Павел Петрович Воеводов

               
           Военная быль из жизни моего деда — П. П. Воеводова
      


     Старший лейтенант Воеводов Павел Петрович трясся на ухабах в кузове «Доджа» армейского склада вещевого довольствия. Дорога на Торжок была полностью разбита, больше года автомобили и техника 30-й армии Калининского фронта сновали по ней в обе стороны — на фронт и в тыл. Её расширяли, ровняли, засыпали ямы и воронки от бомб, но каждый раз всё начиналось сначала — машины и повозки снова месили измочаленную землю и остатки забытого царского булыжника, а «мессершмиты» и «юнкерсы» превращали грунтовку в пыль. Потом военные дорожники опять упрямо засыпали выбоины, безнадёжно пытаясь сделать важную артерию снабжения армии хоть на какое-то время полноценно действующей. Сейчас, когда фронт ушёл вперёд, на дороге стало посвободнее, но часть тыловых учреждений без специального пинка сверху не торопилась сниматься с пригретых мест в Торжке, поэтому транспорта на старом тракте хватало.
    Усатый старшина в офицерской шинели не пустил в кабину, сославшись на инструкцию, а мог бы подвинуться. Вдвоём в тесной кабине «Доджа» уже не развалишься, как в кресле, но зато меньше подпрыгиваешь на дорожных колдобинах, когда вообще не за что уцепиться —   поручней нет. Американские создатели машины, видимо, не подозревали, что в мире бывают дороги, на которых надо всегда держаться за что-нибудь, чтобы не треснуться башкой о крышу кабины. В кузове с этим проще, сел на вещмешок с нехитрым солдатским скарбом и держись за обрешётку, лучше двумя руками, такой вот простой секрет. Надо лишь следить за тем, чтобы личный солдатский саквояж не вылетел из машины, подскочив вместе с хозяином после очередной ямы, но эту проблему Павел Петрович решил быстро, привязав «сидор» к той же обрешётке кузова. 
    Только холод давал знать о себе — мартовский снежок превратился в настоящую пургу, пронизывающую до костей. Как и в прошлом году весна не торопилась греть природу, а простреленный офицерский полушубок зажали в госпитале и взамен выдали старую шинель, в которой спасения от холодного ветра не найдёшь ни при каких обстоятельствах. Но даже холод не студил тело так, как вымораживало душу услышанное во Ржеве. Павел Петрович возвращался из города, где в сорок первом оставил семью.
     За три часа проехали больше половины 120-ти километрового пути до Торжка, но там ещё предстояло найти попутку до Вышнего Волочка. На учёбу надо успеть к завтрашнему утру. Позавчера Воеводов, только-только появившийся на фронтовых курсах командиров батальона, с большим трудом выбил увольнительную на двое суток. Он и так опоздал к началу занятий на день, да теперь ещё учебное время пропускал. Помог замполит, душевный человек, бывший директор школы из Новосибирска. «Езжайте, старший лейтенант, — сказал, —  найдёте семью, лучше учиться будете, а по предметам нагоните —    полгода впереди!»
     На курсы обычно отправляли перспективных командиров, не имевших специального военного образования. Вот и старшему лейтенанту Воеводову после госпиталя предложили подучиться. Даже ехать никуда не надо было: учёбное заведение находилось рядом — в том же небольшом городке с говорящим названием Вышний Волочёк. Поразмыслив, он согласился, военных знаний не хватало, законченная на срочной школа авиационных фотограмметристов учила совсем другому, тому, что пехотному офицеру абсолютно бесполезно. «Войны на мою долю ещё хватит, —  думал Воеводов, —  а тут не так далеко от Ржева, можно попробовать семью поискать —  курсы всё же не передовая, отпустят».
     Мысли о жене Лиде и девочках не давали покоя с сорок первого. 20 августа он вместе со своей недавно сформированной дивизией попал в мясорубку кровопролитного Смоленского сражения. Шесть дней боёв под Духовщиной, атак и бессмысленного продвижения вперёд на несколько сот метров в день, на километр за два дня, на три за пять дней обескровили свежую дивизию. В батальонах из шестисот человек оставалось по сотне, а сам Павел Петрович получил тяжёлое ранение в плечо. До того, как оказался на фронте, верил, что с немцами разберутся быстро, что успехи их временны и вызваны внезапным нападением. Так и говорил старшей дочери, Нине, каждый вечер бегавшей к нему в часть через весь город. Но когда очутился на передовой, сразу осознал весь ужас собственного легкомыслия. Немца можно было сдвинуть с места только ценой большой крови, да и то не всегда. Под шквальным огнём противника, ощетинившегося стволами самых разнообразных калибров, редели, сжимались как шагреневая кожа, погибали в полном списочном составе взводы, роты, целые батальоны, а сверху всё летели приказы —    наступать, наступать, любой ценой наступать. Западный фронт атаковал, а Юго-Западный, Южный и Северный под Ленинградом — отступали, бежали, драпали, как говорили солдаты.
   Не ровён час, немец, который здесь пока только больно огрызался, попрёт и на этом участке, а от Духовщины до Ржева по прямой километров сто пятьдесят. После пяти дней боёв, улучил минутку и скоренько написал жене, чтобы уезжали подальше, куда глаза глядят. Легко сказать — «куда глаза глядят»,  все родственники остались в оккупированной Белоруссии. Послушалась ли его совета Лида, успела ли получить письмо, уехали ли они —  этого Павел Петрович знать не мог. На следующий день пуля немецкого снайпера вонзилась в его тело, двое бойцов отнесли наспех перебинтованного командира в санвзвод, оттуда отправили в санроту полка, дальше — в санбат, и так по медэвакуационной цепочке, пока не оказался он в эвакогоспитале номер 704. Там, едва вырвавшись из полубредового состояния, продиктовал соседу ещё одно письмо домой, но ответа на него не получил — 14 октября немцы заняли Ржев.
    Так и не знал он ничего о семье все эти полтора тяжёлых года. И ни что: ни кипящий от горячего свинца снег на всех ста семидесяти километрах пути зимнего наступления от подмосковного Дмитрова до райцентра Лотошино, обильно политом кровью его новых сослуживцев; ни страшные бои под Старой Руссой в сорок втором, где он, развернув дрогнувших при виде двух немецких танков бойцов, был снова ранен; ни что не в силах заслонить постоянно свербившие мозг мысли о семье. «Лида, смогла ли ты увезти девочек? Где вы сейчас?» Следующий вопрос «живы ли вы?» — он боялся задавать, хотя не думать об этом не мог.
    Шла невиданная по жестокости война. В ней гибли не только солдаты, но и дети, гибли под бомбами самолётов с крестами, умирали от пуль и снарядов, в бою не разбиравших цели на военных и прятавшихся по подвалам да погребам гражданских, валились на землю расстрелянные палачами в мундирах СС и Вермахта и их приспешниками. У Павла Петровича надолго отпечаталась в памяти увиденная в газете фотография, снятая под освобождённой в декабре 1941-го Керчью. Среди сваленных в кучи застывших на последнем издыхании человеческих тел бродили местные жители, пытаясь найти своих близких. Живые искали мёртвых, находили и оплакивали свои утраты. Как не хотелось оказаться на их месте! Он не мог, запрещал себе даже думать о том, что и с его девочками и женой могло случиться такое. Этого быть не должно. Если он выжил под Духовщиной, где полегла его 244-ая дивизия, и под Старой Руссой, где погибло гораздо больше, не одна дивизия, а может, целая армия, то и его родных должна была миновать эта участь.  Не мог, не хотел, но думал, каждый раз, закрывая глаза перед коротким и беспокойным сном окопного командира, он опять и опять задавал себе всё те же вопросы, пока, наконец, усталое сознание его не обволакивала пелена забытья.
    Вот почему он так стремился во Ржев. Убедиться хотел, что они успели уехать. В эвакуации жизнь тоже тяжела, он знал это не понаслышке. Сам отдавал голодным детям в забытых Богом деревнях и на безымянных полустанках сухари и сахар из своего командирского пайка. Больно было видеть их измождённые лица, в которых он, сам того не желая, различал знакомые чёрточки своих дочушек, то носик как у Люси, то глазки как у Нины. Как он желал верить в свою Лиду, верить в то, что она сможет выкрутиться, найдёт способы прокормить девочек, убережёт дочек, но на этой войне нельзя быть уверенным ни в чём!
    Ещё прошлой зимой казалось, что Ржев вот-вот освободят. Да что там, его бригада морской пехоты шла прямо на город, но километров за пятьдесят-шестьдесят она вместе со всей армией погрузилась в вагоны и оказалась далеко на севере, у Старой Руссы. А Ржев так и не взяли той зимой, может, именно их 1-й ударной армии и не хватило. Город остался у немцев, целый год он был для них ближайшим тылом, фронт стоял в десятке километров, а то и меньше, и наша артиллерия каждый день долбила по нему. Воеводов, как военный человек, не мог не понимать, что это означало для не успевших эвакуироваться жителей. Надо было обязательно найти хотя бы знакомых, узнать, что с его семьёй.
      Он добрался до Ржева ещё засветло. Город встретил его обгоревшими остовами каменных домов и одинокими печными трубами изб, грудами битого кирпича, камней, обугленных деревяшек. И молчаливая пустота, противная, до звона в ушах пустота. Это всё, что оставалось от города с пятидесятитысячным населением. Что не уничтожили бомбы и снаряды, взорвали или сожгли немцы перед уходом. Только в районе станции, как это ни удивительно, сохранилась пара построек, и там угадывалось шевеление. Больше ничего, от здания вокзала остались только стены, от горкома партии — и того меньше. Тяжело смотреть на руины города, ставшего почти родным. Павел Петрович прожил здесь с семьей десять лет. Во Ржеве родилась младшая дочь, здесь они с женой постепенно налаживали непростой быт, здесь размеренно текла его работа на железной дороге.
    Только на некогда оживлённых центральных улицах изредка встречались военные. Воеводов дошёл до своего дома —    тот же обгорелый остов, лишь нежилой флигелёк каким-то чудом уцелел, людей не видно. Улочка их небольшенькая: два бывших купеческих особнячка, ставших коммуналками и обычные деревянные избы, тут и в мирное время было не особо людно. Стал искать в округе —  наткнулся на одну старуху, конечно, она никого и ничего не знала, но показала место, где в подвале ютились люди. Пошёл туда. Из-за отворённой дверью шибанул запах подвальной гнили вперемежку с тяжёлым духом давно немытых тел, скупой, дрожащий свет лампы-коптилки едва освещал исхудавшие, недоверчивые лица трёх старух и нескольких детишек. Не увидел ни одного знакомого, и никто ничего не слышал про жильцов его дома. Зато объяснили, как найти другой обжитой подвал.
    Павел Петрович немного поплутал прежде, чем добрался до него — город стал совершенно неузнаваем, все привычные ориентиры потеряли свою форму и цвет. Даже правильный, шахматный порядок центральной части города, отстроенной так после сильного пожара по приказу Екатерины Второй не помогал, а только ещё больше запутывал. Все казалось одинаковым — и постоянно пересекающиеся улицы, и прямоугольные кварталы сгоревших домов. Наконец, он нашёл нужное место. Уже стемнело, но людей в подвале было пока немного. Здесь ему улыбнулась удача —  среди обитателей подземелья назвали некую Нюру с улицы, где он жил с семьёй. Сейчас она работала судомойкой в столовой комсостава, возвращалась домой часов в девять. Не самое страшное препятствие, Воеводов готов был ждать хоть до утра, только бы не напрасно.  Он догадывался о ком идёт речь, когда женщину описали, стал вспоминать.
    Она жила в соседнем многоквартирном доме, и он часто встречал её, когда шёл на станцию в утреннюю смену. Воеводову Нюра всегда приветливо кивала, иногда даже слишком приветливо, слегка кокетничая. Но в лёгком том кокетстве читалась несладкая бабья доля. Такое бывает у женщин, несчастливых в браке — хоть иногда хочется почувствовать себя привлекательной и интересной для мужчин.
    Тяжёло у Нюры сложилась жизнь. Жена Павла знала всё про немногочисленных соседей, она рассказала Воеводову, что замуж за сорокалетнего нэпмана-вдовца Нюру выдали ещё совсем девчонкой, лет семнадцати. Муж всё время жутко боялся, что молодая жена начнёт ему изменять, и держал её в строгом теле, бил, закрывал дома на ключ. Но буржуйское процветание длилось недолго. В новые времена бывший лавочник не нашёл себе места или не захотел искать, запил, и теперь уже Нюре пришлось обеспечивать семью едой, а мужа самогоном. Она устроилась на работу, брала ещё стирку на дом, а он опускался всё больше, по-прежнему колотил жену, иногда сильно, несколько раз вмешивались соседи, вытаскивали жертву из рук пьяницы. Перед войной много болел, Лида говорила, что не жилец он уже. Никто не жалел спившегося домашнего тирана, ушёл бы поскорей, дал бы пожить той, которую мучил всю общую супружескую жизнь. Тем более, что детей у них не было: через год после свадьбы молодая жена родила мёртвую девочку, и всё. Нюра тоже сама стала посмелее, приходила домой поздно, на ругань пьянчуги не реагировала. Но тут пришла война, мужиков позабирали в армию. Муж Нюры, похоже, умер, в подвале про него ничего не знали.. «А другого-то, наверное, не нашла в такое время, бедолага», —  решил Воеводов. Он пристроился на каком-то ящике и стал терпеливо ждать…
     Стужа, стужа пронизывала всё тело до костей. Пурга не прекращалась, казалось, вот-вот она и дорогу заметёт. Когда выехали из лесов между Ржевом и Торжком, стало ещё холоднее. Ветер нёс мелкую снежную массу из свинцового цвета неба, непонятно где начинавшегося на общем бело-сером фоне, поднимал свежевыпавший снег с полей и бил колючими, как мелко раскрошенное стекло, белыми кристалликами в лицо. Воеводов, проклиная тыловую крысу с усатой мордой, передвинулся в угол кузова, попробовав повернуться спиной к ветру. Помогло лишь немного: мороз продолжал жалить его, прихватывал всей своей ледяной мощью тёплую, живую ткань, и та становилось мертвенно-окаменелой и уже какой-то чужой. Несколько глотков спирта сейчас бы помогли. Но не было даже кислого вина у старшего лейтенанта, даже банки американской тушёнки не завалялось в «сидоре». А она могла бы кардинально изменить отношение тыловика к пассажиру. Только всё, что вёз, он раздал во Ржеве. Теперь договариваться со старшиной мог лишь прибережённым на вечер концентратом, однако вряд ли это заинтересует героя тыла, судя по хорошо округлившейся на складских харчах физиономии. Пусто было сейчас у старшего лейтенанта Воеводова и в вещмешке, и на душе, и меньше всего хотелось говорить с этим старшиной. Фляга тоже имела лишь собственный вес, всё.
    Он осушил её вчера после разговора с Нюрой.  Стоял перед сгоревшим домом, в котором когда-то жили вчетвером — он, Лида, Нина и Люся. Стоял и быстрыми, жадными глотками отпивал из горлышка припасённый на всякий случай спирт.  Молчал, лишь слёзы беззвучно катились по его небритому лицу. В последний раз он плакал, наверное, в детстве. Под Духовщиной не плакал, когда после прямого попадания мощной авиабомбы хоронил ошмётки бойцов третьего отделения своего взвода, не проронил ни слезы под Клином, где они наткнулись на овраг, до краёв заполненный замёрзшими трупами замученных в плену красноармейцев. И под Великим Селом около Старой Руссы, когда у него на глазах немецкий танк проутюжил окоп, на дне которого вместе со своим ординарцем пытался вжаться в землю его друг, начштаба второго батальона Серёга Вострецов, даже там не всплакнул. Но вчера он выпил полфляги спирта и плакал —  так хотелось увидеть своих, или хотя бы услышать добрую весть, а не эту страшную правду. Не рассчитывал он, конечно, их сразу найти. Знал прекрасно, что представляют собой прифронтовые города, в которых война порой перемалывала без разбора людей в шинелях и в обычных телогрейках и пальтишках. Но надеялся на случай, на добрые вести. Ведь всегда так хочется в них верить…
     Павел Петрович не выдержал и застучал по крыше кабины. Старшина, морщась от неприятного ветра, высунулся из окошка.
   —    Что случилось, товарищ старший лейтенант?
   —    Слушай, старшина, —  не виляя, прямо в лоб, как на таран, пошёл Воеводов, —  нету у меня ничего тебе дать, будь человеком, пусти в кабину, а то я тут околею скоро. Было бы что, давно бы дал!
    Старшина помолчал, видимо, перебирая в голове ещё невысказанные варианты отказа, но потом смилостивился — уж больно сильно ветер сёк лицо  —  и покровительственно произнёс:
   —    Ладно, слезай, лейтенант, потеснимся.
     В кабине Воеводов долго не мог отойти, дрожал, стучал зубами —    холод выстудил всё тело. Неожиданно подобревший старшина сунул ему флягу: «Глотни, лейтенант, только не наглей, три глотка!»  Воеводов не отказался. Благостное тепло стало растекаться по всему телу, он, наконец, согрелся. Машину всё так же трясло на ухабах, всё так же они дружно подпрыгивали со старшиной. Рядом, иногда стучась лбом о крышу, смешно дёргался, державшийся руками за руль, а ногами давивший то на тормоз, то на газ, водитель. Старшина пытался от скуки завести разговор, любопытствовал насчёт самого Воеводова, насчёт того, зачем он ездил во Ржев — ведь по всему видать не в командировку. Только ничего этого Павел Петрович не замечал и не слышал, его сознание тихо и медленно сползало в тревожный солдатский сон…
     Нюра пришла в подвал позже обычного —  часам к десяти. Воеводова узнала сразу: «Ай и не изменился, сосед, только погоны нашил. Вы теперича все как при царе! У нас в столовую ходят два модника — где-то в Калинине пошили золотые погоны».  Услышав вопрос о семье, Нюра задумалась. Помолчала, потом процедила сквозь зубы: «Пошли», —  повернулась к выходу и через мгновение уже была на улице.
   Он ничего не понимал, пытался остановить её, дергал за рукав, но Нюра не обращала внимания. Она вела его в темноте мимо сгоревших деревянных домов, мимо развалин больших каменных зданий, мимо посечённых осколками и пулями деревьев, пока они не пришли на перекрёсток улиц Карла Маркса и Ленина. Там был небольшой скверик.
  —    Смотри, здеся вешали подпольщиков и расстреливали семьи партейных, которые не вакуировались, а ещё несколько семей красных командиров. Ты только держись, ты же мужик, я вон тоже сваво на кладбище свезла, — добавила Нюра и, помолчав, сказала, —  твоих, короче, тоже туточки. Эх, — вздохнула она, — да-а, денёк был погожий, народу нагнали. Где похоронили — не знаю, куда-то за город увозили.
     Замолчала, потом снова заговорила:
     —    Тут у нас такая жизнь была, Павел, —  неожиданно она назвала его по имени и взяла за руку, хотя в этот день они разговаривали друг с другом, наверное, в первый раз. —    Тебя ж все видели, как ты по воскресеньям забегал домой в командирской форме. Тут кто как мог жил, о себе каждый думал, некоторые вон вообще к немцам в постель за буханку хлеба ложились. А до войны приличными женщинами, между прочим, себя считали! Ко мне тоже один клеился, но отшила я его!
    Последняя фраза прозвучала фальшиво, только Воеводов этого не заметил, ошарашенный страшным известием, он уже ничего не слышал. Лишь отодвинул лёгшую на его кисть ладонь и молчал. Женщина продолжала что-то говорить, размахивая руками, а его уже не было с ней. «За что?» —  единственная мысль билась в его усталой голове. «За что? Как это может быть? Как они могли? Его детей, его девочек! Нина ведь должна красавицей стать. Вся в маму. А, потому что меня не смогли, не смогли и на детях отыгрались? Лида, как же ты не увезла их и себя не спасла? Господи! — воскликнул партийный отец семейства, — За что?» В каких-то несколько мгновений всё вокруг перевернулось, словно обрушилось небо на землю, и не осталось ничего, ничего, кроме опустошающего душу горя.  Павел Петрович, спотыкаясь, побрёл по чёрной, саднящей старой мокрой гарью, улице. Нюра дёргала за рукав и звала куда-то, говорила, что есть выпить и закусить, что дело такое, надо посидеть спокойно, помянуть по-людски, повторяла, что у неё тоже муж умер, но ведь пережила же — баба пережила, а он мужик.
     Но до Воеводова эти слова не доносились, он куда-то шёл по разрушенному, занесённому снегом городу. Так работает заведённая механическая игрушка, пока не распрямится пружинка. Мимо проплывали мёртвые дома, сожжённые избы, поваленные деревья, а Воеводов мысленно разговаривал с Лидой, гладил по головкам девочек. Очнулся он только перед почерневшими стенами своего дома. Смотрел на них и видел лицо жены, слышал голоса дочек.  Нюра не уходила, стояла молча рядом, даже хлебнула спирта с ним разок. Но для него теперь ничего не было, кроме этих руин, когда-то бывших его семейным гнездом и ставших теперь памятником на могиле родных, на могиле всей его жизни, прожитой до сегодняшнего вечера…
     На курсах Воеводов при первой же возможности пошёл к замполиту. Положил на стол рапорт. Майор взял, прочитал и, посмотрев в его посеревшее лицо, всё понял. «Что, так плохо?» Воеводов, отвернувшись, сверлил невидящим взглядом окно кабинета. Майор, всегда подчёркнуто вежливый с подчинёнными и обращавшийся к ним только на «Вы», подошёл к Воеводову и как-то просто, по-свойски, побранил его: «Не дури, никуда мы тебя не отпустим, из тебя сейчас не командир, а самоубийца. Кому ты такой нужен! Самоубийцы в офицерских погонах —  это страшная вещь! Иди учись, лучше бить врага будешь!»

                *****

    Прошёл почти год, жизнь продолжалась, война тоже. Павел Петрович закончил курсы, получил очередное звание и должность заместителя командира батальона в 22-й армии Северо-Западного фронта. Всё шло своим чередом, по заранее расписанному для Воеводова графику. Однажды, незадолго до окончания курсов, встретил на толкучке Машу Сидякову —  знакомую медсестру из госпиталя. Разговорились, он ей рассказал про своё горе, она —    про своё. Женщина недавно потеряла ребёнка — скарлатина, а от мужа вестей не имела с сорок первого. Так, в общей беде друг друга и нашли, не сказать, что это была любовь, нет. Скорее, взаимное успокоение, уход от страшной реальности, но при расставании Воеводов всё же сказал: «Жди!» и на фронте оформил на Машу денежный аттестат.
    Потом почти два месяца на передовой недалеко от городка Холм он пытался не думать о своей беде. Но на фронте боль от потери семьи обострилась, каждая смерть только напоминала ему об этом. Правда, теперь она залегла куда-то глубже. Только иногда выплёскиваясь на поверхность, и тогда какая-то сила сжимала горло, перехватывала дыхание, узлом стягивала голосовые связки, а хотелось кричать, орать во всю глотку. Тут он, если мог, уединялся в землянке и давал волю чувствам. Иногда коротко писал Маше, не выказывая особой нежности в письмах. Да она её и не требовала, только просила беречь себя.  Воевал капитан Воеводов, как приказывали, геройствовать не стремился и особо на рожон не лез, но то, что требовали — делал.  В одной из атак под деревней со странным названием Тычкино, когда он по приказу комполка проводил с третьей ротой разведку боем, был ранен в третий раз за эту войну, а, если считать и Финскую, то в четвёртый.
     Как и предыдущие, ранение оказалось тяжёлым, но не смертельным. Больше двух месяцев провёл он на госпитальной койке. Лежал в одном из ивановских эвакогоспиталей, где и услышал, что освободили Гомель. Там, за Гомелем, жили родители с братьями. Первая попытка связаться с ними закончилась неудачно: письмо вернулось с пометкой —   «адресат на оккупированной территории». На второе пришёл ответ, написанный незнакомым почерком, вместо полуграмотной матери писала под диктовку соседка. Там тоже война прошлась катком по близким — отца расстреляли немцы, младший брат погиб на фронте. Тогда он написал подробно о себе, о Лиде, о девочках, как ездил во Ржев — обо всём том, о чём не решился рассказать в первом письме. И когда уже готовился к выписке в середине января, пришла вторая весточка от матери: «Я бы ей все зенки выцарапала! Обдери этой наглой стерве, Нюрке, всю задницу дубовой корой, набрехала она всё тебе. Змеюка подколодная! Мужа у живой жены отбивать обманом, детей от отца! Лида твоя с дочерями в Тамбовской области, скоро собираются приехать к нам!» Дальше мать сообщала точный адрес жены — Тамбовская область, Мордовский район, станция Оборона, ул. Красина, дом 16.
    Павел Петрович, прочитав письмо, выронил его из рук и долго сидел неподвижно. Товарищи из офицерской палаты начали беспокоиться. Первым подошёл лейтенант-авиатехник, раненый при бомбёжке аэродрома, по возрасту самый старший в палате: «Ты, чего, Петрович, что с тобой?». 
    Воеводов молчал, он никак не мог осознать — Лида, девочки, которых он похоронил 10 месяцев назад, живы!  Только что он находился в другом мире, где не было их, его любимых, его кровиночек, и вдруг они снова где-то здесь, рядом. Может быть, даже получится навестить их вскорости, дают ведь отпуска выздоравливающим, обнять, прижать к себе. «Боже, да неужели такое возможно!  Девочки мои, какие вы теперь, два с половиной года прошло, Нине в декабре десять стукнуло, а Люсю наверняка и не узнать, она ведь совсем маленькая была тогда…»
    Пожилой лейтенант поднял письмо, прочитал короткое послание, обрадовался и ткнул Воеводова в плечо: «Так чего плачешь, капитан, тут радоваться надо, плясать!». Действительно, по лицу Павла Петровича текли слёзы, как тогда во Ржеве. Но это были совсем другие слёзы, не горе питало их, а счастье, они смывали с души старые беды, боли от тяжёлой утраты. «Мужики, это дело обмыть полагается, семья-то у него жива, оказывается, ну, кто просить к Ангелине Васильевне пойдёт в этот раз?» В палате выздоравливающих офицеров началась обычная суета, предваряющая импровизированное застолье. В последний раз так обмывали «Красное знамя» капитана-танкиста. А лейтенант всё не отходил от сидевшего неподвижно Воеводова, говорил ему что-то, потряхивал за плечи. Наконец Павел Петрович очнулся от своих мыслей, поднял голову и спросил:   
    —  Слушай, Никанорыч, как такое быть может! Как таких земля носит, ну ладно мы, мы врагов убиваем, но она же меня, своего, чуть в могилу не уложила! Я жить не хотел, ты понимаешь! Жить не хотел!
    Никанорыч, который знал всё про всех госпитальных, только покачал головой:
    — Да прости ты её, бабы нынче злые, жалят как пчёлы, да в самую душу. Тяжело им, нет мужика, повыкосила нас война, а баба без мужика, как винтовка без солдат — совсем бесполезная вещь!       
    Павел Петрович пожал плечами, подумал: надо будет что-нибудь написать Маше, посмотрел на суетившихся офицеров из его палаты и сел за письмо Лиде.
       «Дорогие мои и любимые Лида, Ниночка и Люсенька! Обнимаю вас и целую и тебя Лида особенно. Как я рад, что вы живы и здоровы и пребываете в эвакуации вдали от фронта! Просто не могу выразить словами свою радость! Я ведь считал вас погибшими! Мне так сказали недобрые люди. Но вы живы  и я счастлив, теперь у нас всё будет хорошо и когда кончится война мы снова будем вместе. Заживём дружно и хорошо. Вам наверное было тяжело. Как вам удалось уехать из Ржева? Напиши Лида. Напишите также как учится Нина и в каком она классе. Ну а у меня всё нормально, я был немного ранен, сейчас в госпитале и скоро меня выпишут, так что сюда мне больше не пишите. Сам отзовусь из части. Буду бить фашистов до самой победы, а ждать её осталось уже недолго.
      Ваш муж и отец, энский эвакогоспиталь, 15 января 1944.»

 P.S. Выписка из приказа № 023 по 7 Гвардейской Режицкой Краснознамённой стрелковой дивизии по личному составу.       «10» февраля 1945 г.    Действующая  Красная Армия
                Параграф 1.
1. Нижепоименованный офицерский состав, погибший в боях против немецко-фашистских захватчиков, исключается из списков дивизии:
1……
2. Гвардии майор ВОЕВОДОВ Павел Петрович, командир стрелкового батальона 20 Гвардейского стрелкового полка. Убит в бою 3.2.1945 года.                Похоронен дер. Вимба, Салдусского уезда, Латвийской ССР

 

               
                АПРЕЛЬ 2017