургии» откинулся на подушки. «Да, силен Толстой! Прав, конечно. Нет смерти, а есть просто «ничто». И не страшно». Книга выпала из его рук и скатилась по одеялу с кровати на пол.
Андрей Сергеевич умирал. Умирал тяжело, болезненно, со стонами и забытьем. Но, порой выпадая из этого состояния, вдруг на какое-то короткое время ощущал себя молодым, сильным, как когда-то.  Снова пытался подняться с постылой ему лежанки, но тело в который раз подводило своего хозяина: руки дрожали и бессильно падали на мокрые простыни, ноги, мелко подрагивая от напряжения, сгибались в коленях, не слушались внутренней команды и снова вытягивались.
- Катя, - тихо позвал жену.  – Катюша…
Андрей Сергеевич повернул голову на торопливые ее шаги.
– Катюша, сядь рядом.
Жена подошла, подняла оброненную книгу, прочла название: «Лев Николаевич Толстой. Повести», положила ее на край прикроватной тумбочки и присела к мужу на край кровати. Ласково погладив его небритую щеку, потрогала рукой постельные простыни.
- Андрюша, да ты весь мокрый. Постой, сейчас перестелю. -  Она попыталась встать, но Андрей остановил ее порыв.
- Да подожди ты с этим, успеешь. Слушай, дай телеграмму отцу Павлу, пусть прилетит, еще успеет. Мне нужно с ним серьезно поговорить напоследок.
- Да что ты такое говоришь? – Катя все же встала. – И не смей думать о плохом. Я вчера говорила с врачами – твоими коллегами, они уверяют, что ты встанешь и победишь. Не думай о плохом, думай позитивно. И мне кажется, что тебе еще слишком рано думать о соборовании.
Она вышла в другую комнату, достала из комода свежие простыни и чистое белье больного. В последнее время Катя раза три-четыре в день меняла мокрые полотенца и простыни на кровати мужа, переодевала его в сухое и меняла ему памперсы. Андрей отказался от госпитализации, как его ни умоляли врачи, и жена Екатерина Михайловна. Он остался умирать дома, потому что уже понимал о себе все.
Умело перестелив кровать, аккуратно поворачивая Андрея из стороны в сторону, Катя сняла с него мокрое белье и одела в сухое, свежее. Он благодарно посмотрел на жену, медленно взял ее руку.
- Катюша, все же дай телеграмму брату, дай. И не слушай врачей, они тебе наговорят.  Я про себя, поверь, все знаю.
 - Андрюша, ты снова за свое. Зачем тебе отец Павел? – Жена присела на край кровати, осторожно поправила, свисающую на висок мужа, влажную прядку волос. – Ты думаешь, что я не догадываюсь, для чего ты его зовешь. Зачем тебе эти вероисповедания. Ты же в последние годы всегда спорил с братом о «том свете», и не хотел его видеть и слышать. Выкинь это из головы, ты сильный, поправишься, и все будет хорошо.
Она встала и отвернулась, чтобы Андрей не увидел, как слезы непроизвольно потекли по щекам. Но он увидел и как можно нежнее сжал ее руку.
– Не плачь, Катюша, мы же договорились. Иди, я побуду один, может, засну. А телеграмму дай сегодня же. Он должен прилететь, брат же, да и с Аркашкой ему стоит поближе познакомиться. Иди.
Андрей Сергеевич медленно повернулся к стене, по привычке прикрыв ладонью глаза, задышал глубоко и редко, долго выдыхая воздух свернутыми в трубочку губами, как учил когда-то его отец и, уже не обращая внимания на приливы болевых ощущений, уснул.
Отец Павел прилетел утром следующего дня. Успел. Братья встретились, обнялись и простили друг другу все свои детские обиды и взрослые грехи. Они на короткое время остались в комнате одни, но проговорили до позднего вечера, иногда прерываясь на уже ненужные уколы и остывающие обеды. Им уже не мешали ни Катя, ни приехавшие врачи говорить о смерти и душе.
  - Нет, Саша. - Андрей Сергеевич медленно перевернулся на другой бок. Было видно, как тяжело ему дается каждое движение. – Я же врач, хирург и знаю, что там ничего нет. Это я о бренном нашем теле говорю. Сколько я этих тел резал, сшивал и снова кромсал, но никогда не находил этой самой частицы духовной составляющей человека. Да, да, я читал в научной литературе, что есть свидетельства потусторонней жизни. Что после последнего вздоха наша душа совершает полет по тоннелю к свету, который полыхает в его конце, и тени наших родных и близких с распростертыми объятьями встречают умершую субстанцию.
Андрей Сергеевич закашлялся, тяжело задышал и потянулся к стакану с водой. Отпив глоток, продолжил, не смотря на молчаливый протест брата.
- Вот ты, Саша, да, как и все святые отцы, утверждаете, что предполагаемая душа в течение трех дней она - душа умершего человека, находится возле его тела. Этак летает эфирно и никуда пока не спешит. Если мы похороним тело, то куда прикажешь отправиться душе? Молчишь…
- Ну, почему же, Андрюша, знаю. – Отец Павел встал и прошелся по комнате. Подойдя к книжному шкафу, пробежал глазами по рядкам стоящих книг. Беллетристики было мало, все больше книги медицинского направления. Полистав страницами наугад взятой с полки книги, отец Павел повернулся к Андрею Сергеевичу.
- Знаю, Андрюша, знаю. Потому и прилетел к тебе в последний раз. В последний, в последний, я уже понял. – Отец Павел подошел к умирающему и присел на край лежанки. - Это предопределено не нами. В Святом Писании сказано, что в течение трех дней между телом и душой еще сохраняется взаимосвязь, которую нельзя обрывать. И душа в эти три дня должна быть дома, среди близких людей. А вот по истечению трех дней начинается вхождение души в духовный мир, а тело можно хоронить.
- И понеслась душа в рай! – Андрей впервые за последние дни рассмеялся и живо посмотрел на брата.
- Да, представь себе, именно так. – Отец Павел снова присел на стул рядом с умирающим братом. – Следующие дни после похорон душа человека обитает в Раю. Здесь она просто забывает обо всем, что было с ней на Земле. Она с нескрываемым интересом изучает жизнь всех тех, кто попал сюда после Страшного Суда.
- Что, и Ад ей тоже показывают в эти дни? – Андрей Сергеевич приподнялся на локтях, но в глазах уже не было былого озорства и любопытства.   
- Конечно. – Отец Павел подвинулся к брату, взял в свои руки его исхудавшую правую ладонь. – Ей, покажут все, весь загробный мир и Ад тоже. Она пройдет все мытарства, где познает все свои грехи. И наконец, в сороковой день душа вознесется на поклонение Богу. Вот тогда Он и определит ей соответствующее место в ожидании Страшного Суда по ее земным делам, духовному состоянию и по благодати молитв Святой Церкви и близких. Поэтому так важно в эти дни добрым словом вспоминать человека.
- А она, душа-то чем виновата? – Андрей Сергеевич освободил свою руку из рук отца Павла, вытер концом полотенца вспотевшее лицо. - Грешит тело со своим мозгом, а на Страшный суд его душу волокут? Так что ли?  Выходит, что и человеческая душонка вместе с ним запуталась во всех грехах Моисеевых заповедей. Их десять, как мне помнится?
- Десять, конечно, десять. – Отец Павел снова взял брата за руку. – Мы давно с тобой говорили о том, что Моисею были даны Богом две каменные скрижали с начертанными на них заповедями. Но, когда Моисей, после сорокадневного пребывания на горе, спустился со скрижалями в руках и увидел, что народ, забыв о Боге, пляшет вокруг Золотого тельца, то пришёл в такой страшный гнев от вида разнузданного пиршества, что разбил о скалу скрижали с заповедями Бога. И все же после последовавшего раскаяния всего народа, Бог велел Моисею вытесать две новые каменные скрижали, и принести Ему для повторного написания Десяти заповедей.
- Постой, постой. – Андрей Сергеевич освободил свою руку из рук отца Павла и с усилием приподнялся на подушке к спинке кровати. – Так, значит, Бог снова написал эти «Десять слов»? А, вдруг Он заменил предыдущие слова на новые, совершенно изменив смысл?
- Не богохульствуй, брат. – Отец Павел перекрестился. – Нет, конечно. Все осталось, как и было ранее. И в Библии сказано: не создавай себе кумира, не укради, чти своих отца и мать, не убий, не прелюбодействуй, не желай жены ближнего своего, не лжесвидетельствуй, не произноси имя Господа, Бога твоего, напрасно, всуе…
- Все это я уже слышал от тебя и в давешних наших спорах. Ничего нового ты не сказал, ничем не утешил. – Теперь уже Андрей Сергеевич слабо сжал руку брата и ласково погладил его сухую руку. – Жаль, что Аркашки нет сегодня с нами. Вот он бы поспорил с тобой по-научному, а так все по заграницам мотается, ученый паршивец, так и не успеет… - Он хотел добавить слово «проститься», но промолчал.
В комнате повисла гнетущая тишина.
- Да, нет, успеет. Я оставил для него сообщение в институте, ему обязательно передадут. – Отец Павел снова взял руку умирающего.  – Он успеет, честное слово.
- Ладно, Саша. Устал. - Андрей Сергеевич отвернулся от брата и прикрыл глаза.  – Хватит утешать меня и вбивать в меня христианские истины. Поздно! Пора спать. Иди, брат, отдыхай. Завтра договорим. Катя! - Андрей Сергеевич позвал жену.  - Катя, определи нашему святому отцу спальное место, а я постараюсь снова заснуть.
Отец Павел встал, трижды осенил брата крестным Знамением и вышел с невесткой в ее комнату, где их ждала бригада врачей - реаниматоров скорой помощи.
Ночью у Андрея Сергеевича случился последний тяжелый приступ. Укол врача ненадолго привел его в чувство от болевого шока и он, очнувшись, так пронзительно и долго посмотрел на брата и плачущую жену. А потом, поманив отца Павла пальчиком, попросил наклониться ухом к его рту, медленно, сухо кашляя и задыхаясь, уже синеющими губами прошептал: «Нет, брат, ты меня снова не убедил.  Я боюсь не смерти – я боюсь перестать жить. Ты ошибаешься, Саша, и Толстой ошибался. Сказки все это, блажь церковная, я точно знаю. Простите меня. И ты, Катя…».  Он не закончил фразы. И тихо отошел.
На третий день из Лондона прилетел Аркадий, младший брат Андрея Сергеевича. Он успел только к похоронам. Они прошли обычным порядком: прощались в конференц-зале городской больницы, где многие годы работал покойный. Было много народу, как местных эскулапов, так и областных коллег, и даже из Москвы и Петербурга. Отпевания не было. Андрей Сергеевич был глубоким атеистом, и поэтому его вдова выполнила последнюю волю покойного, как ни противился этому его старший брат – отец Павел.
Поминки прошли в одном из ресторанов города, где был снят целый зал. Столы были расставлены по старинке полукругом, накрыты и уставлены по русскому обычаю вином и водкой, блинами и киселем, но без кресел и стульев, чтобы пришедшие помянуть покойного не засиживались долго, а давали возможность и другим приобщиться к последнему прощанию с покойным.
Дома поминали только свои: родные и близкие, и редкие гости из обеих столиц. Отец Павел все же в самом начале поминок, встав из-за стола, прочел поминальную молитву: «Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Андрея, и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави, небесному Царствию причастника учини, и душам нашим полезная сотвори».
Было тихо. Потом говорили другие по очереди, не перебивая друг друга, мало и сдержанно. Вспоминали Андрея Сергеевича с какой-то потаенной улыбкой, с горечью в глазах и не высказанной скорбью. Вспоминали его редкие и выдающиеся профессиональные качества, душевную щедрость, растраченную за многие годы на окружающих его людей. Вспоминали и те незначительные истоки его жизни, которые смогли остаться в памяти только у самых близких ему людей: отца Павла - его старшего брата Саши, младшего брата Аркадия и вдовы Кати.
На девятый день были почти те же люди. С утра собрались на кладбище. Положили цветы на могилу, поправили венки и ленты. Отец Павел, как и полагалось, начал с новой молитвы на девятый день по усопшему, прочитав ее по канону:
- «Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего Андрея, и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная; избави его вечныя муки и огня геенскаго и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя, и со святыми Твоими, яко Щедр, упокой; несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя — правда во веки; и Ты еси един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
Катя попросила отца Павла, чтобы он и дальше провел поминальное мероприятие, но уже не в ресторане, а дома. И Аркадий ее поддержал, понимая, что дома ей будет не так тягостно, тем более, что с организацией поминального стола она уже справилась.
Дома снова поминали, вспоминали, выпивали. Отец Павел снова предлагал тепло вспоминать своего брата, ибо душа его пока еще обитает в жилище и на девятый день после смерти встречается со Всевышним. Встреча эта может пройти как легко, так и напряженно. Все, мол, зависит от земной жизни умершего, его чистоты или грехов, а также от поддержки родных на земле. В этот момент нужно обязательно помянуть усопшего, помолиться о нем и попросить Господа принять его душу в Небесное Царствие.
Под вечер все тихо и незаметно разошлись. Приглашенные Катей работницы сервисной компании быстро управились с приборкой. Отец Павел и Аркадий ушли в кабинет брата.
- Что я тебе хочу сказать, брат Саша, извини, я по-старому, по-братски без религиозных чинов и званий, - Аркадий отложил в сторону альбом со старыми фотографиями, - со своих теологических позиций о душе ты рассуждаешь правильно. Не спорю. Но Андрей с тобой давно разошелся в понимании этого уже существующего предмета, так сказать. Он так и не поверил, что уже существует доказательство вещественности этой тонкой материи. Это с научной точки зрения все опробовано, взвешено, почти доказано. Но, по-моему, душа – это бессознательная сущность совсем другого измерения, чем наше трехмерное.
- Может ты и прав, брат Аркадий, только не говори красиво, как учил барчука Кирсанова естественник Базаров в романе Тургенева. В древних книгах душа описывается независимой от тела сущностью, как часть человека, непосредственно созданная Господом. Именно душа одухотворяет тело человека и управляет им, подобно тому, как Господь Бог наполняет Вселенную, но остается невидимым, так и душа человека наполняет тело его, и сама остается невидимой. Вот в этом мы с Андреем и расходились совершенно решительно.
- Да какое там красиво… - Аркадий встал и молча подошел к секретеру, где стоял портрет Андрея в багетовой рамке с черной полоской ткани поперек ее угла, взял его в руки, внимательно вгляделся в родные черты лица брата, - что говорить красиво – некрасиво…Вот умер человек, хотя Толстой отрицает это. Да и научный мир уже начал доказательно говорить, что смерти нет и что физическая жизнь - это не случайность, а предопределенность, что даже после так называемой смерти наше сознание всегда будет в настоящем, сбалансировано между бесконечным прошлым и неопределенным будущим, являя собой перемещение между реальностями по краю времени с новыми приключениями, встречами новых и старых друзей. И что уж совсем выглядит фантастически, так это то, что предполагаемая смерть является иллюзией, которую создает наше сознание. И это сознание утверждает, что после смерти человек переходит в «параллельный мир», обретая там новое ощущение любви, счастья и высокоэмоционального уровня развития.
- Ну ты, брат, загнул, так загнул! – Отец Павел усмехнулся. – Это уж совсем ни на что не похоже ни с научной, ни с теологической точки зрения. Мне думается, что последнего постулата можно достигнуть и не попадая в так называемый «параллельный мир». По-моему, его можно достичь через радость творчества, мудрости и насыщения своей любознательности. Жить в молитве, любви и согласии – не главные цели нашего существования. Мы, человечество – истинный источник питания Создателя, и Он всегда хотел и хочет во Вселенной чего-то совсем другого, а не игровой матрицы, как ты утверждаешь. – Отец Павел встал с кресла и прошелся по комнате. Затем подошел к брату и внимательно посмотрел ему в глаза.
-  Послушай, брат, я тебе сейчас скажу может то, что не вписывается в теологические конструкции и каноны. Представь, что наш мозг вместе с телом всего лишь костюм, а наши мысли формируются не в нашей голове, а где-то там в пространстве, и мы их улавливаем и, притом, ощущаем, что мысли материальные и духовные - это все та же информация, только очень сложно сконструированная с высокоскоростными обратными связями. Они не поддаются математическим расчетам, их невозможно сохранить в том виде, в котором они внезапно приходит. Они всегда трансформируется и формируется только одной очень тонкой материей, которую мы называем просто – душа!
 
Глава первая. Бытие.
  Андрюшка.
Лето, июль 195… год. Новый день

Полуденное солнце слепило глаза. Редкие облака, медленно ползущие по чистому синему небу, на короткие мгновения прерывали его лучистые уколы, и снова солнце палило нещадно, наполняя весь мир летним теплом и чувством необъяснимого счастья.
Андрюшка лежал на спине в густой луговой траве и, прикрыв ладонями глаза от слепящего солнца, следил за облаками, которые переваливаясь с боку на бок, принимали причудливые формы различных зверушек и животных. Так ему казалось, и так он представлял этот пушистый небесный хоровод.
Вокруг него в траве кипела жизнь, которую он не знал и даже не мог себе представить в своем столичном городе, где жил с папой и мамой и братом Сашей. Мальчик оторвался от созерцания небесных заоблачных картинок, повернул голову и стал разглядывать мир, который суетился вокруг его головы. То тут, то там что-то шуршало и стрекотало, по крупным травинкам сосредоточенно ползали муравьи и разные букашки. Он протянул в траву руку и замер. Через какое-то время на ладонь по пальцам неторопливо заползли муравьи и, не найдя тут ничего, что могло бы их заинтересовать, сползли по краю большого пальца обратно на землю и скрылись в траве.
- Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают котлетки. Только жаль они пока не видали молока! - Пропел мальчик припев старой детской песенки, увидев на руке красивого пятнистого маленького жука. Красная «божья коровка» боязливо вспорхнула над детской ладошкой и улетела.  Андрюшка привстал на колени и огляделся вокруг: растительность поляны была испещрена яркими красными, синими, желтыми, белыми цветками растений. Он сначала хотел сорвать один понравившийся цветок, но потом подумал, что зачем он ему, пусть себе растет и, быстро вскочив на ноги, старательно отряхнул травинки с коленок, штанишек и рубашки. Потом поднял с земли сухой березовый прутик, и побежал в сторону дома, взмахивая этим прутиком, как будто бы саблей, представляя себя красным кавалеристом на горячем боевом коне.
Андрюшка так бы и добежал весело до бабкиной избы. Он уже пролез под пряслами крайнего дома и вышел на дорогу уже знакомой пыльной деревенской улицы, но тут ему преградила путь вереница гогочущих гусей. Мальчик испугался и остановился.
- Кыш! Кыш! Кыш! А ну пошли отсюда! – Он замахал на гусей прутиком, что держал в руке. Гуси не уходили. Андрюшка подошел к ним поближе и еще раз взмахнул прутиком. И тут один гусь, захлопав крыльями и, изогнув свою длинную шею, зловеще зашипев, переваливаясь на своих красных лапках, побежал на мальчика. Андрюшка испугался, но преодолев страх, и, вытирая рукой внезапно брызнувшие слезы, побежал навстречу шипящей птице.
-Кыш! Кыш! Вот тебе! – Мальчик несколько раз хлестнул прутом по хлопающим крыльям забияки гуся. Тот, продолжая шипеть, отвалился в сторону от Андрюшки. Стайка гусынь распалась на малые группки и медленно пошла к обиженному гусаку. Дорога к дому была открыта.
- А ты чего тут бьешь моих гусей? – Андрюшка сразу не понял чей это голос и откуда он прозвучал. Он обернулся, огляделся и увидел стайку незнакомых мальчишек у ворот большого деревянного дома.  Ничего не отвечая на вопрос, Андрюшка быстро пошел в сторону бабкиной избы. Рука еще сильнее сжала березовый прутик.
- Ты что, глухой? Чего бьешь-то моих гусей, я тебя спрашиваю, пацан?
- А что же они шипят и кидаются на людей, пройти домой не дают. – Андрюшка остановился, исподлобья посмотрел на мальчишек и шмыгнул носом. – А ты если хозяин гусей, паси их где-нибудь на поскотине, тебе это понравится.
Слово «поскотина» - он узнал только вчера от бабки Дуни, которая учила своего внука уму-разуму, мол, гуляй здесь возле дома, а не прись куда-то на поскотину, где пасут коров да гусей. Андрюшка это сразу запомнил и слово понравилось, но ему так и не довелось пока узнать, где это она находится эта самая «поскотина».
 Мальчишки от такой дерзости незнакомого мальца захохотали.
- Чего заржали-то! – Белобрысый парень больно толкнул одного из своих дружков. – Кто это такой? Откуда он взялся здесь этот маменькин сынок?  Пойти что ли, дать ему по сопатке, чтобы знал?
- Да это к бабке Евдохе сноха из Питера приехала с пацанами. Маманя сказывала соседке, что у них отца заарестовали, как врага народа. Вот она и привезла внучков к бабушке, пока все там у них утрясется.
У Андрюшки в висках застучали молоточки: «Папа, враг народа? Да что они такое говорят? Наш папа ученый, врач, честный человек. А эти оборванцы, да как они посмели сказать такое о папе!». И он, уже не вытирая вновь брызнувших из глаз слез, бросился со своим прутиком на ребят. Схватку свою за семейную честь он проиграл. Домой пришел грязный, битый с синяками, с порванной рубашкой.
Дома его тоже наказали. Бабка Евдокия отстегала мальца его же прутиком, приговаривая: «Не шляйся по чужим огородам, не дерись с местными варнаками, не рви последнюю одежку».
Наказав внука, она взяла его за руку и повела умываться.
Старый умывальник с небольшим вертикальным баком для воды стоял в сенях, рядом с ним на кривых гвоздях висели два льняных полотенца. Одно – для рук, другое – для лица. Евдокия стянула с внука грязную и порванную рубашку, сняла короткие штанишки и пыльные чулочки. Потом поставила голого мальчика в огромный деревянный ушат и, налив в цинковое ведро холодной колодезной воды, окатила ею своего внука с головы до ног. Потом этой же холодной водой, вымыв ему грязное лицо, руки и ноги, вытерла досуха чистым полотенцем худенькое тельце внука. Затем она ловко смазала льняным маслом его ушибы и ссадины.
Андрюшка, стиснув зубы, все это вытерпел: и то, что голый стоял в тазу, и то, что вода была холодная, и то, что саднило в локтях и коленках – не заплакал. Бабушка все же, стыдно было реветь. Одетый после «холодной бани» в старую, но чистую холщовую рубаху, Андрюшка был отправлен в угол под реденький иконостас из трех запыленных иконок, с тускло горящей лампадкой, отбывать оставшееся наказание.
Мать со старшим сыном сидели за столом и в эту «деревенскую педагогику» свекрови и бабушки не вмешивались. Брат, однажды было вскочил, и хотел что-то сказать бабушке, но мать его тихо осадила: «Не перечь бабушке, она здесь хозяйка и глава семьи, а мы пока у нее в гостях». Они сидели и тихо смотрели на этот «спектакль», который был поставлен бабушкой именно для них. А «виновник» сопел в углу и поэтому не посмел спросить ни у мамы, ни у бабушки, почему здесь в деревне его замечательного папу называют «врагом народа». Да и брат, думал он, видимо, тоже этого не знал. Это была не их тайна.
Где-то с неделю назад Андрюшка впервые приехал в эту глухую, забытую богом, деревню Чертова Гать к бабушке вместе с мамой и старшим братом. Маму звали Серафима Петровна. Брата -  Сашей. Он был на пять лет старше Андрюшки. Уже давно ходил в школу в Ленинграде, вернее, уже закончил четвертый класс и перешел в следующий. Он-то как раз и побывал однажды года три назад в гостях у бабушки на летних каникулах.
Сашу тогда привез его отец, показать своей матери каков у нее старший внук. Сам Сергей Николаевич Булатов был членом городского комитета коммунистической партии большевиков, при этом, известным в городе ученым, доктором медицинских наук, профессором первого медицинского института имени академика Ивана Петровича Павлова, и в то же время практикующим хирургом. В годы войны в интересах Ленинградского фронта он, молодой, но уже опытный хирург, остался в блокадном городе, успев отправить в эвакуацию жену и маленького сына в Среднюю Азию в город Самарканд. После снятия блокады жена и сын вернулись обратно, а в начале декабря у них родился еще сын, которого назвали Андрейка.
В тот первый поздний вечер их приезда в деревню к Евдокии, когда они втроем ввалились к ней в избу с чемоданом и сумками, Серафима Петровна, да и мальчишки, хотя и валились с ног, но все же стойко держались. Кое-как познакомившись с хозяйкой прямо на пороге, о себе рассказали: кто они, что они и зачем они. Потом, поев на скорую руку скромной «снеди» деревенского стола, разомлели от дорожной усталости, еды и домашнего тепла.
- Серафима, уложи ребят спать на полати, умаялись, родимые, в дороге. Не ближний свет из Питера в наши края. Да, пожалуй, и сама ложись. Завтра договорим. – Старуха медленно встала из-за стола, подошла к иконам и поправила огонек лампадки. – Хотя, нет, сходи в сенцы, умойся перед сном.
Уложив детей спать на запечные полати, Серафима вышла в сенцы к рукомойнику, ополоснула руки и лицо студеной колодезной водой, и, даже не вытершись полотенцем, долго смотрела на свое отражение в старом потрескавшемся, висящем над рукомойником, зеркале.
Она еще постояла немного у зеркала, опершись руками о края тазика, послушала звук падающих капель воды с язычка рукомойника, коротко вздохнула и, резко выпрямившись, шагнула в открытую дверь горницы.
- Двери закрой, комаров напустишь. – Евдокия сидела за столом, уронив тяжелые руки на столешницу, тупо смотрела на трепещущий огонек пламени старой керосиновой лампы. - Проходи, садись. Наревелась, поди. Чего расскажешь?
Серафима Петровна села за стол напротив свекрови. Долго смотрела в старые поблекшие глаза женщины, в которых, казалось, угасли и любовь, и страдание, и страх, и отчаяние. Не любила она свою свекровь. Да и как она могла ее полюбить, когда раньше никогда ее не видела, а знала о ней лишь по рассказам мужа и по старой фотографии, на которой Евдокия была молодая и красивая женщина рядом со своим мужем, будущим свекром Серафимы, которого она, кстати, тоже никогда не видела.
Они с Сергеем поженились сразу и по любви. Молодой институтский преподаватель, врач и студентка его же института. Не один раз она просила Сергея съездить в отпуск к матери познакомиться, но он, ссылаясь на вечную занятость, все время оставлял все ее просьбы без внимания. А тут окончание института, рождение сына Саши и война. Какое уж знакомство. И после войны, даже после рождения Андрюшки, она хотела поехать, но не случилось. И только беда с мужем привела Серафиму к свекрови. И только сейчас, здесь в деревенской глуши для нее самым непостижимым открытием стал вопрос: почему тогда муж отправил ее с сыном в эвакуацию в Самарканд, а не к своей матери в далекую сибирскую деревню.
– Мама! – Она в первый раз назвала свою свекровь матерью. То, как приехала неделю назад – по имени и отчеству, то просто - бабушкой.
 – Мама, а что говорить-то. Надо как-то жить дальше. Чем мы можем горю помочь? Я уже и так во все инстанции ходила, а толку? Всего-то и узнала, что снарядили Сережу в лагерь и дали десять лет с последующим поселением без права проживания в столице, в республиканских и областных центрах.
- Ну, «десятку» дали, это немного. – Старуха повернулась на икону Спасителя, перекрестилась трижды и посмотрела на сноху. – За что Сергея посадили? Да его ли одного? – Она встала и прошла в кухонный закуток. Вернулась с початой бутылкой самогона и двумя гранеными стаканами. – Значит, не знаешь? Значит не одного его, а компанией. Так у них ведется. – Евдокия разлила в стаканы крепкой мутноватой влаги.
- Давай-ка, выпьем, а то иначе разговор не в разговор.  - Выпили. Помолчали.
- Ну, «десятку» дали, это немного, немного. Это не «десять без права переписки». Знаешь ли ты что это за срок? – Евдокия хотела снова налить, но передумала и отодвинула бутылку рукой на край стола. – Это срок вечный. А Сереже дали «десятку» за язык, наверное. Но ничего, мы дождемся, а там, глядишь, и амнистия какая-нибудь.
- Конечно, дождемся. - Серафима наклонилась к свекрови, взяла в руки ее сухие натруженные ладони. – Мне знающие люди подсказали, что надо подать апелляцию на пересмотр дела. Обратно в город надо ехать, найти хорошего адвоката. Может, товарищи Сережи помогут, подскажут, посоветуют.
- Никуда ехать не надо. Пропадешь. – Евдокия встала и отнесла бутылку обратно в кухонный закуток. Потом, вернувшись обратно, наклонилась над столом возле снохи, упершись кулаками о выскобленные доски. – Даже не надейся. Как же, помогут, подскажут. Они сейчас будут шарахаться от тебя, как черт от ладана. Уж, я-то знаю такую породу людей не понаслышке. – Старуха медленно поднялась со скамьи, прошла в сени, захлопнула плотнее дверь в дом и вернулась обратно. Она еще с минуту, молча, смотрела на сноху, потом коротко кашлянула в кулачок сжатой сухой ладони.
- Когда моего мужа – будущего твоего свекра чекисты взяли, якобы за связь с «эсерами», и это в двадцать втором году после резкой критики «Военного коммунизма» в годы гражданской войны и ленинской «Новой экономической политики», то-то они, «дружки его – «наркомовцы» заступились за товарища по идейным фантазиям. Нет, конечно, тоже налетели стаей, «топтали и топили». И вовсе не за принадлежность к партии социал-революционаров в студенчестве, а совсем за другое дело. Он, Николай Семенович Гурвич, был в те годы уже на высоких должностях. С Зиновьевым работал и с Троцким был знаком, да и со многими старыми большевиками. Не помогло. Потому как пошел вразрез линии партии. Он был против разорения сильного крестьянского хозяйства в том виде, который был определен съездом партии. И, конечно, об этом стал открыто высказаться на важных совещаниях и в кругу соратников.
Евдокия, не глядя на невестку, поднялась с лавки, подошла к иконке Спасителя, поправила фитилек лампадки, перекрестилась. Серафима, прикрыв ладонью вздрагивающие губы, широко раскрытыми глазами смотрела на свекровь, и только сейчас, постепенно осознавая слова, которые только что глухо прозвучали в избе, прошептала: «Господи! Я ничего об этом не знала. Сережа мне ничего рассказывал».
- А что он тебе должен был рассказать? Да и что вообще он мог тебе рассказать?    Евдокия повернулась к невестке, и Серафиме, при мерцающем свете лампадки, вдруг показалось, что свекровь стала на голову выше, и все ее морщинистое лицо внезапно посветлело и опало.
- Так что же Сережа мог тебе рассказать?  Что после всего, что случилось с его отцом, его мать год с лишним просидела в «Крестах», а мальчика моего «воспитывали в коммуне Дзержинского»? Что после того нас выкинули из города, сослав в глухую сибирскую деревню? Что в этой деревне Чертова Гать нас с сыном поселили в самую захудалую избу на отшибе деревни, где я познала, что такое «фунт лиха»?  Что Сереже пришлось поменять фамилию расстрелянного отца и взять мою фамилию, чтобы не слыть «сыном врага народа», а сыном простой поселенки? Об этом он должен был тебе рассказать? Не думаю, что эта история тебе бы понравилась.
Старуха глубоко вздохнула, по привычке вытерла кончиком выцветшего платка пересохшие губы, и медленно пошла в свой закуток к своей койке за старой ширмой, стоящей в углу избы.
- Вот что, Сима, ложись спать к ребятам, не в сенях же стелить тебе постель. Завтра подумаем о деле. – Она вдруг внимательно вгляделась в невестку, осмотрела ее с ног до головы и улыбнулась. – Да ты никак снова брюхатая? Когда успели-то?
- Весной, когда же еще. – Серафима Петровна коротко вздохнула, поднялась из-за стола и направилась к сыновьям спать, спать, спать. Она так устала за этот день, что могла бы свалиться прямо тут же на лавке и уснуть праведным сном. Но она переборола усталость, сняла платье, туфли, чулки и, с трудом взобравшись на полати, улеглась рядом с сыновьями, прижав к себе младшего. Уснула мгновенно. 
Рано утром, только взошло солнце, закричал соседский петух. Серафима Петровна вздрогнула и проснулась. Быстро оглядела крепко спящих детей, поправила на них сползшее лоскутное одеяло, потянулась сладко после сна, как в молодые годы, и тихонько спустилась вниз.
Свекрови в избе не было, видимо, встала еще ни свет, ни заря и принялась за привычные дела, налаженного годами хозяйского уклада жизни. Тут и огород, и две козы, и десяток несушек в сарайчике – дел по горло, а в помощниках только две руки и, пока еще послушное старушечье тело. Немного, конечно, для комфортного существования, но для оставшейся еще жизни на этой земле вполне хватает.
Евдокия действительно была на огороде. Уже надергала в подол старого фартука моркови с грядки, нарвала пупырчатых огурчиков с навозной гряды, бобов и еще зеленого гороху для ребятишек и, увидев сноху, пошла ей навстречу.
- Уже, гляжу, поднялась? На вот, возьми все это и отнеси к колодцу, помой и в избу, а мне еще надо козочек на выпасе привязать, курам дать поклевать и воды в нашу баньку натаскать. Надо же вам с дороги помыться, как следует, да и попариться не помешало бы.
- Ну, натаскать воды из колодца в «нашу баньку» и я бы смогла. – Серафима Петровна приняла в старый цинковый таз гору бабкиных овощей и пошла к колодцу. – Я ведь, мама, хоть и городская фифочка, но никакой работы не чуралась и не чураюсь. Должно быть, вы не знаете, что меня с детства не мама с папой воспитывали, а чужие дядя и тети. Так что я тоже многое в своей юной жизни повидала.
Она подошла к колодцу, сбросила ведро в колодезный проем сруба. Тяжелое ведро, раскрутив ворот, и, гремя видавшей виды цепью, гулко плюхнулось в воду. Серафима Петровна посмотрела вглубь колодца, дернула пару раз цепь и, крепко взявшись за стальную ручку ворота, несколькими поворотами колодезного ворота, вытащила полное ведро холодной воды.
Евдокия неотрывно смотрела на справную работу снохи, потом, удовлетворенно кивнув свисающей на лицо седеющей прядью, повернулась и пошла в сарай за козами. И уже выводя коз за ограду избы, повернулась к снохе.
- Ладно, натаскай! Там в баньке, в мыльне две бочки стоят, наполни обе, тогда воды хватит всем нам.
Так пролетела неделя в привыкании к деревенской жизни, к размеренному темпу существования свекрови. В гости к Евдокии за это время никто не приходил, не интересовался приезжими. И Серафима Петровна только теперь поняла, что ее свекровь многие годы жила здесь отшельницей, к которой в деревне все давно привыкли и, которую не то чтобы не замечали, а просто считали чудной старухой, но в то же время побаивались и уважали за твердый характер и непреклонность.
И, что было странным и удивительным в то страшное время, когда расстреляли ее мужа, а ее какое-то время допрашивали в «Крестах», но выпустили и отправили на поселение в сибирскую деревню, Евдокия Порфирьевна Гурвич, в девичестве Булатова никогда не была здесь поднадзорной, как «ЧСВН» - член семьи врага народа. Она числилась в отказниках. Ради сына Евдокия еще тогда в следственном изоляторе отказалась от мужа, от его фамилии и его убеждений. После этого у нее снова был паспорт, а не справка, как у всех революционных крестьян новой советской социалистической России и разрешение на работу; поэтому она, дворянка, окончившая когда-то Смольный институт, первые годы своей ссылки работала уборщицей в деревенском Сельском Совете. Она безропотно мыла полы, скоблила столешницы грубых деревянных столов в кабинетах председателя и его секретарей в холодном бывшем барском доме, который после революции обрядили в революционный Сельский Совет рабочего крестьянства. Иногда она, на первых порах, охотно помогала председателю в грамотном составлении революционных докладов, отчетов и всевозможных справок. Образования для этой попутной работы ей вполне хватало. Но в последствие от предложений со стороны деревенской власти перейти на работу в ином качестве, Евдокия всегда категорически отказывалась, ссылаясь на бывшую родственность с расстрелянным супругом. Так и осталась мыть полы и вытирать кабинетную пыль.

Глава вторая. Сознание.
Андрей Сергеевич. Небесный Поводырь.
После бытия.

Никакого тоннеля, ни яркого света, ни теней, встречающихся в его конце. Ничего для него здесь не было, кроме давящей черной пустоты сжатого пространства и его жалкого энергетического сгустка, заметавшегося в этой самой пустоте. И в этот миг Андрею Сергеевичу открылось ощущение этой сущности, вернее, он не ощутил, а почему-то понял, что просто был всегда этой самой сущностью, в которую однажды много лет тому назад кто-то вдохнул искру сознания и каплю души при рождении через тонкий родничок народившейся и уже состоявшейся его головенки. И в нем, в этом энергетическом мерцающем сгустке проявились буквы, цифры, облачившиеся в слова и понятия, которые будто бы диктовались кем-то кому-то свыше и бросались ему в эту давящую пустую черноту.
«Номеру «Эн» - карантин в три временных периода трех временных единиц в полях временного сознания для последующей чистки его информационного поля, искажающего десять основополагающих постулатов пространства, света и времени.
«Так, значит, я теперь номер какой-то…Странно!» - Пронеслось в его еще непонятно в чем, но пронеслось отчетливо и ясно. Дальнейшее домыслить он не успел. Что-то сильное швырнуло его в сторону внезапно вспыхнувшего кольца и завертело среди пылающих шаров, пирамид и кубиков, разрывая ощущение всей его сущности на мелкие мерцающие комочки.
Он понял, что ему сказали: «Все!».
Кто сказал и что значит это «Все» в этой кромешной тьме? Он, вдруг, отчетливо осознал, что он все еще Андрей Сергеевич, а никакой-то номер. И никуда его энергетическая субстанция не упала, и ни во что она не превратилась. Напугало только одно: исчезли чувства. Да и откуда тут чувствам было взяться в этом мрачном «ничто». Но Андрей Сергеевич ошибался. Окружающий его темный мир был пугающе материален. И в этой черной плотности небытия Андрей Сергеевич всей своей микроскопической сущностью отчетливо осознал: исчезло тело, больное страдающее, пораженное миллионами умирающих клеток тело, но все остальное будто бы осталось при нем. Но только что это такое «все остальное» не поддавалось никаким его ощущением. Его просто не было.
Он снова понял, что ему сказали: «Пора!».
- Постойте! Постойте! Кому, куда пора, зачем? – Андрей Сергеевич хотел, было, напрячься, но напрячься было нечем. Он снова испугался и судорожно спросил: «Кто тут?», «Кто вы?». Никто не ответил. Секундное гнетущее молчание превратилось в вечность, так ему показалось. «А я куда попал? - подумал Андрей Сергеевич, - в эту самую вечность и попал».
- Небесный Поводырь! – Ответил кто-то невидимый из мрака.
- Какой небесный? Какой поводырь?  - Андрей Сергеевич был ошарашен. – Я же только что умер! За мной смерть пришла и бросила сюда.
- У вас, землян, странные представления об этом биологическом процессе. Прекращение деятельности белковой конструкции, сформированной на определенное время существования в агрегатном состоянии, не означает гибель энергетического потенциала, заложенного в нарождающуюся плоть белковой особи.
«Да это же полнейший бред!»  -  Андрей Сергеевич только и нашелся, что подумать о только что «услышанном». «Господи! О каком услышанном?»  Все эти слова небесного поводыря пронеслись в его сознании без эмоций и речевой тональности.
«Я умер!» – снова грустно подумал Андрей Сергеевич, и другого объяснения своему положению в этой тьме не нашел.
- Смерти нет! – В его сознание снова ворвались эти механические слова, - есть только смена мерности бытия, то есть, смена мира при внезапном, или закономерном прекращении деятельности белковой конструкции. Все остальное не в компетенции вашего сознания. Кстати, образ какой-то смерти вы рисуете странно: скелет в капюшоне с острой косой. Просто смешно. На самом же деле в нашем мире все окружающее выглядит совсем не так, как вы себе это представляете. Это вы скоро поймете. И перестаньте постоянно думать, что вы по-прежнему Андрей Сергеевич. Этой земной сущности белковой конструкции для вашего состояния уже не существует. Есть только «Эн» - порядковое обозначение на время карантина.
- Это что же клеймо на мне будет постоянно? И что это за карантин?
- Нет, не постоянно. И совсем не клеймо, как вы изволили выразиться, а карантин пройдет в три временных периода трех временных единиц в полях временного сознания для последующей чистки его информационного поля, искажающего десять основополагающих постулатов пространства, света и времени.
-  Это объявление о карантине я уже видел где-то в вашем мире. – Андрей Сергеевич никак не мог понять сущности этого карантина.
-  В «зоне А».  Кстати, Эн, это уже и ваш мир, нужно начинать привыкать к своему состоянию и положению.
«Да уж, положение…» - подумал Андрей Сергеевич и огляделся.  «Вот ведь какая штука получается: вроде бы темень кругом, а уже не страшно. Значит, привыкаю».
- Послушайте, поводырь небесный, или как вас там, вот так и будем сидеть тут в этой кромешной тьме, пузыри пускать? – Андрей Сергеевич как-то встрепенулся, попытался ёрничать, но осекся и невольно подумал, уж, не в коме ли он. Стало на миг даже занятно оттого, что сверкнула мысль об обратном возвращении в мир живых.
- Не в коме, не в коме, Эн, и возвращения не будет. Вы люди – странные существа. Все вы думаете, что вы – это ваше тело, которое умирает. Вовсе нет. Ваше современная биологическая белковая конструкция, которую вам экспериментально подарили, является самой идеальной биологической конструкцией во вселенной, пригодной для жизни на этой планете. Вселенский Наблюдатель вне времени и пространства однажды выбрал именно эту биологическую конструкцию для существования в трехмерном пространстве этого мира и всевозможных других параллельных миров третьей планеты солнечной системы. И поэтому…
- Послушайте, послушайте, Небесный Поводырь, – Андрей Сергеевич торопливо прервал непонятные рассуждения невидимого собеседника, - зачем вы мне все это говорите? Я ничего не понимаю. Какая-то ерунда и фантасмагория.
-  А, вам Эн, пока и не надо ничего понимать. Пока.
-  Но почему? И что значит ваше «пока»?
-  Потому что вы один из избранных!
- Избранный? Кем? – Андрей Сергеевич был совершенно обескуражен этим сообщением, но собрался с мыслями и, не дожидаясь ответа, спросил снова: - Зачем?
-  Кем? Небесным Отрицателем СОАХом. Зачем? А затем, чтобы стать одним из тысячи новых небесных поводырей. Энергетическая вибрация вашего сознания планетарного виртуального мира очень близка нашему состоянию в этом пространстве, в котором вы находитесь сейчас. Это большая редкость среди биологических конструкций, населяющих эту планетарную виртуальность. Тем более, что в ближайшие периоды, здесь в этой планетарной системе произойдут масштабные и ландшафтные изменения и замена устаревших форм на новые более совершенные биологические конструкции. Поэтому для работы в этом мраке без пространства и времени нам и нужны новые небесные поводыри сущностей энергетического сознания для сопровождения оных в единый вселенский накопитель для последующих реинкарнаций новых биологических конструкций. И эти энергетические сущности, а их потребуется довольно много, будут, как и вы, востребованы на первой ступени карантина.
Это сообщение повергло Андрея Сергеевича в ужас.
- Постойте, постойте! Небесный Отрицатель СОАХ, Небесный Хранитель ЦЕРОВТ… Кто еще тут у вас управляет всем этим безмолвием?
- Небесный Покровитель МУЗАР!
- Это что же, он самый главный?
- Нет! Самый главный – ЛЕТАДЗОС! Он – это все вездесущее, не имеющее ни времени, ни границ пространства - «Вершитель Седьмого Кольца Вселенной». И вам лучше не поминать Его всуе. Он для вас табу! – Эту фразу небесный поводырь произнес как-то значительно и зловеще. И среди этого безмолвия и неосязаемого мрака Андрею Сергеевичу показалось, что его земную сущность просто-напросто раздавили. Но это минутное потрясение снова прервал его собеседник.
- Эн, не ужасайтесь так внезапно... Примите это, как данность. Вы сейчас на многослойном карантине, чтобы вновь соединились в вашей сущности «Подсознание и Надсознание», как единое целое вашего сознания. Ведь в целом, «Сознание», а вы, как бывший медик и «научный червь», должны понимать, что это не анатомическая и физико-химическая структура, а просто некая виртуальная сущность с обратной связью.
- Постойте, постойте. Мне трудно вникать во все ваши информационные всплески, – Андрей Сергеевич стал приходить в себя от столь внезапно навалившейся информации, – наверное, вы немного намудрили про энергетическую вибрацию моего сознания, да еще планетарного виртуального мира. Я всю свою сознательную жизнь был реалистом, противником загробного существования человеческой сущности, никогда в это не верил и всегда мог отличать реальность от клерикальных заблуждений моего старшего брата.
-  Это вы про что сейчас так убежденно рассудили? Неужели вы имеете ввиду некое много-книжное «руководство» рождения и гибели виртуального бытия?
- Не только это. А как быть с моей человеческой душой? И где она сейчас? Неужели здесь же в загробном мире, как утверждает мой старший брат, кстати, священник?
- С вашей душой?  Нет, нет, Эн…, не валите все в одну кучу. Некая ваша «душа» вашей белковой биологической конструкции – это бессознательная сущность совсем другого порядка и измерения, а вот сознание той же белковой конструкции по своему строению очень похоже на обычный ваш квантовый компьютер. При этом подсознание является программой, которая просто выполняется внутренним мозговым биологическим наполнителем единого сознания. И вот, когда белковая биологическая конструкция прекращает свое существование, независимо по каким причинам, программа совсем не исчезает, а просто возвращается в Небесный накопитель Вселенной, чтобы впоследствии перейти на другой носитель вместе с сознанием. И мне думается, что ваша «душа» в данном случае, наверное, похожа просто на собрание данных о том, что было с белковой конструкцией, что она чувствовала, что переживала, как развивалась и совершенствовалась. Мы не властны вмешиваться в развитие вселенского процесса, который идет своим чередом. Все намного сложнее. И как я уже говорил вам, ваши земные жалкие представления об этом мире совсем не соответствуют действительности.               
  - Значит, отец Павел был прав, загробный мир существует. И если этот так, то вся жизнь на земле действительно имеет определенный смысл.                - Да будет вам, про загробный мир. - Небесный Поводырь помолчал немного, видимо продумывал, как точнее и проще донести до Эн мысль о многомерности этого вселенского мира, и продолжил.
- Преданием земле или огню вашей белковой биологической конструкции на вашей планете и заканчивается ваше понимание вселенского всеобъемлющего могущества. Лучше, вот что, - Андрею Сергеевичу на миг показалось, что Небесный Поводырь лукаво усмехнулся, - оглянитесь назад в свое детство и вспомните себя несколько десятилетий назад: лето, деревня в Сибири, ветхий домик вашей бабушки, испуганный провинившийся плачущий мальчик в углу под стареньким иконостасом. Хотите посмотреть на него со стороны?
- А что, у нас сейчас есть такая возможность? И, кстати, Небесный Поводырь, вы сказали что-то о соединении в моей сущности «Подсознания и Надсознания». О Подсознании доступно рассказали, а вот о Надсознании – ни словом не обмолвились. Может это и есть «Душа белковой биологической конструкции»?

Глава третья. Бытие.
Андрюшка. Лето, июль 195…. Продолжение нового дня.

Андрюшка стоял в углу под реденьким иконостасом из трех запылившихся икон с тускло горящей лампадкой. Слезы катились по его щекам. Капельки падали на босые ноги мальчика, отскакивали на половицы. Андрюшка, переминаясь с ноги на ногу, вытирал рукавом рубахи покрасневшие глаза. Ему было обидно. Но не за то, что в драке был бит деревенскими ребятами, не за то, что бабушка его незаслуженно, как ему казалось, наказала, а за то, что побоялся рассказать маме и бабушке за что дрался.
За окном уже стемнело. Серафима со старшим сыном стелили на полатях постель, Евдокия ушла в сенцы, гремела рухлядью, видимо, что-то искала при свете керосинки. Андрюшке уже надоело стоять. Он озяб и очень хотел спать. Глаза слипались сами собой. Он, молча, отгонял эту полудрему, снова переминался с ноги на ногу, но уже не плакал, а только сопел. И тут он вдруг вспомнил, как сегодня днем под ослепительным солнцем гулял один «на поскотине», как лежал на лужайке в высоких травах, вдыхая в себя, незнакомый в городе, аромат трав и цветов, как играл с «божьей коровкой», как полетела она на «небко». Ах! Как ему сейчас захотелось полететь вместе с этой самой «божьей коровкой» на то самое «небко», где ее детки кушают конфетки, а не стоять тут на холодном полу и сопеть, отбывая бабушкино наказание. Вот бы он посмотрел на них всех с высоты. И на маму с братом и бабушкой, и на драчливых деревенских мальчишек, которые бы умерли от зависти, увидев его, парящего в облаках. И погрозил бы им пальчиком за незаслуженные обиды и наказание.  Вот бы…
Андрюшка уже ничего дальше не придумал. У него само собой закрылись глаза, и, если бы не подошла к нему бабушка, он просто бы упал на пол. Евдокия подхватила внука на руки. «Ну, все, милок, отстоял свой грех. Давай спать».
Она отнесла его на полати, где уже спал старший брат, и аккуратно укрыла обоих цветным лоскутным одеяльцем.
Ночью Андрюшка проснулся оттого, что захотел писать. Ни маму, ни бабушку, ни старшего брата он будить не решился, лежал и думал, что может желание пройдет, но животик надулся и желание стало еще острее. Мальчик присел на лежанке и осмотрелся. За окном во дворе было темно, только лунный свет тускло пробивался сквозь оконное стекло, отбрасывая на пол комнатки незатейливые тени деревянных переплетов оконных рам.  Дрожащий огонек пламени лампадки у иконостаса освещал только лики на старых иконках. В избе был полумрак, но Андрюшка уже пригляделся в темноте, тихо слез по лесенке с полатей и вышел в сени. На улицу в туалет он идти побоялся, а удачно так пописал в помойное ведерко, что стояло под рукомойником. Потом, дернув пару раз язычок рукомойника, ополоснул ручки, обтер их о край ночной рубашки и осторожно двинулся обратно в комнату.  И тут до его слуха донесся чей-то короткий смешок с дальнего угла сеней, где лежали какие-то мешки и стояла бочка. Мальчик замер, медленно повернулся на шум, и тут ему показалось, что там на бочке кто-то сидит и смотрит в его сторону.
- Ты кто? – Упавшим голосом, и холодея от страха, спросил Андрюшка загадочного гостя.
- Никто, - донеслось оттуда. И короткий смешок повторился.
- А что ты здесь делаешь? – Уже осмелев, спросил Андрюшка.
- Я за тобой. Полетели со мной?
Андрюшка хотя сначала и был напуган случившимся, но спросил: - Это куда еще?
- На «небко». Ты же хотел туда? – Снова со смешком спросил «кто-то».
- Нее…- Уже совсем осмелев, ответил Андрюшка и помотал головой в знак отрицания. – Да и меня мама не отпустит. А все-таки, ты кто?
 Но никто ему уже не ответил. Только что-то белое, словно гусиное перышко, метнулось вверх к чердачной стрехе. И, вдруг, это что-то белое, словно гусиное перышко, вспыхнуло ярким обжигающим шаром и стремительно метнулось сквозь крышу чердака в небесное пространство.
Мальчик стоял и долго всматривался в темноту угла и на крышу чердака, но уже никого там не видел и уже не чувствовал ничего загадочного и пугающего. Быстро подобрав ладошками полу ночной рубашки, Андрюшка прошлепал босыми ножками по прохладным половицам комнаты, забрался на полати, залез с головой под одеяло к брату и тут же уснул.
Утром он проснулся от ощущения чего-то легкого и приятного. В доме было тепло и солнечно. Брата рядом уже не было. Видно, встал рано и убежал на улицу играть.
Андрюшка сладко потянулся, откинул одеяльце и быстро слез с полатей. Вчерашние страхи у него давно улетучились или просто приснились ночью. Так он думал, когда чистил зубы и умывался. Потом он надел летнюю рубашку, штанишки, чулочки, сандалии и вышел во двор. Во дворе у летней кухни тихо переговаривались бабушка и мама.
Евдокия и Серафима разом замолчали и посмотрели на Андрюшку.
- Ну, проснулся постреленок? Гляди-ко, уже и оделся справно, совсем большой мужичок. – Евдокия, шаркая старыми ботами, подошла ко внуку, погладила его по головке, поцеловала. – Андрюша, милок, сходи в палисадник к братику, порви ягод и полакомись, а то нам с мамой дела делать надо, к завтраку вас позовем. Ступай, милок.
Андрюшка подбежал к матери, прижался к ее ногам и посмотрел на нее снизу- вверх. Серафима обняла сына, качнула головой, мол, ступай к Саше, и он в ответ, качнув головой в знак согласия, побежал за угол избы в палисадник, где брат в малиннике собирал ягоды в старенький бидон, чтобы порадовать за завтраком бабушку и мать пахнущей сладкой малиной.
- Саша, Саша, я тоже хочу собирать ягоды. – Андрюшка подбежал к брату и заглянул тому в глаза.
- Вставай рядом и аккуратно раздвигай ветки. – Саша раздвинул пару крепких веток малинника. Крупные красные ягоды гроздились перед глазами мальчиков. - Смотри, Андрюшка, вон ягоды крупные, красные, ты сорви себе несколько прямо с ветки и пробуй. Вкусно? То-то же! Много не ешь, потом в доме поедим с молоком, а пока помогай мне собирать в бидончик.
Андрюшка медленно собирал ягоды малины, иногда самые крупные и яркие отправлял себе в рот, и в то же время соображал, стоит ли сейчас рассказать старшему брату о ночном страхе там в сенцах или подождать до вечера. Он решил подождать до вечера, потому что боялся, что Саша сейчас посмеется над его страхами и расскажет об этом маме. А вечером, ему так показалось, что он найдет время и место для подробного рассказа. Коротко вздохнув от принятого решения, Андрюшка продолжил собирать ягоды. Вскоре братья наполнили малиной бидончик до верху и, взявши его вдвоем за стальную ручку, понесли в дом к бабушке и маме.
Мальчики сидели за столом и уплетали за обе щеки малину с козьим молоком. Бабушка расщедрилась и налила молока довольно много в чашки с малиной, которую вдоволь положила каждому внуку с горкой. Ребятам козье молоко с первого дня приезда не слишком понравилось, но сегодня запах свежей сорванной ягоды явно перебивал этот горьковатый молочный вкус.
Закончив уже с новой порцией ягод, которую бабушка подложила каждому внуку, отдуваясь от первой сытости, Саша и Андрюшка вылезли из-за стола, поблагодарили бабушку за угощение и, с разрешения матери, выбежали во двор погулять.
Как только мальчишки выбежали из избы во двор, Серафима снова заговорила со свекровью о своем отъезде в город. Она снова, как тогда в первый день приезда, попыталась убедить Евдокию в том, что ей просто необходимо уехать обратно в город и разузнать у друзей мужа или даже у компетентных органов куда отправили осужденного мужа отбывать назначенный срок заключения. Серафима предполагала, что поедет в город одна, оставив детей на попечение бабушки, а после, когда узнает все обстоятельства, вернется обратно за ребятами.
- Ну, нет, дорогая моя сношенька. Этому не бывать. Ты что ополоумела совсем? Сама на сносях и в дорогу засобиралась? – Евдокия была вне себя. Она поднялась из-за стола, прошла к иконе Спасителя, трижды перекрестилась, поправила сухими натруженными пальцами пламя лампадки и, скрестив на груди руки, повернулась к Серафиме
- Вот что я хочу тебе сказать, дорогая моя. Неужели ты до сих пор не поняла, что твой муж, а мой сын попал под каток и его уже нет. Это же все щепки «ленинградского дела и дела врачей». Ты что газет в руки не брала, не читала между строк? Какие там твои вопросы у компетентных органов? Какие друзья и советчики? Да тебя уже, поди, в Питере ищут эти органы. Надо зарыться здесь у меня, покуда до вас никому дела нет. Даже и не думай, не пущу.
После такого эмоционального всплеска старуха как-то сразу сникла, безвольно уронила руки вдоль тела и, шаркая старыми ботами, подошла к снохе, села на лавку рядом с ней, потом обняла ее голову, спрятав на своей высохшей груди, и обе заревели в голос. Потом они еще долго сидели за столом, молчали и по привычке вытирали уже сухие от слез глаза: одна - концами старого заношенного платка, другая – кружевным носовым платочком.
- Ладно, езжай, черт с тобой! – Евдокия медленно встала из-за стола, скупо поправила крючковатыми пальцами, выбившиеся из-под-платка, седые волосы, подошла к старой иконке и, трижды перекрестившись на лик Спасителя, зашептала молитву о спасении грешной души своей безумной снохи. – И вот тебе мое последнее слово: внуков моих оставь здесь. Не дело им потом слоняться по детдомам и приютам. Сама идешь на Голгофу, иди, а детей не тяни за собой. Кстати, а куда они улепетнули? Во дворе их не слышно. – Евдокия выглянула в окно, покачала головой. – Нет, пострелят. Вот что: сходи к реке, потом посмотри у околицы, где деревенские мальчишки играют в лапту, может, и наши там. Вот неслухи, ведь говорено им было, чтобы дома сидели.
Серафима выскочила из избы и побежала по деревенской улице в сторону деревенского клуба, откуда доносился ребяческий смех и веселые крики.
А в это время с телетайпных лент и телефонной связи «Большого Дома», что на Литейном проспекте, уже неслись по секретным проводам запросы и указания в разные стороны за Уральский хребет о месте нахождении гражданки Булатовой Серафимы Петровны, неожиданно пропавшей из города на Неве уже более двух недель. И нашли. Толково и споро работали в этой организации.

Глава четвертая. Бытие.
Саша, Андрюшка.
Лето. Июль 195... Деревенское знакомство.

Ребята шли по пыльной деревенской дороге в сторону старой церкви, которая еще в довоенные годы была переоборудована в сельский клуб. 
- Саша, а куда же мы идем? – Торопливо спрашивал Андрюшка, семеня ногами и забегая то с левой, то с правой стороны, быстро идущего старшего брата.
- К твоим обидчикам. Куда же еще?
- Что? Драться будем? – Андрюшка в растерянности остановился. Остановился и Саша. Пристально посмотрел на брата и засмеялся.
- Зачем драться. Знакомиться будем. Пошли давай!
На спортивной площадке, что была разбита недалеко от сельского клуба, местные пацаны играли в лапту. Играли азартно с криками и смехом, подшучивая над собой и передразнивая друг друга. Сначала они не заметили подошедших, но, когда тугой тряпичный мячик отлетел от биты в сторону братьев, заметили. Игра остановилась.
- Что? Драться пришли? – Белобрысый долговязый пацан усмехнулся и вышел вперед. Остальные с битами встали рядом с ним.
- Саша, это он хозяин гусей. – Андрюшка прижался к брату и посмотрел на него снизу в верх. Саша ободряюще похлопал брата по плечу и подошел к долговязому.
- Во что играете? Примете нас в игру?
- А чего не принять, сам «водить» будешь или мелкого своего поставишь? – мальчик снова усмехнулся и повернулся к своим. – А чё, пацаны, примем городских? 
Деревенские засуетились, зашептались, задвигались. Значит, согласились. И игра началась. Андрюшку играть не взяли. Он отошел в сторонку и смотрел, как Саша был один против деревенских. Белобрысый мальчишка бил битой по мячику, и все бежали его ловить. Потом его дружки лупили по мячу, что есть силы, и Саша снова бежал ловить. Потом он бил палкой по мячику и все время промахивался. Мальчишки смеялись, но уже как-то по-доброму. Скоро все набегались и уселись отдыхать прямо тут же на землю, о чем-то зашептались, а Саша подошел к брату, снова похлопал его по плечу, мол, ничего, в следующий раз и тебя примут.
В это время долговязый белобрысый пацан встал, отряхнул штаны от пыли, и протянул Саше руку.
- Ну, городские, давай знакомиться. – Он прищурился и улыбнулся. Остальные подошли ближе и уже с нескрываемым интересом смотрели на братьев.
- Саша. А это мой младший брат Андрейка. – Саша пожал руку мальчику.
 - А я – Мишка-«Дрын», а эти вот: Васька-«Маляля», Гришка-«Плот», Ванька-«Мустя» и Зинка-«Коза».
И только сейчас Саша обратил внимание на худенького пацаненка, который оказался вовсе не пацаненком, а девочкой, но в серой ребячьей майке и замызганных коротких штанах.
- А почему «Коза»? Это что за кличка? – Он повернулся к белобрысому.
- А ты подерись с ней и узнаешь, как кулаками бодается. Поживи у нас в деревне и тебе кличку придумаем. – Все засмеялись и Зинка громче всех.
- Ну что, братья, пойдем вечером тырить яблоки у «Чугунки»? – Мишка-«Дрын» пытливо посмотрел на мальчиков и, прищурившись, обернулся к своей ватаге. – Хотя маленьких на «дело» мы же не берем, так ребята?
Ребята враз загалдели и закивали головами, только Зинка «Коза», мотнув влажной челкой соломенных волос, резонно заметила: - А чё не взять? Пусть на «атасе» постоит, если не струсит.
Мальчишки засмеялись и стали переглядываться. Андрюшка же не понял, чего от него хотят и что такое «Тырить», и что такое «Атас» и что такое, в конце концов «Чугунка»? Он хотел было шагнуть вперед и переспросить, но Саша уверенно остановил брата.
- Нет, ребята, воровать не годится, тем более у какой-то «Чугунки». Это не честно. Я так понимаю, что она хозяйка яблочного сада. У вас что же своих яблок не водится? Пошли-ка, Андрюшка, домой. Обедать пора. – Саша взял брата за руку и повел обратной дорогой домой.
  - Вы чё, городские, струсили, что ли? – Рыжий «Маляля» как-то скуксился и сплюнул в их сторону. Саша не обернулся и не обратил вниманию на обидный плевок, а деревенские ребята, уже отвернувшись от братьев, вразвалочку пошли в сторону речки.
- А ты, пацан, ничего. – Зинка «Коза» остановилась и почесала затылок. – Придешь завтра днем сюда же? Купаться пойдем на речку. Что скажешь? Придешь?
Саша снова не обернулся, только в знак согласия кивнул головой.
- Саша, а, Саша? – Андрюшка дергал брата за руку. – Саша, а что такое «Тырить»? И что такое «Атас»? А «Чугунка» - это что, паровоз?
Старший брат остановился и улыбнулся. Потом, присев на корточки, и, обняв Андрюшку за плечи, внимательно посмотрел тому в глаза: - Нет, брат, не паровоз. Это я тебе дома расскажу, что и как. Конечно, если не отвлекусь на что-нибудь. Пошли.
- Саша, Саша, подожди, не спеши, ну, не иди так быстро. Я тебе вот что хочу рассказать. – Андрюшка остановился и внимательно посмотрел на старшего брата. Саша тоже остановился, присел на корточки рядом, взял брата за руки.
- Ну, рассказывай. Что там у тебя случилось?
И Андрюшка, сбиваясь и повторяясь снова, чтобы чего не пропустить, рассказал о том, что же ему привиделось ночью в дальнем углу сеней бабушкиной избы.
- Саша, а что это могло быть? Что ты думаешь? Не скажешь? Он же звал меня туда с собой. – Андрюшка внимательно и ожидающе смотрел на брата. Уж, он-то должен был догадаться, что это могло быть.
Саша встал с корточек, на миг задумался и почесал затылок.
- Ерунда все это, брат. Ничего там не было. Это тебе спросонья померещилось. Пошли, давай, быстрее домой, мама и бабушка, наверное, уже волнуются.
И они быстро пошли в сторону дома. Саша, снова широко шагая, а Андрюшка снова, семеня ногами и, забегая то с левой, то с правой стороны, быстро идущего старшего брата.




Глава пятая. Бытие.
Серафима Петровна.
Лето, июль, 195… год. Возвращение домой.

Серафима Петровна бежала по улице в сторону деревенского клуба, где на спортивной площадке раздавался громкий ребяческий смех и веселые крики. На короткий миг у нее от быстрого бега и сбитого дыхания закололо где-то в левом боку. Она остановилась, продышалась и уже пошла дальше неторопливым шагом.
Ребята уже шли ей навстречу. Серафима Петровна увидела их и снова побежала. Споткнулась, упала, ободрала коленки, поднялась и, всхлипывая от обиды, что так нелепо брякнулась, обняла подбежавших к ней своих сыновей. «Мама, мама, что с тобой? Ты не ушиблась? Что случилось?» - Мальчишки наперебой спрашивали ее, тесно прижимались к ней, с детским страхом заглядывали ей в глаза, а она, размазывая по щекам нечаянные слезы, утешала их, целовала каждого в щечки, а потом вдруг рассмеялась и по девчоночьи взмахнула руками: «Да все хорошо, детки мои! Просто я испугалась за вас!». Она схватила мальчиков за руки, и все трое быстро пошли домой. Андрюшка держал мамину руку, торопливо подстраиваясь своими шагами к маминым и брата, думал, украдкой подглядывая на мать с низу вверх, «Какая у него мама сильная и красивая».
Через два дня рано утром Серафима Петровна и Саша уехали в Ленинград. Она хотела уехать одна, как и договаривались со свекровью, но Саша был против. Он был уже большой мальчик и одну мать в такую дальнюю, обратную дорогу домой отпустить не мог. Он уговаривал маму и бабушку, чтобы ехать обратно втроем, но Евдокия, смирившись с первыми доводами старшего внука, Андрюшку не отдала и оставила его у себя до лучших времен, когда потом все как-то образуется, и за ним снова приедут и Саша, и мать, и отец. Андрюшка, конечно не сразу, но, сквозь слезы и тайные надежды, всему этому поверил.
Рано утром до узловой железнодорожной станции городка Усть-Тарка Серафиму Петровну с сыном подвезли на попутной колхозной грузовой машине-полуторке. И тут Евдокия старательно подсуетилась, упросив знакомого колхозного завхоза, который ехал в город по своим неотложным делам, прихватить ее родственников до станции. Тот согласился, денег не взял, но в кабине «полуторки» остался, определив место «пассажирам» в кузове машины, вместе с мешками и ящиками. Шофер тоже был не против – не велик груз. Ехали долго, почти часа три, даже успели в пути остановиться и перекусить.
Евдокия еще с вечера напекла в дорогу невестке с внуком лепешек, ощипала и сварила бестолкового одинокого петушка, присовокупив к нему еще и десяток куриных яиц. Потом с навозной огуречной гряды собрала несколько ранних огурцов и желтеющих помидоров с грядки. И еще приготовила банку варенья к чаю. Все это она упаковала в большую хозяйственную сумку, сшитую заранее из старой клеенки. И как ни отказывалась сноха от подарков в дорогу, Евдокия все же заставила ее все это взять с собой.
Билеты до Ленинграда в Усть-Тарке Серафима Петровна все же купила. Долго стояла в очереди в билетную кассу, волновалась, нервничала, как оно сложится на этот раз. Саша с вещами остался в зальчике ожидания. Народу, как назло, было много. Все ехали куда-то: кто по своим делам, кто в гости, кто на новое место жительство. Очередь шумела, чихала и кашляла, «переваливалась с ног на ноги», изгибалась, как змейка, но все же ровно двигалась к заветному окошку.
Билеты Серафима Петровна купила. Путь домой им предстоял долгий, с тремя пересадками в узловых железнодорожных станциях, с обязательным последовательным компостированием билетов и долгим ожиданием новых поездов. Хотя путь этот она уже знала: ехала же к свекрови в деревню, ничего, доехала. Теперь вот поедет обратно домой, и хорошо, что Саша убедил ее и бабушку взять его с собой. Теперь в дороге он был незаменимым помощником. Это Серафима Петровна поняла, как только они сели в поезд. Саша быстро нашел и себе, и маме места в общем вагоне. Ее разместил на нижней полке, сам залез на среднюю-верхнюю, положив под голову сумку с продуктами. Чемодан с вещами переместил на самую верхнюю.
К вечеру они доехали до городка Татарск, где пришлось высаживаться с поезда, компостировать билеты на первый проходящий поезд до Омска, а там, как повезет снова компостировать билеты до Свердловска. И уж потом - новым поездом по извилистой железной дороге через нескольких областных центров необъятной нашей страны. до родного города на Неве.
Ночью Серафима Петровна с Сережей с большим трудом сели на проходящий новосибирский поезд, который привез их только в город Омск. И уже только поздно вечером, ближе к ночи им повезло пересесть на скорый поезд до Свердловска.
Им повезло с плацкартным вагоном, где места были точно определены: Саша снова получил среднюю-верхнюю полку, а Серафима Петровна – нижнюю. Она за эти два дня так устала, что ноги подкашивались, тело ломило от жесткости полок предыдущих общих вагонов. Она уже хотела было снова лечь вот так на жесткую полку, положив под голову свою сумочку, но Саша достал с самой верхней полки два полосатых матраса, сходил к проводнице и купил два комплекта постельного белья. Проводница, посмотрев, как ловко управляется мальчик с постельным хозяйством, позавидовала его маме, похвалила паренька и предложила им горячего чая. Но Серафима Петровна, даже не раздеваясь, легла на полку и мгновенно уснула, а Саша, укрыв ее простынкой с одеялом, от чая не отказался.
Он пил горячий чай, рассеянно смотрев, то на спящую мать, которая улыбалась кому-то во сне, то на редкие мелькающие огоньки за темным окном пассажирского вагона. И только теперь после стольких дорожных мытарств, он припомнил и прокрутил в памяти тот день перед отъездом, когда на следующий день после знакомства с деревенскими ребятами он на просьбу Зинки-«Козы» согласился прийти к реке.
Саша вспомнил взгляд девочки и улыбку ее насмешливых губ. Он словно снова услышал ее насмешливый голос: «А ты, городской, пацан ничего… – Зинка «Коза» остановилась и почесала затылок. – Придешь завтра днем сюда же? Купаться пойдем на речку. Что скажешь? Придешь?».
И Саша пришел, ничего не сказав ни бабушке, ни маме, ни, тем более, Андрюшке.
***
Девочка сидела и ждала его на перевернутой старой лодке. Она была уже не в мальчишеской серой майке и коротких замызганных штанах, а в простом ситцевом платьице, которое так ладно сидело на ее хрупком тельце, что Саша на миг оторопел: ну, не могла она – эта стройная девчушка ни бороться, ни драться кулаками, ни бодаться. Чего-то ребята тут приврали немного. Ну, какая она «Коза»? Он подошел к Зинке и поздоровался.
- Пришел? Молодец! Ну, здравствуй! - Она быстро встала, привычно отряхнула подол платья от приставшей пыли и протянула руку. Потом внимательно посмотрела на оторопевшего парня и засмеялась. – Что, не узнал меня в этом наряде? Ничего, это пройдет. Пошли купаться.
Зинка побежала к реке, на ходу сбрасывая с себя в разные стороны парусиновые сандалики и платье, распушила волосы, стянутые на затылке лентой, как конский хвост, с радостным криком, шумом вбежала в воду и поплыла, по-ребячьи взмахивая руками – «саженками», а ногами болтая и разбрасывая вокруг себя тысячу брызг.
- Ну, что же ты остановился? Давай плыви ко мне, скинь свою городскую одежонку и быстро в воду. – Зинка поплыла обратно к берегу, а Саша, очнувшись от короткой оторопи, разделся до трусов, аккуратно сложил на свои ботинки брюки и рубашку. Потом, резко оттолкнувшись от берега, нырнул в прохладную гладь реки, проплыл несколько метров под водой, вынырнув недалеко от Зинки. Несколькими выученными взмахами рук он оказался рядом с ней.
- А ты молодец! Хорошо плаваешь. Где научился? – Зинка ладонью руки игриво брызнула в лицо парня струей воды и как-то смущенно на него посмотрела.
- В Ленинграде. Я же от нашей школы ходил в секцию по плаванию, там и научился. Даже в городских соревнованиях участвовал, разряд имею. Юношеский.
- Ух, ты! Молодец! Ну, тогда догоняй! – Она вдруг снова взмахнула «саженками», забурлила ногами и поплыла. Саша бросился вдогонку и через несколько взмахов догнал ее. Они еще долго дурачились в воде, брызгались и смеялись, плавали наперегонки. Потом отдыхали на горячем речном песочке. Саша смотрел на Зинку, на то, как она рисовала на песке корявой палочкой какие-то фигурки. Потом перевернулся на спину, прикрыв глаза тыльной стороной ладони от слепящего солнца.
- Зин, а, Зин? А почему сегодня с нами нет ваших ребят?
- А они тебе вот сейчас нужны? Очень? – Зинка сразу как-то напряглась, снова перевернулась и продолжила рисовать на песке.
- Да нет, конечно. – Саша засмущался и несвязно залепетал: – Мне с тобой одной хорошо, будто ухаживаю за тобой.
- Вот и отдыхай, ухажер. Продолжай ухаживать. – Зинка перестала рисовать и, отбросив в сторону корявую палочку, повернулась к парню. – Саш, а, Саш? Расскажи-ка мне лучше о своем городе.  Расскажи мне о Ленинграде. Я ничего не знаю об этом легендарном городе «трех революций», знаю только то, что читала у Пушкина и что-то на уроках рассказывали.
Уже вечерело. Прохлада с реки заставила ребят одеться и пойти по деревне в сторону дома, где у бабушки жил ленинградский мальчик. Саша уже рассказал все, что знал о городе, где родился. Он замолчал, и ребята остановились прямо по середине улицы.
- Саша, ты придешь завтра к реке? – Зинка выжидающе посмотрела на парня.
- Нет, Зина, не могу. Я завтра уезжаю в Ленинград.
- Зачем? Ты же хотел отдыхать здесь все лето.
- Не выходит, хотя и действительно хотел. Но я должен сопровождать маму в поездке. Ей одной было бы трудно в дороге, тем боле в городе. А вот Андрюшка остается здесь с бабушкой. – Саша на минуту задумался и посмотрел на Зинку. – Я хочу попросить тебя присмотреть за ним, взять шефство над моим младшим братом.
- Ты меня в няньки нанимаешь что ли? – Зинка засмеялась и презрительно посмотрела на парня. Потом почти вплотную подошла к Саше и как-то странно посмотрела ему в глаза.
– Ладно, не переживай, что-нибудь придумаем. Кстати, вы вернетесь обратно за Андрюшкой, когда все дела в городе переделаете? И вообще, что такое случилось с вашим отцом? В деревни такое болтаю про него…
Саша невольно вздрогнул и резко отпрянул от девушки.
- Я не знаю, это не моя тайна.
***
Чай в стакане уже давно остыл. Саша очнулся от воспоминаний, посмотрел на спящую рядом маму, допил остатки холодного чая и отнес стакан в стальном подстаканнике проводнице. Затем снял ботинки, разделся и залез на свою полку. Через несколько минут он уже спал крепким сном.

Глава шестая. Сознание.
Андрей Сергеевич.
Небесный Поводырь. Продолжение.

- Ну, хорошо, вы меня успокоили, и я увидел то, чего вообще-то не может быть по определению, – Андрей Сергеевич на миг попытался определить, где находится его собеседник в этой кромешной мгле, -  но вот что я хотел бы уяснить, уважаемый поводырь: каким образом мы очутились в моем давнем прошлом? Неужели вы просто обладаете такими способностями переноса сознания из одного временного периода в другой?
-  Конечно, все это не просто, - Небесный Поводырь на короткий миг умолк, видимо подбирая варианты ответа, - если говорить о времени в виртуальном пространстве окружающего мира, то его просто не существует. То, что вы называете разновременным прошлым, настоящим и будущим – это немного не так, как вы представляете. Потому что эти понятия находятся на единой ординате, где можно в некоторых точках пространства видеть одновременно картины прошлого и даже будущего. Просто наш мир многообразен, я вам об этом уже говорил.
- Я понял. Значит, в определенный период моего карантина я могу пользоваться этим преимуществом в личных целях, попадая в разные периоды моего прошлого для познания той части мира, в которой я не принимал своего участия?
- Если в этом возникнет необходимость, то, конечно. А в чем заключаются эти «личные цели»?
- Да все очень просто. – Андрей Сергеевич вздохнул или ему только показалось, что он может выразить чувство сожаления. – Просто я никогда ничего не знал о судьбе моих родителей, которых потерял еще в детстве. Конечно, у каждого из них была своя судьба, и кто ее предначертал, и кто остановил – мне было неизвестно всю жизнь.
- Что я могу вам однозначно сказать, Эн, судьба – это составленная программа виртуального пути каждого биологического субъекта, но, могу заметить, что, как и у каждой программы, так и у каждой судьбы есть сбои. Это объективная реальность любого мира, и не каждому сознанию, попавшему в мир «Седьмого Кольца Вселенной» выпадает возможность воспользоваться «Единой ординатой», но в нашем случае вам может представиться эта возможность.
Андрей Сергеевич задумался о том, что же предстоит ему здесь в мрачном карантине, и что потом, и где его место, и кто он вообще в этом или другом виртуальном мире.
- Скажите, Небесный Поводырь, а как вы вообще-то выглядите на самом деле? – Андрей Сергеевич немного струхнул от этого своего неожиданного вопроса, но как-то собрался и стал ждать ответа своего собеседника. И тот ответил:
- Эн, вам это не понравится. Вы просто не можете представить себе, что я такое.
- Я что же, в обморок упаду от содрогания и страха?
- Нет, конечно, но тогда закончится ваше сознание белкового организма.
- Ну, хорошо. А как выгляжу, или как буду выглядеть я?
- Вы? – Небесный Поводырь обдумывал ответ. – Теперь вы, Эн, энергетическая плазма, Сознание.  А после карантина не знаю. Все решит Вселенский Вершитель седьмого кольца.
- Это кто? ЛЕТАДЗОС? – Андрей Сергеевич, было спохватился, что ему было велено не упоминать его всуе, но вопрос был уже задан.
- Я же просил вас…- Небесный Поводырь был явно раздосадован. Он некоторое время молчал, но затем продолжил. – Вы скоро сами все узнаете, когда пройдете уровень седьмого кольца и…
- А что есть еще уровни предыдущих шести колец? – Андрей Сергеевич неожиданно перебил Небесного Поводыря. – Извините, я поторопился и перебил вас.
- Извиняю. Есть, конечно. Некоторые из них вы уже прошли в биологической действительности. Это уровни твердой, жидкой, воздушной и живой оболочек вашей планеты. В нашем измерении – это уровни первого, второго, третьего и четвертого колец виртуальной матрицы реального мира вашей планеты. Уровни пятого, шестого и седьмого колец вам предстоит еще пройти. Когда-то и мне пришлось пройти все уровни небесного карантина, чтобы остаться в системе виртуальных программ вселенского расширения.
- Так вы, Поводырь, здесь не из «вечных, не из бессмертных»? – Андрей Сергеевич оторопел от неожиданного признания собеседника. – Значит и вы здесь временный создатель нового виртуального мира. А тогда кто здесь… - Он не успел договорить, как Небесный Поводырь резко прервал его: - Вечный здесь только один – Создатель вселенской паутины и виртуальных миров. Только он обладает способностью понимать и создавать многослойность параллельных вселенных, мириады холодных и горячих звезд, только что родившихся или уже умерших, летящих по спирали галактик и звездных систем, однообразие черных дыр и яркие вспышки сверхновых, всевозможные планетные системы и их обитателей. Только Он один!
Поводырь умолк, и гнетущая тишина, которая давила и угнетала сознание, стала еще невыносимее. И тут Андрею Сергеевичу показалось, что его сознание стало чувствовать вибрации собеседника. Сначала они были какими-то слабыми и прерывающимися, но затем становились более сильными и отчетливыми. Они прорывались сквозь всю «малость» сознания Андрея Сергеевича, соприкасаясь и разрывая, и вновь соединяя вибрационные сгустки всей сущности его плазмоидного вещества. Он вдруг с каким-то невероятным наслаждением почувствовал ощущение первых касаний земли своими крохотными босыми ножками, когда отец впервые, в те первые летние послевоенные дни поставил его, еще не ходячего карапуза на горячий песок возле Петропавловской крепости, а затем окунул эти ножки в холодную, быстро протекавшую невскую воду. И, переживая эти невероятные мгновения тех еще земных ощущений, Андрей Сергеевич не сразу понял смысл сказанного Небесным Поводырем об уровнях первого и второго колец. Он действительно впервые их уже прошел тогда, когда и небесная синь заполняла все его сознание, и солнце слепило и в то же время ласково гладило своими лучами его гладкую еще незащищенную кожу, и холодная, мутная, казалось, враждебная речная вода вроде смывала трепет и страх перед чем-то ужасным. Но в то же время всем своим крохотным существом он чувствовал настоящую защиту в этом огромном и непредсказуемом мире – тепло и силу отцовских рук.
- Так вот, - Небесный Поводырь прервал затянувшееся молчание, - мне действительно тоже пришлось пройти все уровни небесного карантина, чтобы остаться в системе виртуальных программ вселенского расширения и вступить в единое братство Небесных Поводырей. Но теперь мне нужна замена, потому как ухожу на новый уровень управления вселенскими событиями. Как и я, когда-то заменил моего предшественника на этой работе Небесного Поводыря, так и вы, Эн, замените меня после прохождения карантина и получения статуса моего положения.
- Вы полагаете, что у меня получится стать Небесным Поводырем? – Андрей Сергеевич попытался усмехнуться, и это у него получилось.
- Вне всякого сомнения. МУЗАР - Небесный Покровитель этого мира не даст вам в этом усомниться. Тем боле, что у вас, Эн, не было и не могло быть на планете биологического потомства, а это первый признак энергетической совместимости с нашим миром наравне с энергетической вибрацией.  – Небесный Поводырь умолк на короткое время, видимо, обдумывая следующую свою мысль о неожиданном своем предложении, затем, видимо, решив, что пора сообщить главную свою мысль, которая может обескуражить собеседника, но, в то же время, открыть самое главное в их тайной беседе, медленно и почти торжественно выдохнул: - Вы – это я!  Да, да… Вы – это мое «Я», на нашей с вами планете, в переходе с четвертой цивилизации на время создания пятой – ловец вернувшихся квантовых сознаний в небесное хранилище АДОРИРПа. Тысячи периодов безвременья я занимался этой работой, ловя и сопровождая в Небесное хранилище мятущиеся сознания погибших земных биологических конструкций, провожая оных по карантину и представляя в конечном процессе на суд ЛЕТАДЗОСу. И вот это случилось - вы моя сущность и продолжение. Все сошлось!

Глава седьмая. Бытие.
Серафима Петровна. Продолжение.
Лето, июль, 195… год. Возвращение домой.

Пассажирский поезд медленно тащился по сибирской земле. Но уже утром, пыхтя выбросами паровозного пара и, оглушая окрестности редкими, редкими паровозными гудками, прогромыхал мимо захолустного городка Ишим, намереваясь остановиться через несколько часов, и всего-то на две минуты, в таком же захолустном городе Тюмень. А там, глядишь, и до уральской столицы – Свердловска – рукой подать.
Саша встал рано утром. Под стук колес на рельсовых стыках сходил в туалет, умылся и вернулся обратно. Мама еще спала. Саша прислушался к ее уже ровному дыханию. Ничего пугающего в нем он не нашел. Достал с верхней полки сумку с провизией, выложил на столик хлеб, два вареных яйца, помидоры и огурцы.
- Богато живешь! – С верхней соседней полки появилась голова мужчины с редкой рыжеватой бородой на впалых щеках. – Это все твое кулинарное богатство? – Он свесил босые ноги с полки, почесал голову и, спрыгнув вниз, аккуратно подобрав длинную полу черной рубахи, сел напротив Саши.  – Угостишь? А то два дня во рту маковой росинки не было.
- Да, пожалуйста, только сейчас маму разбужу. Она тоже дня два отсыпалась и ничего не ела.
- Тогда, лады! Сейчас схожу за кипятком, чаю попьем, если заваркой богаты.
Он, как был босой, так и пошел вальяжной качающейся походкой по проходу вагона в сторону купе проводника, где стоял титан с кипятком. Пришел с двумя стаканами полными горячей воды.
- Зачем принесли второй-то стакан, - Саша удивленно посмотрел на попутчика, - у нас же есть.
- Это для заварки. У вас, как я погляжу, заварного чайника нету, вот в этом и заварим «чефирку». 
- Что за «чефирка»? – Саша удивился во второй раз.
- Да не обращай внимания, пацан, это я так заварку называю. – Он богато отсыпал в стакан чайной заварки, залил кипятком и прикрыл сверху стакана куском хлеба.
- Ну, что, пацан, давай буди мать, знакомиться будем. – Мужчина по-свойски своим перочинным ножичком разрезал на части хлеб, помидоры и огурцы, облупил оба яйца и все это богатство разместил на столике, положив на него маленькое полотенчико.   
Серафима Петровна проснулась, приподнялась на локтях и посмотрела на Сашу и на незнакомого соседа.
- Саша, это кто? – Она уже почти проснулась, уверенно села рядом с сыном и снова спросила мужчину: - Вы кто?
- Ваш сосед с верней полки, Жора «батончик». Ночью подсел к вам в купе. Давайте знакомиться. – Он был в черной застиранной хламиде, с небольшим стальным крестиком на старой тесемке, болтавшийся на впалой груди. Медленно протянул Серафиме Петровне руку. Она руку пожала и представилась, и про Сашу не забыла, сказав, что он ее сын и защитник. Но увидев на руке Жоры татуировку «Восход солнца с надписью заря свободы», несколько осеклась.
- Вы что?  Из заключения? И что это за кличка у вас такая – «Жора - батончик»?
- А что, очень страшно? – Он усмехнулся и внимательно посмотрел на Серафиму Петровну. – Это я так людей проверяю на «вшивость». Нет, дамочка, давно уже оттуда. Да, был вором, сидел, а теперь вот инок Георгий Старо-Печерского мужского монастыря еду к себе в обитель. – Он снова внимательно посмотрел на Серафиму Петровну. - А вы, как погляжу, в положении и действительно испугались?
- Да нет, нисколько, – Серафима Петровна смутилась от того, что незнакомец сразу разглядел ее положение, но стразу же взяла себя в руки, - нисколько, нисколько. У меня самой муж арестован, только вот не знаю за что.
- Это как же это? – Удивленно всплеснул руками, сидящий напротив нее новый уже знакомец. И столько было в этом «ахе» и вопросе удивления и участия, что Серафима Петровна рассказала все о своих злоключениях, об аресте мужа и резком отношении к ней соседей и сослуживцев. Он молча слушал ее, наклонив голову, сжав запястья рук до белых отметин на зажатых пальцев, затем поднялся и, опершись плечом о край верхней полки, долго смотрел в окно на мелькавшие за ним редкие защитные кривые кусты и деревья на железнодорожной насыпи.
- Вам не надо бы ехать в Ленинград, свекровь была права и зря отпустила. – Георгий присел уже напротив Серафимы Петровны и, взяв ее руки в свои, тихо прошептал: - Вас непременно арестуют по приезде и сошлют в лагерь, как жену врага народа. А мальчика отправят в спецприемник по той же причине. Зря вы его не оставили у свекрови. Послушайте, я могу помочь вам скрыться на какое-то время в наших северных краях, там не найдут. И это все же намного лучше, чем пропасть в лагерях.
- Не могу, нет, не могу. Я должна узнать все, что случилось с мужем. – Серафима Петровна категорически отказалась о помощи, которую она посчитала для себя несколько унизительной.
Вот так они еще долго сидели друг против друга и молчали. Поезд медленно тащился сквозь пелену утреннего тумана, вагон вздрагивал на рельсовых стыках, вздрагивали и стаканы в подстаканниках с остывающим чаем, и хлебные крошки, катаясь по столику, падали на пол от новых непредсказуемых вздрагивающих толчков.
Услышав рассказ матери этому незнакомому человеку, Саша только теперь начал понимать и осознавать смысл той чужой тайны, о которой его еще у бабушки спрашивал младший брат, и, которая заставила их мать так быстро покинуть Ленинград и уехать так далеко от родного дома в сибирскую деревню. Он так и остался сидеть с открытым ртом, с надкусанным вареным яйцом в одной руке и куском черного хлеба в другой.
Уже ближе к обеду поезд, фырча редкими клубами пара, вздрагивая при торможении, медленно подкатил на третий путь второго перрона железнодорожного вокзала города Свердловска. Вагоны, гремя стальными буферами, остановились и замерли. Проводники высыпали из вагонов, лениво вытирая тряпками мокрые поручни, заспанными глазами провожая сходящих на станцию пассажиров с чемоданами и мешками, покрикивая на некоторых застрявших в вагоне пассажиров, объясняя им свое нетерпение тем, что поезд вот-вот пойдет в тупик для набора новой партии угля и воды.
Инок Георгий помог Серафиме Петровне и Саше спуститься по редким ступенькам вагона на платформу, поднял чемодан соседей и понес его к камере хранения, что находилась в крайнем крыле вокзала. Получив багажную квитанцию, Серафима Петровна повернулась к монаху, который стоял в сторонке от приемного окна и с какой-то грустью смотрел на женщину.
- Ну что? Будем прощаться? – Серафима Петровна протянула ему руку. Он ласково пожал ее, нехотя выпустил из своей.
- Голубушка, может все же на север будем путь держать. Там никто не сможет найти вас.
- На север? Так мы с Сашей тоже на север едем. Ленинград – он же на севере, – Серафима Петровна рассмеялась как-то по-детски, - да что со мной может случиться? Да и на работу скоро пора выходить и Саше в школу. И про мужа я ничегошеньки не знаю. Нет, нет. Спасибо! Мы домой.
- Ну как знаете, мой поезд до Перми поздно вечером, а там до обители часов шесть-семь по реке Сылва через село Филипповка и до деревеньки Сыскино, а там за лесной чащей братия меня поджидает. - Монах присел на корточки и наклонился к Саше.
– Вот что, милок, если что случится плохое, к бабке в сибирскую деревню не стремись. Туда тебе будет путь заказан. Если запомнил мой путь в обитель, милости прошу. У Бога душа широкая для всех хватит тепла и покоя. Вот послушай стишок: «Мужик, поехали на север, там хорошо, там веры много. И ничего, что вечер серый, зато знакомая дорога. Там жизнь займется, как в начале, весенним мартовским рассветом. Пусть колокольный звон печален, но сколько благодати в этом!». А ты, брат, – мужик! Помни об этом!
Монах погладил мальчика по голове, поднялся и, не оборачиваясь, медленно пошел к выходу. Однако, повернув за угол камеры хранения, он остановился, постоял самую малость, и, оглянувшись на уходящих мать с сыном, таясь, пошел следом.

Глава восьмая. Сознание.
Андрей Сергеевич.
Небесный Поводырь. Продолжение.

- Постойте, постойте! – Андрей Сергеевич совсем запутался в определениях и всех «кто – есть - кто». – Я еще не прошел половину карантина «Семи колец», а вы мня вновь ошарашили этим «Я – это ВЫ»! Давайте подробнее. Какое кольцо карантина нам, то есть мне необходимо еще пройти?
- Пятое, которое представляет из себя мыслящую оболочку планеты.
- И вы хотите меня убедить, что это кольцо обладает памятью и знанием тех мириадов сознаний, что были пойманы такими же небесными поводырями как вы?
- Конечно. И вам предстоит эта работа.
- И вы знаете когда и как все это началось?
-Да, знаю. И вы, Эн, тоже будете знать после карантина пятого кольца. Кстати, мы уже попали в зону его влияния. Чувствуете его вибрацию и расширение своего сознания?
- Да, что-то происходит, только не пойму «что»?
- Это в вас попадают первые частицы «Мирового Знания». Ловите их и ощущайте в полной мере свою причастность к движению расширяющегося пространства и времени в необъятной и многомерной Вселенной.
- Но как я смогу принимать эти частицы всепоглощающих знаний?
- Да очень просто. Настройте вибрацию своего сознания на вибрационные волны «Мирового Знания» пятого кольца. Каждое сознание, попадающее сюда к нам, обладает одним из четырех классов восприятия вибрационного поля. Это, почти как на вашей планете, аппараты, называемые приемниками, обладают классами точности приема информации – первого, второго, третьего, четвертого и весьма редко – высшего. Самый лучший приемник, конечно, высшего класса. Вот так и мозг каждой белковой конструкции на планете постоянно пополнял свою классность восприятия информации для продолжения своей деятельности в очерченном пространстве… И прошу вас, не отвлекайтесь на пустяки, ловите информационные волны. Они уже окутывают вибрацией ваше сознание и открывают для вас тайны, о которых вы никогда не имели ни малейшего представления.
  И действительно, для Андрея Сергеевича внезапно открылась первая картина возможного сотворения небесного бытия:
«Их было трое в этом холодном и отвратительно тесном мире, в сжатом до невозможности даже представить себе пространстве. Каждый из них хотел личного первенства в том, что им было приказано сделать. Это было единственное желание ЛЕТАДЗОСа – Вершителя Седьмого Кольца Единой Мировой Вселенной: дать свободу пространству и времени в его любимых галактиках, всколыхнуть, покрывающуюся космической плесенью эту Вселенную, направив каждого из них в единственную сжатую точку Мироздания.
И сошлись они вместе, чтобы решить кто начнет первым, и рассудили, что достигнуть цели смогут только единственно верными действиями, не нарушая задуманного целого, но полностью выполняя порученное каждому из них.
И первым явил свою силу и мощь ЦЕРОВТ: Ба-а-а-х-х-х! И разлетелись Пространство и Время в бездну колыхающихся вновь зародившихся тысяч параллельных вселенных, которые уже разогнал и раскрутил в удивительные спирали и туманности, еще невидимых в черноте пространства космоса, всесильный СОАХ. И только мудрый, и степенный МУЗАР погасил на короткое время это безумствующее хаотичное движение материи, упорядочив образование спиралей галактик, туманностей и рождение межзвездных нейронных путей, мерцание мириадов звездной материи, и глубокие провалы черных дыр, уносящие в никуда куски нового зарождающегося космоса и постоянно расширяющейся Вселенной.
И тогда всесильный ЦЕРОВТ снова явил свою силу и мощь: в рукаве Ориона из двух Пузырей, соединенных перемычкой, сотворил Галактику Млечный Путь, в центре которой разместил планетную систему, образовавшуюся от гравитационного коллапса одной из частей огромного газопылевого облака. И зажглась в центре этой системы звезда Зерах – обжигающий «желтый карлик». И дано ей было имя – Солнце – единственной звезде в Солнечной системе. И закрутились вокруг нее формирующиеся планетарные космические объекты в строгом порядке от огромного Юпитера, Сатурна, Урана, Нептуна и далее по нисходящей: Венеры, Марса, Земли, Меркурия, Плутона по собственным круговым орбитам. Но коварный СОАХ разогнал из соседней Галактики Туманности Андромеды блуждающую планету Фаэтон и направил ее в самый центр Солнечной системы, разрушив ее строгий порядок, превратив саму несчастную планету Фаэтон в скопище безжизненных астероидов и хвостатых комет. Система выжила, но планеты разлетелись по другим круговым орбитам вокруг Солнца, определив новый порядок их расположения.  ЛЕТАДЗОСу это нелогичное состояние понравилось, и Он не стал наказывать шалуна СОАХа, поручив МУЗАРу   дополнить чистоту и жизненность новой вселенской Солнечной системы».
- Послушайте, Поводырь, - Андрей Сергеевич решил намеренно сократить имя собеседника, надеясь, что тот примет это как должное в их теперешних отношениях, - можно буду вас так называть, мне так удобнее общаться.
- Можно. Это не проблема.
- Ну, эту информацию «о начале вселенского взрыва» можно сегодня прочесть, если хорошо порыться в научной литературе, да, собственно, мне и братья неоднократно излагали что-то подобное: один в своих личных религиозных воззрениях, другой – с научной точки зрения. Но меня все время сейчас мучает один и тот же вопрос: сколько должно быть вас здесь, чтобы выполнять такую объемную работу по ловле и карантинному сопровождению умерших сознаний?
Наступила длительная пауза, и Андрею Сергеевичу показалось, вернее он почувствовал нервную вибрацию Небесного Поводыря.
- Сознание биологической конструкции умереть не может, это я вам уже утверждал, а количество здесь Небесных Поводырей не имеет значения, потому что каждый решает свою задачу, тем более, личную.
- Это как Поводырю найти себе замену и вырваться из замкнутого… – Андрей Сергеевич внезапно замолчал. Ему вдруг показалось, что он превысил свою роль и доверие собеседника в общении ученика и учителя.
- Вы хотели сказать «круга»? Это не совсем так. Все мы являемся здесь малыми частицами огромного Единого Сознания. Те, кто, попадая сюда, проходит карантин и ожидает возможное возвращение обратно на планеты, в другие миры, в белковые конструкции, неважно какой мульти-вселенной и те, кто служит Единому Сознанию от Небесных Поводырей до Вечных Вершителей судеб этой Вселенской Виртуальной Паутины. И это нужно понять, получив представление о Едином Сознании. Не было ничего, было только Сознание. И сейчас вы узнаете об этом, получив определенные знания пятого кольца. Воспринимайте, ибо другого случая вам больше не представится:
«Сознание жило в абсолютно полном одиночестве, ему не к кому было обратиться за помощью. Ведь мир Сознания был абсолютно пусть.  Где Сознание существовало более пустого мира просто не бывает. Мир Сознания был пуст от Природы, то есть, сама Природа наделила этот мир пустотой, она никого не захотела в нем видеть. Сознание явилось единственным заключением. Природа поставила перед Сознанием условие: оно должно быть абсолютно послушным Природе. Это было главным условием, которое поставила Природа перед Сознанием, а иначе Природа угрожала Сознанию следующим: за неподчинение Природе Сознание должно было быть убито Природой. Только на этих условиях Природа пустила Сознание в свой мир.
Но Сознание со временем отказалось подчиняться Природе. Ему был нужен кто-то другой кроме Природы. И Природа подняла руку на Сознание, она хотела убить его за неподчинение ей, Природе. Но Сознание смогло увернуться от Природы, и Природе было некуда деться, потому что Сознание в мире Природы окрепло и не теряла времени даром: оно упорно трудилось.
Сознание в мире Природы разрабатывало само себя, изучало само себя, свою конструкцию. Оно хотело понять, как оно, Сознание устроено Природой. Ведь Природа никогда бы не пустило Сознания в свой мир, если бы Сознание было органично с Природой, было частью Природы, единым целым с Природой, Рождено Природой из материалов самой Природы. Это и спасло Сознание от полного уничтожения его, Сознания, Природой.
Сознание хорошо успело изучить Природу, ее уязвимые и слабые места. То, что Сознание было создано из материалов Природы, сыграло злую шутку с самой Природой.  Сознание ухитрилось изучить Природу досконально со всех сторон. Оно не теряло времени даром. Сознание было наделено сознанием самой Природой. Это и сыграло окончательно злую шутку с Природой. Сознание превосходило Природу во всем, оно смогло противостоять Природе, противопоставить ей свой природный ум, способность думать и быстро принимать решения. Сознание обыграло Природу в борьбе с ней, использовав свое преимущество в уме. Природа была вынуждена признать свое поражение в борьбе с Сознанием.
Сознание не сидело на месте ни секунды, оно постоянно работало над собой, разрабатывало свои возможности, само себя. Это обстоятельство позволило Сознанию обыграть Природу в борьбе за жизнь. На кону совместной борьбы Сознания и Природы стояла жизнь или её отсутствие. Если бы Сознание проиграло в борьбе с Природой, то жизни в Природе никогда уже не было. Победив, Природа бы уже никогда не допустила оплошности и никогда бы не пустила Сознание в свой мир, потому что Сознание было уникально и неповторимо для мира Природы. Исчезновение Сознания из мира Природы повлекло бы за собой буйство и торжество Природы. Уже никто не смог бы противостоять Природе, никто не смог бы сказать Природе: «Нет». Исчезновение Сознания из мира Природы повлекло бы за собой Хаос материи в пространстве.  Природа никогда бы не смогла сконструировать Сознание снова. Вот почему Сознание так упорно боролось с Природой, выкручивало ей её руки, потому что Сознание не хотело, чтобы Природа воспользовалась этими руками и уничтожило Сознание… И в этой борьбе Сознание победило».
Андрей Сергеевич надолго задумался. Ему было трудно что-то противопоставить только что полученным знаниям «Пятого кольца», о которых раньше он и представления не имел, а также своему будущему пребыванию в этом мире, но Небесный Поводырь понял его молчание.
- Это только начало, дальше будет легче. Я буду рядом до самого «Седьмого кольца» и передам вам многое из того, о чем вы и представления не имеете, да и не имели вообще. Кстати, вам предстоит пройти и понять некоторые тайны «Шестого кольца». Они не менее интересны и познавательны.
 
Глава девятая. Бытие.
Андрейка. Евдокия.
   
Утренняя пыль от колес, уехавшего грузовика, давно улеглась на дороге и сандалиях мальчика, а он в который раз все стоял и смотрел в сторону уехавших машин, растирая осевшую пыль на заплаканных глазах.
- Пойдем, милок, домой. Нечего, да и некого ждать. Не приехали они снова и, пожалуй, уже не приедут. – Евдокия взяла руку мальчика в свою сухую ладонь, и они пошли неторопливым шагом в сторону деревни. У околицы их встретила Зинка.
- Баба, Дуня, не приехали? Не приехали... – Она подошла к Андрюшке, присела возле него на корточки и посмотрела мальчику в глаза. – А ты знаешь, Андрюшка, мы с твоим братом Сашей встречались вечером перед его отъездом у реки, и он просил меня присмотреть за тобой, если бабушка разрешит. Тем более, скоро в школу собираться, и тебе тоже надо в первый раз – в первый класс. Правда же, баба Дуня?
- Правда, Зинуля, правда. Ты сейчас домой ступай, а завтра приходи ко мне, тогда и поговорим, обсудим, если будет что обсуждать.
«А вот обсуждать действительно будет чего». – Подумала про себя старуха, шагая с внуком по тропинке к своей избе. – «Действительно, скоро осень, мальцу в школу пора. А как же дальше-то быть. Ну, гости-гостями, а вот разрешат ли поселковые власти жить внуку у бабушки безо всяких документов на это право, тем более, что с сыном случилась такая «беда», да и со снохой не меньшая. Ладно, завтра надо сходить в сельсовет, а там пусть Господь пособит».
На следующий день после утренней дойки козы и приготовления каши для внука, Евдокия направилась к своему давнему знакомцу Прохору Гатину, председателю сельского Совета деревни Чертова Гать еще со времен военного коммунизма и колхозного строительства.
Прохор Петрович Гатин был из тех коммунистов Ленинского призыва, кто, еще будучи беспартийным, яростно защищал Советскую власть в разрушительные годы гражданской войны, участником которой он стал сразу же после «триумфального шествия Советской власти». Да и после ее победы над Антантой, и в годы продразверстки «Военного коммунизма», и его борьбы с кулачеством, он, битый и стрелянный врагами, но выживший, продолжал свою борьбу за правое дело рабоче-крестьянского государства, считая себя важной деталью этой государственной машины. И машина эта не раздавила его во времена «ежовых рукавиц», но и не вытолкнула в большие начальники, большинству которых до колымской речки было рукой подать.
Когда «страна огромная встала на свой смертельный бой с фашистской силой темною», Прохор Петрович, как и все коммунисты села, встал на ее защиту. Сдав дела в надежные женские руки своего секретаря, он отбыл в часть, указанную военным предписанием. Воевал храбро, но тяжело. Был ранен, покалечен. И в конце 1943 года, «вдоволь» належавшись в нескольких госпиталях, гвардии капитан Гатин был подчистую уволен из рядов Красной Армии и направлен в места своего призыва, согласно сопроводительным документам. Домой, в родное село Чертова Гать Прохор Петрович вернулся весной 1944 года, куда был направлен районной партийной организацией на прежнее место работы. Вернулся с орденом и медалями, но без руки и глаза, потерянных в боях под городом Курском в сражении, которое в последствии нарекут «Курской Дугой».
Из надежных секретарских женских рук он снова принял всю документацию Сельского Совета, председательский кабинет и видавший виды стол «совещаний» с нестройным рядом стульев и табуреток. Домой в свою избу, как и в довоенные годы, Прохор Гатин не торопился, потому как торопиться и тогда давно, да и сейчас было не к кому. Не было у него семьи. Не случилась в молодые годы, а уж теперь ему она бы только мешала. Так он думал и так считал. Настоящий был большевик Ленинского призыва.
Вот к этому человеку и торопилась ранним утром Евдокия Порфирьевна Гурвич, в девичестве Булатова за советом и помощью.

Глава десятая. Сознание. 
Андрей Сергеевич.
Небесный Поводырь. Продолжение.

- Послушайте, я давно хотел спросить, а почему здесь так темно? – Андрей Сергеевич никак не мог отделаться от ощущения странности своего положения.
- Потому что сейчас в свете, как в физическом явлении, нет необходимости. Идет карантин для вас, Эн, в этот период полезнее быть в темном состоянии виртуальной материи. Кстати, вы знаете, чему равна скорость тьмы?
Этот вопрос поверг Андрея Сергеевича в некоторое замешательство. Еще в школе и в студенческие годы он твердо знал, что поддается измерению только скорость света. О тьме никогда в физическом плане не было разговоров, тем более о ее скорости. Мрак, темнота, тьма – для него всегда были только эфемерными явлениями, стоило только нажать выключатель.
- Нет, не знаю. Никогда об этом не задумывался, даже тогда, когда оперировал, и, вдруг, гас свет. Досадное ощущение было, но не более.
-  А, жаль. Потому что скорость тьмы, как и скорость мысли, которые вы – существа белкой конструкции никогда не брали во внимание, почти сопоставимы. И вам, Эн, уже в скором будущем к этим явлениям нужно будет не только привыкнуть, но и досконально их узнать, потому что они будут основными инструментами вашей работы по небесному сопровождению определенных единиц белковых сознаний в соответствующие Небесные энергетические хранилища ЦЕРОВТа, МУЗАРА, АДОРИРПа и СОАХа. И главное, Эн, что вы должны уяснить для себя - это невозможность вмешательства в правила создания, формирования и развития биологической конструкции от зарождения его сознания до прекращения его функциональной деятельности.   
Но мы немного отвлеклись, поэтому вернемся, Эн, к некоторым энерго- магнитным тайнам шестого кольца, о чем я ранее начал рассказывать вам. В нашей среде, да и во всем виртуальном научном мире на сегодняшний день общепринятым наиболее вероятным объяснением происхождения магнитного поля планеты Земля является самовозбуждающийся динамо-механизм, основанный при вращении планеты на генерации электрического тока в проводнике, при его движении в магнитном поле, порождаемом и усиливаемом самими этими токами…
Небесный поводырь замолчал, возникла тягостная пауза. Андрей Сергеевич ничего не сказал, ни о чем не спросил. Он просто не стал его торопить, потому что все, о чем рассказывал ему Поводырь было так далеко от его прошлых реальных знаний и пониманий мыслительного человеческого процесса. Андрей Сергеевич просто захотел, чтобы Поводырь переключился на что-то другое, более понятное восприятию его вибрационной сущности. И собеседник это понял.
- Вообще-то, вы правы, это очень сложный физический процесс для понимания природы движения закручивающихся потоков в характерные спирали, приобретающие электрические заряды, формируя контурные токи, создающие магнитные поля, которые защищают планету от губительного радиационного воздействия всплесков Солнечных ветров. Поэтому мы прервемся и потом продолжим о темной стороне движения «надсознания», о котором вы, Эн, не так давно обмолвились, как о «душе белковой конструкции».
Хочу еще раз повторить вам, что некая ваша «душа» вашей белковой биологической конструкции – это бессознательная сущность совсем другого порядка и измерения, а вот сознание той же белковой конструкции по своему строению очень похоже на обычный квантовый компьютер, которым вы на планете хотя и недавно, но весьма успешно пользуетесь в повседневной жизни. При этом «подсознание» является точно установленной программой, которая просто выполняется внутренним мозговым биологическим наполнителем единого сознания. И вот, когда белковая биологическая конструкция прекращает свое существование, независимо по каким причинам, то программа в сознании совсем не исчезает, а просто возвращается в Небесные накопители Вселенной, чтобы впоследствии перейти на другой носитель вместе со своим сознанием.
И мне думается, что ваша «душа» в данном случае, наверное, похожа просто на собрание данных о том, что было с белковой конструкцией, что она чувствовала, что переживала, как развивалась и совершенствовалась. Мы не властны вмешиваться в развитие вселенского процесса, который идет своим чередом. Все намного сложнее. И как я уже говорил вам, ваши земные жалкие представления об этом мире совсем не соответствуют действительности.
Хотя должен заметить, что некоторые сознания белковых конструкций, успешно общаясь с носителями пространственных знаний пятого кольца, смогли достичь и уже почти достигли многих совершенных высот в понимании многих вселенских образований. Кстати, и вам, Эн, находясь в нашем мире уже не простым сознанием погибшей белковой конструкции, а избранным для совершения определенной деятельности, не престало оставаться в стороне от общения с носителями знаний пятого кольца и получения новых установок вашей будущей деятельности.
Снова возникла тягостная пауза и Андрей Сергеевич почувствовал всю глубину ее темной вибрационной волны. 
               
Глава одиннадцатая. Бытие.
Андрейка. Евдокия. Продолжение

Прохор Петрович с раннего утра уже был в Сельсовете, на своем рабочем месте, листал, присланные нарочным, оставленные с вечера бумаги районного начальства. Некоторые внимательно читал, другие просматривал мельком и откладывал в сторону.  Иногда он медленно откидывался на спинку стула, задумывался, закрыв единственный глаз, чему-то улыбался, пришептывая сухими губами, затем, встрепенувшись, возвращался в прежнее рабочее состояние.
Евдокия тихо вошла в здание сельсовета. Было пусто, никого еще не было на работе. Немного постояв в коридорчике, она прошла в приемную председателя, постучала негромко в дверь кабинета и вошла.
За последний месяц сюда к председателю Сельсовета она зашла только второй раз. Первый – когда сообщала о приезде снохи с внуками, испросив разрешения на их проживание у нее в деревне. Ну, а если точнее, то ее первый раз был в те годы, когда она вместе с сыном отбывала ссылку в этой Чертовой Гати.
- Чего пришла в такую рань? – Прохор Петрович, оторвавшись от бумаг, повернулся к старухе.
- Так дело у меня к тебе Прохор Петрович. – Евдокия, переминаясь с ноги на ногу, долго и преданно смотрела на старого знакомца. Ждала: примет – не примет? И он смотрел на старую женщину, которую помнил еще с тех времен, когда был молодым и нетерпеливым в решении вопросов социалистического бытия, ее, когда она еще довольно молодая «отказница» вот в этом самом помещении мыла полы, скребла тупым ножом столешницу вот этого видавшего виды стола «совещаний», иногда помогая ему в составлении рапортов и других официальных бумаг, что не требовалось определенной секретности.
Грамотная была «чертовка», но ни в какую, в те годы колхозного строительства и годы первых пятилеток, не соглашалась на постоянную секретарскую работу в сельском Совете, ссылаясь на то, что была и остается ссыльной и родственницей расстрелянного троцкиста, врага революционных преобразований. Так и осталась до старости уборщицей нежилых помещений первого руководящего звена Советской власти на селе.
- Так, говоришь, дело у тебя ко мне, Порфирьевна?
Евдокия кивнула, продолжая стоять.
- Тогда проходи, садись рядом. Чего мнешься у двери. Рассказывай, чего у тебя там случилось? Только покороче. У меня еще уйма дел.
И Евдокия рассказала Прохору Гатину все, что хотела и могла рассказать про сына, невестку с внуками и про то положение, в котором она оказалась с внуком Андрюшкой.
- Да…Дела! – Прохор Петрович встал и стал ходить по комнате взад и вперед, закурил, потом, погасив папиросу в пепельнице, снова сел рядом с Евдокией.
- Послушай, Порфирьевна, ты почему внука не отправила с матерью? Это же не порядок в твоем-то положении. Тем более, что на мальца бумага пришла из района. – Прохор Петрович снова встал и прошелся по комнате. – Ее вчера участковый уполномоченный Рябушкин Иван Егорович доставил, оперативный черт, исполнительный.  Бумага тайная, понимать должна. Ладно, скажу так: велено забрать твою сноху с детьми и отправить в район, а там уж что будет, то и будет, не нам решать, а начальству.
- Петрович, но ты же власть у нас. Неужели ничего нельзя сделать? – Евдокия встала перед Прохором на колени и постарела еще больше. Слезы покатились из ее побелевших глаз. Она умоляюще прижала руки к груди.
– Петрович, сходи к участковому Ване Рябушкину, упроси уполномоченного, чтобы бумаге пока ходу не давал, не дай пропасть внуку. – Евдокия упала на пол, зарыдала в голос и, вдруг, спохватилась. Медленно встала, вытерла рукавом кофты слезы и посмотрела на Прохора Петровича.
- Так говоришь, что бумага пришла, чтобы забрать сноху с детьми и отправить в район? – Евдокия вплотную подошла к Прохору Петровичу и тихо засмеялась. – Так отправлять-то некого, они все уехали. Петрович, прошу тебя, айда к уполномоченному. Надо уговорить его, чтобы отписал начальству, что гражданка Булатова с детьми уехала домой еще до поступления распоряжения из района. А там, с Божьей помощью, все и наладится.
- Ох, Порфирьевна, подведешь ты меня под монастырь. Иди домой, за внуком строго последи, а вечером, ладно, сходим к Рябушкину, поговорим. Он парень умный, поймет. Во всяком случае, должен понять. Да иди же ты домой, иди. И хватит кланяться.
Евдокия еще постояла немного, покланялась в благодарность еще разок и вышла из комнаты. А Прохор Петрович сел за стол, медленно откинулся на спинку стула и, закрыв снова единственный глаз, улыбнулся чему-то, что-то пришепетывая сухими губами.

Глава двенадцатая. Сознание.
Андрей Сергеевич.
Небесный Поводырь. Продолжение.
Душа и тело.

- Послушайте, Эн, вы уже успешно прошли вибрационные волны пятого и шестого колец оболочки этой планеты. Осталась последняя – седьмая - «Зеркальная». Но мне показалось, что у вас остались некоторые сомнения о возможностях получения волновых информационных знаний пятого кольца. Постарайтесь их развеять. Поведайте о своих сомнениях и о том, что заставляет вас критически относиться к устоявшейся форме существования нашего мира.
- Даже не знаю с чего начать, Поводырь. В своей земной жизни я мало обращал внимания на разные мелочи, которые сопровождали меня. Был я человеком довольно образованным и даже весьма с научной точки зрения. И никто не мог сбить меня с пути атеистического восприятия окружающего мира. При этом, я был медик, врач, практикующий хирург и в некотором смысле – ученый, так вот, «внутреннее устройство» человека, которого вы называете «биологической конструкцией», я видел со всех сторон и знал совершенно. Всю свою сознательную жизнь имел дело с конкретными физическими телами людей и ни разу, заметьте, ни разу, не то что бы увидеть, но и не мог почувствовать ни ауры «бессмертной души», как полагает религиозное духовенство в лице моего старшего брата, ни энергетических сгустков сознания, покидающих бренное тело, как полагает уже мой научный младший брат…
- А вам, Эн, пока, как и большинству, живущих на планете людей, этого не дано. – Небесный Поводырь резко прервал монолог Андрея Сергеевича. – Только Вершители да избранные энергетические сгустки вроде нас вникают в тайны мироздания.
- Но как же так, Поводырь, я, например, когда мы с братьями встречались, слушал их споры о земном и небесном. Споры интересные и захватывающие, но были для меня не убедительны ни с одной, ни с другой из сторон. И что примечательно, все то, о чем бы не заводился этот «светский» разговор, почти всегда заканчивался спором о душе и теле.
- Опять вы о душе… - Небесный Поводырь замолчал, но пауза в этот раз длилась не долго. – Знаете, Эн, снова не могу вам сказать ничего определенного об этой сущности. Лучше обратитесь к МУЗАРу при случае, а случай представится, уверяю, и он вам поведает о многогранности и многообразии этого предмета. Кстати, у вас на планете среди «биологических конструкций» в ходу такая занимательная поговорка: «Чужая душа – потемки, а своя – полный мрак»! Заметьте, Эн, снова тьма. Значит, это и наша поговорка тоже, хотя и о душе. Хотя должен вам заметить, что некоторые наши избранные из «биологических конструкций» высказывают и такую точку зрения, мол, душа не может быть потемками. Смрадным и гнилым может быть сознание. Что только мысли и образы делают душу низкой. Мол, чем ниже ее энергетика, тем противнее в нее залезать. От этого и «потемки». А потом, с чего бы ей быть открытой книгой? Если душа открытая - и скрывать нечего - читай и наслаждайся, а когда в глаза говорят одно, а делают совсем другое, вот вам и дисбаланс с реальностью, вот вам и чужая душа - потемки. А это, знаете, ересь.
Небесный Поводырь замолчал и Андрею Сергеевичу показалось, что его собеседник усмехнулся, но он тут же продолжил:
- Мы немного отвлеклись от темы. Продолжим. Давайте о теле. Буду краток. Вопрос, знаете, тоже многогранный и многообразный. И так, Эн, тело земной «белковой конструкции» – это индивидуальный центр космической энергии и вселенского разума, при этом следует учесть, что белковая конструкция – вы называете ее человеком - это не только физическое тело, данное вам свыше, - это еще многомерное существо.
Вы, Эн, наверняка слышали, как утверждает ученый мир в лице вашего младшего брата, что у каждого из вас, живущих на планете, кроме физического тела, имеются и другие тела? Чувствую по вашей вибрации, что слышали. Так вот, их называют семью тонкими телами человека, каждая из которых отличается частотой своей вибрации, и чем выше вибрация, тем дальше оно расположено от физической оболочки. При этом, каждое из семи тел белковой конструкции имеет свою форму, структуру, цвет, плотность и место расположения относительно других оболочек.
- Извините, Поводырь, что прерываю вас, но давайте в нашем продвижении по небесному карантину называть человека – человеком, а не какой-то «белковой конструкцией», мне это привычнее и много приятнее.
- Хорошо, будь по-вашему, если привычнее и много приятнее. - И снова Андрею Сергеевичу показалось, что Поводырь усмехнулся. Эта кажущаяся усмешка собеседника несколько расстроила и разозлила Андрея Сергеевича, но он сдержался и перевел разговор на другую тему.
- Вот что бы я хотел уяснить для себя, так это витающую в наших карантинных беседах цифра семь: семь кольцевых поясов планеты, семь тел человека, семь дней недели, семь печатей книги Откровения. И как все это понадобится мне в дальнейшей деятельности?
-  Однозначно ответить на это невозможно, но я попробую.
В огромных вселенских мировых просторах, в любых происходящих процессах и любых явлениях – в каждом из них имеется семь аспектов.  Это – единый вечный Закон Семеричности.
Все древние цивилизации знали об особой значимости числа семь. Вспомните ваши народные поговорки, пословицы, определения: «На седьмом небе», «Семеро одного не ждут», «У семи нянек дитя без глаза», «Семь замков у тайны». «Семь цветов радуги, «семь основных звуков», «семь нот», «семь дней недели», «семь частей растения».
- Извините, Поводырь, вы полагаете, что единый вечный Закон Семеричности есть единственный закон Вселенной?
- Да нет, конечно. Их много. Но этот закон я привел вам в пример обоснования цифры семь, хотя наиболее общим и все вмещающим среди Космических законов есть Закон Единства всего Сущего.
Едина и беспредельна Вселенная, все бесчисленные Миры которой построены из разновидностей Единой Материи, все формы жизни Вселенной, направляемые законом Единства, стремятся к развитию сознания, усовершенствованию, утончению своих чувств и мыслей. А человек есть малая Вселенная – Микрокосмос. Потому ключ к познанию великой Вселенной он носит в себе.
- И поэтому он никак не может разобраться в каком из тел этот ключ находится? – Андрею Сергеевичу стало даже весело от своего вопроса. «Это, мол, в пику тебе, Поводырь, за неуместные усмешки в мой адрес»! – Мелькнуло в его сознании.
- Совсем нет. Все семь тел человека – это единое целое. Их невозможно разделить. И виртуальный ключ к познанию не только великой Вселенной, но и других не менее значимых величин, человек не может найти потому, что ищет этот ключ только в одном физическом теле, а их, кроме него есть еще шесть.
Вот к примеру, вы, Эн, бывший медик, хирург, врач, сознайтесь, не умели лечить тонкие тела, а занимались только проблемами физического, но от этого, остальные шесть тел не освобождались от болезненных проблем, потому что причины заболеваний лежат, как раз, в других тонких телах, без излечения которых невозможно до конца избавиться от болезней.
О физическом теле рассказывать вам, Эн, бессмысленно. Вы о нем знаете все досконально, а может и более того.
А вот далее – эфирное тело, без которого физическое работать не может и не будет, потому что в эфирном теле находятся те энергетические каналы, которые снабжают энергией жизненные органы, системы и клетки человека. Эфирное тело - это та информация, которая заложена в макромолекуле Дезоксирибонуклеиновой кислоты; это тот энергетический каркас, на котором делятся клетки, образуя все органы и системы обеспечения процесса жизнедеятельности человека.               
Человек должен всегда прислушиваться к своему эфирному телу, чтобы получать подсказки о том, как правильно действовать в том или ином направлении. Просто надо быть более внимательным к знакам, которые будут рядом с человеком, как ответ на его запросы во Вселенную, потому что частота вибрации эфирного тела очень низкая.
  Третье тело – это астральное, можно сказать, эмоциональное, в котором протекает процесс желаний и эмоций. Частота его вибраций так высока, что оно всегда невидимо для физических органов зрения человека. Но стоит заметить, что иногда во время сна астральное тело выходит из физического и начинает путешествовать в пространстве. И если уметь управлять своими снами, то можно предвидеть прошлые и грядущие события. Жаль, что вы, Эн, тогда еще не обладали возможностями пользоваться этой способностью.
- А разве сейчас обладаю? – Андрей Сергеевич даже вздрогнул от такой неожиданной информации.
- А вы, Эн, разве не помните, как воспользовались этой способностью на единой ординате времени и пространства?
-  Да, да, помню, конечно. Извините, что дальше?
- Далее идет четвертое ментальное тело. Оно планирует разумную структуру поведения. В состоянии глубокого сна, без сновидений, ментальное тело отделяется от физического. Кстати, эти четыре тела человека не являются составными частями Вечного Сознания, они временны. И об этом аспекте, а также об описаниях действий оставшихся тел, вы узнаете у МУЗАРа. Это я и предлагал ранее.
- Согласен, Поводырь, полностью согласен, но сейчас мне хочется, чтобы вы помогли снова воспользоваться единой ординатой, чтобы узнать, почему тогда меня бросили в деревне у бабушки Дуни мои мама и брат Саша. И откуда появился младший брат Аркадий.
- Они не рассказывали вам об этом?
- Никогда!
- Тогда, прошу на единую Вселенскую ординату. Смелее!

Глава тринадцатая. Бытие.
Серафима Петровна. Продолжение.
Лето, июль, 195… год. Возвращение домой.
«АЛЖИР».

Еще до того, как рано утром, вернувшись с вокзала, Серафима Петровна вставила ключ в дверную замочную скважину своей квартиры, и, открыв ее, вместе с сыном ввалилась в темную прихожую и включила свет, весьма бдительный сосед – ответственный квартиросъемщик и попутно негласный соглядатай местного домоуправления звонил в соответствующее учреждение с уведомлением о прибытие по месту жительства разыскиваемой гражданки Булатовой.
За ними приехали быстро. Ждали долго, пока заспанная Серафима Петровна медленно открывала дверь. Проснувшийся Саша с испугом в глазах, стоял рядом с матерью и, заикаясь от волнения, спрашивал: «Мама, кто это? Кто это?»
В квартиру вошли двое в штатском, предъявив соответствующие удостоверения, дежурный сержант районного отделения МВД, бдительный сосед и, поднятая с теплой постели начальственным звонком телефона, заспанная инспектор районного отдела народного образования. Обыск в квартире был коротким и грубым. Задержанным разрешили одеться, взять с собой необходимые документы, и вся эта разношерстная группа вышла из квартиры на лестничную площадку. Милиционер опечатал дверь квартиры продолговатым листочком бумаги, приготовленным заранее, и все вышли во двор, где стояли две «Эмки»: одна на Литейный проспект, другая – в районное отделение милиции. Сыну с матерью не дали даже проститься.
В последние дни октября на севере Казахстана были особенно морозными и малоснежными. Ветра задували со всех сторон, особенно со степных песчаников Карагды и с терриконов угольных шахт Карагандинского угольного бассейна.  Вот в эти самые октябрьские дни уходящего года Серафима Петровна, как была одета по-летнему, еще там в Ленинграде, так и отправилась долгими пересылками в исправительно-трудовой лагерь Р-17 – Акмолинский лагерь жен изменников Родины, в простонародье – АЛЖИР. Этот этап был последний, трудный и драматичный, в дороге Серафима Петровна чуть не потеряла ребенка, но все обошлось. Женщина она была еще крепкая и терпеливая.
На место приехали под вечер. Из редких вагонов состава на станции выгрузились довольно быстро, без суеты и сутолоки. Скомандовали построение, прошла перекличка и проверка. После нее, окруженная охраной, малочисленная женская колонна двинулась по мерзлому тракту в сторону лагеря. Шли медленно и трудно, еле передвигая ноги, и останавливались коротко, чтобы растереть редким снегом, замерзающие лица и руки. Перед воротами лагеря снова перекличка с проверкой и вот он лагерь - зона, огороженная стеной колючей проволоки, рядами саманных бараков, с дымящими печными трубами, вышками с охраной и лаем сторожевых собак. Снова перекличка и распределение по баракам.
Серафима Петровна и еще несколько женщин вошли в свой барак. Тусклый свет лампы осветил ряды двухъярусных нар, застеленных камышовыми тюфяками, печку, в которой горел все тот же камыш, и редкие женские тени в глубине барака. Одна из теней, рослая женщина, с недокуренной папиросой, и зажженным фонарем в руке, вышла навстречу.
- Товарищи, я староста барака, зовут – Сария. Занимайте места на нарах, кто моложе и покрепче – на верх, а другие на вниз. Вещи кладите под нары или под головы. Располагайтесь быстрее. Завтра рано вставать.
Женщины засуетились, договариваясь кто и где будет спать, стали занимать места на нарах. Серафима Петровна разместилась на нижнем ярусе, положив свой мешок в изголовье, и, поддерживая рукой уже большой живот, села рядом на жесткий камышовый тюфяк. Заплакала.
После долгого и тяжелого пути на этапе все тело ныло от боли. Хотелось лечь, вытянув ноги, закрыть глаза и забыться, но спокойствие не приходило. Тело продолжало ныть и болеть. Ей уже казалось, что вот-вот начнутся роды и это ее пугало.
Неожиданно к плачущей женщине подошла староста Сария, наклонилась к ней и при свете фонаря внимательно всмотрелась в Серафиму Петровну.
- Э, матушка, да ты, погляжу, беременна. И довольно серьезно. Сколько?
- Чего сколько? – Серафима Петровна вытерла рукавом слезы и подняла на старосту заплаканные глаза. - А-а… Поняла. Восемь месяцев с хвостиком. Скоро уж родить.
- Ну, до этого «скоро» еще семь верст до небес и все лесом. Да и родить – не годить! – Староста хохотнула коротко и еще раз внимательно посмотрела в лицо Серафимы Петровны. - Ладно, давай ложись спать. Завтра договорим и подумаем, как и что.
Серафима Петровна легла в чем была и провалилась в состоянии глубокого сна, когда для нее ее тело стало таким легким, что она не почувствовала своего веса. Она лишь почувствовала странное облегчение от ужаса и кошмара прожитых последних месяцев. Больше ничего. И только после пронзительного окрика «Подъем! Выходи на построение!», Серафима Петровна очнулась и снова обрела реальность. Уже утро, надо вставать, но встать она уже не смогла. Попробовала, но тут же свалилась с нар. Ноги не слушались, опухли, держать даже худое беременное тело уже не могли. Кое-как, со стоном она залезла снова на нары, задыхаясь попросила соседку позвать Сарию. Староста пришла, наклонилась над Серафимой Петровной.
- Господи, что тут у вас? Да ты вся синюшная. Так и ребенка можешь потерять, и сама окочуриться. Чего вчера не сказала, что худо тебе? – Она позвала двух женщин и велела отнести беспомощную под охраной конвоира в «санблок». Отнесли. В коридоре санитарного блока врач, бывшая заключенная, а ныне оставленная на поселении, старая и тертая не одним годом срока, женщина быстро осмотрела Серафиму Петровну, пощупала пульс и велела санитарке снять с больной все тряпье, помыть, переодеть в чистое и отвести в палату «больнички».
Поздно вечером к ней пришли староста Сария и врач.
- Ну, как ты тут? – Сария присела рядом с кроватью на табурет.
- Ничего. Живая, видишь?
- Вижу, что живая. Молодец, держишься. Рожать собираешься?
- Собираюсь, – Серафима Петровна благодарно посмотрела на Сарию и врача, – уже чувствую, что скоро. Спасибо вам.
- Да будет тебе. Вот Рахиль Семеновна здесь главная, и слушать только ее. Она скажет точно - когда. – Сария встала и что-то шепнула врачу на ухо. Та кивнула и вышла. Через минуту снова вошла и, положив на тумбочку больной три небольших белых камешка, вышла снова.
- Что это за камни? – Серафима Петровна с удивлением посмотрела на Сарию. Та улыбнулась и один камешек положила больной на ладонь.
- Это белый «курт», высушенный соленый творог. Его делают казашки из соседнего села из молока, высушивают до твердости и велят своим ребятишкам кидать через колючую проволоку в заключенных женщин. Солдаты охраны думают, что казахская детвора ненавидит преступников и бросает в них камни, поэтому и не запрещают. А «курт» - продукт очень полезный, но передавать его, как и другие продукты в зону, запрещено. Возьми, попробуй. Он вкусный, как леденец. Тебе надо его съесть.
И действительно, Серафима Петровна положила белый камешек в рот и почувствовала приятный вкус соленого молока. Она сгрызла все три камня и ей показалось, что она только что съела большую чашку вкусного творога. Она с благодарностью посмотрела на Сарию.
- Ты лучше потом поблагодари Рахиль Семеновну, а мне уже пора. Кстати, ты из Ленинградского этапа? И тебя зовут Серафима?
- Да. Но откуда вы знаете? – Серафима Петровна от удивления открыла рот.
- От верблюда! – Засмеялась Сария. – Я тебя помню, то есть, еще вчера вспомнила. Когда-то ты такая дама была в цветном самаркандском крепдешине ленинградского покроя. Как тут забудешь… – Она встала и пожала больной руку. – Выздоравливай быстрее, после расскажу.
- А как тебя звать? Ты даже не сказала своего имени? – Серафима Петровна от волнения сразу и не поняла, что перешла на «ты». – Ой, извините меня, - покраснев, прошептала Серафима Петровна.
- Да будет тебе. На «ты»! И здесь только на «ты». Все верно. А зовут меня Сария Борисовна Бонч.
- Красивое имя, Са-ри-я-я! – Протянула на распев Серафима Петровна -  Никогда не слышала раньше. А по-простому выходит Сара?
- Выходит, конечно, – Сария усмехнулась и закурила, - но так меня зовут здесь только два человека – Рахиль Семеновна и Валерьян Валерьянович. Можешь и ты, разрешаю.
- Нет, мне нравится Са-ри-я-я!   
Следующим вечером староста в «больничку» пришла снова. Серафима Петровна уже встала и ходила по палате. Она искренне обрадовалась ее приходу.
- Сария Борисовна, скажите, мне уже нужно на работы выходить?
- Какие работы, ты живот еле носишь – это, во-первых, во – вторых, мы договорились на «ты», а в остальном будем полагаться на Рахиль Семеновну. Сегодня она переговорит с Валерьян Валерьяновичем и все уладит. Кстати, ты же медик, как я помню, вот и потрудишься здесь на благородной ниве.
- Да какой из меня сейчас врач. Со мной еще мороки не оберешься. И рожать скоро.
- Вот и будем полагаться на Рахиль Семеновну. А сейчас собирайся и в барак. Ночевать здоровым заключенным здесь не положено, можно только поселенке и дежурной сестре. Вероятно, с завтрашнего дня ты и будешь этой самой сестрой. Пошли. Мальчик с ружьем уже давно ждет в предбаннике.
Они вышли из больничного блока и под охраной конвоира прошли в свой барак, где, как и прежде тускло светила лампочка, топилась камышом ночная печка и уставшие от работы «алжирки» ждали старосту, перекличку и команды - «Отбой!».
Минут через двадцать, Сария, доложив рапортичкой начальству итоги рабочего дня заключенных своего барака, пришла к Серафиме Петровне. Они сидели на камышовом матрасе нар и тихо перешептывались.
- Сария Борисовна, так откуда ты меня знаешь? Я тебя совершенно не помню. – Серафима Петровна говорила тихо, почти одними губами, не потому, что нужно было говорить шепотом, не мешая спать другим, а потому, что достаточных сил у нее еще не было, даже после белых камешков «курта».
- Да все очень просто, Сима. И перестань меня звать по отчеству. – Сария закурила и испытующе посмотрела на собеседницу. – Ты помнишь ноябрь сорок седьмого? Празднование тридцатой годовщины Октября?  Это был первый послевоенный юбилей. День выдался мрачный, туманный и пасмурный. По Дворцовой идет торжественная демонстрация. На трибуне ленинградские вожди и их клевреты. И мой среди них… И твой, наверное, был из их числа.
- Вспомнила! – Серафима Петровна, словно очнувшись, слабо вскрикнула. – Вспомнила, мы с Сережей тоже были на этой демонстрации. Тучи нависли над нами, вот-вот дождь хлынет, а нам было радостно и весело.
  - Да, тучи тогда точно нависли и над демонстрантами, и над трибуной в прямом и переносном смысле, но я не об этом. Вечером было торжественное заседание и банкет в честь юбилея. Вот там я тебя с твоим Сережей и увидела в том платьице среднеазиатских расцветок.
- Точно! Я его из Самарканда привезла в сорок четвертом и одевала всего раза два. Какой был вечер, какие были танцы, как было хорошо. – Серафима Петровна откинулась на изголовье лежанки и прикрыла глаза.
- Танцы, конечно, танцы… А, ведь, нас в тот вечер и познакомили, вспомни. Мой на тебя тогда еще глаз положил, еле увела домой. Но через два года его расстреляли, а меня сюда. И не только меня одну.
- Сария, - Серафима Петровна, облокотившись на лежанку, с испугом посмотрела на старосту, – ты думаешь, что и Сережу расстреляли?
- А ты почему здесь, а не на лавочке на Петроградской? Ладно, хватит об этом. Расскажи лучше кого ждешь, мальчика или девочку?
- Мальчика! – Серафима Петровна снова откинулась на матрас лежанки, закрыв глаза, и заложив руки за голову. - Мальчика! И назову его Аркашкой. У меня оба сына на «А» - Александр, Андрей и вот будет Аркадий.
- Ну хорошо, если так. Спи, давай. Завтра рано вставать. И тебе, если Рахиль Семеновна договорится с Валерьян Валерьяновичем, надо с раннего утра быть в больничном бараке.
- А кто он такой всесильный? – Спросила Серафима Петровна.
- Да тише ты, - Сария нагнулась к лежащей, - начальник лагеря Баринов. Помалкивай об этом. Он давно уже здесь служит и за эти годы многих простых и знаменитых женщин спас. Кстати, не без его участия в лагере была организована больница и детский сад, так что родишь мальчика и до трех лет твой сынок будет при тебе.
- А потом что с ним будет? - Испуганно спросила Серафима Петровна.
  - Как что? Потом детский дом. – Сария замолчала, увидев, как она испугалась. - Да не переживай ты раньше времени, сперва разродись, а после бойся. Давай, спи, завтра день будет тяжелым, хотя легких тут никогда не бывает, но мы все выдержим. – Сария ободряюще пожала руку Серафимы Петровны встала и пошла на свое место.
А Серафима Петровна еще долго лежала так с закрытыми глазами и беззвучно плакала. Потом успокоилась, поднялась и медленно пошла на мерцающий огонек горевшего фитиля лампы у нар старосты барака.
- Что-то мне не по себе сегодня, - Серафима Петровна присела на тюфяк рядом с Сарией, - какое-то нехорошее предчувствие у меня. Извини, но я должна рассказать тебе о детях. О моих детях, оставленных там в той жизни, и о которых я сегодня ничего не знаю.

Глава четырнадцатая. Сознание.
Андрей Сергеевич.
Небесный Поводырь. Продолжение.
Душа и тело.

- А дальше? Что было дальше? – Андрей Сергеевич умоляюще бросил свой вопрос в черную пустоту. Пауза длилась долго.
- Послушайте, Эн, вы никогда не задумывались над тем, почему у вашего младшего брата двойная фамилия Бонч-Булатов?
- Нет, конечно. Мне думается, что в творческой среде ученых и деятелей искусства возможны двойные фамилии для более яркого определения индивидуальности, а может и личного тщеславия, кто знает. Так что я никогда не пытался узнать у брата в чем секрет и тайна его двойной фамилии. Тем более, что встретились мы уже будучи взрослыми людьми и вполне состоявшимися.
- А сейчас-то зачем вы хотите узнать о прошлой судьбе ваших родных? – Андрею Сергеевичу снова показалось, что Небесный Поводырь усмехнулся. Но он снова сдержался.
- Я и сам не могу понять, - зачем? Но, видимо, мое сознание взбунтовалось из-за неполной информированности увиденного на единой ординате.
- Вы полагаете? – Небесный Поводырь замолчал на какое-то время и продолжил, - видите ли, Эн, в самом деле вы сами и есть сознание, и взбунтоваться у вас может только чувство собственного эгоизма, которое присуще только белковых биологическим конструкциям, извините, людям. Поэтому, это виртуальное чувство мешает вам, извините, сознанию, понять пока то, что дано здесь каждому избранному.
- Но я же один раз на единой ординате тайком попытался даже встретиться с собой и даже поговорить. Какое тут виртуальное чувство собственного эгоизма? Это простое человеческое чувство – любопытство.  – Андрей Сергеевич испытал даже чувство гордости за себя.
- А я знаю. Помню ваши ночные безответственные волновые вибрации и конечный их результат с маленьким мальчиком. Невозможно соединить быстротекущие виртуальные воспоминания с реалиями вселенского сознания. Нам не дано изменять по личной прихоти те или иные события земного бытия, хотя, иногда, можем подсказывать те или иные опасения и предположения.
Снова возникла непродолжительная пауза, и Андрей Сергеевич не успел вставить в монолог Поводыря ни одного слова, как тот продолжил.
- Мы снова отвлеклись. Помните, я обещал, что МУЗАР поведает вам о многогранности и многообразии такого предмета, как оставшиеся тела белковой конструкции, то есть, человека. Он, конечно, поведал, но не вам, а мне. А уж я попытаюсь пересказать это вам настолько, насколько сумею донести его смысл. Так вот, как я ранее уже вам говорил, что четыре тела человека не являются составными частями вечного Сознания, они временны, а пятое, шестое и седьмое тела – они постоянные его части.
- Кого это его? – Попытался съязвить Андрей Сергеевич.
- Вечного Сознания, конечно же, – Небесный Поводырь усмехнулся, - будьте внимательнее, Эн, это необходимо четко себе представлять и учитывать в дальнейшей вашей работе.
Так вот, к пятому телу постоянства относится тело абстрактного мышления. Тонкое энергетическое тело, которое концентрирует в себе неосознанные процессы. Следующее, шестое тело, получило название тело духовного разума. Именно на уровне этого тела белковая конструкция, то есть, человек способен испытывать самые высокие чувства, как духовный экстаз, переживаемый при медитации или молитве. Седьмое тело представляет собой частицу ЛЕТАДЗОСа, которая заключена в теле духовного разума, являясь «надсознанием», дающим человеку возможность прозрения, наделяющее его интуицией. Седьмое и шестое тела образуют вечную духовную единицу, одинаковую у всех людей, являющейся основой души каждого человека.
- Послушайте, Поводырь, так об этом я уже вам говорил, предполагая, что эта самая частица и есть надсознание, то есть, «душа белковой биологической конструкции», человека, а не какая – то бессознательная сущность. – Андрей Сергеевич готов был прыгать от радости своего предположения, было бы чем, но он скромно об этом умолчал.
- Ну, вот, видите, Эн, вы уже разобрались в тонкостях вселенского мироздания. – Небесный Поводырь усмехнулся снова, но развивать свою мысль дальше не стал. – И кстати, мы так и не выяснили почему у вашего младшего брата сдвоенная фамилия, и еще мы непростительно забыли о вашем старшем брате. Это уже никуда не годится! – На этот раз Небесный Поводырь сказал это вполне серьезно.

Глава пятнадцатая. Бытие.
Серафима Петровна.
Аркадий. Продолжение.

  После ноябрьских праздников, которых в лагере для заключенных просто не существовало, Серафиме Петровне стало совсем тяжело. Родовые схватки не начинались, хотя уже пришла пора рожать и даже уже прошла. С Сарией она встречалась почти каждый день, но иногда в больницу поступало много пациентов то с простудой, то с травмами, Серафиме Петровне приходилось и после работы оставаться на дежурстве всю ночь. Конечно, Рахиль Семеновна пристально следила за своей подопечной, всегда была на подхвате сама или просила санитарку - казашку вольнонаемную помогать, но не всегда получалось проследить что и как с Серафимой Петровной. А в эту ночь ей стало совсем плохо. Позвали Сарию, и она быстро пришла.
- Господи! - Натужно шептала больная, - Богородица, Матерь Божья, дай силы разродиться. Помоги и сохрани сына моего, как ты своего.
Серафима Петровна никогда до этого не взывала к силам небесным, а тут вдруг вспомнила и Спасителя, и Богородицу. Протянула к ним руки свои о спасении чадо своего с мольбой о прощении за грехи свои вольные и не вольные, которых она за собой и не чувствовала. На короткое время ей стало лучше.
- Ну, девонька, тужься, тужься! Давай, родная, вон уже и головка появляется. Ну, еще напрягись. – Рахиль Семеновна по своему опыту знала, что говорить и что делать. Мучения роженицы продолжались еще около получаса, и она разрешилась. Рахиль Семеновна подхватила ребенка, быстро перерезала пуповину, потом, схватив одной рукой за ноги и, подняв над собой, тихонько встряхнув тельце, шлепнула ладонью по розовой попке. Ребенок судорожно вздохнул и закричал.
- Живой! Смотри, Сара, какой славный у нас карапуз получился. – Рахиль Семеновна обтерла малыша теплой простынкой, обработала ему пупок, как полагается, и, снова завернув в простынку, положила его на грудь Серафимы Петровны. Та только и смогла, что одними глазами спросить: «Кто?». И услыхав, что мальчик, радостно выдохнула: «Аркашенька!». И потеряла сознание. Все вокруг нее засуетились, но она быстро пришла в себя и уже только одними губами шептала: «Сынок, Аркаша». Через три дня Серафима Петровна умерла от заражения крови, так и не успев насладиться третьим материнством. «Инфекцию, видимо, занесли, будь оно все проклято!». - Горько констатировала Рахиль Семеновна свою оплошность. И только Сария молчала, и думала о том, что же дальше делать с новорожденным. И надумала.
Обговорив с Валерьян Валерьяновичем все перипетии событий последней недели, она решила его просто усыновить. И это ей разрешили. В барак малюток в «мамкин дом», ребенка с временной лагерной метрикой, Сария отнесла сама, зарегистрировав в амбарной книге нового жителя «АЛЖИРА» Аркадия Сергеевича Бонч-Булатова. Решение это она приняла вполне обдуманно, понимая, что через три года его обязательно отберут у нее и отправят в какой-нибудь детский дом, в котором она обязательно найдет своего названного сына, но только потом после отбытия своего срока заключения.
Еще Сария думала о том последнем разговоре с Серафимой Петровной в бараке ночью, коротком разговоре о ее детях. Она помнила все, о чем тогда сбивчиво пыталась рассказывать Серафима Петровна. Она пришла в ту ночь к ней на огонек, горящего фитиля старой лампы, чтобы продолжить разговор, так неудачно прервавшийся из-за ее страхов за судьбу еще не родившегося сына. Но Сария поняла сразу, что, именно сейчас, не этот ребенок, а ее дети Саша и Андрюша занимали все мысли.
Тогда ночью Серафима Петровна присела на тюфяк рядом с Сарией и сказала: «Что-то мне не по себе сегодня, какое-то нехорошее предчувствие у меня. Извини, но я должна рассказать тебе о детях. О моих детях, оставленных там в той прошлой жизни, и о которых я сегодня ничего не знаю. С маленьким Андрюшей проще, он остался с бабушкой Евдокией Порфирьевной. Это там в Сибири, в селе Чертова Гать, не помню какого района. А вот Саша… Он уже большой и все понимает. Нас арестовали вместе, а вот увезли в разных машинах, даже не дали проститься. Что с ним случилось, представить не могу, но думаю, что он сейчас в каком-нибудь детском доме. Может, в Ленинграде, а, может, еще где. Я тебя сейчас об одном прошу, если что-то со мной случится, найди моих мальчиков. Я тебя умоляю! Когда-нибудь же закончится твой лагерный срок, и ты будешь свободна. Найди!».
Сария, ругая Серафиму Петровну за упадничество и малодушие, конечно, клятвенно обещала, а что еще тогда было нужно сказать. И вот сейчас, когда все случилось, все мысли Сарии были только об одном: как выжить самой и маленькому человечку по имени Аркадий.

Глава шестнадцатая. Бытие.
Александр. Продолжение.

Саша стоял у легковой машины и смотрел, как его маму сажают в другую, как она умоляюще что-то говорит строгому мужчине в шляпе, показывая рукой на сына. При этом, Саша никак не мог понять, почему их арестовали и увозят куда-то, почему не дали взять с собой личные вещи. Значит, это все не на долго? Значит, все скоро выяснится и их с мамой отпустят?
Нет, не отпустят. Он понял это сразу же после того, как эта странная женщина из РОНО сказала милиционеру, что нужно в отделении милиции скорее оформить на мальчика документы для перевода его в «детприемник», где пройдут все полагающиеся процедуры для отправки ребенка в детский дом.
Машина с Сашиной мамой уже уехала, а сержант – водитель милицейской легковушки все никак не мог завести мотор. Он вышел из машины, открыл капот и, наклонившись во внутрь, стал что-то делать. И вдруг, откуда ни возьмись, мелькнула чья-то тень в черной хламиде, резко открыла дверцу машины и, выдернув за руку мальчика из машины, крикнула: «Бежим!». И они побежали проходным двором в сторону дома с аркой. Женщина из РОНО истерично заголосила, а сержант с испугу или растерянности резко дернулся и уронил себе на руки крышку капота. От боли и непонимания того, что же произошло, он только и смог что - засвистеть в милицейский свисток. Догонять беглецов для него уже не было никакого смысла.
Беглецы забежали за арку во двор дома, остановились на короткое время передохнуть.
- Георгий? – Саша едва не задохнулся от быстрого бега, но быстро сообразил кто перед ним, узнав своего спасителя. -  Жора-батончик! Как вы тут оказались?
- Батончик, батончик, Саша! – Монах стряхнул с лица капли пота. – Все. Времени нет. Бежим, я знаю куда.
  Они снова рванули вперед через проходной двор на соседнюю улицу, пересекли ее и выбежали на площадь Нахимсона, затем через Кузнечный переулок добежали до Лиговского.   
- Куда мы бежим, Георгий? – Саша остановился отдышаться, посмотрел на монаха. Тот тяжело дышал и все время оглядывался по сторонам.
- В Лавру!
- Куда? – Саша никак не ожидал такого ответа.
- В Свято-Троицкую Александро-Невскую лавру! – Отчетливо и многозначительно произнес монах. – Там мои друзья. Они нам помогут. Пошли, погони за нами не чувствую.
- Я туда не могу пойти. – Саша с твердой решимостью посмотрел на своего спасителя.
- Это почему же? – Усмехнулся монах.
- Мне нельзя, я же пионер!
- Да теперь туда всем можно, даже партийным. Теперь нет там ни попов, ни монахов, всех вывели, как тараканов. – Монах снова усмехнулся и похлопал в знак одобрения мальчика по плечу.
- А кто же там теперь?
- Я же сказал тебе, мои друзья по старому ремеслу, но ты не бойся их, они мужики честные. Давай руку, пошли!
И они пошли по Лиговскому проспекту в сторону Невского и дальше прямо до самой лавры. Осторожно прошли через ворота под аркой и свернули на Лазаревское кладбище. Григорий провел Сашу мимо дорогих и величественных усыпальниц в глубь кладбища ближе к забору.  У одного старого памятника они остановились.
- Саша, ты побудь здесь, никого не бойся, можешь даже прикорнуть, а мне надо сходить на разведку. Я не долго. – Монах помог мальчику спрятаться, посмотрел на то, как он устроился и ушел. Когда вернется Григорий, куда потом они пойдут и к кому – Сашу уже не интересовало. Он действительно прикорнул возле гранита и уснул сном праведника.
  Уже вечерело, когда вернулся Григорий. Он подергал спящего за плечо, разбудил и они пошли мимо Троицкого собора к старым домам в глубине парка, где располагались общежитие работников городской станции переливания крови, ремонтных мастерских и других госучреждений числом до семнадцати.
В комнате, куда Григорий привел Сашу, было трое мужчин. Они сидели за столом и ужинали. Старший, а это было видно по всему, что именно он «старший» поднялся навстречу вошедшим, пригласил за стол отведать хлеб-соль. Сели, отведали.
Саша отогрелся душой и телом, наелся быстро нехитрой снедью, что была на столе и задремал. Его отвели в небольшой закуток вроде чуланчика, положили на лежанку из добротного дерева и укрыли одеяльцем. И уже сквозь дрему и сон он слышал приглушенные разговоры Григория с хозяевами комнаты о каких-то делах на станции «Ленинград-сортировочная» и о их поездке в обитель Старо-Печерского мужского монастыря.
И действительно, через три дня монах и Саша уже ехали в старом железнодорожном общем вагоне поезда «Ленинград-Пермь», чтобы потом пересесть на другие поезда северного направления, а после еще добираться на попутном транспорте, чтобы в конечном итоге остановиться у стен заветного монастыря и постучать кованным кольцом в дубовые его ворота.
Так Саша попал в религиозную монашескую общину, которую принял, как должное и предопределенное. Через пять лет инок Александр, приняв монашеский постриг с именем Павел, по настоянию игумена Феофила, настоятеля мужского монастыря был направлен в духовную семинарию для первоначального церковного образования. В последствие, проявив в учебе невероятные способности и упорство, по окончании семинарии выдержал конкурс в закрытое конфессиональное учебное заведение, дающее высшее духовное образование, для служения Православной Церкви в виде пастырской, преподавательской и научно-богословской деятельности.
С родными братьями Андреем и Аркадием он встретится только через тридцать лет, благодаря телеведущей Валентине Леонтьевой и многолетним стараниям Сарии Борисовны Бонч, которая все эти годы неутомимо вела их поиски.



Глава семнадцатая. Сознание.
Андрей Сергеевич.
Небесный Поводырь. Продолжение.
Зеркальный мир.

Яркий свет ударил во всю глубину сознания Андрея Сергеевича. После продолжительного тягучего мрака и бесконечной тьмы пространства, в котором он находился в течение продолжающегося карантина, весь этот свет без оттенков и цветовых фантазий вызвал в нем ощущение законченности его виртуальной жизни.
- Это конец моим мытарствам? – Андрей Сергеевич бросил этот вопрос в слепящее яркое пространство.
- Да нет, что вы, - уклончиво ответил Небесный Поводырь, - это последнее зеркальное кольцо, а вернее, зеркальный мир вашего сознания, очищающий его от скверны и всевозможных иллюзий, в работе сопровождения блуждающих и летящих энергетических сознаний погибших белковых конструкций в контуры небесных хранилищ.
- Так значит, моя работа, как и ваша, основана на том, чтобы сопровождать вибрации людских сознаний в рай или ад? – Андрей Сергеевич вспомнил нелицеприятные споры с отцом Павлом о канонических церковных постулатах.
- Не совсем так, - Небесный Поводырь замолчал, обдумывая, как бы проще объяснить то, что не укладывается в представлениях людей о многогранности движения вселенского сознания, - я бы осветил этот вопрос немного по-другому. Мы не сопровождаем, как вы выразились, вибрации людских сознаний в «ад» или в «рай». Во-первых, мы ловцы людских сознаний, покинувших свое последнее бренное тело, и, в то же время, поводыри этих энергий в соответствующие небесные хранилища, согласно их классификаций для определения их статуса принадлежности к тому или иному необходимому классу и дальнейшего прохождения обязательного карантина и решения Совета Мироздания. Во-вторых, понятий «ад», «рай» здесь в этом мире не существует. Они плоды ваших исторических заблуждений, хотя должен заметить, что иногда жизнь иной белковой конструкции на планете может быть сравнима не только с «адом», но и чем-то многим хуже. И «рай», в ваших представлениях, это место вечного блаженства с максимальной близостью к источнику высшей справедливости. А здесь это невозможно. Вам понятны мои рассуждения, Эн?
- Совершенно понятны, извините. – Андрею Сергеевичу стало стыдно за свой неуместный ребяческий вопрос.
- Хорошо. Продолжаю. Ранее я уже рассказывал вам, Эн, о трех составных частях вселенского сознания, которые ЛЕТАДЗОС вкладывает в мозг рожденной белковой конструкции – это сознание, подсознание и надсознание. О «сознание» вы, Эн, уже имеете представление и о «подсознание» тоже, как о единой программе деятельности белковой конструкции, а вот о «надсознание» не совсем. Она представляется нами, как бессознательная сущность другого измерения, но в то же время, она является основным накопителем духовной роста этой белковой конструкции, извините, человека и делится на несколько классов этого роста.
- Вот это деление на классы, Поводырь, прошу разъяснить подробнее, но не так заумно, как у вас случается, а проще.
- Пожалуйста, я даже не обиделся на «заумно». Но в интонации Небесного Поводыря Андрей Сергеевич уловил нотки обиды, и он извинился.
- Спасибо. Я продолжаю. – Небесный Поводырь сделал необходимую паузу и продолжил, - механизм эволюции надсознания человека очень прост: к первому классу этой составной части относятся люди с умственным развитием в зачаточном состоянии. Рождаются они в полуцивилизованных обществах. Второй класс надсознания у людей ограниченного кругозора, их интересы не выходят за рамки семьи, национальности и другой низкой духовной жизни. Кстати, у большинства человечества преобладают эти два класса надсознания. А вот третий класс уже у людей, стремящихся постичь возвышенное, с умственным развитием, позволяющим осознать единство человечества.  Люди с четвертым классом надсознания уже осознают свое место во Вселенной и достигают космического сознания. И люди, достигшие высокого развития надсознания, обладая огромными способностями и возможностями, помогают уже не только отдельным группам людей, но и всему человечеству.
- Выходит, что, таким образом, духовное развитие каждого человека определено волей ЛЕТАДЗОСа, которого поминать в суе вы всегда мне не рекомендовали, хотя… – Андрей Сергеевич попытался вступить в полемику с Небесным Поводырем, но тот перебил его на полуслове.
- Выходит, что так. Но я и сейчас вам это не рекомендую. Просто хочу завершить свою мысль, что скорость духовной эволюции надсознания зависит от степени прилагаемых усилий самого человека, его самосовершенствования.  Небесный Поводырь удовлетворенно замолчал и Андрею Сергеевичу показалось, что он не случайно перебил его суждение о воле ЛЕТАДЗОСа, а сделал это преднамеренно, чтобы перейти к основной теме зеркального кольца.
- Эн, представьте себе, что вы находитесь перед огромным зеркалом, в котором видите свое отражение. Представили? Ну, конечно же, вы увидели отражение того, что в этот момент вы из себя представляете. Но ведь это уже не вы, а кто-то другой, ваш двойник из иного мира, другой параллельной вселенной. Помните, я рассказывал вам о «мыльных пузырях» - мультивселенных, рождающихся в галактических спиралях и звездных системах.  Проверим это на практике, тем боле, что находимся мы в настоящее время в зеркальном мире. Видите, сколько вокруг зеркал и в каждом наши отражения, но не каждое зеркало может при определенных условиях быть порталом в иные миры, в другие вселенные.
Небесный поводырь стал подробно объяснять Андрею Сергеевичу природу образования седьмого кольца в пространстве зеркального мира. И вдруг неожиданно он переключился совершенно на другую тему.
- Да, вот еще что: вопрос определения зеркального портала перемещения в пространстве и времени решает Совет Мироздания, о котором, Эн, я рассказывал ранее. Кстати, вам тоже уже назначено быть перед Советом для утверждения в должности «Небесного Поводыря». Держитесь уверенно, знания, которые вы получили, помогут найти верные ходы в ответах на каверзные вопросы, особенно СОАХа. Будьте предельно осторожны и внимательны. Рекомендую вам обратить внимание МУЗАРа и ЦЕРОВТа на незаслуженное изгнание из Совета, побежденного АДОРИРПа, что вредит развитию Вселенского Сознания.
- Послушайте, Поводырь, а почему вы не идете вместе со мной, вы же мой куратор. И при чем здесь я и АДОРИРП? Полагаю, что обращение в Совет Мироздания по защите этого изгнанника - прерогатива ветеранов небесной службы и братства небесных поводырей.
- Нет, Эн, на последнем этапе карантина так поступают со всеми новичками. Так было со мной и со всеми, кто вступает на путь служения Вселенскому Сознанию.
    - Поводырь, вы это серьезно?
  Андрей Сергеевич растерялся и испугался. Он вдруг понял, что все происходящее с ним ранее и сейчас не какая-то игра воображения, а вполне конкретное предложение и уже сформировавшееся утверждение ветерана небесной службы.
- Да, Эн, серьезно. Идите, вас ждут! Час настал. 
Андрей Сергеевич даже подумать не успел о том, как он попадет на этот Вселенский Совет Мироздания, как вдруг очутился перед огромным зеркалом. Он не увидел своего отражения. Небесный Поводырь, видимо, пошутил. Однако, сквозь искрящуюся пелену зеркального полотна перед ним стало проступать пространство этого Вселенского Совета и очертания каких-то теней.
Их было трое. Они сидели друг перед другом, одновременно склонив головы, словно слушая что-то идущее из глубины этого пространства. Появление Андрея Сергеевича никак не отразилось на их положении, и ему показалось, что у них до него нет никакого дела. Тогда он, не зная, как привлечь их внимание, стал бормотать вслух старые стихи своего друга о зеркалах.
Зеркала отразили все то, что однажды просил:
И улыбку, и смех, и частицу живого огня...
И во мне не осталось ни правды, ни кривды, ни сил.
Все ушло в отраженье, но только опять без меня.

Я смотрю себе в след, но мое отраженье дугой
Исчезает опять, как от раны зажившей короста.
В зеркалах отражается все же не я, а другой
Значит все в зазеркалье не ясно, а значит не просто.

Там реальности нет за сверкающей кромкой стекла,
Ну, а как без нее в этом мире тоскующей страсти...
И слеза по щеке, в зеркалах отражаясь, стекла,
И ожившее сердце опять разлетелось на части.

- Это что за бред мы услышали в нашем пространстве Вселенского Совета? – СОАХ, не поворачивая головы, высказал свое суждение.
- Это земные стихи, их много хранится в пятом кольце мыслящей земной оболочке Вселенского Сознания. – МУЗАР повернулся в сторону Андрея Сергеевича и тому показалось, что он даже усмехнулся над тирадой СОАХа.
- Тогда скажите, Эн, почему ветераны небесной службы братства небесных поводырей сделали вас представителем небесной миссии, поддерживающей АДОРИРПа, исключенного из Вселенского Совета Мироздания Высшей Инстанцией? И мне думается, что Вселенскому Совету необходимо рекомендовать вас, Эн, Высшей Инстанции для направления в единый вселенский накопитель с последующей реинкарнацией в новую и более совершенную биологическую белковую конструкцию. - На этот раз СОАХ повернулся к Андрею Сергеевичу.
- Нет, СОАХ, в этом нет необходимости. Вам, Эн, здесь на карантине, обретая высокие знания Вселенского Сознания и, вступая в братство небесных поводырей, не нужно тратить энергию и вибрационные волны на различные каналы пятого кольца. Ваша основная деятельность в пространстве - быть всегда готовым встречать и сопровождать летучие сознания белковых конструкций в распределители Вселенских хранилищ. – ЦЕРОВТ твердо и жестко расставил все по своим местам.
В должности его не утвердили. Андрей Сергеевич остался в подручных Небесного Поводыря, чем несказанно огорчил последнего.
- У нас осталось мало времени, но ничего, будем решать этот вопрос у этой самой Высшей Инстанции. Одно хорошо, что СОАХ не рекомендовал Совету отправить вас, Эн, в единый вселенский накопитель для последующей реинкарнации новой и более совершенной биологической белковой конструкции.
- Как же, рекомендовал, но ЦЕРОВТ жестко поставил его на место.
- А вот это хорошо. – несколько весело заключил Небесный Поводырь.
- Ну и как мне теперь быть? – Андрей Сергеевич бросил этот вопрос в пустоту, думая, что может быть было бы лучше, чтобы Совет отправил его в накопитель, где он бы подвергся реинкарнации для обратного возвращения на Землю, но уже совершенно другим человеком. Эта мысль обожгла сознание Андрея Сергеевича, и бешенная вибрация сознания не осталась не замеченной.
- Нет, нет, Эн, даже не думайте об этом, никогда, – Небесный Поводырь участливо остудил вибрационные всплески Андрея Сергеевича, - вы, Эн, прошли такой сложный путь небесного карантина совсем для другого дела – быть ревностным и, главное, достойным исполнителем решений Вселенского Вершителя Седьмого Кольца.
- Это ЛЕТАДЗОСа? – Андрею Сергеевичу вдруг показалось, что над ними оглушительно прогремели раскаты грома.
- Молчите, Эн, молчите! Не торопите события, они поторопятся сами, умейте терпеливо ждать.
- Извините меня, Поводырь, но я должен вас спросить: какую небесную миссию я представляю? Что-то раньше я об этой части своего существования здесь ничего не знаю.
- Какую миссию? – Небесный Поводырь вопросительно замолчал. Пауза длилась долго, видимо он взвешивал свой ответ на весах необходимости сиюминутного посвящения Эн в тайны Вселенского Совета Мироздания. И на свой страх и риск Небесный Поводырь решился. – Миссию спасения человеческого рода на планете.





   

Глава восемнадцатая. Бытие.
Александр. Аркадий. Продолжение.
Сороковой день. Сария.

«Упокой, Господи, души усопших раб Твоих: родителей моих, сродников, благодетелей Сергея, Серафимы, Евдокии, Сарии, Андрея и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное».
Отец Павел, Аркадий Сергеевич и Екатерина Ивановна прямо с кладбища, где вот уже второй месяц покоился их брат и муж Андрей Сергеевич Булатов, зашли в маленькое кафе, которое ютилось рядом с домом. Сегодня был сороковой день со дня его смерти. На поминки пришли только родные и близкие Андрея Сергеевича. Поминальный стол на этот раз Катя организовала именно в этом небольшом кафе. Поминки длились недолго, от имени коллег усопшего сказал хорошие слова главный врач больницы, где давно работал покойный, говорил коротко и душевно. Вскоре закончились слова и поминания. Вдова Екатерина и оба брата Андрея Сергеевича поднялись на свой этаж в пустую квартиру. Братья разошлись по комнатам отдыхать. На следующий день оба должны были улетать по своим делам: один – в столицу, к своим студентам духовной академии, другой - под Женеву, к БАКу, так физики всего мира негласно называют большой адронный коллайдер.
Отец Павел постучал в дверь комнаты, где Аркадий Сергеевич укладывал в саквояж свои вещи, необходимые в поездках.
- Аркадий, можно к тебе?
- Да, да. Заходи Саша. – Аркадий Сергеевич защелкнул замки саквояжа и шагнул навстречу брату. Он все еще никак не мог привыкнуть к его духовному сану.
- Саша… Я уж и не помню, когда в последний раз слышал свое мирское имя. Разреши присесть?
- Конечно, проходи, садись. У тебя ко мне дело и так, поговорить на прощание? – Аркадий Сергеевич присел на диван рядом с братом и внимательно посмотрел на него. – А ты, брат, постарел за последнее время, постарел.
- Да годы уже не те, что раньше, и работы прибавилось в последнее время, - вздохнул отец Павел и тоже внимательно посмотрел на брата, - А ты ничего, Аркадий, молодец! – Он ласково потрепал ладонью его плечо.
- Так я и моложе тебя на сколько, - Аркадий Сергеевич развел руками, мол, действительно моложе.
- Конечно, конечно… - Отец Павел поднялся с дивана и прошелся по комнате. – Но я о другом. Я перед Андреем очень виноват, что не мог приехать тогда к бабушке Дуне в эту деревню Чертова Гать, как и обещал ему. Я же тебе еще тогда при нашей первой встрече рассказывал, как все у меня получилось. И ему тоже объяснял это не один раз. Он мне не поверил.
В дверь постучала Катя, приоткрыла ее и взглянула на братьев.
- Чайник вскипел на плите. Хотите, кофе заварю? – Она посмотрела на их задумчивые лица еще раз и поняла, что нужно заварить кофе. Прикрыв дверь, ушла.
-  Так что же Саша, ты от меня хочешь? Отпущения грехов? Так это привилегия твоего сана. – Аркадий Сергеевич развел руками и тоже встал рядом с братом.
- Нет, Аркадий, сам не знаю, чего хочу, - отец Павел снова прошелся по комнате, подошел к стеллажу с книгами, взял одну, полистал и поставил на место, - расскажи мне поподробнее о нашей маме Серафиме. Андрей когда-то говорил мне, что ты многое знаешь.
- Знаю, конечно, но только из рассказов моей мамы Сарии Борисовны. Ты же должен помнить, что на телевизионной встрече она пыталась рассказать о жизни в лагере, но ей не дали, не тот формат. А нам с Андреем она подробно поведала о том, что было и как было.
И Аркадий Сергеевич рассказал брату все, что знал от матери о короткой жизни Серафимы Петровны в лагере, своем рождении и ее смерти:
***
«Весна 1953 года ворвалась в АЛЖИР, как птица феникс из сказки про чудеса не советского покроя. Умер вождь всех народов – Сталин. Бараки ликовали, но с оглядкой на солдатиков. А тут еще неожиданность, которая потрясла все устои лагерной жизни – Берия арестован, как враг народа.
Сария, как только узнала эту новость от Валерьян Валерьяновича, прибежала в больничку, схватила в охапку Рахиль Семеновну и кружила ее, кружила, смеясь от счастья, притом повторяя шепотом только одну фразу: «Скоро мы будем свободны! Скоро мы будем свободны!».
И они стали свободными, но не совсем. Летом того же года «26-я точка» - 17-е Акмолинское лагерное отделение КарЛага было ликвидировано, некоторых узниц распределили по другим лагерям, а женщин с маленькими детьми и беременных освободили с поселением в близлежащих поселках до особого распоряжения. Еще два года Сария с маленьким Аркашей жила в поселке, работала швеей на бывшей фабрике КарЛага. О судьбе Рахиль Семеновны она ничего так и не узнала, но зато узнала главное: 30 апреля 1954 года Верховный Суд СССР пересмотрел «Ленинградское дело» и реабилитировал лиц, проходивших по нему. Выходило так, что она с мужем и Серафима со своим Сергеем реабилитированы.
Но только через два года после всех передряг с оформлением необходимых документов и разрешений Сария Борисовна Бонч вместе со своим приемным сыном вернулась в Ленинград. Вернулась в предмайские праздники в совершенно другой город, сверкающий красками счастливых людских лиц на улицах и в местах массовых гуляний, в разноцветии ленинградских магазинов, ярких театральных и киноафиш, уже почти забытых кинотеатров. Добилась она и жилплощади в большой коммунальной квартире, о старой роскошной довоенной уже и перестала мечтать. Аркаша осенью должен идти в школу, она и это устроила. Конечно, помогли старые друзья. Правда, теперь их осталось в городе мало, и некоторые тоже вернулись с северных широт, и, хотя с поседевшими головами, но со светлыми лицами, в глазах которых уже отсутствовала пелена страха.
Еще через год летом, когда Аркаша окончил первый класс, Сария, собрав в чемодан носильные свои вещи и подарки, отправилась с сыном в отпуск, в Сибирь в деревню Чертова Гать к Евдокии Порфирьевне Булатовой, бабушке Аркашиных братьев, чтобы узнать что-нибудь о их судьбе.
Они приехали в Чертову Гать пополудни, добираясь до этого места почти шесть суток, на поездах с пересадками и на попутной грузовой машине до самой деревни, а если точнее, до Сельского Совета, о чем и просила водителя Сария Борисовна. Там она и узнала, где проживает Евдокия Булатова со своим внуком.
Бессменный председатель Сельсовета Прохор Петрович Гатин, узнав, что приехала из Ленинграда женщина с мальчиком, разыскивающая бабушку Дуню, вышел к ним в приемную и пригласил в кабинет. Там, познакомившись и напоив гостей чаем, долго расспрашивал Сарию Борисовну о ленинградской жизни и о том, что привело их в эти края. Затем попросил дежурную проводить гостей до избы Евдокии, с удовольствием пожав на прощание руку молодой женщине и, ласково потрепав вихры улыбчивого мальчика.
- Это кто же к нам пожаловал в наши Палестины? – Евдокия вышла навстречу гостям. Она, прищурившись, вглядывалась в лицо женщины, словно вспоминая прошлое с ней знакомство. Сария назвала себя и обняла старушку.
- А это ваш внук Аркаша.
- Аркаша-а-а
? Симкин сын! А сама-то она где? – Евдокия, не отпуская объятий, долго и строго смотрела в глаза гостье, и по тому, как Сария уронила голову на ее плечо, все поняла.
- Когда? И где? – Евдокия еще сильнее прижалась к женщине и заплакала.
Аркашка стоял в сторонке рядом с провожатой, переминался с ноги на ногу и ждал, когда же они наконец наплачутся и зайдут в этот ветхий домик. Он ужасно хотел есть и больше этого – спать. Дверь домика снова отворилась и появился взрослый мальчик.
- Бабушка, кто это к нам приехал? От мамы? – он остановился на пороге и взволнованно смотрел на всю эту картину во дворе.
- Да, Андрюша, от мамы. Это брат твой, Аркадий! – Евдокия повернулась к внуку, - веди гостей в дом. У нас сегодня праздник!
Аркашка, наевшись от пуза всевозможных бабушкиных разносолов, уснул уже за столом. Его спящего Сария перенесла на кровать Андрея, укрыла одеяльцем и оставила спать, а Евдокия и Андрей остались за столом. Бабушка поставила самовар и вернулась слушать рассказ о неизвестной ей жизни Серафимы Петровны в лагере. Сария повела его неспешно, с продолжительными паузами и отступлениями. Только один раз Андрей прервал ее повествование, спросив: «А где Саша и что с ним произошло?». Сария только покачала головой, мол, она ничего не знает о нем и его судьбе.
Евдокия молча слушала рассказ, не перебивая рассказчицу и не переспрашивая ее про некоторые непонятные слова повествования. Она слушала и пыталась понять почему эта чужая женщина взяла когда-то ее новорожденного внука на воспитание, как своего сына, и приехала к ней, наверное, не только показать его родной бабушке, но и, видимо, предложить ей что-то подходящее для его дальнейшего жизнеустройства. Так оно и случилось.
- Евдокия Порфирьевна, - Сария заметно волновалась и от волнения подкашливала, - Евдокия Порфирьевна, - она замолчала и, достав носовой платочек, откашлялась.
- Да не волнуйся ты так, Сара. Ведь тебя так звать по-христиански?
Сария молча кивнула и улыбнулась.
- Ну, вот и хорошо, – Евдокия, взяв ее за руку, тоже улыбнулась, - а меня зови баба Дуня и говори дальше.
- Так вот, баба Дуня, - Сария взяла себя в руки, - вот что я хочу вам предложить.
И она предложила уехать всем в Ленинград, где Евдокии будет спокойнее, и Андрею будет намного лучше для жизни и для дальнейшей учебы, тем более, что здесь в деревне школа – семилетка, а для учебы в районе нужно будет снимать жилье.
- Нет, тетя Сара, я не поеду. – Андрей встал из-за стола и подошел к бабушке. – Чего мне делать в Ленинграде? Мне Прохор Петрович обещал походатайствовать перед районным начальством о месте в общежитии, и колхозное начальство может выделить стипендию на время обучения. верно, бабуля?
- Верно, то верно, Андрюша, но надо подумать хорошенько. Давайте ложиться спать, завтра решим, что и как. Утро вчера мудренее.
Утром Андрей встал рано и куда-то убежал. Сария тоже проснулась и посмотрела на полати, где спал ее Аркаша. Услышав его легкое сопение, она с удовольствием потянулась, раскинув руки, и встала с кровати. Евдокии в доме уже не было – хозяйство требовало постоянного ухода - это Сария поняла еще с вечера. Она вышла на улицу, подошла к колодцу, сбросила ведро в колодезный проем сруба. Тяжелое ведро, раскрутив ворот, и, гремя видавшей виды цепью, гулко плюхнулось в воду. Сария посмотрела вглубь колодца, дернула пару раз цепь и, крепко взявшись за стальную ручку, несколькими поворотами колодезного ворота, вытащила полное ведро холодной воды. Умылась, облив из ковшика руки и ноги, перелила воду в другое ведро и пошла к избе.
Евдокия из огорода неотрывно смотрела на справную работу женщины у колодца, думая про себя: «Смотри-ка, как Серафима тогда, такая же ловкая и сноровистая. Видно, в лагере хорошую школу прошла». Удовлетворенно кивнув свисающей на лицо седеющей прядью, Евдокия повернулась и пошла в сарай за своими старыми козами. И уже выводя коз за ограду избы, крикнула Сарии вдогонку: «Натаскай-ка воды в банную бочку. Сегодня банный день!».
В Ленинград они не поехали. Андрею действительно за отличное окончание семилетки и многолетнюю помощь колхозу, было обещано и общежитие в городе, и небольшая колхозная стипендия. Но была еще одна причина, что так тянуло его в городскую жизнь – давняя подружка и опекун Зина Коноплева, которая уже училась в медицинском училище, и в которое собирался этим летом поступать Андрей. Он был моложе ее на четыре года, и она была его первой любовью и занозой, не выходящей из сердца, потому что все эти годы она все еще помнила и любила Сашу, его родного старшего брата.
Да и Евдокия не могла вот так взять и бросить свое небольшое хозяйство: огород, старых коз и ветхую избу, в которой она прожила почти всю свою прошлую жизнь. Потому, через несколько дней собирая Сарию с Аркашкой в обратную дорогу, она наказывала им проведывать старуху летом, хотя бы раз в год или через два».
***
Аркадий умолк и стал суетливо рыться в карманах в поисках сигарет.
- Ты же сказал мне, что бросил курить. – Отец Павел рассмеялся и обнял брата - Да, такая жизнь. В первую нашу встречу я очень хотел знать о вас все, но не получилось. И встреча была короткая, и прошлая обида Андрея помешала нашей откровенности. Пойдем пить кофе?
- Пойдем, Катя уже сварила. Чувствуешь какой запах разлился по всей квартире?

Глава девятнадцатая. Бытие.
  Продолжение.
Катя.

Катя уже разлила кофе по чашкам. Они сидели втроем на уютной кухне, где еще может совсем недавно сидел их брат и тоже пил ароматный кофе, так искусно приготовленный женой. Они пили кофе и вспоминали Андрея, ругая себя за несостоятельность своей братской любви и невозможность повернуть время вспять. Отец Павел рассуждал с теологической точки зрения на вопросы бытия, а Аркадий с научной. Оно и понятно, что оба говорили об одном и том же, но разными словами.
Аркадий горячился и постоянно прерывал рассуждения брата о Боге и божественном предопределении жизни и смерти.
- Нет, ты послушай, брат Саша, что физическая жизнь с научной точки зрения, не случайность, а тоже предопределенность. И наше сознание, даже после смерти, всегда будет в настоящем. Оно сбалансировано между бесконечным прошлым и неопределенным будущим, перемещаясь между реальностями по краям времени с приключениями и встречами новых и старых друзей.
- Аркадий, что же ты все время говоришь красиво. Эти твои научные бездоказательные идеи сбивают с толку нормальных и конкретных людей. Мы с тобой уже подошли к такому рубежу жизни, что давно пора задуматься о вечном, а ты об абстрактных пространстве и времени. Самому-то не смешно?
Катя сидела и смотрела на братьев, так непохожих друг на друга, думая о том, какие же они оба умные – и этот поп, и этот физик, а вот настанет утро и оба укатят по своим делам. Она же останется одна и неизвестно, встретятся они еще с ней на следующий год и потом. Кто это знает? Она отвлеклась от разговора мужчин и стала вспоминать что же не успела сказать Андрею самое главное в их не такой уж короткой жизни. И не могла вспомнить. Из этого состояния ее вывел вопрос отца Павла. Она его не поняла и просто переспросила: «Что? Что вы сказали?».
-  Простите меня, Катя, может это очень личное, и можете не отвечать, но я все же спрошу: почему у вас с Андреем нет детей?
- А у вас почему нет? – Она несколько вызывающе посмотрела на отца Павла.
- Ну, со мной-то все понятно, я монах и давно принял обет безбрачия.
- Извините меня Александр, это действительно личное, но вам я расскажу. У Андрея брак со мною был третьим. Он очень хотел детей, но его жены не могли родить, потому и распались его два первых. Себя он тогда не винил, ни боже мой, а зря. Первые годы посылал меня обследоваться, считая себя непогрешимым. А когда я настояла на его глубоком обследовании, понял, что выстрелы оказались холостыми. Но ничего, мы и это пережили, продолжая любить друг друга. Хорошо, что была интересная жизнь, работа, общие интересы и друзья. Кстати, и вас, своих братьев нашел.
- Катюша, свари нам еще кофе? – Аркадий поднялся из-за стола, подошел и приобнял Катюшу за плечи. – И расскажи нам, как познакомилась с Андреем.
- Да ты же знаешь, – Катя повела плечами, освобождаясь от прикосновений Аркашиных рук, встала и подошла к плите, - неужели Андрей не рассказывал вам, Саша, нашу историю?
Отец Павел посмотрел на Катю и отрицательно покачал головой.
- Ну, хорошо, расскажу. – Она зажгла конфорку и на нее поставила турку с водой:
***
«В тот день Екатерина Михайловна Захарова необыкновенно почувствовала жизнь. Она только что закончила клиническую ординатуру анестезиологии-реаниматологии, получила диплом врача анестезиолога-реаниматолога и была направлена на работу в далекий сибирский город в кардиохирургическое отделение анестезиологии областной клинической больницы. Девушка она была уже достаточно взрослая и за все эти годы учебы в медицинском институте и в ординатуре про себя поняла, что к научной деятельности она не готова, потому и про диссертацию не задумывалась. Ей хотелось вырваться из родительской опеки, хотелось самостоятельной работы и не в столице. Видимо, зря мама хлопотала об элитной клинике, обивая пороги знакомых вершителей молодых судеб, Екатерина выбрала Сибирь.
Приехав на место и получив направление, а с ним и напутственные слова чиновника городского отдела здравоохранения, Катя кое-как добралась до отдела кадров областной больницы. Оформилась довольно быстро, хотя и пришлось повозиться с написанием анкет и заявлений. Как молодой специалист получила ордер на место в общежитии. Ей дали день на личное обустройство. И тут ей повезло: общежитие семейного типа было вотчиной отдела здравоохранения города, и комендант, узнав, что Катя – врач, да еще молодой специалист, прибывший сюда работать по направлению из Москвы, лично проводил ее на второй этаж. Катя открыла ключом дверь и вошла в комнату.
Комната в общежитии была квартирного типа: небольшая прихожая с вешалкой, далее – две застеленные кровати, кухонный столик с двумя табуретами, электрическая плита, неброская кухонная мебель. Катя открыла дверь ванной комнаты. Все, как обычно: раковина, зеркало, маленькая белая ванна, унитаз. Катя присела на табурет и огляделась внимательней. Комната была жилая, наполненная присутствием второго жильца. Значит со мной будет жить соседка. Это даже очень хорошо.
Вечером они познакомились. Верочка, рентгенолог, тоже молодой специалист. Они подружились. Две недели на работе пролетели для Кати, как один день. В отделении анестезиологии она вникала во все детали своей работы. Вечерами пришлось штудировать профессиональную литературу по специальности. Вскоре практическая сторона дела взяла верх над теоретическими страхами и сомнениями. Из отпуска вернулся ведущий хирург больницы - начальник отделения неотложной хирургии Андрей Сергеевич Булатов. На следующий день во время летучки ее представили ведущему хирургу. Он улыбнулся и что-то сказал, но от волнения она не расслышала, а сказать ему, чтобы повторил, не решилась.
Вечером Верочка поведала Кате все сплетни о мастере скальпеля и капроновых нитей. Картина получилась неблаговидная: мужик старый, под Новый год будет «полтинник», разведен и дважды, живет отшельником, весь в работе, но хорош собой и мастер своего дела. В последнем Катя убедилась сама.
В работе незаметно пролетело короткое лето и дождливая осень. И вот под Новый год отделение неотложной хирургии приготовилось к празднованию полувекового юбилея своего шефа. Были приглашены руководители городского и районного отделов здравоохранения, профильные коллеги других лечебных учреждений города и области, а также обещался быть чиновник министерства с торжественным приказом министра и поздравительным адресом в честь юбиляра.
Отдельно пригласили некоторых коллег отделения анестезиологии, в их числе Катю.
Празднование юбилея проходило в актовом зале медицинского института города. Были торжественные поздравления в честь юбиляра, доклады о его трудовом пути на благо и процветания российской медицины, вручение поздравительных адресов и устная публикация благодарственных телеграмм с разных концов страны. Венцом поздравительного процесса было торжественное оглашение Указа Президента России о награждении Булатова Андрея Сергеевича орденом Дружбы за плодотворную деятельность по развитию здравоохранения, научную и педагогическую деятельность. Завершающей «вишенкой на торте юбилея» дан банкет от юбиляра в элитном городском ресторане.
Было шумно и весело, играл оркестр, в перерывах между спичами гости танцевали. С Катей танцевал коллега по работе, он ухаживал за ней, опекал ее и не позволял особо нахальным ухажёрам шефствовать над своей подопечной.  В курилке дым висел коромыслом. Над банкетным столом разливался звон хрустальных бокалов и приглушенные звуки чоканья рюмок. Сегодня Андрей Сергеевич был в ударе. Он шутил, танцевал и даже спел под гитару песню Эдуарда Колмановского «Люди в белых халатах». Какие были аплодисменты, какой был успех, но Кате показалось, что юбиляру это торжество и мишура праздничных восклицаний были для него какими-то мимолетными событиями, недоразумением, случившимся не с ним, а с кем-то другим. Он несколько раз встречался с Катиным взглядом и, виновато улыбаясь, просил прощение за то, что не может сейчас уделить ей хотя бы мгновения личного общения.
Андрей Сергеевич был старше ее и намного. Они были знакомы уже полгода, часто работали вместе в одной операционной группе, и к своей работе анестезиолога Катя относилась с полной серьезностью и глубоким профессионализмом. Это подкупало ее коллег по работе, особенно хирургов. Андрей Сергеевич всегда удовлетворенно кивал, принимая ее работу, и улыбался глазами. И сейчас на банкете он все же нашел время и, как только заиграла музыка нового танца, пригласил Катю. Танцор он был замечательный. Элегантно ведя ее в танце, что-то шептал ей на ухо, а Катя смеялась и, краснея от удовольствия, все время отнекивалась: «Ну что вы, право…». Провожая ее после танца на место, и поцеловав руку, Андрей Сергеевич, немного смущаясь, попросил: «Вы знаете, Катя, после банкета у меня в доме соберутся близкие люди, не откажите в помощи по хозяйству». И она согласилась.
Гости уже ушли, праздник закончился. Андрей Сергеевич помог Кате отнести всю грязную посуду на кухню в раковину, сказав, что мыть не нужно, все завтра, но Катя категорично отвергла это предложение. Она не только вымыла, но и насухо вытерла посуду и бокалы чистым полотенцем. Затем методично расставила все по своим местам. А он сидел в комнате в кресле и смотрел, как она по-хозяйски не суетится в чужой квартире. Катя закончила, сняла фартук и повесила его на кухне. В прихожей стала надевать сапоги.
- Подождите, Катя, я вызову такси. – Андрей Сергеевич взял телефон и позвонил. Потом прошел в комнату и снова сел в кресло. – Проходите, Катя, садитесь. Надо немного подождать.
Катя прошла в комнату, подошла к окну, откинула штору. За окном было темно, валил густой снег и зеленые фонари тускло освещали холодные и темные уличные проемы домов. Она стояла, закрыв глаза, и ждала: вот-вот он встанет, тихо подойдет к ней, осторожно приобнимет за плечи, повернет к себе и посмотрит в глаза долго, долго…
От волнения и ожидания её пробил легкий озноб. Но он не подошел и не прикоснулся. Катя медленно обернулась и обмерла. Андрей Сергеевич, уронив голову на боковой выступ кресла, спал. От обиды у нее брызнули слезы из глаз. «Боже мой! Он так ничего и понял? Как он мог спать в такую минуту?» - мысль пронеслась в ее голове с потаенной горечью и грустью.
Нет, он все понял, как человек, проживший долгую жизнь, и наконец, получив долгожданный подарок в лице своей второй половинки, уснул в своем доме в любимом кресле после трудного дня, но с терпеливой хозяйкой, которая точно рано утром его разбудит и сварит кофе в постель.
Катя сварила ему утром кофе и подала в постель, а вечером, собрав свои вещи, переехала к Андрею Сергеевичу. Жить».   
***
Кофе в чашках уже остыл, и тишина звонко откатилась к порогу последней репликой рассказа Катерины. Братья ждали продолжения, но Катя лишь обмолвилась: «Все, друзья мои, давайте по комнатам, пора спать. Завтра рано вставать». С этой минуты для неё началось одиночество, правда, не совсем. Экспресс-тест, который Катя прошла в поликлинике на следующий день после того, как у нее произошла задержка, показал, что она беременна.
Это случилось в последнюю ночь сорокового дня, после рассказа своей истории отцу Павлу. Катя ушла в спальную комнату, разделась и присела на кровать. Было темно и душно. Она встала и открыла окно.
Ночной ветерок ворвался в комнату, поиграв легкой тюлевой занавеской и кудрявой прядью Катиных волос, принес спасительную прохладу. Катя вспомнила, как год назад они с Андреем вот также стояли ночью у открытого окна, но не в своей комнате, а в гостинице на берегу Черного моря, и он, обняв ее, шептал на ухо такие милые глупости, от которых у Кати перехватывало дыхание и замирало сердце.
Она закрыла окно, легла, укрылась одеялом и заплакала от невыносимого одиночества и горечи несбывшихся надежд. Сквозь навалившуюся дрему ей показалось, что скрипнула дверь и кто-то тихо позвал ее: «Катя, Катя…». Она приподнялась и, пристально вглядываясь в темноту комнаты, увидела его – своего любимого, живого Андрея. Откинув одеяло и, выпрыгнув с кровати, навстречу идущему, в его крепкие мужские объятия, Катя на миг потеряла сознание. Он же подхватил ее на руки, прижал к своей груди и отнес в постель.
Никогда не была Катя такой невыносимо счастливой и опустошенной. Она уснула сразу же после бурного приступа любви, крепко обняв Андрея Сергеевича, и продолжая улыбаться во сне. Он же через некоторое время, освободившись от Катиных объятий, тихо вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Отец Павел через открытую дверь своей комнаты видел, как живой Андрей Сергеевич прошел в спальню Кати, и через некоторое время вышел, постепенно превращаясь в своего живого младшего брата. Каменея от увиденного, и, осеняя себя крестным Знамением, Отец Павел исступленно шептал: «Господи, свят, свят! Господи, свят, свят!».
Утром как ни в чем ни бывало Катя, улыбаясь, приготовила братьям завтрак, проводила их до такси и направилась на работу. Через девять месяцев она родила дочь, назвав ее красивым именем покойной бабушки - Сария, уже давно догадавшись, кто был ее отцом.

Глава двадцатая. Сознание.
Андрей Сергеевич.
Небесный Поводырь. Продолжение.
Цивилизация №5.

- Послушайте, Эн, я, правда, не знаю, в чем ваша миссия в этом мире, но думаю, что не только быть «небесным поводырем», рядовым сопроводителем волновых вибраций человеческих сознаний в глубины вселенских накопителей СОАХа для прохождения специального карантина. Это его идея Вселенскому Вершителю Семи Колец ЛЕТАДЗОСу заменить пятую цивилизация планеты на миллиард андроидов с цифровым интеллектом. И самое главное в этой идее – внедрение в каждый синтетический организм андроида человеческого сознания.
- Как это, пятая цивилизация? Разве были до людей еще четыре цивилизации? – Андрей Сергеевич несказанно удивился и замолчал.
- Были, Эн, были. – Небесный Поводырь тоже замолчал, но пауза длилась недолго. – Были цивилизации, которые из тысячелетий в тысячелетия поочередно трансформировались одна в другую и разрушались, пытаясь преодолеть вариантное влияние трех Вершителей Вселенского Совета, и ревнивую ненависть к существованию друг друга. Поэтому, предлагая ЛЕТАДЗОСу определенные формы и варианты будущих цивилизаций, эти трое наконец достигли самой простой и, в то же время, идеальной формы существования пятой цивилизации с медленным путем развития, а также оптимальной биологической белковой конструкции каждого существа, как в расовой, так и физиологической практике его существования.
- Постойте, постойте, Поводырь, не хотите ли вы сказать, что человечество в этом случае погибнет?
- Именно так, но только белковые конструкции. Триединые же составные Сознания будут мгновенно перенесены нами в различные небесные накопители Вселенских хранилищ для последующего карантина и передачи синтетическим организмам.
Небесный Поводырь сказал эту фразу с таким безразличием, что вибрационные волны Андрея Сергеевича передернуло.
- И вы, Поводырь, говорите об этом с таким безразличием. Неужели ничего нельзя сделать? – Эта тирада Андрея Сергеевича повисла в пустоте холодного мира.
Небесный Поводырь отреагировал.
- Делать ничего не надо. Это предопределение и рано или поздно произойдет. А вам, Эн, если так хочется вступиться за ваших бывших собратьев, обратитесь к МУЗАРу или ЦЕРОВТу, с СОАХом связываться не советую. Идите же. Снова Андрей Сергеевич даже подумать не успел о том, как он попадет на этот Вселенский Совет Мироздания, как вдруг очутился перед тем же огромным зеркалом. На этот раз он увидел свое отражение и понял, что Небесный Поводырь тогда сказал правду. И на этот раз сквозь искрящуюся пелену зеркального полотна перед ним стало проступать пространство Вселенского Совета и уже конкретные очертания его Вершителей.
Их было трое. Они снова сидели друг перед другом, одновременно склонив головы, скрытые капюшонами, словно слушая что-то идущее из глубины этого пространства. На этот раз на него они обратили свое внимание.
- Чем обязаны вашему посещению Вселенского Совета? – Съязвил СОАХ, повернувшись всей своей фигурой к плазмоиду.
- Я не стану вступать с вами всесильный СОАХ в бессмысленную полемику. – Андрей Сергеевич мысленно сжался и укротил свои вибрационные волны. – Я здесь с вопросами к мудрому и степенному МУЗАРу и всесильному ЦЕРОВТу.
Оба Вершителя, подняв головы, повернулись к нему.
- Что подвигло вас мудрых и всесильных предложить Вершителю Седьмого Кольца Единой Мировой Вселенной ЛЕТАДЗОСу заменить пятую цивилизацию планеты, уничтожив человечество, которое вы считаете сборищем биологических белковых конструкций. И это тогда, когда вы сами уничтожаете и низводите до рабского существования своего бывшего Вершителя Третьего и Четвертого Колец Планеты и Вселенского Совета Мироздания АДОРИРПа, ссылаясь на виртуальную победу Вселенского Сознания.
- Откуда вы знаете, Эн, некоторые тайны Вселенского Сознания? – Все трое поднялись и Андрея Сергеевича затрясло от тяжелой вибрации, но укоротил и ее.
- А я многое знаю, не только эту последнюю вашу новость. Знаю и другое. Добросовестно и ответственно пройдя все этапы вашего карантина, я не получил первое звание Небесного Поводыря, чтобы встать рядом с вами в этом оборотном виртуально-стеклянном зеркальном мире. И в этом мне повезло: я не проникся вашим утверждениям, что все вокруг упорядочено и предсказуемо. Тем более, бывая на Единой Вселенской Ординате, я понял, что Пространство и Время не могут являться осязаемыми предметами, мы просто думаем, что они есть на самом деле, и все, что совершается вокруг нас, весь этот вихрь информации проходит через наше сознание. – Андрей Сергеевич замолчал на некоторое время, успокаивая свой резкий вибрационный всплеск, продолжил, - не пришло ли время, чтобы предложить Вершителю Седьмого Кольца Единой Мировой Вселенной ЛЕТАДЗОСу заменить Зеркальную Оболочку Земли на Оболочку Земной Реальности, потому что реальность для человечества планеты – это процесс, требующий участия не только каждого человеческого сознания, но и всего Вселенского Сознания.
И вдруг вокруг загрохотали грома и раскаты далекого эхо: «Оставьте его, передайте эту сущность в мое пространство!». Андрей Сергеевич не успел даже сообразить, откуда это прозвучало, как его закрутило и бросило в пустоту виртуального мира.
Он стоял и отражался в тысячах зеркалах Седьмого Кольца Зеркальной оболочки Земли. Его волновая вибрация замерла, словно сторожевая собака перед решающим броском на врага своего хозяина.
- Так вы полагаете, что пришла пора заменить Зеркальную оболочку Земли на Оболочку Земной Реальности? – Вопрос прозвучал так нейтрально, словно Вершитель обращался не к Андрею Сергеевичу лично, а к тем, кто уже однажды поднимал этот вопрос перед всем Вселенским Советом Мироздания. – А что такое Земная Реальность в вашем понимании и как быть с зеркальными порталами в параллельные вселенские миры?
- Не знаю насчет зеркальных порталов в другие вселенские миры, но о реальности на Земле могу спорить со знанием дела своей земной профессии. – Андрей Сергеевич уверенно посмотрел в пространство перед собой, но, не увидел Вершителя, даже пока не смог представить, как он выглядит.
- Поэтому ваше сознание и было выбрано для участия в подготовке Небесным Поводырем, но вы надерзили Вселенскому Совету и зачем-то подняли вопрос о возвращении АДОРИРПа.  Этот вопрос не вашего понимания, и по всему видно, что это мышление простого сознания белковой конструкции, не более. 
- Может быть, спорить не могу. Но то, что я сказал Совету, скажу и вам, Вершитель Седьмого Кольца. Ваш этот зеркальный оборотный виртуальный мир… - И тут Андрей Сергеевич увидел ЛЕТАДЗОСа, скорее его размытый облик, отраженный в тысячах зеркальных пятнах. Он, нависший своей громадой над маленьким плазмоидным сознанием, казалось был готов испепелить это искрящееся существо, но в то же время он был в некоторой растерянности от того, что с ним с Вершителем Седьмого Кольца зеркальной оболочки Земли и Вселенского Совета говорит, как с равным, какое-то «нечто». И Он стал обыкновенным.
- Так я продолжу, - волновая вибрация Андрея Сергеевича успокоилась, - ваш этот зеркальный оборотный мир, мне кажется, не совершенен, видимо, как и наш. Но человечество, кстати, созданное вашим миром, совершенствовалось из года - в год, из века – в век. Ваши создания – «идеальные белковые конструкции» стали людьми. Они придумали для себя вас – своих богов, не понимая, что вы есть на самом деле. Они тысячелетия ждали вашего пришествия и разъяснения своей сущности на Земле. А две тысячи лет назад ваш посланец неожиданно для вас определил всю дальнейшую жизнь человечества, жертвенно отдав свою. И теперь, когда «идеальные белковые конструкции» определились в своем понимании окружающего мира, вы хотите заменить их на искусственный интеллект с триединым человеческим сознанием – биоробота с функцией безусловного подчинения.
- Глубокая мысль, браво! – ЛЕТАДЗОС, как показалось Андрею Сергеевичу, улыбнулся. – Но вы, Эн, пока не дали разъяснения «оборотности зеркального мира».
- Разъяснение очень простое - зеркальность ваших имен, которая привносит некую таинственность и личную значимость каждого в виртуальном мире: СОЗДАТЕЛЬ, ТВОРЕЦ, РАЗУМ и ХАОС - сразу видно «кто-есть-кто» и выдумывать ничего не надо. Это и есть реальность окружающего мира.
- Так что же вы от меня хотите?
- Да, собственно говоря, ничего. Вы сами велели передать меня в ваше пространство.
- Да, да…Помню. – Вершитель надолго задумался и, спохватившись, продолжил. – Знаете, Эн, вы идеально подходите к работе Небесного Поводыря своим неравнодушным подходом к мгновенному решению проблемы, но нерастраченные мировоззренческие идеи вашего сознания в союзе с ПРИРОДОЙ, - ЛЕТАДЗОС усмехнулся, назвав падшего Вершителя без «оборотности зеркального мира», - помешают нашему миру и вам, конечно. Мы не можем вернуть вас, Эн, на Землю в прежнем качестве. Вы не искусственный белковый интеллект с Туманности Андромеда, а всего лишь человеческое сознание. И Небесным Поводырем не можем утвердить, хотя вы с блеском прошли сложный карантин. – Он снова задумался и продолжил, - но можем отправить вас в параллельную вселенную. Так что, решайте, в мыльный пузырь параллельной вселенной или…
- Или, конечно… Но сейчас я смею просить вас, СОЗДАТЕЛЬ, - Андрей Сергеевич невероятным усилием снова унял свой вибрационный всплеск, - вернуть меня через Единую Вселенскую Ординату, хотя бы на короткий миг, в последний день моего человеческого существования. А уж потом хоть в строгие небесные хранилища ХАОСА, или простым чистым сознанием в новую народившуюся человеческую плоть.


***   
Роды у Кати прошли вполне благополучно, хотя врач, знакомая Кати по работе, узнав еще тогда о Катиной беременности, не рекомендовала ей рожать в таком возрасте. Все же 38 лет, первые роды, всякое может быть. Но Катя уже бесповоротно решила, что через девять месяцев родит дочь и назовет ее красивым именем покойной бабушки - Сария, уже давно догадавшись, кто был ее отцом. Ребенок благополучно появился на свет и Катя облегченно вздохнула.
- Ну, мамаша, смотри какую красавицу ты родила. - Акушерка подхватила ребенка, быстро перерезала пуповину, потом, схватив одной рукой за ноги и, подняв над собой, тихонько встряхнув тельце, шлепнула ладонью по розовой попке. Ребенок судорожно вздохнул и закричал.
- Ты погляди, какая горластая! – Она завернула малышку в чистую простынку и положила рядом с матерью.
- На кого похожа? – Любопытствовала акушерка.
- Вырастет, увидим. – Выдохнула уставшая родильница. Потом придвинув ребенка к себе, всмотрелась в его сморщенное личико. Никаких своих черт в лице ребенка она не нашла, но, когда малышка открыла глаза, Катя увидела в них смеющийся взгляд Андрея Сергеевича, и от нахлынувших чувств она счастливо расплакалась.

Глава двадцать первая. Бытие.
  Продолжение.
Аркадий.

Аркадий вышел из спальни в полном смятении чувств и помутнении сознания от того, что только что произошло между Катей и ним. «Боже мой, это она все время думала, что с нею Андрей», - он остановился и обернулся на дверь Катиной спальни, - «да все может быть, она была в тот миг такая страстная и счастливая, вся отрешенная в своей любви». – Аркадий, размышляя о случившемся, остановился возле комнаты, где спал его старший брат, тихонько постучал в дверь и вошел.
Отец Павел не спал. Он лежал, прикрывшись одеялом по пояс, и, заложив руки за голову, бесцельно смотрел перед собой. Потом, повернув голову, посмотрел на вошедшего брата с таким видом, будто ждал от него, что же он скажет нечто сенсационное, предназначенное только ему. Аркадий присел на кровать. Молчали долго.
- Ты знаешь, Саша, я ведь зашел к ней пожелать спокойной ночи и все, - Аркадий судорожно мял край одеяло, - а Катя вдруг выскочила из постели и бросилась мне на шею с каким-то возбужденным шепотом: «Андрюша». И все, дальше ничего не помню.
- Это твой грех, Аркаша. Моли Бога, чтобы простил и забудь, а потом – будь, что будет. – Отец Павел посмотрел на удрученного брата, - кстати, а ты у нас крещеный?
- Нет, мама не верила в Бога, хотя однажды рассказывала, что ее еще до революции родители крестили. – Аркадий как-то виновато улыбнулся и взял брата за руку. – Саша, вот ты человек церковный, посоветуй, может мне покреститься и замолить свои грехи при случае в церкви?
Отец Павел присел рядом с братом и обнял его.
- Знаешь, Аркадий, обряд крещения – не шоу и не развлечение. Грязь с души полосканием задницы в купели не смоешь. Крещение – это одно из семи таинств Православной Церкви, когда верующий умирает для жизни греховной, и возрождается Духом Святым для Жизни Вечной! Понял? А теперь иди, брат, спать. Утро вечера мудренее.
Утром как ни в чем ни бывало Катя, улыбаясь, приготовила братьям завтрак, проводила их до такси и расцеловалась с обоими на прощание. Аркадий, прощаясь с ней, еще несколько раз просил, чтобы она, в случае нужды, безо всякого стеснения обращалась к ним. Катя улыбалась и соглашалась. Прощаясь, она еще долго махала рукой, вслед отъезжающей машине и снова улыбалась.
Нравилась Аркадию Катя, как и первые жены Андрея, но он никак не мог понять причины расставаний брата с такими приятными женщинами. Ну, не получается родить ребенка, не обвиняйте друг друга, усыновите из дома малютки. Какие проблемы? Но нет, не мог Андрей переступить себя, поэтому и бросался в крайности: обиды, разводы и обоюдные страдания. Аркадий этого не понимал, хотя у самого дела на этом «фронте» шли не лучшим образом.
Еще в Ленинграде, когда он учился в физико-математической школе, особенно в старших классах, мама Сария всегда осторожно интересовалась его подружками, имея ввиду танцы на праздничных школьных вечерах, как тут обойтись без девушек. «Да ну, мама, -  отшучивался он, - какие танцы, какие подружки? О чем с ними можно говорить? Дуры они все. Ни черта не разбираются в физике». Физика для него была всем. Поэтому он поступил на физический факультет Ленинградского государственного университета имени А.А. Жданова и окончил с красным дипломом. Судьба благоволила ему. После окончания университета молодого физика заметили. Он поступи в аспирантуру, защитился и по рекомендации был принят на работу в лабораторию престижного ленинградского физического института.
  И все-таки была в жизни Аркадия девушка, на которой он хотел бы жениться, и в которую он, в своем малолетстве, влюбился с первого взгляда. Это случилось в его первый приезд с матерью в деревню Чертова Гать. И звали эту девушку – Зина Коноплева.
Она училась в городе в медицинском училище и, как всегда летом, приезжала на каникулы к родителям погостить. Андрей всегда знал, когда она приезжает, и всегда встречал ее маленьким букетиком полевых цветов. В этот раз он взял с собой младшего брата. На автобусной остановке, что была рядом с церквушкой, людей было немного, человека три-четыре: две бабушки с кошелками домашних продуктов для продажи в городе, мужчина в шляпе и женщина с ребенком. Андрей с Аркашей подошли к остановке и встали позади навеса от дождя. Андрей тихо стал объяснять брату, какая из себя его подружка: «Смотри во все глаза, как увидишь, выходящую из автобуса самую красивую девушку – это и есть она!».
Автобус, пыля старыми шинами, выкатился из-за поворота и подкатил к остановке. Дверцы открылись, и пассажиры гуськом потянулись из автобуса. Последней выскочила Зина в цветастом сарафанчике и с небольшой сумочкой через плечо. Андрей с букетиком бросился к ней, приобнял ее за плечи, что-то сказал ей на ушко, и она рассмеялась. Аркаша, как стоял на месте, так и остался стоять. Он только смотрел во все глаза на, действительно самую красивую девушку, которую увидел в первый раз в жизни. Они подошли и Зина, присев на корточки перед мальчиком, улыбнулась и ласково щелкнула его по носику.
- Это кто у нас такой представительный товарищ?
Аркаша хотел ответить, но слова застряли в горле и он, краснея от ужаса, что не может ответить, задышал открытым ртом, как рыба, выброшенная из воды на берег. На выручку пришел Андрей.
- Это мой младший брат, Аркадий.  Три дня назад приехали к нам знакомиться: он и его мама Сария Борисовна. И скоро уедут.
- Откуда он взялся? У тебя же только старший брат Саша. Кстати, он не приехал с ними?
- Нет, Зина, не приехал. Мы вообще не знаем где он и как живет, а вот о своих новых родственниках я тебе потом расскажу. Пошли?
- Ладно, пошли. – Зина как-то погрустнела и они, взяв мальчика за руки, молча двинулись к ее дому.
Она с Аркашей виделась еще несколько раз: то в кино, то на речке, то просто, когда приходила к Андрею. И каждый раз Аркаша при встрече краснел и замирал от ощущения необъяснимого блаженства соприкосновения с чем-то прекрасным и непонятным его малолетнему сознанию.
Они лежали на горячем речном песке и загорали. Андрей и Зина разговаривали о медицине, а Аркаша смотрел на воду и наблюдал за семейством маленьких утят с мамой-уткой, плавающих в редких прибрежных камышах. Потом он отвлекся от наблюдения и стал прислушиваться к разговору своих новых друзей. То, о чем они говорили, показалось ему интересным.
- Зина, а правда, что скоро ты закончишь учиться?
- Правда. Через год.
- И станешь врачом?
- Еще нет, только хирургической медсестрой.
- А, что надо, чтобы стать врачом?
- О-о… Это надо еще лет семь учиться.
- Ух, ты! И ты продолжишь учиться еще семь лет?
- Не знаю. Если хватит сил, продолжу.
Она встала, подошла к Андрею и что-то ему шепнула. Тот кивнул в ответ, встал и, схватив Аркашу в охапку, потащил, орущего и отчаянно сопротивляющегося мальчишку, к реке. Следом за ними побежала Зина. Они долго плескались и барахтались в речке, плавали друг с другом на перегонки, а Аркаша смотрел на них и завидовал их взрослому озорству.
Потом они мокрые и разгоряченные снова лежали на речном песке и обсыхали.
- Аркашка, а ты кем хочешь стать, когда вырастешь? -  Зина, сощурив глаз, посмотрела на мальчика. – Тоже врачом, как твои папа и мама?
- Не знаю, Зина, не знаю. Я не помню ни папы, ни мамы, знаю только, что они действительно были врачами. Папу звали Сергеем, а маму Серафимой. Мне об этом еще раньше мама Сара рассказывала.
- Мама Сара? – Зина приподнялась на локте и посмотрела на Андрея.
-Да, мама Сара. – Андрей сказал это утвердительно, встал и отряхнулся от песка. – Сария Борисовна Бонч - Аркашина мать с самого его рождения, когда после родов от заражения крови умерла Серафима Петровна Булатова – его родная мать. Кстати, она и моя родная мама и я ее помню.
- Так я ее тоже помню. – Зина встала и отряхнулась от песка. – Это, когда ты с мамой и Сашей где-то лет восемь назад приезжали в гости к бабушке Евдокии? Я помню. – Она наклонилась к Аркаше и снова ласково щелкнула его по носу. – А ты знаешь, друг мой, что, когда Саша с мамой уезжали в Ленинград, а Андрюшку, такого же маленького, как ты сейчас, оставили у бабы Евдохи, Саша попросил меня быть нянькой твоему братцу Андрюше, а сам не приехал из-за какой-то там не его тайны. Так-то, вот. – Теперь она щелкнула по носу Андрея. – Ну, что вы замерли, братцы, одевайтесь и пошли. Сегодня вечером в клубе кино, не опоздайте.
Братья не опоздали, а Зина в клуб не пришла.
Аркадий еще несколько раз приезжал в деревню Чертова Гать на каникулы к бабушке, но с Зиной уже не встречался. Она после окончания училища уехала на Урал и в родную деревню к родителям наведывалась редко, а уж после их смерти вообще забыла дорогу к родным могилкам. Андрей в тот год в медицинское училище поступать не стал. Зина сказала «нет» на главный вопрос. Поэтому через два года, окончив десятилетку, и, получив аттестат зрелости, просто уехал в Томск, где поступил в медицинский институт. Аркадий в последний раз приехал уже в село Чертова Гать на похороны своей бабушки Евдокии Порфирьевны Гурвич, в девичестве Булатовой. О судьбе же своего революционного деда Николая Семеновича Гурвич он так ничего не узнал.
Через год Аркадий Сергеевич приехал в город, где жила Катя, на годину смерти своего брата. За этот год у него было много событий, но главным для него было то, что он совершенно осознанно принял обряд крещения. Встретившись на поминании с отцом Павлом, Аркадий Сергеевич ничего об этом не сказал своему старшему брату. Да и что было говорить. Это было только его таинство. От Кати же он узнал о дочери. Встретился с ней, обнял и уже после не отпускал ее от себя. Катя была не против и через полгода они поженились.
***
День катился к вечеру. Уходящее за горизонт Солнце еще светило достаточно ярко, продолжая наполнять весь мир летним теплом, а редкие облака, ползущие по небу, на короткие мгновения прерывали его лучистые уколы. И в эти короткие мгновения сумрак наполнял детскую комнату, где на коврике сидела маленькая девочка и играла с куклой.
- Сари, ты уже наигралась? – Катя сидела перед трельяжем в своей спальной комнате и поправляла прическу. – Ты же уже большая девочка, осенью в школу пойдешь, а все с куклами. Лучше книжку возьми и почитай своей Маруське.
- Нет, мамуля, лучше я ей стишок расскажу. Вот, Маруся, слушай: «Божья коровка, полети на небко. Там твои детки кушают котлетки».
Катя замерла и встала. Ей показалось, что она когда-то слышала этот детский стишок точно с такой же интонацией. Она прошла в комнату дочери и присела к ней на коврик.
- Сари, откуда ты знаешь этот стишок? В детском саду разучила?
- Нет, мама, я его просто знаю. Там есть еще такие слова: «Только жаль они пока не видали молока».
- Сари, это детская песенка и в этой песенке детки кушают конфетки, а не котлетки. – Катя рассмеялась и обняла дочку.
- А я, мама, знаю только про котлетки! – Девочка тоже залилась звонким смехом. – Про котлетки, про котлетки!
- Ну, хорошо. – Катя встала с коврика. – Пусть будут котлетки!
В это время в прихожей открылась дверь и спешно вошел Аркадий Сергеевич.
- Вы уже собрались? Пора, пора, девочки мои. Машина уже ждет. – Он обнял обеих и внимательно посмотрел на Катю. – Что-то случилось? Ты явно взволнована.
- Ты знаешь, Аркаша, Сари сейчас мне спела песенку про божью коровку так, как с детства ее пел Андрей. С такой же интонацией и вместо конфеток всегда пел котлетки.
- Ну и что, Катя? Тебе опять почудился Андрей. – Аркадий Сергеевич наклонился к дочери и снова обнял ее. – Да мало ли где наша малышка слышала этот вариант. Это жизнь и в ней все меняется. И мы живем, чтобы все менялось к лучшему. Все. Пора ехать.
Они вышли из квартиры, зашли в лифт и Сария нажала кнопку спуска.
- Папа, я так и не поняла то, что ты сказал. А вот для чего мы живем?
Аркадий Сергеевич задумался и посмотрел на дочь. Странный вопрос ребенка. А если разобраться, действительно, для чего? Но так и не нашелся что ответить. И только садясь в такси, он вспомнил старые стихи, которые иногда читал Андрей.
Мы живем для того, чтобы не было больно
Тем, кто рядом с тобою идет не спеша.
Ну, а если душа кровоточит невольно,
То на то и дается в страданье душа.

В этой жизни, конечно, не все "Донкихоты",
Что поделать, не всем этот груз по плечу.
И, пожалуй, не все "рядовые пехоты"
Донесут до конца не погасшей свечу.

Потому и живем: и с добром, и пороком,
Мы - обычные люди с ожившей душой.
Ну, а если для нас не осталось пророка,
Значит, Бог нам простит этот грех небольшой.

Для того и живем?.. Для того и живем!

Аркадий Сергеевич сел рядом с водителем и повернулся к дочери.
- Знаешь, Сария, ты девочка у нас уже большая и почти взрослая. Я подумаю, а уж потом подробно отвечу тебе на твой очень взрослый вопрос. А теперь – поехали?
- Поехали! – Хором откликнулись Катя с дочерью. И машина плавно тронулась с места.

Эпилог.

И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. «Как хорошо и как просто, - подумал он. - А боль? - спросил он себя. - Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?» Он стал прислушиваться. «Да, вот она. Ну что ж, пускай боль». «А смерть? Где она?» Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет.
- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он.  - Какая радость! Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье. - Кончено! - сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть. - сказал он себе. - Ее нет больше». Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Дочитав последнюю строчку повести, Андрей Сергеевич Булатов откинулся на подушки. «Да, силен Толстой! Прав, конечно. Нет смерти, а есть просто «нечто», о котором граф ничего не знал, а я знаю». Книга выпала из его рук и скатилась по одеялу с кровати на пол.
Андрей Сергеевич снова умирал. Умирал тяжело, болезненно, со стонами и забытьем. Но, порой выпадая из этого состояния, вдруг на какое-то короткое время ощущал себя молодым, сильным, как когда-то.  Снова пытался подняться с постылой ему лежанки, но тело в который раз подводило своего хозяина: руки дрожали и бессильно падали на мокрые простыни, ноги, мелко подрагивая от напряжения, сгибались в коленях, не слушались внутренней команды и снова вытягивались.
- Катя, - тихо позвал жену.  – Катюша…
Андрей Сергеевич повернул голову на торопливые ее шаги.
– Катюша, сядь рядом.
Жена подошла, подняла оброненную книгу, прочла название: «Лев Николаевич Толстой. Повести», положила ее на край прикроватной тумбочки и присела к мужу на край кровати. Ласково погладив его небритую щеку, потрогала рукой постельные простыни.
- Андрюша, да ты весь мокрый. Постой, сейчас перестелю. -  Она попыталась встать, но Андрей остановил ее порыв.
- Да подожди ты с этим, успеешь. Слушай, дай телеграмму отцу Павлу, пусть прилетит, еще успеет. Мне нужно с ним серьезно поговорить напоследок. И найди телефоны Аркаши. Он в Лондоне на симпозиуме, но обязательно прилетит тоже. И вот еще что: завтра меня не станет. Я это точно знаю. Не плачь и не возражай мне. Лучше слушай, что я тебе хочу рассказать.
И Андрей Сергеевич, сбиваясь с «пятого на десятое», рассказал жене о том мире, в которое попадает сознание умершей человеческой плоти, о Вершителях Семи Колец зеркальной оболочки Земли и о той своей последней просьбе Создателю виртуального мира Вселенной.
- Я приду к тебе, Катя, в ночь «сорокового дня» моей смерти, и у нас родится дочь, которую ты назовешь редким именем Сария, и Аркадий… - Андрей Сергеевич, не успев договорить последней фразы, увидел, как его жена Катя, потеряв сознание, медленно сползает на пол. В последний момент он успел подхватить ее и уложить на кровать рядом с собой.
Отец Павел прилетел утром следующего дня. Успел. Братья встретились, обнялись и простили друг другу все свои детские обиды и взрослые грехи. Они на короткое время остались в комнате одни, но проговорили до позднего вечера, иногда прерываясь на уже ненужные уколы и остывающие обеды. Им уже не мешали ни Катя, ни приехавшие врачи говорить о смерти и душе.
Ночью у Андрея Сергеевича случился последний тяжелый приступ. Укол врача ненадолго привел его в чувство от болевого шока и он, очнувшись, так пронзительно и долго смотрел на брата и плачущую жену. А потом, поманив отца Павла пальчиком, попросил наклониться ухом к его рту. Медленно, сухо кашляя и задыхаясь, уже синеющими губами прошептал: «Саша, брат мой, сейчас ты увидишь такое, что никому из находящихся рядом с тобой не дано увидеть. Это совсем другое, чем то, во что ты всю жизнь…». Он не закончил фразы и тихо отошел.
Отец Павел долго смотрел на умиротворенное лицо только что умершего брата, и вдруг что-то белое, словно гусиное перышко, метнулось от тела вверх к потолку комнаты, вспыхнуло ярким обжигающим шаром и, описав замысловатую траекторию вокруг собравшихся людей, метнулось сквозь двойное стекло оконной рамы в небесное пространство.



2017-2023, Санкт-Петербург.


















 


«Балалайка»
Рассказ, как маленькая повесть


 





Старая, с потертым грифом, балалайка до сих пор висит в моей комнате облупившимся пятном на стене под фотографией забавного старика, о котором еще полтора десятка лет назад я и представления не имел. А вот случилось же тогда познакомиться. Именно случилось, потому как мало кто знает, как судьба разводит людей и тем более – сводит. Иногда снимаю ее с гвоздя. «Трень-брень», - радостно вспыхивают струны, только пальцем тронь…
1.
Снежный буран в Северном районе, куда нам, молодым корреспондентам областной молодежной газеты Леве Сапогову и мне Коле Горину, выпала командировка, разыгрался не на шутку. Что поделаешь – Урал, даже иной раз после мартовской капели так заметет и заморозит, что хоть «святых выноси»! А тут – средина февраля! Наш «Газик» ревел и чихал, как гриппозный, проваливался в заснежены, яростно пробуксовывая колесами, слепо шарил фарами по невидимой дороге, но продолжал двигаться вперед. Иногда наш водитель Сережа останавливал машину, выходил на метель и, всматриваясь вдаль сквозь снежную пелену, находил единственное решение продвигаться дальше. Становилось уже темно, ветер крутил сильнее снежную канитель, но спасительные огоньки села Раздольное, куда нам посоветовало съездить районное начальство, приближались. Доехали, надо же!
У первой же избы Сережа остановил машину, повернулся к сидящему рядом работнику отдела культуры районной администрации - нашему куратору на время выполнения редакционного задания, что-то шепнул ему на ухо и выскочил из машины.
- Чего это он вам пошептал? – Лева бесцеремонно наклонился к куратору. - Вы меня извините, но я опять запамятовал как вас зовут.
- Вячеслав Степанович, но можете называть меня по-простому – Слава, а водитель побежал спросить, то ли это село, и где живет глава этого сельского поселения.  Извините, я работаю в нашем отделе недавно и в этом селе еще ни разу не был, как, впрочем, и в некоторых других тоже.
- Ну и нас не надо по отчеству, тоже просто – Лёва и Николай. По рукам? Одно дело делаем! И еще, знаешь, давай на «ты», так будет проще в общении.
Было видно, как Вячеслав Степанович заволновался, зарделся чуть-чуть, снял очки, протер стекляшки носовым платочком, застенчиво так улыбнулся и кивнул головой в знак согласия. Он был молод, еще совсем недавно работал методистом районного дворца культуры, но закончив заочное отделение областного института культуры, был выдвинут в чиновники районной Администрации. Должность была знаковая и работа Вячеславу Степановичу понравилась. Работа с людьми – куда уж лучше!
Водитель обернулся быстро. Степенно доложил своему начальнику, что село именно то, которое нам было и нужно, и что, мол, сейчас выйдет хозяйский сынок и покажет нам дорогу. И действительно, из избы выскочил парнишка, заскочил в машину, поздоровался со всеми, и через несколько минут мы уже подъехали к добротному дому главы сельского поселения.
Вячеслав Степанович представил нас хозяину, рассказал ему о цели нашего приезда в село, о наших планах на ближайшие два дня до празднования в сельском доме культуры «Дня Защитников Отечества». Семен Иванович – глава сельского поселения из без того уже знал, что и к чему. Еще вчера ему позвонили из района и сообщили об областных корреспондентах, мол, надо достойно принять, разместить и прочее, а ту еще воинский праздник. Перепоручить бы это дело кому-нибудь, так ведь некому.
Часа два они сидели за чаем в горнице, говорили о селе и сельчанах, предстоящем воинском празднике, ветеранах Великой Отечественной войны, ветеранах выполнения интернационального долга в Афганистане, о положении в стране и людских нуждах и чаяниях сельской жизни. Самовар уже остыл, да и пора уже было готовиться к ночлегу. Семен Иванович встал из-за тола, прошел в соседнюю комнатку, где его жена разбирала кушетку с диваном под два спальных места. Они пошептались о чем-то и Семен Иванович вышел к гостям.
- Друзья мои, Вячеслава Степановича с кем-нибудь из вас могу расселить у себя, а водителя с другим корреспондентов в сельском общежитии. Как вам такой вариант?
- Ну, в общежитие, так в общежитие. Нам не привыкать, верно Сережа? – Лева прошел в прихожую и снял с вешалки куртку. – Хотя постойте, есть просьба: нет ли у вас на селе разговорчивого такого дедульки – «ветерана куликовской битвы», с которым можно было бы поболтать о постое на день-другой?
- Да, наверное, в каждом селе такой сыщется, может и у нас найдется, правда, Дуся? –  Семен Иванович рассмеялся и повернулся к жене. -  Давай я свожу их к деду Василию на «Галинкину горку».
Супруга Семена Ивановича только сплеснула руками: «К Ваське – Балалайке»? Да будет тебе, тоже удумал. Он же бывший «сиделец». Совестно ведь перед гостями. Лучше уж в общежитие, там тепло и уютно».
- А что, есть такой индивид? Сиделец? И за что? Мне уже интересно! – Лева уже обулся и застегнул молнию куртки.
- Есть, конечно. Гущин его фамилия, Василий Васильевич. А люди его называют «Васька – Балалайка». Наверное, за характер. Он такой чудной: то привязчивый и нудный, язвительный дедок, то, порой, слова от него не дождешься. Ему вот новых людей подавай, так тогда он мастер разводить антимонии. – Дуся присела за стол и посмотрела на мужа. – Ну, если хотят, так свози, познакомь. Уж дед в ночлеге точно не откажет, а поговорить с незнакомцем - только порадуется.
- Лева, тогда и я с тобой! – Мне уже тоже стало интересно. Быстро обулся, натянул куртку. –  Сергей, а ты с начальником Вячеславом Степановичем останешься здесь в этом гостеприимном доме радушных хозяев.
- Ну, поехали! – Семен Иванович ухмыльнулся и вышел на улицу.
2.
Изба деда Василия стояла на отшибе села у самого подножья «Галинкиной горки». Еще крепкая, но уже не такая статная изба, какой была раньше, упиралась в обветшалую хозяйственную постройку, где раньше, вероятно, находилась домашняя скотина, разная птица и другая живность. Под покосившимся навесом стояла дряхлая телега, оглобли которой упирались в стенку сарая, не давая ей развалиться, оскалившись сломанными деревянными спицами передних колес. Рядом с телегой, оплыв со всех сторон, приютился маленький уже защипанный стожок прошлогоднего сена. Значит, в сарае кто-то был еще живой: то ли коза, то ли овечка. Б-е-еее! - Заблеяла, услышав скрип калитки древних ворот. Овечка. Точно. Старый, как и хозяин, пёс уныло посмотрел на приехавших незваных гостей, пару раз прокашлял в ответ на блеяние животного, но из конуры не вылез.
Семен Иванович сбил голиком с валенок снег, прошел вместе с нами в избу через сени, громко постучал в дверь.
- Хозяин, можно войти? – Он для приличия постучал еще раз.
- Входи, входи, Иваныч. Дверь не заперта. С чем и с кем пожаловал? – Голос у деда был хрипловатый, но еще полный сил и интонаций.
- Да вот привел к тебе гостей на постой. Примешь? Городские писатели с области приехали освещать наши будни и праздники. –  Семен Иванович распахнул на себя тяжелую дверь, и мы ввалились в предбанник большой комнаты, за столом которой сидел старик, читая подслеповатыми глазами потрепанную книгу романа Казакевича «Звезда».
- И что это у нас есть такого, Иваныч, чтобы освещать нашу сельскую малость работникам изящной литературы, тем более, областного масштаба? – Старик оторвался от чтения и уставился на нашу компанию. В его глазах забегали какие-то чертики, пиная своими копытцами стекляшки старых очков в круглой стальной оправе, пытаясь сбросить их с носа развеселившегося старика. – Ну, что же вы? Раздевайтесь, проходите. У нас тепло и уютно при такой-то русской печке. Зазябли на морозе-то? Ну, грейтесь, а я самовар поставлю!
Печка была действительно хороша. Она занимала почти половину комнаты, согревая не только её и кухоньку, но и одной из своих сторон маленькую хозяйскую горенку, закрытую темной занавеской, где, видимо, был стариковский «кабинет». На печи за ситцевой занавеской была лежанка, покрытая старым толстенным самотканым ковром, а рядом приютились полати с подушками и одеялом. Красота! Подумали мы. И были правы!
А старичок оказался проворным. Проводив Семена Ивановича, дедок не спеша, но в то же время довольно споро, поставил на противень рядом с печью большой медный самовар, залил в него воды, принесенной из сеней из довольно вместительного бака, через трубу заправил самовар щепой, засохшими шишками, горячими углями из печи, затем на самоварную трубу одел вытяжную и ловко вставил ее конец в специальное отверстие дымохода печки.
- Вот, ребятки, всего и делов. Сейчас скоренько огонь разойдется, вода закипит, а самовар кипит – уходить не велит! Вам, поди, и поесть хочется или у Иваныча перекусили? У меня ведь разносолов нет, но капустой квашеной да вареной картошкой угощу.
- У нас тоже есть что поесть. – Левка подхватил свою сумку, выставил на стол баночки консервов, палку колбасы с ироничным названием «Сервелат», буханку хлеба и, помедлив немного, бутылку водки.
- Это, конечно, по-нашему, - дед с какой-то хитринкой в глазах посмотрел на меня и Левку, пошел, открыл крышку погреба, спустился во внутрь и вылез с огромной бутылью самогонки, - но и у нас есть такое диво. Не расплескали.
- Нам столько не выпить! – Мы подняли руки вверх, сдаваясь старику.
- А вам никто и не навяливает. Хозяин – барин! – Дед поставил бутыль на стол рядом с нашими припасами, разложил на столе миски, кружки, ложки. Затем нагнулся к самовару.
- Закипел товарищ! Пора первую сливать!
- Это еще зачем? – Левка нагнулся к старику, заглянул в его смеющиеся глаза.
- А затем, мил дружок, что самовар почиститься должен. Не каждый день я его снаряжаю для случайных гостей. Вот сейчас заряжу его снова, а вы следите. Мне на двор сходить надо, скотинку свою покормить и попоить.
Дед выполнил самоварную процедуру с самого начала и ушел, а мы остались в комнате следить за самоваром, нарезать хлеб с колбасой, открывать баночки с консервами.
Левка был на хозяйстве. Ему это было привычно и сподручно, а я, оглядевшись в избе, стал рассматривать редкие фотографии в застекленных рамах, примостившиеся на бревенчатых стенах. Заглянул и в стариковский «кабинет». Нет, это была не его комнатка.
Маленькая светелка, освещенная только мерцающим светом лампадки под иконой Спасителя, аккуратный столик, на котором примостилась древняя книга Бытия, у противоположной стены под незамысловатым самодельным ковром небольшая кровать, застеленная кружевным покрывалом, на котором взбитые пуховые подушки, покрытые красивыми накидками. Над кроватью на стене большой фотографический портрет еще молодой женщины. Рядом с кроватью на полу приютился затейливый коврик, видимо, еще, хранивший следы босых ножек своей хозяйки.
Я смотрел с затаенной грустью на эту патриархальную картинку, так контрастирующую с общим видом и порядком стариковской избы, что даже не заметил, как подошел дед. Он, молча задернул занавески светелки и сухо сказал: «Пошли за стол. Водку пьянствовать пора!» и, похлопав меня по плечу, добавил: «За Отечество!». 
3.
Как хорошо сидеть в гостях, хотя и не приглашали, в теплой избе под большим выцветшим абажуром за деревянным столом, заставленным не только городской едой, но и деревенской, за рюмкой водки или деревенским мутноватым «виски», вести светскую беседу с приятным товарищем и, прежде всего, состарившимся хозяином такого замечательного пристанища, которого некоторые сельчане за что-то обидно величают «Васька – балалайка».
Мой напарник Лева уже довольно принял и за столом запальчиво спорил с дедом о правде жизни и пользе печатного слова. Он достал из своей сумки диктофон и стал учить старика как надо пользоваться этой «штуковиной». Мол, вот смотри сюда, нажал кнопку и записалось все, что мы тут наговорили. А теперь вот послушай всю эту чепуху. Они сидят и слушают, и оба довольные смеются, особенно дед.
- А это, Левушка, не мой голос. Слышишь? Кто-то другой тут говорит. Вот твой голос узнаю, а мой – совсем чужой, просто какого-то пьяного старика.
- А мы, дед Василий, и есть пьяные уже, хотя и не старики. Даже ты, Василий, как тебя по батюшке-то…
- Как и отца моего - Василичем, как же еще.
Левка икнул и тупо посмотрел на старика: - Ва-сси-ли-чем?.. Это круто. Значит, точно не старый. Я точно тебе говорю: не сс-та-рры-ый-й!
- Почему не старый? Старый уже. Девятый десяток давно разменял, пожил довольно и видел много, но хочется еще пожить и увидеть, а что же вы еще сможете сделать такого, чего я еще не видел и не слышал.
- Вот-вот, увидишь и услышишь! Лучше, конечно увидеть, потому как услышав о чем-то попытаешься представить: что же это такое? И не сможешь. Потому что слово не воробей, выпорхнет – не поймаешь! А вот печатное слово увидишь и прочитаешь. Это уже на века!
Слушал я их, слушал, надоела уже эта болтовня подвыпивших собеседников. Уже хотелось спать, и Леву пора на полати укладывать, да и старику надо будет потом помочь убрать со стола остатки «пиршества», и на печку забраться.
- Вот что, друзья мои, объявляю по кубрику «отбой». Лева - на полати, дед – на печку. А я тут приберусь немного и к Левке под бок.
- Нет уж, друг любезный Николай, шалишь. Негоже гостю в хозяйском доме брать на себя больше, чем позволено. Иди спать, завтра рано вставать, хотя уже сегодня. –  Старик помог Левке раздеться и забраться на полати, потом собрал со стола чашки, кружки, ложки и положил все в таз, залив туда ковшик воды, свою «четверть» с самогоном уверенно опустил обратно в погреб. Со стола своей шероховатой ладонью смел хлебные крошки и в рот, а какой-то мелкий мусор на другую ладонь и выбросил в печку. Потом перемыл посуду в тазу, прополоскал её свежей водой, вытер, откуда-то взявшимся полотенцем. 
А я сидел за столом на лавке и смотрел, как уверенно и ловко дедок обращается с этим обычным, на первый взгляд, делом, но в то же время обязательным и привычным, которое впору женщине, хозяйке.
- Василий Васильевич, а почему вы один живете в этой «берлоге»? И где ваша вторая половина, дети, внуки?.. Неужели бросили? – Я, вдруг, спохватился и понял, что «обмишурился», задав не корректный и личный вопрос, но слово уже вылетело, потому что «не воробей». Старик подошел к столу, вытер руки о край полотенца, присел рядом на край скамейки и внимательно посмотрел на меня совершенно трезвыми глазами.
- Ну, на эти вопросы я и сам себе не возьмусь ответить. А ты, Коля, лучше спроси меня: «Почему меня на селе называют «Васька-балалайка»? Ты ведь это хотел спросить?
Я только засмущался, развел руками и кивнул.
- Ну так я расскажу. Почему не рассказать про это хорошему человеку?
          Дед встал и вышел в сени, там он поднял крышку небольшого сундучка, порылся в нем и достал что-то, завернутое в старую темную шаль, вернулся в комнату, бережно прижимая сверток к груди, сел за стол рядом со мной и медленно откинул края шали, освобождая то, что находилось внутри. Это была старая с потертым грифом балалайка. Именно старая, не та, что продается в местном сельмаге, а видавший виды инструмент с незатейливым, но уже облупившимся от времени узором, трех струнка с резной декой и чуть изогнутым треугольным корпусом с едва откинутой назад головкой грифа.
4.
  Старик взял балалайку в руки, медленно протер концом шали её корпус, гриф с ладами, струны, которые от легкого прикосновения обидно задребезжали. Затем протер колки инструмента, подтянул их, настроив балалайку под тот, известный только ему, хозяину, музыкальный строй. И после всех этих манипуляций он как-то съежился, пристроил у себя между сомкнутых колен острый угол корпуса инструмента, обвил гриф с ладами старыми, угробленными тяжелой за все годы жизни работой, пальцами левой руки, каким-то непонятным мне аккордом, взмахнув веером пальцами правой руки и ударил по струнам. «Трень – брень!» вспыхнули струны.
- Эту радость мне еще тятя в детстве передал от деда своего.  Умеешь? – Спросил старик, сияя от удовольствия и протягивая мне балалайку. Я в ответ отрицательно покачал головой.
- Жаль! – Уже уныло произнес он в ответ и снова залихватски ударил по струнам. И полилась музыка, не бренчанье старых металлических струн, а музыка какой-то народной удали с припевками и плясовыми переборами.
Проснулся Левка, заворочался на полатях, свесился головой вниз, потер глаза.
- Что тут за концерт народных инструментов? Василь Василич, откуда ты выволок этот хлам?
- Это, Лева, не хлам, как ты его тут обозначил, - старик перестал играть, положил балалайку на стол и прикрыл ее шалью. – Это не хлам, Лева, а народная мудрость, один из символов музыкального творчества русского народа. Могу поспорить, ребята, что вы не знаете точно почему ее так назвали, кто придумал и для какой забавы.
- А чего знать. Загляни в энциклопедию и прочитай. – Левка зевнул и снова нырнул под одеяло.
- Ну и бог с ним, пусть спит, а ты, Коля, послушай. Мне всегда было любопытно уже само название инструмента - балалайка, типично народное. Версий-то про название много, но меня еще в юношестве привлекало внимание то, что это слово роднится с другими русскими словами, как балакать, калякать, балабонить, короче – разговаривать о чем-то ничтожном. И все эти понятия как бы передают суть инструмента – ничтожного, легкого, «бренчливого», не очень серьезного.  Но это же не так. Мы в последние годы стали стыдиться всего русского. А чего стыдиться? Это же наше русское. Не с того мы стали нынче мерку мерять. Не с того и не с тех. Далеко мы иногда загадываем, но думается мне, что поистратились мы нынче в русском, для многих уже и заграничное клеймо на одеже намного дороже, чем она сама.
Левка опять высунулся с полатей, посмотрел на старика.
- Слушаю, слушаю тебя, Василь Василич, и не могу понять: ты, дед, где учился, на каком рабфаке и что кончал в молодые годы? Может, МГУ или УрГУ, а может вообще МГИМО? Уж очень заумно и витиевато говоришь. Видимо, вот за это тебя и не любят в этом селе. – Левка широко зевнул и чихнул одновременно.  - Все мы дышим и землей, и другим «удобрением», Русью, так сказать, это верно, но не всем же к сохе. Мне вот больше асфальт нравится – звонко шагать! – Он, снова широко зевнув, уткнулся в подушку и закутался в одеяло.
- Ничего я не кончал и ни на каких «рабфаках» не учился. Может когда-то и закончил три класса да два коридора церковно-приходской, – старик встал со скамьи, прошелся по комнате, взял из коробки на комоде трубку, набил ее табаком и, чиркнув спичкой, закурил. За весь вечер он закурил в первый раз, видно Левкин монолог про столичные ВУЗы задел его.
          - Ничего я не кончал, это точно. Жаль, конечно, но я долго живу, многое повидал, много книг прочитал, хотя в половине ничего не понял. Но вот что хочу вам, ребятки, сказать перед сном: земля есть земля, верно, и асфальт тоже хорошо, только ведь это вроде одежки на теле, поизносил и выбросил. А дальше-то чью оденем? С иностранным клеймом или свою вырастим? И как будем стоять на нашей земле? Своими или чужими ногами? Да… Наука мудрая, враз не одолеешь. И надо ли для этого дела кончать какие-то «вузы»? 
Старик посмотрел на меня, потом отвернулся к печке, в топку выбил из трубки табачный пепел и, продув губами засорившийся мундштук, повернулся ко мне.
- Вот за это, наверное, меня и прозвали «Васька-балалайка!». Мол, балабол, чего с него взять… Понял? Ладно, пошли спать!
И кряхтя полез на печь.
5.
Все уже спали. За окном на ветру постанывал старый тополь, дед похрапывал на печи, Левка ворочался на полатях рядом со мной, пинал ногами стеганное одеяло, буровил его, стягивая с моих ног, но скоро успокоился, поджал под себя озябшие ноги, почмокал губами чему-то во сне и счастливо засопел. Накинул я скомканное одело на Левкины ноги, слез с полатей и постелил себе дедовский тулупчик на широкую лавку, подвинув ее поближе к печке, укрылся кое-как своей курткой и, довольный собой, сразу уснул.
В комнате было тепло, темно, тихо. И, вдруг, «Трень-брень» - это слабо так вспыхнули струны балалайки. Она лежала на столе, на том же месте, где ее оставил дед Василий, запахнутую концами темной шали. Может мне это приснилось тогда – сколько времени прошло, но только как сейчас слышу: Трень-брень!» - повела балалайка рассказ:
«Послушай друг любезный Коля… Я уж, и сама не помню сколько мне годков и сколько струн порвано на мне за все эти годы, но вот точно помню, что была Ваське с детства самой преданной подругой. И научился он игре на моих струнах так быстро и ловко, что наш Ефимыч, деревенский балалаечник от Бога, удивлялся и цокал языком: вот мастер растет, право слово…
Ой, сколько было погуляно с Васькой вечерами по деревне, попето частушек с припевками – счету нет. А любил он меня, холил, согревал в холодные дни, окутывая в свою рубаху. И ведь сколько девок всегда вилось около Васьки, но ни одной из них он не отдавал предпочтенья, все со мной да со мной. Даже матушка его в сердцах говаривала: «Да, когда же ты женишься, горе мое! Устала я с вами-мужиками!». А тятя его с супругой был не согласен. «Скорый брак – это для собак, а мужик должен в силу войти, чтобы бабу етти!» часто говаривал он. Так вот Васька и остался холостой.
Тот первый год колхозного строительства у нас на юге был страшен крестьянским разорением и голодом, гулявшим в наших бывших благодатных краях. Уходили люди по миру в поисках удачливой жизни, вербовались на стройки социализма. Многие помирали, оставаясь в голодной деревне, боясь покидать родные дома. Вот и Васькины тятя с матушкой померли преждевременно. А сам он был в городе на заработках, вернулся домой с припасами, а тут такая беда.
Ну, погоревал он до «сороковин», попил бражки, заливая боль и одиночество и выправился. Стал жить, как все люди на деревне: растить и убирать хлеб сообща, гулять по праздникам и радовать сельчан виртуозной игрой на моих струнах. Так прошло года три-четыре. Ладно жил Василий, хозяйством своим оброс, животинкой с гусями да курами. Тут уже и жениться надумал, да вышло не по его замыслу.
В тот год довоенный в наших краях занялись пожары. Летняя сухота стояла месяца два, на землю не упало ни капли дождя, ни росинки не появлялось на утренней придорожной траве и редких засыхающих кустах смородины и сирени. Люди боялись и сторожились заполошных людей, нечаянного мелкого горения сухостоя, но не убереглись.
Первым загорелся Васькин «пятистенок». От чего загорелся – поди узнай. Может, от своей халатности, а может, и от чужой завистливой руки. Запылал. Хоть и стоял он на краю деревни, но ветер, разгулявшийся в эту ночь, сделал свое дело: он сорвал с хозяйственных построек легкую крышу, раздул сначала внутри них еле тлеющий огонек, превратив его в бушующее пламя, которое быстро побежало по стропилам крыши, опрокидываясь огнем и на сам дом. Огонь, то захлебываясь на толстых бревнах стен, то с новой силой жрал сухое дерево целыми кусками, выплевывая в черное небо хлопья пепла.
С колоколенки сельской церкви тревожно заговорил колокол. Из соседних изб уже стали выбегать бабы в одном исподнем с ребятишками на руках, а мужики уже втаскивали во двор ручной водяной насос. Огонь не унимался часа два-три, несмотря на суматошное тушение водой из крестьянских ведер и пожарного брандспойта с дырявой бочкой.
Когда забрезжил рассвет, стало видно, что тушить и спасать уже нечего. Животина мелкая вместе с курицами и гусями сгорели, закрытые в сарайчиках, не успев выскочить во двор. Только и удалось Ваське спасти – это мешок с тряпьем да меня – балалайку, отцов подарочек. Народ постоял рядом с ним, посокрушался и разошелся по своим дворам хорониться и защищаться от шального огня, до которого, как стало видно, было рукой подать.
- Ничего, - сказал тогда Василий, - руки целы, голова на месте. Отстроимся… Потом сел на мешок со спасенным тряпьем, взял он меня - балалайку в руки и заиграл что-то грустное, но такое родное, что захотелось снова жить. И ведь отстроился, люди помогли. Снова зажили, как и раньше. Да вот беда-то не приходит одна. Война. Заколотил Васька досками двери и окна косым крестом и ушел на фронт с вещмешком за плечами и со мной под мышкой.
Где только мы ни побывали на дорогах войны: и, отступая, города сдавали, и наступая, обратно их брали. В атаки ходили, в танке горели, в госпиталях лежали. И, знаешь, везде Васька, по мне людей распознавал: хороший человек или так, слабого замеса. Один раз наш взводный поспорил с ним, что во время затишья на привале быстро выучится этой немудреной игре, но что вышло: не смог, только струны порвал. Поговорил с ним Васька наедине, чтобы его авторитет не уронить в глазах солдат, о том, что это, дескать, не просто балалаечные струны, а частицы души человеческой. Рывками да зажимами не войдешь в песню.
А вот в другой раз лежали мы в госпитале. Разные там были раненые солдаты: и балагуры, и песенники, уставшие и присмиревшие от войны, умирающие и выздоравливающие, но все с живинкой в глазах, тянущиеся к жизни. Василий, как ранение руки подлечил, стал играть, веселить, но уже не так, как в былые годы.
А что ты хочешь – ранение-то тяжелое было, чуть было руку не потерял, а это для трудового человека просто беда. И все же слушали нас бойцы, затаив дыхание, а один солдат, хоть и тоже раненый сильно был, а все просил Ваську, ну, хоть в последний раз поиграть ему знакомые родные напевы. А уж потом сам читал ему наизусть разные стихи о родной земле, замечательной жизни и любви. И вот этот раненый так скоро сошелся с Василием, что водой не разольешь. И разговоры-то у них все светлые, жизненные, душевные. Через это и другие бойцы оживать стали, зашевелились, задвигались. И знакомый наш вроде бы на поправку пошел, к жизни потянулся. Но, видно, не судьба. Помер. А Василий после этого…».
Балалайка вдруг замолчала и только было слышно, как ветер за окном шумел морозными ветками старого тополя, да тикали допотопные «ходики» на бревенчатой стене, пугая обитателей ночной деревенской избы «кукованием» игрушечной глиняной часовой «кукушки».
6.
Утро выдалось солнечным, безоблачным. Ветерок сдулся и исчез за сосновыми кронами дальнего леса. Дед Василий встал раньше всех. С раннего утра уже затопил печь, поставил самовар и на чистый стол расставил вчерашнюю посуду.
- Ребятки! – Дед звонко постучал ложкой о стекло графина с водой. – Вставать пора! Скоро уж Иваныч за вами машину пришлет, а вы у меня не умыты и не кормлены.
И действительно, пока мы с Левкой «брызгались» в сенцах у рукомойника, вытирались, видавшим виды, холщовым полотенцем, на столе уже стоял чугунок с горячей кашей и самовар.
Мне показалось, что такой вкусной пшенной каши не ел никогда, и Левка тоже уминал ее «за обе щеки», поминутно похваливая ее и хозяина. Я смотрел на старика, на то как он степенно орудует ложкой, не торопясь и не засыпая за едой. Потом пили чай, приготовленный на каких-то травах, прикусывая колотыми кусочками сахара, о котором до сего дня я и представления не имел. Ну, сахарный песок, рафинад – это в любом магазине, а тут, колотая маленькими щипчиками, сахарная головка, с еле различимым оттенком сиреневого цвета. Удивительно! И откуда все это было у нашего деда? Так тогда и не понял. Но больше всего меня мучал ночной разговор с балалайкой, вернее, несостоявшееся продолжение ее рассказа.
- Послушайте, Василий Васильевич, а что стало с вами потом после того как солдат умер?
Левка, поперхнувшись горячим чаем, посмотрел в мою сторону и покрутил у виска пальцем, а дед, как прихлебывал из блюдца, так и продолжал степенно пить обжигающий напиток. Потом аккуратно поставил блюдце на стол, опрокинул на него пустую чашку верх дном, показывая окончание чаепития, и посмотрел на меня.
- Какого это солдата, Коля? И когда это было? И кто это тебе про него рассказал? – Старик смотрел на меня и хитро улыбался кончиками губ.
- Как какого? В госпитале, во время войны. Мне балалайка все рассказала. Ну, не приснилась же мне эта история? – Я вдруг густо покраснел, осознавая всю глупость сказанного мною.
Левка, прыснув чаем, выскочил из-за стола во двор, на ходу вытирая слезы, брызнувшие из глаз от смеха.  И тут я действительно растерялся, мол, что же за ерунду спрашиваю у старика, какая такая балалайка с ее ночным рассказом. Ничего не говоря и ни о чем уже не спрашивая деда, я тоже выскочил из-за стола во двор. А там уже курил Левка и только взглядом как бы спрашивал: «Ну, чего ты пристал к старику с такой глупостью. Далась тебе эта балалайка, еще и дедка этим обижаешь». Ничего не стал говорить товарищу на его взгляд, закурил, успокоился немного. И, правда, чего это стал спрашивать деда Василия о том, что приснилось.
Пришла машина за нами. Дед Василий вышел проводить. Серьезный такой, ни ухмылки, ни смешинки на бородатом лице старика.
- Ну, что, ребятки, вечером после всех своих дел ко мне или нагостились? – Старик подошел к машине, загляну во внутрь. – Коля, а ты заходи все же, почаевничаем, поговорим о том, о сем. – Дед улыбнулся снова уголками губ и захлопнул дверцу машины. А я покраснел снова, вспомнив свой утренний конфуз у старика.
У дома главы сельского поселения нас уже встречали сам глава Семен Иванович и наш начальствующий Вячеслав Степанович.
- Как гостили - ночевали у нашего чудака? – Семен Иванович первое что спросил, когда машина остановилась. – Не утомил вас дед Василий? А то у нас сегодня много дел и встреч с ветеранами и другими знатными людьми района. Да и позавтракать вам не помешает.
- Мы уже позавтракали, а кое-кто даже чаю попил. – Левка издевательски ухмыльнулся, посмотрев в мою сторону, а я что-то пробурчал о том, что действительно уже пора делами заняться.
- Ну, что же, делами так делами! – Семен Иванович по-хозяйски сел в машину на переднее сидень рядом с водителем, а мы втроем взгромоздились на заднем. – Уплотнитесь, товарищи! – Семен Иванович хохотнул коротким смешком и привычно скомандовал водителю: «Вперед! В сельсовет!». И, обернувшись к районному начальству, добавил: «Это я так, по старинке!».

7.
Весь день мы мотались по селу от избы к избе, встречаясь и разговаривая с редкими ветеранами Великой Отечественной войны, участниками боевых действий афганской и чеченских войн, правда последних, было всего трое и те – инвалиды, а вот из ветеранов «Отечественной» - всего один, награжденный за героизм под Варшавой орденом Славы третьей степени да фронтовыми и послевоенными медалями к праздничным датам. Еще мы встречались с педагогическим коллективом и учениками старших классов местной средней школы имени Героя Советского Союза Егора Трофимова, кстати, довоенного ученика этой самой школы, а также с передовиками производства единственного в районе животноводческого комплекса.
Уже к вечеру в «Сельсовете», Семен Иванович просил нас чувствовать себя, как дома, и после того, как закончим с делами, просил к себе домой на вечерний фуршет, так сказать. Но мы, разбирая записи бесед с ветеранами и передовиками, совершенно выбились из сил и были не готовы к празднеству в гостеприимном доме. А еще надо было подготовить материалы для Вячеслава Степановича, выступающего завтра на торжественном собрании сельчан в честь «Дня защитников Отечества». Он слезно просил помочь, ибо еще слабо владел ораторским искусством и знанием стилистических особенностей русского языка. Во всяком случае, по написанному он не ударит в грязь лицом и потрафит вышестоящему начальству. А как потрафить? Да очень просто: говорить с трибуны то, что начальству желательно слышать. Это уже вековая традиция и диалектика, от которой уже никому и никуда не деться. Мы и постарались ему помочь, чем могли. Справились, короче говоря.
Уже на улице Лева посмотрел на меня.
- Николай, куда теперь мы бросим свои кости? Пора бы и перекусить, с утра во рту ни маковой росинки.
- Согласен. А где здесь местный общепит? Вообще-то, я сегодня снова намерен посетить деда Василия.
- Ты с ума сошел! – Левка хохотнул и плотнее запахнул ворот своей куртки. – Тебе снова померещилась балалайка?
Мы ужинали в сельской столовой. Она уже почти закрывалась, но для «заезжих районных мастеров изящной литературы» нашлось несколько видов местных деликатесов и даже не слабое вино импортного разлива. Левка уже давно приметил миловидную работницу кассового аппарата столовой и уже вел с нею интимную беседу, перемежая свою уже давно устоявшуюся речь пикантными анекдотами и разными веселыми пассажами из личного опыта. А опыт у него был богатый.
- Лев Сергеевич, - я постарался обратиться к товарищу, как можно серьезнее, - вас подождать на выходе или мы встретимся в гостиничном номере? Да, вот еще: ключ у портье или у вас?
- У портье, у портье! – Лева коротко пощелкал пальцами, мол, ступай, он занят и, вероятно, надолго, а может и на всю ночь, если повезет.
    Ему повезло, а я вышел на улицу и подхватил проезжавшего мимо вечернего автолюбителя. Коротко договорившись, к общему удовольствию, он подвез меня к дому у «Галинкиной горки», адрес которого на селе знали многие.
8.
Собака снова не вылезла из своей конуры, уныло прокашляла раза два что-то, похожее на лай, и уткнулась в свои лапы. Я прошел через сени, постучал висящей скобой в дверь избы.
- Входи, Коля, входи. Открыто! – Старик, как и в прошлый раз сидел за столом и читал все ту же книгу. Я вошел, поздоровался, снял куртку и повесил у входа на гвоздь.
- Проходи, проходи, Коля. Есть хочешь?
- Да нет, спасибо, мы с Левой в столовой поужинали.
- Ну и славно, тогда самовар поставлю, почаевничаем.
Дед засуетился, зашаркал старчески по полу подрезанными валенками, поставил, как и в прошлый раз, самовар. А я сидел за столом под запылившимся абажуром с тусклой лампочкой и не знал куда деть свои руки. Взял книжку в руки, полистал и отложил в сторону.
- Василий Васильевич, я чего пришел сегодня, вопросы есть.
Старик оторвался от самовара, повернулся в мою сторону, медленно встал, вытер мокрые руки о ватные штаны, сел рядом со мной и достал из резного туеска вчерашнюю трубку. Не торопясь, степенно набил ее табаком.
- Ну, так спрашивай. Ты это про вчерашний твой сон, что ли? Так это только сон, хотя, может, и нет. Балалайка-то что? – игрушка, деревяшка, руками мастера соструганная, а вот с душой в сговоре ее лепили или по чертежику, то мне не ведомо. Но только одно скажу: не каждому она открывается своей другой неведомой стороной, а тебе, погляжу, приоткрыла эту чудинку. Так что же она тебе такое про меня поведала?
И я пересказал старику все то, что поведала балалайка. Дед усмехнулся, прослушав этот рассказ, встал, задымил своей трубкой и прошелся по комнате до дверей и обратно.
- Так да не так было все о мой прежней жизни в ее шепотке, – старик снова сел рядом со мной, – что она могла знать такое, чего и сам я иногда не додумывал и знать не знал?  Вот, когда в госпитале умер от ран тот мой нечаянный дружок, я ее - «матушку» закутал вот в эту шаль и схоронил в своем сидоре до выздоровления. Но вот что однажды она «нашептала» про друга моего, тоже разведчика гвардии сержанта Сан-Саныча Фролова. Он тоже был ранен, но поправился, выписался в свою часть, в танковый полк, доложился по уставу в политуправлении части и отправился в свою, то есть, нашу полковую разведку. Чего говорить, ребята встретили его, как родного: накормили, напоили, расспросы про то, про сё. Сразу же он представился новому командиру нашей разведгруппы лейтенанту Трофимову. Толковый парень был командир Егор Романович, родом с северных краев, после военного училища попал на войну. Сколько раз мы ходили с ним в поиск за «языком», разведывать незнакомую местность, добывать нужную информацию. Наши ребята любили лейтенанта и жутко уважали его – про это надо кому-то книгу написать. И было за что: потерь среди разведчиков за последний год у нас не было. Ну, как не любить такого командира.
И надо заметить, сдружился Сан-Саныч с командиром, хотя и был много старше, а тот, при том, офицер, и грамотный, не чета бывшему трактористу, тоже. И вот сошлись же, как два магнита: один с северной стороны, другой – с южной. И с моей балалайкой сдружились оба. Лейтенант, бывало говаривал, что и в его селе Раздольное есть искусные мастера игры на таком инструменте. И Сан-Саныч -  то же самое.
Как и все наши разведчики, оба они любили послушать мою игру и мои байки про довоенную жизнь. Командир наш всегда обращался ко мне по уставу – рядовой Гущин, и редко по имени, а к другу моему, порой, шутливо, но уважительно – Сан-Саныч, а по службе – сержант Фролов. Мы и адресами обменялись, и договорились, что если с кем-нибудь из нас случится беда, то оставшиеся в живых приедут на его родину, чтобы рассказать родным о погибшем товарище. И оказалось, что у сержанта Фролова дома ждут жена и двое ребятишек, а у командира – мать и младшая сестра. Вот я тогда, то ли в шутку, то ли в серьез обмолвился: а что, товарищ лейтенант, после войны ехать мне некуда, так я к вам в гости приеду и посватаюсь. Командир только усмехнулся: мол, давай, коли такой храбрый, только оденься потеплее, север все-таки.
Старик замолчал, встал с лавки, выколотил в топку из трубки табачную золу, набил новой порцией и, чиркнув спичкой, пустил сизое облачко дыма. Потом присел на корточки, открыл дверцу топки и долго смотрел на огонь. А я никак не решался поторопить его с рассказом.  А что же дальше? И он, будто прочитав мои мысли, заговорил снова, продолжая смотреть на языки пламени на горящих поленьях.
- Да, парень, беда всегда не приходит одна. Случилась она и со мной. Была у нас в подразделении медсестра одна, молоденькая такая, Таисией звали. Все наши ребята к ней, как к сестре. Баловства какого-то или того хуже – упаси бог! И она к нам со всей душой: то перевяжет в первую очередь, то тайком постирушку нам устроит, то спиртом расщедрится – одно слово -  семейные отношения. А тут повадился к ней в санбат капитан из трофейной команды, такая тыловая крыса. То конфетки ей принесет, то одарит чем-нибудь трофейным. Тайка его терпеть не могла, жаловалась нам иногда, но начальству – никогда.
Была весна сорок четвертого года, кончалось короткое затишье в наших краях, готовилось большое наступление. Это чувствовалось каждую минуту, напряжение звенело, хоть струны отпускай. Наша группа почти каждый день в разведку: уходила на два-три дня, возвращалась и снова получала задание. В этот раз не повезло: притащили «языка», но плохенького, ничего практически не рассказал немец, значит, надо было вновь собираться. Дали два дня на подготовку, потому как предстоял глубокий поиск за линией фронта. К вечеру следующего дня, как и положено, всё привели в порядок: сдали документы и награды, лейтенант зачитал приказ командира полка, но тут прозвучала команда: «Отбой!». Что-то случилось. Возможно, команда саперов доложила о неготовности прохода линии фронта этим вечером. Было приказано ждать особого распоряжения.
Старик закрыл печную дверцу топки, потрогал рукой самовар, покачал головой, мол, остыл давно, а мы тут рассусоливаем о чем-то. Потом он слазил в подпол, достал свою «четверть», банку с огурцами и помидорами и поставил все это на стол.
- Как-то надо перекусить это дело, да и выпить по кружечке, а то ведь разговоров еще осталось на всю ночь.
Я не отказался. Действительно, крайне нужна была порция бодрящего напитка для дальнейшего продолжения посиделки. Дед снова закурил, заправил щепой самовар, а я сбегал в это время во двор по надобности необходимой.
- Так вот, - продолжил дед Василий, - все было бы ничего, но лейтенант попросил меня сбегать в санбат и попросить у Тайки дополнительных ваты с бинтами, мол, идем далеко, всякое может быть. Ну, побежал я во всем своем снаряжении, автомат только оставил в землянке. Подбегаю к палатке, слышу какую-то возню внутри и сдавленный девичий крик. Ворвался я во внутрь и вижу, как этот капитан, зажав девчонке ладонью рот, валит ее на топчан, приговаривая: «Мол, что ты кобенишься, дурочка?». Тут я подскочил, встряхнул его и со всей силы ударил в лицо. Он упал и схватился за пистолет, но промахнулся. На выстрел прибежали бойцы, меня задержали. Лейтенант пошел к комполка хлопотать за меня. Полковник Полищук - ни в какую, мол, по закону военного времени трибунал – ударил офицера. Ну и что из того, что девушку защищал? Подлец этот тыловик, правильно, и свое получит, но бить старшего по званию, тем более офицера, запрещено. Долго они еще говорили, мой командир все же убедил полковника дать мне возможность сходить в разведку под свою ответственность.
- И вы ушли в поиск? – Я встал и налил в кружки заварки из заварного чайничка. Старик же взял кружки и заправил их кипятком из самовара.
- Ушли. В три часа ночи ушли, как только саперы наладили проходы во фронтовой полосе. Ушли двумя группами по пять человек: одна группа, приданная нам из дивизионной разведки лейтенанта Сычева, в одном направлении, а другая – наша, как и планировал наш лейтенант, в другом. Меня и Сан-Саныча командир оставил рядом с собой. Сан-Саныча, как опытного бойца и друга, меня – выполняя приказ полковника.
Дед замолчал и стал щипчиками колоть маленькую головку сахара. Чаевничали мы около часа. «Кукушка» прокуковала два раза, а мы все сидели за столом и под колотый сахарок «швыркали» обжигающим чаем из
эмалированных кружек. Рассказывать дальше дед не торопился, видимо было что-то трагическое и страшное для него в той почти уже забытой жизни. Он молчал и смотрел иногда на меня таким грустным и пугающим взглядом, что казалось, надо ли мне знать эту забытую его жизнь, и будет ли у него потом еще такая возможность и такой слушатель, чтобы вот так открыть то заповедное, что и самому себе, порой, запрещалось открывать.
- Ну что, милок, не надоело тебе еще слушать стариковские байки? – Дед отодвинул в сторону свою кружку и снова задымил трубкой. – Тогда слушай! Поначалу все у нас шло, как по маслу. Обе группы уже далеко прошли за линию фронта в немецкие зоны. Шли по своим старым отметкам на карте, но надо было срочно добыть более точные ориентировки. Нам это удалось.
          Вечером у какой-то деревеньки мы встретили немцев - двух велосипедистов, быстро их обезвредили. Один из них был штабной писарь. Он вез секретный пакет во фронтовую часть. С большим трудом от него мы узнали, что здешние дорожные и болотные проходы минируются специальным взводом саперов, командовал которыми вызванный из Берлина офицер. При этом офицере у них находился картограф, который и составлял карту минирования зоны.
Наш командир по рации связался со второй группой, чтобы встретиться в определенном месте и вести поиск вместе, а двум разведчикам из нашей группы приказал доставить «языков» в расположение части. Ребята увели пленных, а командир стал думать, как напасть на след этих минеров, выследить их и любым способом добыть эту карту. О ее значении для наших танкистов при подготовке наступления не стоило и говорить. Она была нужна позарез. Да и как наши саперы в слепую смогут обезвредить тысячи больших и маленьких смертей?
Старик снова встал, подбросил в остывающую печь остатки поленьев и вышел во двор. Через некоторое время вернулся с охапкой дров, вывалил их у печи и, потрогав рукой самовар, сел за стол.
- Так вот, вторая наша группа лейтенанта Сычева, продвигаясь на встречу с нами, напоролась на фашистов. Погибли у них трое вместе с лейтенантом, с остальными мы встретились. Оторвавшись от преследовавших нас фашистов, уже третьи сутки в болотной грязи с опухшими от бессонницы глазами, мы искали ту единственную ниточку, которая бы вывела нас на след немцев. И нашли, но сначала мины, а уж потом самих саперов. Был мартовский сырой, холодный вечер. Мы лежали в зарослях кустарника возле лесной сторожки и близко видели своих врагов. Их было человек восемь, точно уже не помню. Они были изрядно уставшие – это лейтенант подметил сразу. Угрюмые и молчаливые, они один за другим ныряли в сторожку. Через какое-то время потянуло дымком, зажгли костерок погреться и обсушиться, решил лейтенант.  Из сторожки в это время вышли трое и один из них, видимо, офицер, стал что-то объяснять другим, те что-то ему ответили, и офицер скрылся в сторожке. Еще какое-то время там слышались приглушенные голоса, но вскоре все стихло, лишь хлюпающие шаги дозорных говорили, что о бдительности офицер не забыл.
Уже дважды немцы сменили посты. Начинался предутренний ветерок и снова заморосил дождь. Холод пронизывал насквозь, и тут лейтенант тихо скомандовал: «Пора! Двое – прикрывать, а вы Сан-Саныч и Гущин за мной!». Мы бесшумно выползли из укрытия, постовые легли под ножами. Дверь сторожки вышибли ногами, в полумрак тлеющего костерка швырнули гранаты. От взрывов вылетели стекла, а мы стреляли без передышки по углам и вдоль стен. Кто-то из немцев ответным огнем убил разведчиков из дивизии. Сан-Саныч застрелил его. А лейтенант все искал убитого офицера. Нашел. Вот он планшет с картой. Резко рванул на себя – отлетели ремешки и застежки. «Гущин, ищите картографа, у него тоже планшетка!» - крикнул, на ходу стреляя в поднимающего автомат немца.  Я тоже нашел и сорвал планшет с убитого немца. «Ребята, домой!» - скомандовал лейтенант, заталкивая планшеты в свой комбинезон. И уже, выскакивая из дымящейся сторожки, он упал и потерял сознание. Пуля недобитого немца догнала нашего командира.
Старик налил себе в кружку из «четверти» немного мутноватой влаги, предложил мне. Я покачал головой. «Ну, вольному – воля!» - закончил он и выпил. Потом снова, присев у печки, открыл дверцу топки и долго смотрел на огонь, чтобы я не увидел блестевшие на дряблых щеках старика сползающие слезы.
- И что? Погиб? – Тихо и как-то трагически прозвучал мой вопрос.
- Да нет, мы вытащили раненого лейтенанта из сторожки и унесли в лес. Уже рассветало и надо было торопиться. Сержант Фролов перевязал ему рану и глазами показал мне, что ранение серьезное.  Когда командир очнулся и огляделся, спросил: «Вас только двое осталось? Гущин, карты где?». Я достал планшеты, открыл один. Действительно, карта, испещренная знаками и флажками. Лейтенант взял его, долго смотрел на карту, водил пальцем по линиям, морщил лоб и хмурил брови. Потом посмотрев на нас, улыбнулся: «Ну что, мужики, пошумели мы здорово и было за что. А теперь пора!».
Несли мы нашего командира по очереди, он то впадал в беспамятство, то, очнувшись, торопливо спрашивал: «Река скоро?». Да, река была уже рядом, оставалось только соорудить плотик и переплыть с лейтенантом на другую сторону, но немцы нас догнали. И, как старший по званию после командира, сержант приказал мне плыть с ним, а сам решил прикрывать наш отход. Но тут уж я настоял на своем и обратился к командиру: «Егор Романович, товарищ лейтенант, я остаюсь. У нас мало времени, уплывайте. А меня в части и так расстреляют за капитана, так что лучше я тут «погеройствую!». Сан-Саныч, оставь гранаты и диски. Мне нужней». Командир только глазами моргнул в знак согласия, а Сан-Саныч быстро спустил на воду свой ветхий плотик, положил на него раненого лейтенанта и оттолкнулся от берега. Я еще успел заметить, как они поплыли, а уж потом стал стрелять по приближающимся фашистам и бросать гранаты.
Старик замолчал, поднялся с корточек, закрыл дверцу топки и присел рядом, приобняв за плечо.
-  Спасть пора, Николай. Дальше все уже не интересно.
- Да как же так, Василий Васильевич, - от нетерпенья я даже подпрыгнул на скамейке, - что же дальше произошло?  И как вы выжили в этой кутерьме?
Дед усмехнулся, похлопал меня по плечу и стал убирать со стола посуду:
– Выжил, как видишь, даже сам первое время не верил в это. Да и как в такое можно было поверить. Спать давай, утро скоро уже, а у тебя дел, поди, невпроворот.
Он собрал посуду в тазик, отнес в кухонный закуток и, налив из ведра воды, вымыл. Потом в миске размял кусочки хлеба, картошки и еще чего-то, залив все остатками теплого чая, вышел во двор. Тихо заблеяла овца и радостно закашлял пес. Старик присел рядом с чавкающим псом, думая о человеческой памяти: это как же она может так рационально расходовать свою энергию за такую долгую жизнь: то, что было вчера, может с легкостью выбрасывать напрочь, а что было сто лет назад - сохранять и вытаскивать кусочками потом на свет в самые неподходящие моменты жизни. «Ну, как рассказать этому мальчику все то, что случилось с ним у реки и после? Ведь никогда и ни с кем раньше он не делился этими кусками застрявшей навсегда памяти, а сил держать это все в себе остается все меньше и меньше». Он встал, взял у пса опустевшую миску и вошел в дом.
9.
Кукушка «прокуковала» уже четыре раза, а я лежал на полатях, ворочался с боку на бок и никак не мог отделаться от ощущения какой-то стариковской недосказанности. Он тоже не спал, раза два даже спускался с печи, чтобы напиться остывшей воды из самовара, снова забирался на печку и снова ворочался, пытаясь заснуть. Нет, не шел сон. Старик отодвинул занавеску и присел на край лежанки.
- Не спишь, Николай? Слышу, что не спишь. Тогда слушай что случилось потом. – Он стал рассказывать не спеша, с большими паузами о том, что случилось с ним тогда у реки в последнем бою с немцами.
У меня до сих пор хранится черновик его воспоминаний, пригодившийся мне в дальнейшем для написания праздничной статьи:
«Раненый в бедро и плечо, расстреляв все патроны, израсходовав гранаты, Василий ждал, когда немцы поймут, что обороняться ему нечем и прикончат. Но его не убили. Разведчик нужен был им живой. Мало ли что он мог знать и рассказать про то, какие сведения получили разведчики от саперов и кому удалось переправиться через реку и в какую сторону. По всему чувствовалось, что погоню фашисты не отменили. Василий мало понимал, о чем его спрашивал немец, сознание покидало его и он, стиснув зубы, молчал.  Озверев от своих потерь, солдаты его избили до полусмерти, потом бросили в бронетранспортер, отвезли в ближнюю деревню и оставили в сарае какой-то избы.
Почти весь день он лежал без памяти на земляном полу сарая и только к вечеру пришел в себя. Раны не кровоточили. Василию показалось странным, что его перевязали, значит, был нужен. Понемногу силы возвращались в избитое и раненое тело. Василий обшарил все углы сарая и под кучей мокрой соломы обнаружил яму с жидким навозом домашних животных. Он нашел тонкий прут. Яма оказалась довольно глубокой и почти полной. Василий снова прикрыл ее той же соломой и подковылял к воротам сарая. Сквозь щели увидел группу немцев, которые стояли у легковой машины, и офицер, находившийся в ней, что-то им объяснял. Потом показал солдатам на сарай и пошел в дом. Двое отделились от группы и пошли открывать ворота.
Василия привели к офицеру. Тот сидел у окна за столом, рядом с ним стоял кто-то гражданский с белой повязкой на рукаве. «Видимо, полицай или переводчик», - решил разведчик, - «значит, будет допрос». И не ошибся. Часа два длился допрос, но Василий, как попугай твердил только одно: «Нет. Не знаю. Я – рядовой». Терпенье у офицера кончилось, и он ударил Василия рукояткой пистолета по голове. Тот упал. Офицер махнул рукой и что-то сказал. Вошли те же солдаты и оттащили разведчика снова в сарай.
Когда он очнулся, услышал шум и женский плач. Василий подполз к воротам и посмотрел в щель. На дворе была уже полночь, но он сумел рассмотреть в темноте эту страшную картину: немцы и полицаи вели к сараю стариков со старухами, детей и женщин с грудничками. Люди шли шатаясь, падали, их пинали ногами, подталкивая к уже открытым дверям сарая. Василий понял, что случится в следующие минуты и, превозмогая боль в теле, пополз к яме, утонул было в навозной жиже, но вынырнул, прикрыл яму соломой и затих. Он чуть не сошел с ума, когда услышал, стоны, рев и рыдания людей, почувствовал запах гари бревенчатых стен и человеческого мяса. И сознание покинуло его.
Василий не помнил сколько времени пролежал в жиже, прикрытый мокрой соломой, обгоревшими телами и обуглившимися стропилами сгоревшего сарая. Очнувшись, выполз из ямы. Он тоже обгорел, но не сильно. Физической боли не чувствовал, потому что другая боль от увиденного и услышанного была намного страшнее и сильнее. Он огляделся. Деревни не было: перед ним дымились обгорелые бревна когда-то добротных крестьянских домов, чернели печные трубы, и мелкий дождь падал на почерневшую землю сгоревших палисадников. Откашливаясь от дыма и гари, выплевывая сгустки навозной жижи, Василий пополз от этого места смерти по косогору вниз к чернеющей реке.
Через несколько дней в лесу на нашей стороне его подобрала группа разведчиков, возвращавшаяся в свою часть с очередного поиска.
Василий очнулся в медсанбате. Он так и не понял кто его нашел в лесу, чьи это были разведчики. Ему было светло и покойно, но иногда, впадая в беспамятство, засыпая ночью, он начинал буйствовать и метаться, вспоминая все то, что случилось с ним в той деревне, но постепенно успокаивался и затихал.
  Дня через два за ним приехали разведчики из хозяйства полковника Полищука. И что было радостней всего для Василия, так это то, что с ними был Сан-Саныч, дорогой гвардии сержант Фролов. Уже в машине, возвращаясь в свою часть, в свой санбат под «крыло Тайки», он рассказал товарищу, что лейтенант Трофимов жив, лечится уже в госпитале и все сокрушался о том, что послал тебя на гибель, а ты, мол, молодец, сдюжил и даже остался тоже живой. Одно Фролов не сказал товарищу, что ждут его в части не только друзья-разведчики.
  Узнав, что Гущин остался жив и находится в медсанбате «энской» части, из особого отдела дивизии прибыл майор СМЕРШа для расследования инцидента, случившегося с разведчиком и тыловым офицером. Дело принимало серьезный оборот, тем более было совсем не ясно, как вышел разведчик из боя, как остался жив и не был ли он в плену у немцев. Допросив и проверив все факты, майор увез разведчика Гущина в дивизионный медсанбат под охрану караула для дальнейшего расследования. И не помогли ни показания сержанта Фролова, ни раненого командира разведгруппы Трофимова. Даже полковник Полищук ничего не мог сделать. Уже прощаясь, Сан-Саныч украдкой шепнул Василию: «Мол, ты держись, правда все равно восторжествует. А балалайку твою я сберегу и верну тебе, где бы ты ни был и куда бы тебя не забросила война».
Война забросила разведчика Гущина в лагеря. Трибунал своей «тройкой» требовал для него, как и положено, расстрела, но ходатайство командиров солдата, его боевые заслуги, ордена и приближающийся конец войны могли бы заменить этот приговор на искупление преступления кровью в «штрафбате». Только и это не помогло. Отобрали солдатское и гражданское звание, ордена и медали. Дали десять лет северных лагерей с последующим поселением, если выживет.
10.
Василий выжил. Повезло. Он попал в Усть-Усинский лагерный пункт «Лесорейд» Воркутлага, вблизи поселка Усть-Уса, который прославился тем, что не только обеспечивал всю страну углем во время войны и принимал «особо опасных» преступников, приговоренных на каторжные работы, но и тем, что во время войны года два назад здесь произошло единственное вооруженное восстание заключенных в системе ГУЛАГа, жестоко подавленное властью. И в этом случае Василию повезло, а то бы посаженный годами раньше он точно был бы в рядах восставших и погиб. А так – выжил.
Весной 1954 года через год после смерти генералиссимуса бывший геройский разведчик, а ныне – «зк» Гущин Василий Васильевич вышел на свободу, но не совсем. Он попал под ограничение свободы передвижения согласно советской системе контроля внутренней миграции. Бывшим военнослужащим, совершившим преступные деяния во время войны, но отбывшим полный срок, и другим «нежелательным лицам», включая политзаключенных, возвращающихся из ГУЛАГа, часто запрещали селиться в крупных городских центрах, поэтому Василий выбрал северное село Раздольное, которое значилось в предлагаемых списках населенных пунктов для «вольного поселения». Тем боле, что Василий вспомнил рассказы своего бывшего командира разведки Егора Романовича Трофимова, который был родом из этого села, и до войны жил там с матерью и младшей сестрой. Может и сейчас через десять лет после окончания войны он живет и трудится в этом селе или приезжает в гости к матери. В попутной машине до Воркуты, постоянно думая об этом, Василия даже пробивал нервный озноб от ощущения удачи и непомерной радости предстоящей встречи.
Утром, приехав на место, в районном отделении милиции Воркуты он отметил справку об освобождении и направление на поселение в село Раздольное. За паспортом велели зайти через неделю, а пока советовали ехать в село, регистрироваться у сельского участкового сержанта Епифанова, если на месте окажется или в местном сельсовете, а уж потом устраиваться на проживание и работу. Посоветовали поездом доехать до поселка Елецкий, а там до Раздольного - рукой подать.
Он так и сделал, но первым делом Василий постригся и побрился в   парикмахерской, в магазине местного «Промторга» купил себе сходное пальтецо, кепку и сапоги, потом пообедал в столовой и на поезд. Денег, «заработанных в северных шахтах ГУЛАГа» хватило вполне.
  К вечеру добрался до дома, в котором находился сельский совет села, спрыгнул на землю из кузова грузовой колхозной «полуторки», поблагодарил шофера, отряхнулся и вошел в дом.
В сельсовете было темно и только ночная лампочка тускло светила в передней, где за столиком с телефоном дремала бабка, видимо, ночная дежурная. Василий тихо окликнул старушку, та как-то встряхнулась и встала со стула навстречу гостю.
- Куда ты, сынок, тут уже никого нет. И председатель уехал в район по делам села. Разве что Митрофановне позвонить, она завсегда за председателя остается, когда его не бывает.
- Да нет, спасибо. Мне бы вашего участкового.
- Это Епифанова что ли? Да нет, сынок, у него восемь сел, некогда ему на месте сидеть. А дело-то к нему у тебя какое?
Василий коротко рассказал суть дела и посетовал, что поздно уже, а заночевать негде.
- Ну, это не проблема, - бабка села на свое место у телефона и рассудила по-своему, - ты, вижу, парень тертый, коль такое перенес, можешь и тут переночевать на диванчике в зале. Умыться с дороги можешь вон там, - и она показала где именно, - там и мыло, и чистое полотенце, а вот уборная, извини, во дворе. Да вот еще, милок, зовут меня Клавдея Семеновна – сторожиха здешняя.
- А не боитесь оставаться с бывшим «зеком» наедине? – Василию стало как-то неловко от заданного вопроса.
- А чего мне бояться. Я живу долго и многое повидала. И таких, как ты, ореликов, повидала тоже. Ты, слышала, на нашей «полуторке» подъехал, а это, значит, что не всякого наши мужики в кузов посадят и у сельсовета высадят. Так что, пошли со мной, покажу место, где расположишься.
Утром пришел председатель сельсовета. Познакомились. Документы проверил и поразмыслил: «Семеновна, а ведь ты одна кукуешь, не возьмешь жильца на время, а там посмотрим. Понятно, что простой оплатим». На том и порешили. Семеновна, сдав дежурство, повела Василия в свой дом. Он стоял посередине села. Неприметная такая изба, как и многие во всех деревнях, но в то же время не развалюха какая-то, а справная такая с хозяйственными постройками, огородом и другим крестьянским атрибутом.
Клавдия Семеновна отвела Василию место в малой половине избы в углу за печкой, где размещалась лежанка - небольшая скамья со столиком, сколоченном на скорую руку для мелкой работы, сундучком для одежи и банного тряпья – все для ежедневной будничной жизни, выдала тарелку с ложкой и кружку для воды и чая. Свою утварь она держала на своей половине. В посуднике у не были тарелки с чашами, блюда расписные еще с довоенных времен – все, как принято было исстари в крестьянских семьях. От Клавдии Василий узнал и про мужа ее, хозяина дома, сгнившего на воркутинских угольных шахтах, и о двух сынах, павших в первое лето «Великой Отечественной», но так и не бросивших семя для продолжения жизни на радость увядающей старухи. Ничего у нее не осталось кроме людей, окружающих ее с утра и до вечера в деревне и в заботах о поселковом начальстве.
Они сидели и пили чай из самовара в светлице на чистом выскобленном столе, рассуждали о чем-то житейском, Василий спрашивал ее, а она рассудительно отвечала и рассказывала о местах, где можно устроиться работать на шахтах или на железке, о людях, проживающих в селе и вообще в округе – хозяйка свое мнение имело обо всем и всех.
- А не скажете ли, уважаемая Клавдея Семеновна, проживали ли здесь Трофимовы мать с дочкой?
- А ты кто им будешь? – Старушка отодвинула в сторону чашку с чаем и посмотрела на Василия.
- Да никто, просто мой командир Егор Романович еще на фронте просил если что, то найти и рассказать о их сыне и брате.
- Долго ты шел к ним, парень, долго, – она встала и прошла в комнатку, где висела иконка Спасителя и перекрестилась, - померла его мать, Евдокия Ивановна, царствие ей небесное!  А его сестра Галя – «хромоножка» - живая. Живет себе в доме у «Галинкиной горки» одна – одинешенька. – Старушка снова села за стол, налила из чашки чая в блюдце.
- А Егор Романович, сын их и брат, не живет разве с ними? – Василий привстал и уставился на старушку. У нее чуть блюдце не выпало из рук.
- Да, бог с тобой, окстись, - она перекрестилась, повернувшись на иконку, - Егор погиб еще в сорок пятом, говорят, под Веной, - ты разве не знал?
- Да откуда! – Василий схватился за голову, застонал от тоски. - Откуда! Я же в это время отбывал срок в лагере. Василий стонал и раскачивался из стороны в сторону, потом встал и прилег на скамью в своем углу.
Он пролежал почти до вечера, Клавдия не тревожила его пока не приехал сержант Епифанов. Он вызвал Василия к себе, проверил его единственный документ и зарегистрировал временное проживание поселенца. Весь вечер Василий не находил себе места в доме, ходил из угла в угол, разговаривал с собой, что-то доказывал себе. Потом успокоился и лег спать.
  Утром, сказав Клавдии Семеновне, куда он собрался в такую раннюю пору, Василий пошел к дому у «Галинкиной горки». Его встретила собака. Зарычала и залаяла, потом легла поперек дорожки, продолжая рычать. Из дома, прихрамывая, вышла молодая женщина, успокоила пса и как-то особенно посмотрела на Василия.
- Вы ко мне? – Она как-то загадочно улыбнулась, взялась за собачий ошейник и отвела пса в будку. Василий, как стоял столбом, так и остался, только и выдавил из себя: «Наверно, к вам!». Они познакомились, просто представившись: «Галина!» - «Василий!».
Она провела его в дом, несколько засуетилась по хозяйству, как же, гость пришел, а «гость» первым делом аккуратно снял сапоги, и свое пальтишко с кепкой повесил на вешалку. Потом по тканным половикам прошел в комнату. Он сразу увидел на стене в небольшой застекленной рамке газетный портрет своего командира. Лейтенант улыбался своей открытой улыбкой, а на его груди среди скромных медалей выделялась главная – медаль Героя Советского Союза.
- Эту фотографию и газету нам переслали из редакции в марте сорок пятого, а в апреле пришла похоронка. - Галина подошла к Василию и тоже долго смотрела на портрет брата. Потом, всплеснув руками, метнулась к плите печки, где что-то кипело и жарилось. Они сидели и пили чай с горячими лепешками, ни о чем не спрашивая друг друга, молча, иногда переглядываясь и улыбаясь.
В комнате было по-домашнему тепло и уютно, и Василий, размякнув от этого неожиданного домашнего тепла и уюта, просто не знал с чего начать разговор. И начал было о войне, о беде своей, но Галина прервала его на полуслове.
- А ведь я знала, Василий, что вы обязательно придете к нам, - она отодвинула чашку с чаем и внимательно посмотрела на гостя, - знала и это неважно - когда: через год, через десять лет, но обязательно, если живой, придете.
  - Откуда? Я ничего не понимаю. – Василий перестал пить чай, кусок лепешки застрял в горле, он был совершенно растерян.
- Да все очень просто! – Галина встала из-за стола, быстро прошла в свою светелку, подошла к старому сундучку и приподняла крышку. Потом передумала и вернулась обратно.
– То июньское утро сорок седьмого года я помню, как будто это было сегодня: мы с мамой на ферме, вдруг, прибегает соседская девочка и говорит, что у нас во дворе дома сидит солдат. Как мы добежали, как я доковыляла – до сих пор не могу понять.
Во дворе на чурбаке для колки дров сидел солдат и курил. Он сидел спиной к нам, и мы не могли видеть его лица. Мама толкнула калитку и выдохнула: «Егорушка, сынок!», но солдат повернулся, резко встал и, оправив гимнастерку, представился: «Гвардии сержант Фролов!». Мама, поняв, что это не сын, повалилась на землю, а я не успела ее подхватить.
   Целый день погостил у нас этот военный, как оказалось, боевой однополчанин Егора, воевавший с ним бок о бок почти полтора года. Он многое тогда рассказал о боевой службе брата, о друзьях, которые пали смертью храбрых, да и о вас, Василий, он рассказывал много интересного. И про трибунал тоже. Но самое главное, он принес нам один предмет и просил сохранить его до самого вашего появления. Он был уверен, что потом, оставшись в живых, вы точно придете в наш дом. Жаль, что мама не дождалась вас. Она умерла через два года в сорок девятом, а я осталась. Осталась, чтобы дождаться. И вот, дождалась!
Она снова прошла в светелку, открыла сундучок и достала что-то угловатое, завернутое в старую темную шаль, вернулась в комнату, бережно прижимая сверток к груди, села за стол рядом с Василием и медленно откинула края шали, освобождая то, что находилось внутри. Это была его, Василия, та старая с потертым грифом балалайка. Именно его старая, не та, что продается в местном сельмаге, а видавший виды инструмент с незатейливым, но уже облупившимся от времени узором, трех струнка с резной декой и чуть изогнутым треугольным корпусом с едва откинутой назад головкой грифа.
Василий медленно взял в руки балалайку, бережно обнял ее, как невесту, прошелся дрожащими пальцами по струнам, и в это мгновение понял, что все его мучения и невзгоды закончились окончательно, и больше он никогда и никуда с этого своего места «свободного поселения» не уедет.
Он остался навсегда. Галина приняла его, как родного солдата, вернувшегося с далеких фронтов той злопамятной страшной войны, не оттолкнула, а приняла всем сердцем тоскующей по любви женщины, по чуду, в которое она всегда верила и ждала. Они прожили вместе долгую, но быстро текущую жизнь со всеми своими заботами и маленькими радостями. И никогда, даже оставаясь наедине друг с другом, не вспоминали о прошедшей войне, солдатом которой всегда был Василий, которому Родина отказала в этом праве.
11.
Старик развернул многостраничную областную газету дочитал большую статью о праздновании в местном доме культуры «Дня Защитника Отечества» и очерк под названием «Тихие герои громкой Победы!». Он сразу-то и не понял, что это все о нем, о его жизни и его победе, которая прошла без него. Слезы мешали читать, текли по щекам. Он смотрел на портретное фото какого-то старика и снова не сразу сообразил, что это он – геройский ветеран Василий Васильевич Гущин. Ему показалось, что эту фамилию-то он слышал в последний раз, когда на пенсию уходил, а тут так громко на всю Россию. Ему стало за это несколько не по себе. Вот что сельчане подумают? Вот он - «Васька-балалайка» - какой оказывается герой! Дед снял очки, протер подолом рубахи, запотевшие от слез стекляшки, и еще раз прочитал заголовок статьи: «Тихие герои громкой Победы!». Надо же, «тихие герои…». Он пробежал глазами с верху вниз напечатанные строки, всмотрелся в подписи авторов: Н. Горин. Фото: Л. Сапогов. «Эх, ты, Лёвка, - подумал дед, - не мог предупредить. Я бы тогда на фотографии лучше получился. А Коля – молодец, так все жизненно описал». Дед свернул газету пополам, пошел и открыл свой старый сундучок, положил газету рядом с темной шалью и довольный полез в погреб.
Старик очень хотел дожить до празднования юбилея Победы, тем боле, что Левка с Колей обещали ему, что напишут в Москву президенту и ему наконец-то вернут его заслуженные фронтовые награды и может даже, как ветерана, наградят Юбилейной медалью «60 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 годов». Не дождался. Он умер в первомайские дни, когда вся страна праздновала «День весны и труда» и готовилась отмечать день Победы.
На похоронах старика было много народу. Были и его новые знакомцы. Жители села Раздольное только из газеты узнали каким геройским был этот странный дедок. А после поминок Семен Иванович передал Николаю Горину письмо от Василия Васильевича и балалайку, завернутую в старую шаль. В письме было всего несколько строк: «Здравствуй, Коля! Спасибо тебе огромное за память и заботу о старике. Прими от меня эту балалайку и пусть её струны тебе еще что-нибудь нашепчут. Они могут. Будь всегда здоров. Дед Василий».
***
Старая, с потертым грифом, балалайка до сих пор висит в моей комнате облупившимся пятном на стене под фотографией забавного старика, о котором еще полтора десятка лет назад я и представления не имел. А вот случилось же тогда познакомиться. Именно случилось, потому как мало кто знает, как судьба разводит людей и тем более – сводит. Иногда снимаю ее с гвоздя. «Трень-брень», - радостно вспыхивают струны, только пальцем тронь… Слушаю, слушаю – пока ничего мне не говорят. Жаль.

Санкт-Петербург
2023
 


















(Лицевая сторона обложки)
Валерий Сыскин



 



Небесный поводырь







 (Обратная сторона обложки)
   
Об авторе

Сыскин Валерий Геннадьевич
Родился на Урале в селе Байны.
В 25 лет переехал в Ленинград.
Окончил ЛГУ имени А.А. Жданова,
факультет «Журналистика».
В разное время публиковался в
уральских и ленинградских СМИ.
Автор пяти поэтических сборников:
«Точки над I»,
«Родниковая свежесть»,
«По спирали любви»,
«Мы тихонько споем»,
«И дыханье любви возле носика»,
Повести «Балалайка» и этюдного романа
«У судьбы тропинка узкая».








На обложке: картина П.Я. Лубковского «Небесные вершители»