Катя и дьявол

Макар Максимович Донской.
РУССКАЯ ГОТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
Эра мистического реализма и сентиментализма.
КАТЯ И ДЬЯВОЛ.
Повесть.

Главная тема: "Последствия гадания".


ОТ АВТОРА.

Готика — не только стиль... При внимательном рассмотрении готических художественных картин, архитектуры, музыки, литературы, обнаруживается контекст кончины и приближение загробного ужаса, проистекающих от свойственной христианству памяти смертной. И трагическая история, рассказанная мною в произведении "Катя и дьявол", может повторяться, поскольку являет собою рок, связанный с подглядываниями за суженым. Из христианской заклинательной практики, подкрепляемой собираемыми мною сведениями из фольклора, и изучением данных этнографических экспедиций, мне пришлось удостовериться в несомненном существовании падших ангелов. Работать писателем в данном стиле, для меня значит: быть священником, и оставаться им во веки веков.


ОБ АВТОРЕ.

Макар Донской (Маддо) — мистический писатель, создатель готических произведений в жанре "Хоррор". Отмечен наградами за весомый вклад в сохранение традиций и развитие современной русской литературы. Исследователь в области этимологии, этнографии; русского, казачьего, тюремного фольклора, а именно устных традиций, относящихся к легендам и суевериям. Священник-экзорцист. Монах-целитель. Родился в 1972 году. Жил на Сахалине. После смерти отца переехали с матерью в Москву и поселились в микрорайоне Орехово-Борисово. С 11 лет принялся за чтение. В квартире находилась богатая библиотека, унаследованная от бабушки. Книги стояли в книжных шкафах за стеклами, собраниями сочинений известных мировых классиков. Тринадцатилетним парнем примкнул к банде подростков, среди которых был самым по возрасту младшим. В группе получил все необходимые для ведения профессиональной преступной деятельности навыки. После окончания школы и службы в вооруженных силах СА, стал членом Ореховской ОПГ. В 1996 году по благословению старца Илия (Ноздрина) в Оптиной Пустыни начал свой монашеский путь. Постриг в малую схиму принял в 2002-м, на Соловках. В священный сан рукоположен в 2008 году, в Задонске. Проходил служение в Русской Духовной миссии в Иерусалиме в 2008-2009 гг. Рекомендован для служения в отдел внешних церковных связей Московской Патриархии. Временно выполнял обязанности штатного иеромонаха в Иоанновском монастыре г. Москвы. До принятия сана неофициально поработал в разных местах (без трудовой книжки), общался с людьми многих профессий. Пробовал себя как резчик по дереву, музыкант, художник, фотограф. Провел несколько лет в совершенном уединении, живя в лесной глуши. Затворник. Старец. Принял в своей келье свыше 15 000 посетителей. Удостоился дара чудес, среди которых особое место занимает таинство Неопалимой Купины, возжигания во всякий момент огня, не обжигающего любых человеческих рук, при прикосновении их к открытому пламени. Вернулся в Задонск в 2010 году и направлен вторым священником в храм Святой Троицы в село Тербуны. С 2010 года — по благословению правящего архиерея — начал проводить регулярные отчитки в храме и посвятил этому, — в общей сложности, — 10 лет, проведя более 500 массовых изгнаний нечистых духов. Принимал людей, страждущих ото всяких болезней, на протяжении 14 лет — у себя на дому. Оказывал молитвенную помощь и в других вопросах. Совершил 400 индивидуальных сеансов экзорцизма. Удостоился от Бога дара прозорливости и чудотворений. В 2021 году издал первую свою книгу “У церкви стояла карета”. Удостоен ряда медалей за литературную деятельность от Российского союза писателей. В 2024 году автору исполнилось 52 года.


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Катя — станичница.
Санько Дедушкин — ухажер Кати.
Савва Мормыль — жених Кати.
Михаил Малявин — священник.
Симеон — отец Кати.
Афанасия Никитична — мать Санько.
Георгий Матвеевич — отец Саввы.
Никанор — старший брат Саввы.
Федор — младший брат Саввы.
Бабка Марьяна — прозорливица.
Кох — инженер, заводчик.
Губернатор — начальник Саратовской губернии.
Крестьяне — местные жители.
Казаки — станичники Панашаевки.

Визитер — дьявол.
Картоха, одетая в солдатскую шинельку, — бес войны.




События происходят в Саратовской губернии, в 1852 году.




Нет идущих на праздник,
священники вздыхают, девицы печальны…
/Книга Иеремии/

               
ПРОЛОГ.

Наступил 1850 год… Крестьяне и казаки, вопреки увещаниям губернатора, уже десять лет сопротивлялись разведению на своей земле картофеля. Лишь некоторые семьи брали у заводчика Коха эту незнакомую им культуру и сажали ее пока по берегу реки, отчего мальчишки приноровились печь ее в золе.

Губернатор и заводчик Кох изрядно намаялись, пытаясь доказать крестьянам и казацкому населению насущность нового хлеба. Кох придумал термин: «Картофель – тоже хлеб», отчего приехавшие уже к нему за дармовым картофелем на подводах крестьяне, услыхав про «насущный второй хлеб», мигом развернули свои повозки в обратном направлении.

С того пошло у крестьян в окрестностях Илавли говорить:

– «Зачем разводить картофель, когда самое употребление его в пищу есть грех и немалый?»

– Отчего же во грех? Когда съедобно? – недоумевал губернатор.

– Оттого грех, что наш хлеб растет над землей в виде колосьев, которые апостолы ели, растирая руками. А коховский клеб растет под землей, где червь не усыпая ползает.

Столкнувшись с такой силой богословия в среде крестьян, горчичный заводчик Кох, инженер по образованию, совершенно растерялся, будучи упрекаем и самим губернатором за неверно выбранную терминологию.


ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Утро росодательное! Айх! – Санько счастливо посмотрел вдаль. – Прохладно так, что даже упоительно! – Санько Дедушкин поднял руки, покрутил ладонями и радостно осклабился.

– Всё-всё зелено! Знакомо всё. И то ладно. Больше ничего вроде не надо…

Мудрые и сочные темно-зеленые луга волнуются и шевелятся от крепкого, нагибающего траву ветра и, поднимаясь с низины на бугор, встречаются с загадочным приилавльским лесом. Листва его ладненько шелестит, привечая дурманящий резвящийся ветер, и восхищенно отзывается вслед за играющим волнами великим покрывалом цветущего луга. Бор радуется встрече с могучим, качающим его стволы ветром-манком. Лес знает силу ветра. Корабельные сосны спокойны. Стволы деревьев, качаясь, умиротворенно издают таинственные кряхтящие звуки.

Спокойным ветерком потянуло и на извилистую изгородь ладейного дома Санько Дедушкина.

Ладный дом у Санько. Мир и согласие повсюду ощутимы так, будто копны золотые, невидимые, сказочными богатырями удалыми повсюду расставлены. С мальства дом свой Санько не звал ладным, но ладейным.

– Будто он у тебя корабль, что ты его зовешь так? – воркует, бывало, мать Санько. А Санько не хочет переучиваться, на что оно ему, ученье, когда слово силу потеряет?

Скользнуло по стеклам эхом голосов ребятни. Санько глянул.

– А ну, пацаны, дай я вас раскачаю! – подбежал он к сорванцам, уже и без того раскачавшимся на семижердовых качелях.

– Уйди, уйди! – закричали те.

Санько направился к отчему дому. Немного не доходя, остановился он, смотря, как котенок загрызает еще меньше себя котеночка.

– О, как сцепились-то, – заполошился друг Санько Савва Мормыль.

– Ну, так слюнявит только. Вовсе не загрызет. Да и малыш не промах. Мал, а тигренок!

– Подрастающее поколение!

– Разберутся.

Парни подивились, глядя, как котенок схватил за шкибон однопородного с собой крохотулю и уволок в щель под дверями сарая.


ГЛАВА ВТОРАЯ.

В доме у Санько хозяйство. Скотина. Кони. Конюшенка. К конюшенке Дедушкин пристроил амуничник. В амуничнике повсюду седла да узды.

Заглянул Санько. "Сено есть. Всё есть. Но взяла тоска. Жену пора в дом!"

– Ляксандр! – орует мамаша с дома.

– Иду!

Мать Санько, Афанасия Никитична, спокойная женщина.

– Саня, сыночек! Ты что малого-то бросил? Ну, иди, стереги его!

– Мама, я же казак! Ты что меня гонишь?

– Поговори с матерью! Казаку – в круг, да с женой любоваться.

– Не любит Катерина меня!

– А чего долго телишься? Вон Савва Мормыль, дружок твой, уже ее засватал! И она согласная!!! А Савва, смотри, не ровня он ей! Ты туда определенный! Хоть бы он помер!

– Мама!

– Да иди! Вон дай я тут побуду, поплачу чуток.

– Пойду, – Санько помедлил немного. – Мать, а что коли Катя ему предназначенная?

– Кому?

– Ну, – Дедушкин запнулся, – Савве если?

– Да ты чего, сын? Ты свое так пораздаешь и все хозяйство, поди?

– Мать, ну если он ейный жених, что мне теперь?

Мать Санько вздохнула:

– Посиди тут, – и, перекрестившись, вышла за дверь. Через минуту она вернулась. В руках у нее был платок неношеный.

– На! Поганец ты! Подари ей. Пока только сваточками родители их уговорились зваться. Да возьми коня, сбрую, ружье возьми.

– Чего, на войну?

– Впечатление произвести! Бери! На! – мать сунула Ляксандру красивый, вышитый черными розами, платок.

Дом у Катерины возле самой околицы, неприметный. Проскочи мимо той хаты галопом под вечер. А стемнеет, позови ее. Скажи, Савва Мормыль прислал дружку своего. Санько взял платок. Мать ослушаться невозможно.

– А что же дальше-то, мама?

– Побачится.

Санько вышел. Дед Прохор, склонившись над столом, сидел с заплаканными глазами. Не поднимая головы, куцый, Афанасией Никитичной несправедливо урезанный в правах старик, сердито нацедил:

– Уже давно миновали те времена, когда казаки сходились в круг, Афанасия. Нынче у церкви стоит карета молодых.

– Учи меня! – остопротивилась неоханная грубеня Афанасия Никитична.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Катерина сидит у себя в курене. Жизнь девушки течет характерно для ее мест. Спокойствие наполняет душу.

Вдруг приходит Кате на ум, что не Савва суженый ей. И в минуту тягучее, как смола, гнетущее чувство закручинило Катю, так что наполнились ее красивые руки пудовой тяжестью. Подбираются и лезут к Катюне плохие мысли. Отчего плохие? Она сама знает.

– «Другой, другой! Ты знаешь, кто тебе полюбовный!» А полюбовный Кате – Санько Дедушкин.

Склонился вечер. Промчал за околицу в направлении Илавли любимиче Катеринин Санько.

– Пронесся во весь опор, как при параде! – смотрит Катя, вздыхая у оконца. – Али на войну снаряженный? С ружьем за спиной?

Как только глянула Катька на конника, так ёкнуло у дивчины сердце.

– Ой, не знаю! Жизнь свою теряю! Не за того! Не за того замуж иду! Что же мне сделать, честной девушке? – тревожится Катя. – Дело накануне свадьбы. Нет уж! Как было уговорено, так и будет всё! Решила? Нет, не решила. Разве он решается, вопрос мой? И как мне молодой такой вопрос в одиночку решить?! Сердце не закон, чтобы его, куда хочешь, оборачивать! А сердце мое девичье не на шутку томится! Чуется мне, что жмется плоть, и душа тянется всё более не к Савве, а к Санько. Что же? Может это от свечей мне так жарко?!! Горю вся!

Вечернее время уже. Села девушка гадать. Еще прежде не раз Маруська говорила Катюне:

"Узнай суженого! Твой ли парень Савка?"

– А теперь что? Может, и узнаю? – порассудила Катя.

Маруська еще научила:

"Главное, слова не забудь сказать: "Чур, наше место свято"".

– Хочу быть молодой да красивой, – волнуется Катерина. – А как присмотрюсь к себе: что мне жить такой, гадкой и постылой?

Вспоминала, думала Катя. От рождения ворожить она девка не обученная. Не лежит у нее гадать, судьбу вопрошать.

– И что за радость, – беспокоится она, – с бесами играть? Всё без толку маяться и себя стращать, а еще того гляди и другим в смех стать. Но что же делать? Ведь не к пустому зеванью же затея?!

И вот с отчаяния понаставила Катя зеркал, как им в гадании положено. Взяла колоду карт и села за столик глядеть в зеркало: не явится ли ей Савва? а то, может быть, Санько? или иной кто?

На душе сладко. Замечталась Катя.

– Вот бы поехать в город да стать купчихой! А то живу, не солона хлебавши, на околице. Санько-то богатей, а выхожу за хренотей…

От обиды на судьбу Катька запыхтела. Вдруг слышит, копыта зацокали…

– Ах, Санько, наверное.

Глядит в окно: луна полная, а улица светлая. А по дороге телега катится. Цоканье слышит Катя, а лошадей-то не видит… Сама телега едет!

– Отродясь о таком не слыхивали! – всплеснув руками, отпрянула Катюня от окошка.

Снова пот пробрал девушку. Смотрит в зеркало. И тут в отражениях, а может в искажениях, видит она своего суженого Санько. Пальцы он растопырил, а у него сквозь пальцы платок красивый, матерью поданный ему, весь в землю, словно пламя, утек.

Катерину девки строго-настрого предупреждали, как все черты жениха разглядит, тотчас крикнуть: «Чур, наше место свято».

– А не смогла и словушка молвить! – побелела Катя. – И ведь не глупая… А замерла, удивленная! Да так вросла в пол, будто бы вкопанная. Страшно-то чего так?

Тут дверь позади Кати отворилась, и дивчина увидела мужчину в зеркале… Прямо и бойко визитер посмотрел на Катюню.

Дальше что было, Катя сама не поняла. Дал дьявол ей перстень на руку, и сбылось всё то, что прежде Маруська легкомысленно присказывала:

"Какая невеста дьявола увидит, та с ним уже будет. А ты, Катька, не боись, сразу плат черный кидай на зеркало, как только суженого увидишь".

– Как же? Черное бросать?! Неужто покойником ему стать? – заупрямилась Катюня.

А Маруська ей:

"Бросай! Чай, ты смелая такая? Рожай тогда якоря, даже если на тебя залезут все егеря…"

Теперь поняла Катька, зачем ее подруга Марья предупреждала...

Водил Катьку дьявол по полям да по берегам рек. Всё самоцветы, клады золотые в горах да в подвалах схороненные показывал. В иных местах шипя, приговаривал:

– Этот клад ты только от разбоя возьмешь… А сюда тебе одной не лезть… Шайку соберешь, атаманшей начнешь водиться, вот тогда. Не убивай, а то и тебя убьют после. Других учи: пусть убивают, пусть грабят да к тебе всё несут. А ты их в дом не пускай. Я их отучу по домам-то ходить…

Многое и другое, одетый в траурное длинное одеяние, зловещий визитер Катерине наперед насказал:

– Саввы не жалей, не жалей его. Ему жить-то всё лишь бы на широкую ногу… Санько твоего, суженого, изрубить мечтает он. А ты помни: Санько твой жених.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Санько озирнулся. Следы коня повсюду отпечатались и вклеймились в гладкую и коварную грязь, не успевшую еще заскорузлиться после трех недель непрерывных дождей.

Дедушкин спустился в овраг. Теперь, когда он оказался среди густо пахнущей мокрой листвы, Санько Дедушкин с отчетливостью понял, что ему надо было идти поверху, по дороге, мимо домов у склона.

Дедушкин стал карабкаться назад, но сорвался и скатился на дно оврага. Растянувшись, он почувствовал свежий запах пожухлого перегноя. Листья гнили без солнца.

Санько не хотелось встретить в овраге ночь, и он поднялся, стряхнув с себя мокрую слизь. Хотелось дать деру из оврага, но ноги не слушались. Сердце укало так, что было неясно в точности, какой выбрать ему теперь путь: снова карабкаться на склон или плестись по дну…

– Сейчас! – Санько сунул руку за пазуху. – Я скажу Катерине, что привез ей с города платок. Вперед Мормыля Саввы, дружка своего, отдам ей подарочек. Чай, перейдет на меня его счастливая доля?

Выбрался из оврага Санько Дедушкин. Поглядел на курень Катькин, и стало у него на душе весеннее настроение, будто райские яблочки у него за пазухою, а не платок редкий в подарок дивчине.

Взял коня под узду. Конь голову опустил. Гладит Санько коня своего.

– Понимаешь? Да, ты всё понимаешь, что от сердца к сердцу идет…

Подошел к изгороди. Глядит Дедушкин. Лежит кто-то.

– Неужто уморился? Или опился? А ну!? Кто здесь?

Видит, лежит тело бездыханное.

– Савва?! Ты чего?

Савва Мормыль лежал, подогнув ноги и запрокинув голову. Такое положение у убитых встречали казаки на фронте, когда шальная пуля, а лучше сказать, смерть нежалостливая подкашивает ноги. «Как дерево секирою рубят», – охали над телами замерших покойников суеверные казаки.

Собрался народ. Санько стоит, как ни в чем не бывало.

– Не подумает никто ведь на меня?! А совестно! Слезно, как-то…

Едет отец Саввы Мормыля, Георгий Матвеевич, и с ним двое старших братьев Саввы.

Дедушкин, как увидал конников, шибко усрамился, а отчего не ведает. Стыдно! Арбуз разломился на две щеки.

Схватили Санько.

– Ты убил? – смотрит в глаза Дедушкину Георгий Матвеевич, щурится. – Дружка своего почто забил? Говори! Это же не воинская слава! – трясется бывалый казак. – Для пользы Отечества воспитал сынов! Младшего потерял в быту, – срамится, горестно недоумевая, старик Мормыль: – Как можно? Между собой такое чинить?

Бабки охают. Деды сердятся.

Санько молчит, словно опоенный.

– «Будто не со мной это! Как такое могло случиться? Я же Савве Мормылю смерти было пожелал, следом за матерью. И еще прежде было хотел, чтобы он подох где-нибудь. А вышло… Вот он, Савва, лежит бездыханный».

– Он же дружка Саввы Мормыля! – кричит на всех Катерина. – Пустите Санько.

По всему видно, что Катя мстить никому не собирается.

– Ты чего здесь, прежде бани-то? – тревожно оглядывает она Санько.

– Здорова ли? Забеспокоились… Волновались, – тихо молвил Дедушкин.

А самого-то его крепко держат братья Саввы. Чего доброго самосуд учинят.

– Да пустите же вы его! – снова кричит на них Катерина.

Отлегло тут у Георгия Матвеевича. Отпустили Санько.

 
ГЛАВА ПЯТАЯ.
 
Как схоронили Савву Мормыля, сошлись Санько и Катька. Горько иль весело, а дело молодое – не судится. Не вдова Катя, просватанная только… Как загуляла с Дедушкиным, так в карты и в силу их очень стала верующая. Точно ведь, как пришло Катерине в гадании, все сбылось… Явствует дивчине, впрямь взялся визитер явленный оберегать ее, молодую.

Однако свадьбы утешные не хотели играть. Ляксандр переживал, боялся Георгия Матвеевича. Опасался врагов, которые стали ему мерещиться в кустах да в оврагах.

Катя думала: жизнь сурова, запьет парень. И все же Дедушкин не запил, а лишь чуть пригорюнился.

Так прошел год.

Муки, что каменюки, на дне реки лежат.

Как-то стоит Санько. Ждет зазнобу свою. Старик погнал мимо отару овец. Дедушкин смотрит вслед овцам. Представляет, что Иисус Пастырь ведет овец своих. И тут Санько по всему стало явно, что не овцы следуют за пастухом, а волки. Стоит только приглядеться… А пастух?

– Пусть бы он шел своею дорогою! Не до религии сейчас! Парня только схоронил я, друга своего! – заскорбел Санько совестливый. – Может, умишко от скорби да от неправды своей повредилось? Говорят же, от испытаний случается люди не просыпаются даже. Что же если я буду чокнутый? Н-е-ет! – наспех замотал головой Санько Дедушкин. – Я буду с самой красивой женой в Панашаевке нашей, дорогой мне, возлюбленной мне Панашаевке… Только б не отвергла меня Катя!

Появилась Катя. Платок красный с вышитыми черными розами, тот самый, что матерью Санько ей на подарок даденный, на плечи опустила. Волосы ее белые вьются и крупными локонами спадают до плеч, того гляди рассыпятся, что сухая солома. Красивая она. И всё же у Катерины тревога в душе и страх ниоткуда.

Разомлел Дедушкин, глядя на девушку.

Катя ему:

– Что ты синюх?

– Посинеешь, Катька, с горя-то…

– Скорбишь чего? Ты же на его месте вроде!

Поначалу возрадовался Санько, увидев любимую свою, но от этих слов Кати покачнулся. Пахнуло на него мокрой тиной. Иль сырой могилой? Ну, а чем же еще?!

Вдруг отчего-то жалко стало Дедушкину себя молодого, не пожившего, не повидавшего, не прочувствовавшего еще жизнь в полноте…

– Как же так, Катька? Ты что же, меня хоронишь?

– Не хороню я тебя вовсе… – уперлась рукою в грудь парню Катерина. Хитро подмигнула ему: – Идем купаться?

– Пошли.

Льнутся да теснятся молодые. Закружилась, видать, голова у обоих.

Недоумевает Симеон, отец Кати:

– Глаза дочурки и Санько, что ли, встретились? – глядит старый казак вслед удаляющейся к реке паре, а сам клонится к земле, что спелый колос пшеничный. – Вечор нынча жуткий! – по холодцу вздрагивает он. – Э-ах! Катя! Не пропади ты у меня! – жалеет себя старый казак, а пот градом катится с его морщинистого чела, повидавшего во времена свои удаль, и тягость, и честь.

– Водица-то небось холодная? – смущает парня Катька.

Санько млеет:

– Чую, парное молоко.

– Санько, погоди купать-то меня, – сторонится его Катерина. – Сейчас кто побачит?

– А ты здесь будь.

Дедушкин стянул рубаху и, распуская волну, вошел в воду. Нырнул.

Катька смотрит, где вынырнет? Ждет. Нет его. Нигде нет. Ну, балуется…

– Катя! Катя! – прибежал отец Кати. – Где Санько? Ты что тут одна? Во темени! Холодно! Ну, быстро домой!

Увел Катю отец. Тщетно Катя воротила голову, не понимая, как исчез ейный жених. И всё без толку таращила она глаза в недоумении, ища, где вынырнет или покажется Санько.

Больше никто не видел Санько Дедушкина.

Утром нашли его рубаху. Поняли, что не в рубахе родился. Утоп.


ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Как не стало Санько, народ заговорил о Катьке-душегубице.

От сраму Катька пошла вешаться. Отец от Катьки беду отвел. Вовремя пошел за ней: «Чай, что удумала?» – поглядеть.

Поутру спросил ее:

– Что на тебя нашло?

Она ему:

– Жить-то как теперь мне? Кто меня замуж возьмет?

Помедлил немного Симеон и говорит ей:

– Садись-ка на подводу. Поедем до старца.

Обычно церквушку привыкли все видеть на высоте. А храм, в котором служил отец Михаил Малявин, стоял в низинке. Катьке место показалось.

– Видишь, Катя, – умудренно заметил Симеон, – какая благодать здесь! Таинственность! Словно хотел Бог этот храм, как сокровище бесценное, от людей утаить. Говорят, в водах возле церкви сазан водится! – восхитился пожилой вахмистр, поправил длинные усы, и снова продолжил: – Гляди, Катя! Подле церкви речушка протекает небольшая, а по берегам речки вязы великие. Сама церковка тоже вся вязами от людских взоров, будто стеной сплошной, закрытая, понимаешь?.. Вона, маковка с крестом, едва видные.

Прошли вперед.

– Токмо пройдя через вязовую аллею, Катрин, – ласково воркуя, показывает рукою Симеон, – всякий обратит внимание, как над верхушками деревьев серебрится, блестя на солнце, покрытый осиновым лемехом чешуйчатый купол, а ввысь уходит от него блестящий и тоже осиновый, осьмиконечный крест.

Отец Михаил служил по четвергам специальные молебны для нуждающихся в чудесной помощи. Не было в его храме чудотворной иконы, как в святых местах, так сам Михаил Малявин стал чудотворцем для людей, живущих окрест.

Никому Малявин в молитве поначалу не отказывал, а потому и стали говорить, что он лечит. И свозили со всех окрестных деревень к нему хворых людей, без попечения врачей находящихся, среди коих и лежачих больных немало обреталось. Больные лежали в подводах, а старец ходил и молча всё делал, никаких песнопений не пел, а кадил и кадил смолой ароматной, а все, замерев, ожидали, что дальше будет.

– Она, смола, хоть и простая, а для вас, смердяков, дюже полезная! – дымил старец и норовил к носу каждого молитвенника поднести черное уже, потому как за всё время однажды чищенное, серебряное кадило. И всегда, как собирался народ ко старцу на четверговый молебен, ждали чего-то особенного.

Люди на молебнах у отца Малявина не все сплошь простые, не все местные. Встречались у дверей церкви и люди состоятельные. Были не раз с Москвы господа. То заметно по дамским экипажам и платьям, а еще по милостыне.

Богатые поначалу, не желая смешиваться с простолюдинами, приезжали с другой стороны реки и, бросивши свои экипажи, шли к церкви по подвесному мосту через Илавлю.

Одна из барышень московских приблизилась к Кате:

– Возьмите, это вам! Для облегчения скорбной доли! – смутилась она и протянула Катюне пять рублей.

Катя заерепенилась. Однако приняла. Взяв деньгу, она враз стала злая и неопытная, пакостная и первобытная.

– Почему они, такие богачки, едут к простому священнику, у которого едва хватает на масло для лампад?

Тут ее осенило:

– Ведь им всем надо к нему. К нему! И мне надо!

Катя набралась решимости и после службы попросилась на разговор к отцу Малявину.

Молебен служился вечером. После акафиста многие оставались принять благословение священника. К ним присоединилась и Катя.

Ей казалось, что дело ее ничего не стоящее. Лезть вперед всех она, как водится в Саратовских краях, желала бы, но побоялась, что свои станичники, коих здесь было немало, посрамят ее. «После смерти двух женихов и вперед лезешь?» – так и слышится ей злобный и беспощадный рык народный.

Катя терпеливо ждет, пока все пройдут. Дождалась.

Вот уже никого, кроме нее с отцом, нет. Поразъехались тарантасы. За подвесным мостом тишина. Породистые кони укатили защелканные бичами скрипящие брички знатных господ. А Симеон ждет дочку свою Катерину на простой подводе.

Катя вошла в церковь.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Священник Малявин сидит на стуле в глубине храма. Он в полудреме. Сказывается обилие посетителей и упоминание ими тягот и скорбей.

Катя садится на поставленный для посетителя стул напротив Малявина. Катюня молчит.

Неожиданно Малявин, освобождаясь от дремоты, обращается к ней просто:

– Ну, говори, Катя, что тебя привело ко мне? Да не тяни!

– Пришла я к тебе, святой батюшка, прозорливый. Помоги мне в моей печали.

– Как ты знаешь, цветок мой, у меня только таинства и требы, а чтобы помогать – это же святые помогают. Акафист служу для этого.

– Пришла я к тебе, святой батюшка. Сними с меня венец безбрачный мой!

– Что за венец безбрачия? Да ты, часом, не ведьма?

Катя выдохнула, а спорить не смогла. Ей бы выйти. Чувствует - ноги ослабели. Обмякла вся.

Снова Малявин ее спрашивает:

– Ты же ведьма, поди? Ведьмам и быть безбрачными. Себя невестами христовыми стали втайне от людей звать.

– Нет, батюшка Михаил, миленький, я не ведьма.

– А докажи?

– Как же я докажу?

– А ты вот сделай лицо милостивое да изреки: «Не держу сына». Коли не хочешь, чтобы женихи погибали.

– Ой, батюшка Михаил, миленький, так я ведь этого и желаю!

– Чтобы женихов не стало?

– Нет.

– А что, более женихов твоих не станет?

– Почему же не станет?

– Потому, если сказать: «Не держу сына», так и остаться одной. Уже наперед тебе говорю я.

– Пугаете…

– Нет.

– Так что же? Пусть. Коли так.

– Тебе покаяться бы. Но вы, коли все делать по-церковному, сразу и в мракобесы запишете… Так?

Катя посмотрела в сторону выхода, желая избежать строгости.

– Говори же, – посерьезнел священник. – Я тебе не тятька! Тебе плакать! Просить у Бога. Иконы целовать все, какие есть в храме… А мне чего с тобою тут заодно маяться?

Было холодно и стыло. И страх, опустивший на Катю мокрый саван, словно наряд утопленницы подвенечный, сковал пальцы девушки.

– Не держу сына, – выронила Катя и затряслась, схватив себя за плечи.

Едва успела Катерина произнести странные и загадочные слова, данные ей, как заповедь отцом Михаилом, как тотчас перед нею промелькнуло знакомое лицо.

Вышел из мрака злобный Савва Мормыль. Страшный, надломленный, бледный и заточенный, истомленный весь, измученный, зловещий призрак. Катя увидела Савву явственно и содрогнулась в тот же миг.

Раздался скрежет и шлепок. Свет полной луны, падая через узорное окно храма, озарил его внутреннее простое убранство. Возле арочного выхода медленно проплыла тень, но Катя ничего не разобрала. Лампада качалась, как от притока свежего воздуха.

Катерина припомнила как, войдя в храм, она засмотрелась в гладь иконы Страшного Суда, точно в зеркало, -- на свое отражение. Теперь ей стало отчетливо видно: вот стекло иконы лопнуло в середине и раскололось пополам.

Большая свеча с паникадила упала на пол… Снова дохнуло ветром. Трепещущие огоньки в цветных стаканчиках разом потухли, и в помещении церкви сгустилась тьма. Черные тучи заволокли ночную спасительницу путников. Катя почувствовала присутствие перед алтарем своего суженного Санько.

Санько встал рядом с Катей так, будто хотел взять ее за руку. Пахло тиной. Катерине почудилось, будто Саня хочет, чтобы она стояла с ним как на венчании. Катя испуганно скрестила руки на груди, засунув ладони в подмышки.

– "Очень страшно. Жутко".

Тело Кати застыло, как от мороза. И все ей кажется, что вода журчит где-то поблизости…

Когда священник Малявин зажег свечу, Катюня оказалась совсем уже седая.

– Батюшка?

– Что?

– Ведь он мне самим Богом предсказанный?

– Это как?

– Не напрасно же девки брешут. И я попробовала. Подглядела лицо своего суженного в зеркале.

– Гадала?

– Каюсь, батюшка.

– Так, а что же ты сказала тогда про Бога? – смотря туго и внимательно, преклонился к Кате отец Михаил.

– Предсказанный, – попятилась Катрин.

– Мда-а-а. Предсказанный… Что еще было? Чего не рассказала? – священник смотрел на Катюню, не отрывая взгляда.

– Нужно, когда увидишь, сразу зеркало завешивать, а я усладилась и не смогла.

– Явился тебе дьявол?

– Явился!!! – запричитала Катерина. – Явился! Перстень на руку дал.

– Ты приняла?

– Приняла?.. Как не взять, когда я себя видела в вашей церкви с ним. Вы же нас венчали. Потом мы с ним свадьбу играли, за столом сидели. У него и борода, как у православных. Не антихрист с виду…

– Уже и свадебку сыграли… – подытожил отец Николай, поглаживая седую длинную бороду. – Молись! Кайся! Неужто так у тебя земля из-под ног уплыла, что ты перекреститься позабыла? Что теперь? Ужели сердце твое навсегда с ним?

– С кем? – не поняла Катерина строгости отца Михаила.

– С лукавым?

– Нетушки! – рассердилась Катя. – Я просто глядела на все те представляемые мне картины… Интересно ж было… А сердцем-то я была с Санько Дедушкиным.

– Ну, Санько-то уже нет. Теперь чего! – отвернулся отец Михаил поправлять свечи. – Поминание подай на службы церковные за его душу. Забрал дьявол, видать, его. Уволок в свое подземное царство. И Савва там.

– Как же так? – уставилась на Малявина, совсем пропавшая Катюня. – Парни там? Из-за гадания? Пустячное дело привело к такому? Не ожидала я этого! – Катрин с кручины наклонила голову и, отвернувшись, смотрела куда-то вбок.

Вдруг девушка встрепенулась. Подскочила к иконе. И, поднеся свечу, долго смотрела на свое отражение.

– Что же теперь? Я старуха? А ведь считалась красивая… Как же это? Отец Михаил?

– Скажи, ты слукавила про сына?

– Не поняла вас!

– Ты Санько сыном своим кликала. А мать с сыном не сходятся и не венчаются. Разве не знала этого?!

– То же в шутку… Придумала я, чтобы Дедушкин сговорчивее был…

– Чародейство это, и грех большой... Иди теперь договаривайся со святыми.

– С иконами? – отрезвилась Катя.

– Нужно покаяние, – серьезно произнес Малявин. – И помни, тебе многое открылось, ведь так? За то с тебя и спрос большой.

– Что же мне делать?

– Служи больным, – священник поглядел на Катерину изучающе. – Или прутков сотню поломай, чтобы женихи не помирали более. Но можешь служить больным. Что выберешь, тому и быть.

– Больным служить. Как?

– На войну поедешь. Там сестры милосердия нужны будут.

– А что, батюшка, война завтра?

– Погоди чуток, будет.

– Скоро?

– Почитай Евангелие, утишись пока.


ЭПИЛОГ.

Случилась в тот год по всей Саратовской губернии страшная засуха, хлеба погорели, а картошка у сажавших ее крестьян уродилась по берегам пересохшей реки в необыкновенном количестве. Цены на ржаную муку поднялись, и при дороговизне хлеба крестьяне вполне оценили картофель, послуживший им сейчас единственной пищей.

За крестьянами даже самые сопротивляющиеся нововведениям казаки на сходе порешили перенимать культуру картофеля.

В тот же 1852 год, к середине, прозорливая бабка Марьяна во сне видела поезд. В нем видны были ей солдаты. Поезд быстро двигался от Илавли в направлении Крыма. В одном из вагонов прозорливая Марьяна видит: лежит картошка повсюду, воротина открыта, а картошка не сыпется наружу, и смотрит она, да и нет ее, картошки – пусто в вагоне. А за тем поездом другой, уже совершенно пустой, бежит в Крым… Одна злая картоха, в три человеческих роста, стоит у края теплушки, одетая в солдатскую шинель нараспашку, а внутри вагона того Савва Мормыль и Санько Дедушкин. Картоха зевает на Марьяну затхлым ртом своим, в котором едва различимы ее акульи зубы. И видит Марьяна: идут к тому вагону, как на плацу, высоко поднимая ноги: первый Георгий Матвеевич, за ним следом братья Саввы Мормыля: Никанор да Феодор; за ними Афанасья с дедом Прохором, затем Симеон да Катерина, а при конце: священник Михаил Малявин с крестом и кадилом.

И слышит Марьяна, как ожесточенная сварливая Катюня по-старушечьи зло кричит огромной картохе, одетой в шинельку, той самой, что с затхлым ртом и акульими зубами:

– А где же перстень, что ты мне на руку дал? Где?!!


М.Донской, 2023